Текст книги "Украинская каб(б)ала"

43

Начальнику 5-го управления Службы безопасности Украины Генерал-майору Конопле Г. Б.

9 марта 2014 г.

Рапорт

Используя временное отсутствие объектов «Пуриц» и «Гайдамак», которые 9 марта в 12.56 вышли из дому и направились в сторону промтоварного рынка на Петровке с целью приобретения предметов ширпотреба, службой технического обеспечения в квартире гр-ки Пламенной Л. Б. установлены средства технического контроля.

Для работы с аппаратурой назначены Соломко А. А. и Курочкин С. Ю., с которых взяты расписки о запрете на глубокие контакты с хозяйкой квартиры. Новых сотрудников решено не привлекать к данной операции, дабы не расширять круг лиц, посвященных в государственную тайну.

Начальник 3-го отделения

Полковник Борщевский С. С.

44

Расшифровка разговоров в квартире Либермана С. Л.

9 марта 2014 года

Кассета № 1

ГАЙДАМАК. Вот убей, не понимаю, на кой ляд тебе далась та комната? Выдумаешь фантазию несусветную, а люди заодно и меня с тобой высмеют! Да и как можно через крышу разговаривать с Богом? Иди в свою синагогу и разговаривай с ним сколько душе угодно!

ПУРИЦ. Не хочешь помочь, не надо!

ГАЙДАМАК. Да помогу, помогу! Черт с тобой! А потом что?

ПУРИЦ. А потом суп с котом!

ГАЙДАМАК. Странный ты человек, Сема, если не сказать хуже! Я тебя прошу растолковать, как мне себя вести в благородном литераторском собрании, а ты про какую-то комнату с раздвижной крышей! Ты лучше скажи, что делать, когда явлюсь к литераторам? Их, говорят, две тысячи, натурально дивизия! И все будут ждать моего слова. Конечно, за словом я в карман никогда не лез, но целая эпоха выпала из моего наблюдения, уж и не разберу, что нынче носят, что едят, тем более какие комплименты предпочитают дамы!

ПУРИЦ. Тебе надо разрушить миф о Шевченко.

ГАЙДАМАК. Какой такой миф?

ПУРИЦ. Ты давно не человек! Ты – миф! Как Геракл. И жизнь твоя превратилась в мифологию, которую преподают в школах. Покажись, что ты не такой, что ты вполне живой человек, со всеми страстями, сомнениями…

ГАЙДАМАК. Матюкнуться, что ли?

ПУРИЦ. О, Господи! Там же будут дамы! Хотя сегодня дамы порой дают нам фору в словесных выкрутасах!

ГАЙДАМАК. Свят, свят, свят!.. А может, не пойти? Сказаться больным да послать курьера с извинениями?

ПУРИЦ. Невозможно! Рано или поздно тебе придется встретиться с коллегами!

ГАЙДАМАК. Опять свой интерес преследуешь? Так и скажи! Тебе твоя комната с еврейским колдовством важнее волнений друга!

ПУРИЦ. Не капризничай, как беременная барышня! Не сьедят они тебя. Кофе хочешь?

ГАЙДАМАК. Не хочу. Я бы чаю выпил.

ПУРИЦ. Не вопрос. Сделаем чай.

(Пауза в 2 мин. 45 сек. – Примечание расшифровщика.)

ГАЙДАМАК. Сема, вот ты говорил, что мир состоит из десяти цифер и двадцати двух букв.

ПУРИЦ. Это так.

ГАЙДАМАК. Скудный у вас алфавит! Всего двадцать две буквы! У славян поболее! Отчего так?

ПУРИЦ. Вас не было, когда сотворяли мир.

ГАЙДАМАК. А вы, значит, были!

ПУРИЦ. Мы были.

ГАЙДАМАК. Интересный компот получается! Мир еще не сотворен, а вы – тут как тут! Может, Создатель и землю лепил по вашим эскизам?

ПУРИЦ. Вполне возможно.

ГАЙДАМАК. Вот наглота! За то вас и не любят!

ПУРИЦ. Знаешь, кого ты мне напоминаешь?

ГАЙДАМАК. Интересно, кого же?

ПУРИЦ. Жениха, которого пригласили в дом невесты. Жених растерян, не знает, какую жилетку надеть – попроще, поярче, что говорить, удобно ли сморкаться…

ГАЙДАМАК. Дурак ты!

ПУРИЦ. Я дурак, а ты умный. Пирожки к чаю будешь?

ГАЙДАМАК. С творогом есть не стану.

ПУРИЦ. С капусточкой пирожки.

ГАЙДАМАК. О, другое дело! Слышишь, Сема, а ящик, по которому картинки показывают, его москали придумали?

ПУРИЦ. Американцы.

ГАЙДАМАК. Врешь! Москали!

ПУРИЦ. Чего ты решил?

ГАЙДАМАК. А того, что они наших во всякие дурацкие игры вовлекают! Вон на прошлой неделе полтавские плясали вокруг бутерброда с салом. Самый большой в мире бутерброд сделали! Три тонны сала извели! А галичане соревновались, кто больше пива выпьет. А подольские вышиванку сшили на слона! Нечем заняться, что ли?

ПУРИЦ. Они так выжигают комплекс неполноценности! Мировые рекорды устанавливают. Ты, Тарас, поменьше телевизор смотри! Умом тронешься!

ГАЙДАМАК. А на кой ляд ты его держишь?

ПУРИЦ. Чтоб погоду знать!

ГАЙДАМАК. Чего ее в ящике искать? В окошко погляди!.. Почему о главном молчишь?

ПУРИЦ. О каком таком главном?

ГАЙДАМАК. Ты ведь меня с умыслом воскресил! Думаешь, не догадался?

ПУРИЦ. И слава Богу, что догадался!

ГАЙДАМАК. И что прикажешь делать?

ПУРИЦ. Сам думай!

ГАЙДАМАК. Сема, пирожки еще остались?

ПУРИЦ. Вот человек! Я же хотел взять десяток, а ты: «Не надо, хватит и пары»!

ГАЙДАМАК. Ну, просчитался! Виноват. Чего сразу бурчать?

Кассета № 2

ГАЙДАМАК. Сема, вот мы, украинцы, и вы, евреи, разные, так ведь? И религией, и натурой, про историю вообще молчу! А я думаю, есть одна штуковина, которая нас объединяет.

ПУРИЦ. Какая штуковина?

ГАЙДАМАК. Чеснок! Скажу тебе по секрету, я еврейский шинок на кацапский ни за что не променяю! Как вспомню жидовскую щуку – слюнки текут!

ПУРИЦ. Появятся деньги, пойдем в кулинарию, куплю тебе рыбу-фиш!

ГАЙДАМАК. А что такое кулинария?

ПУРИЦ. Зачем я тебе газеты таскаю, писатель?

ГАЙДАМАК. Да нету там про твою кулинарию! Там больше про цыцьки женские да про газ какой-то! Голова пухнет!

ПУРИЦ. Да ведь я тебе красным помечаю, что читать, а чего не надо!

ГАЙДАМАК. Тоже мне цензор! Я цензоров не люблю, учти! Их любой литератор не любит!.. А все-таки, Семен Львович, расцвела моя Украйна, что бы ты ни говорил! Прежде у нас сколько было литераторов? Я, Марко Вовчок, Гребинка, Кулиш. Все! А сейчас только в обществе литераторов две тыщи числится, а ведь растут и молодые таланты! Вот публике задача – кого читать первым, а?

ПУРИЦ. Да уж! Глаза разбегаются!

ГАЙДАМАК. Сема, только у меня к тебе просьба серьезная!

ПУРИЦ. Какая?

ГАЙДАМАК. Я литераторов, конечно, попрошу, чтоб тебя отвели в ту комнату, но ты там ничего не трогай или, не дай Бог, в карман не положи.

ПУРИЦ. Тьфу на тебя!

ГАЙДАМАК. Тьфу не тьфу, а я тебя предупредил! Я ваше племя знаю! Вон был случай у меня…

(Далее в работе аппаратуры произошел сбой, и запись остановилась. Примечание расшифровщика ст. л-та Гвозденко Л. Г.)

Глава третья

45

Информация к размышлению

(вх. № 24/45–78 от 11 марта 2014 г.)

Сообщаю, что вчера в Спилке литераторов Украины состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти выдающего украинского поэта Т. Г. Шевченко, на котором лично присутствовал бывший покойник. (Фото прилагается.)

После вялого вступительного слова Головы Спилки Мамуева Б. П. участники заседания заслушали бездарный доклад академика Вруневского, который насиловал зал псевдонаучной белибердой более полутора часов. Затем выступили писатели, не имеющие никакого отношения к литературе, а также поэт Дуля Н. Н., произведения которого уже вошли в золотой фонд мировой классики.

Отмечая унылую серость и вопиющую деградацию писательской массы, обращаю особое внимание на недопустимые высказывания негодяя Мошонкина Г. З., который критиковал реформы правительства, направленные на удовлетворение растущих потребностей населения в области культуры. Злобная критика этого субъекта вызвана тем, что его бездарный сборник стихов совершенно справедливо был лишен финансовой поддержки Госкомиздата.

Что касается персоны юбиляра, то есть Шевченко Т. Г., то о его идеологических и политических пристрастиях судить рано. Выступившие литераторы ударились в грубую лесть, называя его то Пророком, то Моисеем, который якобы выведет украинский народ на вершины Синая, хотя более пятидесяти процентов населения на прошедших президентских выборах уже определилось с кандидатом на должность Моисея. (Особенно усердствовал в раболепии перед юбиляром Мошонкин Г. З.)

Юбиляр, то есть Шевченко, порывался выступить, но ему не давали говорить, устроив овацию, из-за чего он постоянно плакал и вытирал слезы.

Затем из зала раздался крик (на девяносто процентов уверен, что это был голос неугомонного Мошонкина) с предложением восстановить историческую справедливость и принять Т. Г. Шевченко в ряды Спилки украинских литераторов. Это неуместное предложение также было встречено возмутительной овацией. Мамуев Б. П., как обычно, занял страусиную позицию и спрятался за спину так называемого «классика современности» Хнюкало. Источнику пришлось взять слово и заявить, что подобным предложением литераторы оскорбляют Кобзаря, лишая его возможности испытать радость прохождения через приемную комиссию и выступления на ней с чтением своих великих произведений. Юбиляр при этих словах закивал головой и что-то сказал Мамуеву Б. П., который и озвучил просьбу гостя пройти писательское чистилище и литературное горнило приемной комиссии. После официальной части члены правления, поправ права и интересы рядовых литераторов (среди которых есть подлинные гении, как, например, поэт Дуля Н. Н.), направились в банкетный зал, но в эту минуту Мошонкин Г. З. устроил провокацию, предложив выйти на площадь перед президентским дворцом и устроить коллективное чтение поэмы Т. Г. Шевченко «Гайдамаки». Писатели, находясь еще в трезвом состоянии, восприняли это предложение без энтузиазма, а Дуле Н. Н. пришлось встать со своего места и объяснить гр-ну Мошонкину, что «Гайдамаки» – это одно, а оппозиция, которую он поддерживает, – это совсем другое. В поэме «Гайдамаки» Т. Г. Шевченко, как известно, призывал к народному восстанию, которое абсолютно бессмысленно в нынешних условиях ввиду полной и окончательной победы украинского народа над царизмом.

Считаю необходимым рекомендовать Мамуеву Б. П. избрать поэта Дулю Н. Н. членом правления, так как мне практически невозможно получить доступ к секретным бумагам, которые Мамуев Б. П. прячет в своем сейфе вместе с водкой.

Агент Бессмертный

46

Объективная информация

(вх. № 24/45–79 от 11 марта 2014 г.)

Источник сообщает, что вчера в помещении Спилки литераторов состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти Кобзаря, на котором присутствовал юбиляр. (Программа вечера прилагается.)

После вступительного слова выдающегося деятеля культуры и литературы тов. Мамуева Б. П. участники заседания прослушали глубокий доклад академика Вруневского. (Текст доклада прилагается.)

Опуская выступления рядовых литераторов, которые не отличались оригинальностью, обращаю внимание на провокационное поведение поэта Дули Н. Н., который известен своими беспочвенными заявлениями о собственной гениальности, а также оскорблениями в адрес коллег, которых он обзывает графоманами. Подобное поведение лежит целиком на совести тех, кто рекомендовал его сборник стихов в планы Госкомиздата, заставив выбросить оттуда идеологически устойчивых авторов, таких как Мошонкин Г. З.

Что касается главного объекта торжества, то он внимательно изучал собравшихся литераторов, иногда нервно теребил ус и один раз прослезился. Источник уверен, что это произошло после того, как Кобзарь увидел физиономию поэта Дули Н. Н., которая ничего, кроме отвращения, не может вызвать у нормального человека. В целом мероприятие имело пристойный вид благодаря умелому ведению вечера председателем Мамуевым Б. П. и присутствием такого литературного авторитета, как Устим Йосипович Хнюкало, который по таланту ближе всех подкрался к юбиляру.

Единственным недостатком вечера было неуместное объявление академика Вруневского (которого мы все очень уважаем) о создании им кредитной кассы взаимопомощи «Мираж» и его призывы к писателям срочно записаться в нее и вносить деньги под шестьдесят процентов годовых. Хотя заявление было проникнуто заботой о писателях, оно было неуместно в присутствии Т. Г. Шевченко, который мог вообразить, что литераторов, кроме наживы, ничего не интересует.

После чего члены правления переместились в банкетный зал, куда совершенно справедливо были не допущены поэт Дуля Н. Н. и известный фуршетник Гриша Людоедко.

Источник Яйцев

Примечание:

Резолюция красным карандашом: Майор Гонта! До каких пор вы будете загружать аналитический отдел этим маразмом?!

Пометка синим карандашом: «Товарищ полковник! А где взять других? Это старая гвардия, завербованная нами более сорока лет назад».

Резолюция красным карандашом: «Майор Гонта! Почему нет ни слова о Либермане»?!!

Пометка синим карандашом: «Что с них взять? Антисемиты»!

47

Дневник Т. Г. Шевченко

11 марта 2014 года

Что за день был вчера, что за вечер! Возвратились мы домой с Семеном Львовичем далеко за полночь, груженные дарами, из которых солидную часть составили книги киевских литераторов. Однако постараюсь описать сие событие подробно, стараясь ничего не упустить.

В полдень я настоял, чтобы мы пошли в какую-то лавку купить мне одежду поприличнее, а если получится, то и костюм. Конечно, я нахожусь в глубокой финансовой яме, да и где взять деньги, коль моих благодетелей на кшалт Щепкина или Кулиша вкупе с Мартосом уже и в помине нет, а новыми опекунами я пока не обзавелся. Но Семен душа щедрая, что удивительно для людей его племени. Он сказал, чтобы я не чувствовал стеснения, и выбрал наряд, какой мне по душе. Он даже дал мне ассигнацию, на которой я изображен в молодые годы, но я не стал ее брать, а целиком положился на его присутствие. (Кстати об ассигнациях. Уж коль министр казначейства тиснул мою парсуну на деньгах, могли б и мне отвалить малую толику! Получает ведь гравер гонорар за оттиски, а мне как натурщику кто заплатил?)

Лавка, которую мы искали, оказалась огромным рынком, где торгуют всякой всячиной. Удивило, что много товара турецкого, а также китайского, а из местных промыслов лишь вышиванки да безделушки, вроде ложек и свистулек. Ходили мы добрых два часа, но так толком ничего не подобрали. Присмотрели сорочку странного фасона, под которую нужны галстуки, похожие на удавку, но Семен меня уговорил купить вышиванку, сказав, что это соответствует моему облику и правильно в политическом смысле. Молодица, которая продавала вышиванки, заметила, что я «очень похож на Шевченко». Семен Львович обрадовался и, вступив с ней в торг, сказал: «Так он есть тот самый Шевченко». На что дурная баба заржала как кобыла и затрясла здоровенными, как арбуз, титьками: «Хорош врать! Что я, Шевченко не знаю? Вот, гляди»! И ткнула нам под нос пачку ассигнаций с моей парсуной. Ну что взять с безграмотной дуры?! Мы купили у нее сорочку и пошли искать туфли. Здесь дело пошло повеселее, поскольку выбор был огромен. Семен купил мне и туфли, и добрые ботинки на собачьем меху. Продавец – черный, как вакса, арап – уверял, что это мех благородного оленя, будто я собак не видал!

Купивши необходимое для выхода в свет, мы возвратились домой, где пообедали чем Бог послал, а затем стали собираться к киевским литераторам. Семен объявил, что поедем мы туда на метро, но когда он растолковал, что это самое «метро» находится под нашими ногами и надо спуститься в подземелье, по которому, точно гигантский червяк, ходит какой-то поезд, я, как истинно верующий христианин, решительно отказался, усмотрев в предложении подвох. Так и норовит вражье семя устроить мне прогулку в преисподнюю! Впрочем, Семен не упрямствовал и вызвал по хитрой штуковине, именуемой телефоном, безлошадную карету (точно на такой мы ездили в злосчастный день к моему памятнику). На ней мы отправились в Липки, район некогда культурный и сытый.

В поездке я наблюдал улицы Киева и огорчался, что погода не задалась. Вокруг много грязи, даже снег на крышах лежал черный, как сажа. Семен сказал, что виновата какая-то «экология», но я не стал расспрашивать, что это за дама или какая-то иная напасть. На то есть словари, потом проверю.

Писатели встретили нас у подъезда, расстелив по такому случаю красный половик. Несмотря на холод, многие были без пальто, в пиджачных парах, что растрогало меня до слез. В мои времена так чествовали митрополита, пришедшего благословить важное министерство по случаю государственного праздника. Засим меня подняли на руки и с криками «ура» понесли в дом, да так резво, что, не пригни я голову, разбил бы ее о притолоку. Поднявшись по лестнице, публика внесла меня в зал, где стала качать, а остальные улыбались, кричали «слава», «батько» и другие не менее приятные поэту возгласы. Некоторые экзальтированные дамочки пытались целовать мои руки, которые я не знал куда деть от смущения, а одна весьма симпатичная особа прижала мою длань к своей груди, да так сильно и страстно, что я впервые в новой жизни вспомнил о своем мужском начале. Не скрою, что, оглядев женский состав, я с волнением обнаружил, что мне нравится нынешняя мода. Дамы решительно отрезали подолы платьев до колен, то ли из экономии материала, то ли по другим причинам, не подозревая, что тем самым они дразнят мужчин крепкими икрами и сверх меры будоражат воображение, которое и без оного норовит приподнять подол и залезть чуточку повыше. Но самое главное, они, то есть дамы, научились подчеркивать все свои прелести, даже если таковые были сомнительных размеров или вовсе отсутствовали. Однако я полагаю, что подобная вольность присуща только литературной богеме и с этим невозможно бороться. Попадая в нашу среду, любая дама становится карбонарием и в поступках, и в словах, не говоря уже о моде. Что же касается дам из мещанского и дворянского сословий, то сие мне пока неведомо, потому что на ярмарке, куда мы ходили за покупками, все были разодеты в какие-то мрачные тулупы, унылые накидки и невозможно было отличить женщин от мужчин, и наоборот. Семка давеча рассказывал мне об уравнении полов и каком-то «феминизме», но, я полагаю, мои сограждане перепутали равенство с бесполостью.

Затем ко мне подбежал какой-то маленький человек и, схватив меня за руку, стал трясти с такой силой, точно хотел ее оторвать. При этом он трижды повторил, что является головой данного собрания, и широким жестом заставил обратить внимание на мои многочисленные портреты, которые были развешаны и расставлены решительно во всех комнатах и галереях, а на вершине лестницы стоял монстр, похожий на языческого Перуна с моими чертами.

И тут я вспомнил, что потерял Семена Львовича. Выдернув руку, я побежал назад в сени. Толпа литераторов ринулась за мной, хватала за фалды, руки, плечи и умоляла не уходить, так как еще ничего не началось, но я боялся, что с Семой случилось нечто нехорошее, и, скатившись с лестницы в предбанник, не ошибся в своих подозрениях.

Семку втиснули в угол, а какие-то олухи, выкручивая ему руки, расстегивали ширинку и радостно кричали: «Жида поймали! Жида поймали»! Сема пыхтел, как паровой котел на винокурне, пытаясь вырваться на волю, но разбойников было много, они были упитанные, как мясники, и злючие, как посадские псы.

Врезавшись в клубок тел, я боднул усатого с заячьей губой, затем заехал коленом в причинное место какому-то монголу и, вырвав Семку из их объятий, закричал: «Вон, падлюки! Вон! Руки прочь»! Охальники испужались до такой степени, что воздух сгустился, словно в казармах арестантской роты. Оставив моего еврея в покое, они виновато прижались к стене.

Схватив Семена Львовича за локоть, я решительно двинулся к гардеробу, но тут подбежал глава литераторской банды и зарыдал, как нашкодивший мальчишка:

– Простите, Тарас Григорьевич! Мы ж не знали, что он с вами! У нас насчет них строго!

И он пальцем ткнул в плакат, висевший подле дубовых дверей. На синем картоне крупными буквами было начертано:

«ЖИДАМ И МОСКАЛЯМ ВХОД ЗАКАЗАН».

Задрожав от негодования, я, простерши руку к сей мерзости, потребовал немедленно ее снять. Мгновенно десяток угодливых рук потянулись к плакату, стали его рвать, комкать, жмакать, затем жалобный стоголосый хор потребовал от меня возвернуться в залу. Не желая огорчать непричастных к этому паскудству, я дал себя уговорить, втайне наслаждаясь своим исключительным авторитетом. При этом я крепко держал за руку Семена Львовича, подчеркивая, что это мой друг, который пойдет со мной туда, куда ходит любая публика. Человек с монгольским лицом бросился застегивать Семену ширинку, но мой еврей оказался человеком гордой натуры и врезал оскорбителю кулаком в левое ухо, однако тот, стреляя глазками, тотчас же подставил правое.

Наконец мы добрались до залы, где было полно народу, как я полагал, в основном из любителей литературы и неизменных прихлебателей оной. Меня усадили в президиум, в который робко уселось несколько стариков, чьи уши воняли серой. Я хотел посадить рядом с собой и Семку, но он решительно замотал головой и присел на край первого ряда, что вызвало, как я заметил, огромный вздох облегчения у головы литераторов, который и открыл собрание. Более получаса он изрыгал дифирамбы, величая меня то гением, то столпом литературы, то пророком и, само собой разумеется, Кобзарем. Не скрою, мне было приятно, хотя тон оратора не отличался искренностью. В нем я заподозрил штамп обязательных фраз, типа тех, что каждый человек даже в письме к злейшему врагу пишет: «остаюсь покорным слугой вашей светлости» либо «преданным рабом Вашей милости».

К счастью, он вскоре уступил место человеку, сидевшему слева от меня и представленному как академик Вруневский.

Вот-те штука! Оказывается, это тот самый тип, которому я еще несколько дней назад хотел расквасить нос. С презреньем осмотрев его красно-рыжую мордочку, невыразительные глаза под белесыми венчиками бровей, я понял, что при таком блистательном обществе надавать ему тумаков решительно невозможно. И не то чтобы я испугался его академического титула, а лишь из опасения, что сей тип начнет кусаться. Оставив затею с мордобитием на будущее, я стал прислушиваться, к какому разряду меня отнесет сей лис, написавший обо мне, если верить справочникам, сто восемнадцать томов. Справедливости ради замечу, что проштудировал он меня весьма основательно, однако объяснения его были чересчур фривольны и грешили подозрительностью.

Вот и сейчас, перечислив мои заслуги перед Украйной (что есть, то есть, из песни слов не выкинешь), он взял в зубы свою литературную лопату и стал копать на такую глубину, что в той яме можно было похоронить не только мои скромные труды, но и всю литературу, начиная от «Повести временных лет» до Карабчевского с Гребинкой. Трудно описать все критические выверты и параллели, актуализации и инспирации, но каждый раз, пристегивая меня к каким-то революционным школам и течениям, он, точно дьяк, талдычил: «Но хвала Богу, это все в прошлом». Он так долго и нудно излагал свое «Житие Тараса», что я едва не заснул, но, вспомнив, что нахожусь в центре внимания, и, что важно, внимания женского, стал себя подбадривать мыслями о банкете, который готовили в соседнем зале, судя по дребезжанию тарелок и звяканью бокалов, составлявших чудесный аккомпанемент.

Ах, господа читатели! Ничто так не тревожит писательскую душу, как эта музыка! Ничто так не способствует полету сочинительской фантазии, как ароматные пары жаркого, летящие из кухни прямо в твою ноздрю, ничто так не оживляет рифму, как вид запотевших графинчиков с лимонными, вишневыми и можжевеловыми наливками! О маслятах, груздях, ломтиках копченого сала, нежной розовости говьяжих языков и золотистых куриных грудках я со стоном Гаргантюа умолкаю, почтительно уступив сей плацдарм незабвенному Николаю Васильевичу. И как вовремя я вспомнил о своем гениальном земляке! Едва докладчик подошел к моему стиху, которое я посвятил Гоголю, как вспомнились наши с ним беседы, его печальная поэма о Чичикове, и тотчас же я нашел себе любопытное занятие, называемое физиономистикой.

О, Николай Васильевич! О милый мой собрат, продавший Мефистофелю свою бессмертную душу за великую славу в грядущих поколениях! Невыносимо захотелось, чтобы ты, стыдящийся своего происхождения великий хохол, очутился сейчас в этой зале и вместе со мной выглядывал среди этой публики свои незабвенные персонажи. Лично я насчитал трех Маниловых, шесть Коробочек, двенадцать Собакевичей, две дюжины Ноздревых и двадцать шесть Плюшкиных. Остальные, несомненно, принадлежали к холопскому сословию либо служили подавальщиками, так как на их лицах решительно невозможно было прочесть что-либо значительное. Один лишь лакейский восторг и потуги чрезвычайного внимания.

К вящей славе Господней, докладчик закончил свою молитву, и вздох облегчения потряс зал. Затем Вруневский поклонился мне и взошел в президиум, где протянул руку, которую я после некоторого колебания пожал, да так сильно, словно желал, дабы она отсохла и более уже ничего не писала.

После Вруневского слово дали какому-то Хнюкало, которого здесь почитают, словно он сочинил одно из Евангелий. Сей мордатый старец долго рассказывал собранию, что он такой же горемыка, как и я, родом из бедной селянской семьи, что он тоже был пастушком у черниговских богачей, бредил малярством, а потом, прочитав в малолетнем возрасте «Кобзарь», ударился в сочинительство и босоногим из Нежинского уезда пришвендял в Киев. Ноги, как он уверял, сами донесли его в это славное здание, которое он не покидает седьмой десяток лет, и даже годочков двадцать выпасал писательскую отару, не выпуская из рук лиру. После чего, пошевелив мохнатыми бровями, монстр обслюнявил меня и вручил свои книги «Страшный суд» и «Тихий ужас» с дурацкой дарственной надписью.

Выступили также и другие литераторы, в основном дамы, с чтением стихов, посвященных моей персоне. Стихи, как назло, были отвратительными, и, хотя дамы были весьма откровенны в зарифмованных намеках на экстаз, который мне перепадет, обрати я на них свое внимание, я постоянно вздрагивал и, скрестив пальцы от сглаза, шевелил губами и незаметно сплевывал через левое плечо. Однако попадались экспромты, вполне пригодные для альбомов. В мою молодость сии альбомы были в моде, особенно в дамских будуарах. Я, помнится, исписал княжне Репниной целый альбом, что, впрочем, никак не отразилось на наших отношениях, разве что эта дура стала преследовать меня своей любовью. Впрочем, напрасно грешу я на княжну Варвару, душу чистую и набожную, презревшую мнение света ради нашей дружбы.

Между тем поэты разошлись, не на шутку расстреливая собрание банальными рифмами, от которых желудок начал играть марш. Господи, да ведь не литературой единой жив писатель! Ему, бедолаге, хочется хлеба, мяса, соленого огурчика, а если поднесут чарку, так и царь покажется не таким страшилищем! Однако литераторы продолжали читать до хрипоты, словно осужденные на казнь, которым дали последнее слово, а казнь не может свершиться, пока они не выговорятся. Впрочем, мудрый еврейский царь Соломон правильно подметил: «Все имеет конец». Пришел конец и этому тягостному турниру. Я решительно встал и двинулся в сторону соседней залы. Как бы не так! На меня навалилась целая рота почитателей и, уложив на широкий председательский стол, стала требовать:

– Почитайте меня, Тарас Григорьевич! Только из типографии… Это вам, батька! На память!.. А вот еще!.. И еще! Меня читайте! Меня!.. Я первый сказал! Нет, я первый!.. Убери свое рыло!..

С большим трудом мне удалось поднять голову, и, стараясь не терять из виду Семку, я беспомощно взывал очами к голове этого собрания. К чести Мамуева, он откликнулся на мой призыв решительными действиями. К столу подскочили знакомые по гардеробу бугаи во главе с монголом, который при ближнем осмотре оказался похож на цыганского конокрада, и эта братия принялась расшвыривать литераторов в разные стороны, не разбирая, где дамы, а где лица противоположного пола. Я успел крикнуть Семке, чтобы он собрал книги, даренные мне, затем был подхвачен за локти и таким манером доставлен в банкетный зал, служивший писателям рестораном. Вскоре обозначился и Семка, шедший позади монгольского цыгана (уж буду так его обозначать в сиих записях). Сгорбившись под тяжестью книг, мой друг едва передвигал ноги.

Наконец я оглядел стол, накрытый для пиршества. Описывать его у меня нет ни сил, ни вдохновения, поэтому отсылаю любознательных все к тому же Николаю Васильевичу, умевшему как никто в русской литературе живописать напитки и яства, данные нам щедрой украинской нивой неизвестно за какие наши заслуги.

Вот и я, вспомнив о том, что было на писательском столе, проглотил слюну и, пожалуй, сделаю перерыв, дабы открыть белый ледник Семена и, приведши ум в порядок холодным пивком, набить пузо балычком и тельячими языками. Благо, нагрузили литераторы нас вчера не только книгами, но и разнообразной снедью, за что им низкий поклон.

Не удивляйтесь, господа, что так много хвалебных слов уделяю пище. Кто в детстве испытывал муки голода, у кого гадюкой вился живот при виде хлебной корочки, тот поймет меня. Единожды испытавший голод, будет помнить его долго, а желудок – так и вовсе никогда не забудет.