Текст книги "Берингийский мост. Или «Книга перемены дат»"

Берингийский мост
Или «Книга перемены дат»
Анатолий Викторович Лебедев

© Анатолий Викторович Лебедев, 2024

ISBN 978-5-0062-6715-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

БЕРИНГИЙСКИЙ МОСТ
или
КНИГА ПЕРЕМЕНЫ ДАТ

«Как этот мир велик в лучах рабочей лампы,

Ах, в памяти очах – как бесконечно мал!»

Ш. Бодлер – М. Цветаева

 
«Ваша сила – лишь в согласье,
А бессилие – в разладе.
Примиритеся, о дети!
Будьте братьями друг другу!»
 

Генри Лонгфелло, «Песнь о Гайавате»

«Два народа, молнии бросая

И трезубцем двигая, шумят

И дележ всемирный совершая

Над свободой страшный суд творят.

След до звезд полярных пролагая,

захватили, смелые, везде

острова и берега: но рая

не нашли и не найдут нигде».

Ф. Шиллер, 1857 г.

«Снова ль подымем войну и смятение битвы жестокой,

Или же дружбу и мир учредим средь обоих народов».

Гомер, «Илиада».

«Не убоимся того прошлого, которое насыщено

примерами для будущего. Синтез заповедан во

всем, в нем преподано значение сотрудничества

и содружества».

Николай Рерих, 1938

 
х х х
 

1. ЗАПАД ПО ИМЕНИ ВОСТОК

«Пусть сейчас кое-кто и хмурится при всяком упоминании о мирной жизни, о тесном общении разноязычных ученых и инженеров, артистов и художников, студентов и рабочих – простых людей всего мира. Придет время, и взаимное тяготение народов сметет выдуманные «стальные» или «железные» занавесы, и тогда потребуются межконтинентальные самолеты только для пассажиров, а не для бомб, понадобятся океанские экспрессы, а не авианосцы, нужен будет и Арктический мост! За это борются все народы, ненавидящие войну. Я начал строить Арктический мост вместе со своими героями, терпел неудачи, изобретал, боролся, любил, выслушивал горькие упреки и грозные обвинения…

…15 мая, через три года после открытия Выставки реконструкции мира, президент Соединенных Штатов Америки дал разрешение на строительство прямого железнодорожного пути между Аляской и Кольским полуостровом. Состоялось учредительное собрание акционеров Концерна плавающего туннеля…

…Муцикава шел бодрым, легким шагом. На душе было спокойно. Он уверен в успехе. Он шел на собственную гибель без малейшего раздумья или страха. Жажда мести была в нем сильнее любви к жизни. План его прост. Проникнуть в трубу плавающего туннеля, идти пешком по трубе, чтобы в тот день, когда пойдет первый сверхскоростной поезд, взорвать туннель, пустить его на дно. Он взорвет сам себя, рука у него не дрогнет…

…Седых говорил, обращаясь ко всем участникам строительства: – Я счастлив, что стал современником эпохи Великих работ, создавшей Арктический мост, «луналет», плотину в Беринговом проливе, Мол Северный. Эти грандиозные работы показывают, что может создать труд людей, покоряющий стихию, пространство, время. Сейчас на противоположном конце мурманского меридиана, на Аляске, в городе Туннель-сити, ждут прибытия первого сверхскоростного поезда…

…Пути бегущих машин пересекли материки, столкнулись разные языки, смешались народности. Границы между государствами стали ощущаться как наследие чего-то давно прошедшего. Тогда появились плавающие в морях и проложенные в земле трубы-туннели, которые частой сетью пересекли континенты и океаны. В условиях новой жизни надо было сделать основной трассой движения воздух, где доступны все направления, и туннели были забыты. Но все же они, эти тысячекилометровые трубы, протянутые с материка на материк, сделали далеких соседей близкими, культуру общей для всего Земного шара, позволившей достигнуть всего, чем гордится человечество. Эти трубы-мосты стали символом слияния воедино народов, выбравших после всех социальных катаклизмов высшую общественную формацию – коммунизм…»

Роман-мечту «Арктический мост» с приведенными избранными фрагментами русский фантаст Александр Казанцев опубликовал в дни, когда я появился на свет, в роковом сорок первом. Сегодня книга, в инженерном смысле довольно детальная, а в идеологическом – весьма актуальная, естественно воспринимается нами как наивная даже не фантастика, поскольку многие технические идеи автора вполне себе реализованы, и тем более – реализуемы. Скорее правильно бы отнести ее к жанру утопии, сравнивая со знаменитым Городом Солнца Кампанеллы, написанным, как известно, в застенках инквизиции. Или к романтическим фантазиям Александра Грина, созданным в кровавые годы гражданской войны и красного террора. Аналогия прямая: фантазия Казанцева написана в дни начала великой мировой войны, когда, по счастью, во главе политики главного восточного соседа – Америки – оказался человек, ставший на нашу сторону против германского фашизма. И Берингийский мост экономической помощи, морской и авиационный, активно работал в нашу сторону – для фронта.

Мало кто думал и вспоминал тогда, что символический этот мост имеет долгую, многовековую историю. Тянется она с времен, когда в результате своеобразной славянской конкисты, потеснившей в Азии Сибирское ханство и Цинскую империю, а по ту сторону Моста противостоящей английской и испанской конкисте, возникла Русская Америка. Это стало трансконтинентальным продолжением долгого и многотрудного процесса военно-экономического освоения Сибири крепнущей славянской империей. Русь принесла на новый континент славянскую культуру и торговлю, составив на два с лишним века солидную конкуренцию двум другим, тоже конкурирующим процессам освоения американского Дикого Запада – англо-саксонскому и испано-мексиканскому. Увы, новые войны, технологии и торговля укрывают прошлые века флером забвения, помогая принимать текущее как абсолютную данность.

Немногие знали и думали в прошлом веке о том, что существует Берингийский мост и в литературно-топонимической сфере, связывая знаменитого в России певца Аляски Джека Лондона и его могилу в долине Сонома под Сан Франциско с красивым озером на Колыме, которому геолог Петр Скорняков в 1932 году дал имя любимого писателя. Такая вот у этого, как сейчас бы сказали, мема сложилась дискретная, зато исторически долгая судьба, подарившая и нашему поколению одну из его замечательных инкарнаций в конце 20 века. И хотя Казанцев, живя в европейской России, естественно проложил свой мост-тоннель кратчайшим прямиком от Мурманска через полюс на Аляску, смысла и идеи Берингийского моста это не отменяет. Как и необходимости рассказать об этой инкарнации на рубеже тысячелетий по возможности подробно, как может только очевидец и участник многих событий.

Слишком традиционна в России московская идентификация себя как части Европы, а идентификация Америки как Запада, чтобы уложить в сознании простой географический факт: расстояние между нашими континентами всего лишь 86 километров, что почти равно нынешнему диаметру города Москва. А точнее – пограничный пролив между островами Диомида и того меньше, всего 4 километра, легко одолеваемые спортсменами вплавь и эскимосами на нартах, вельботах и каяках. И очень уместно вспомнить еще одну из последних инкарнаций моста между Россией и Америкой – телевизионную, взорвавшую атмосферу холодной войны еще во времена СССР, в 1980-е годы усилиями двух журналистов, Владимира Познера и Фила Донахью. Их несколько телемостов стали подлинным украшением истории отношений между соседями по Северной Пацифике, о чем мы втроем с постаревшими героями телемоста с удовольствием вспоминали во время одной из встреч в Вашингтоне в первой декаде 21 века. Вспоминали, признавая, что Берингийский мост во всех его ипостасях исправляет многие стереотипы в отношениях, ставя все с головы на географические ноги: глядя с него, приходится признавать, что запад – это Россия, а восток – Америка. А это, согласимся, очень многое меняет.

Любую утопию и фантазию, как и веру, рождает мечта людей о мировой гармонии, особенно острая во времена, когда в отношениях народов и людей преобладает ложь и недоверие, подозрительность и пренебрежение, унижение и насилие. И зачастую утопии строятся не столько на мечте о лучшем мире, сколько на искреннем изумлении мечтателей. Смотрите, как бы восклицают они, ведь это когда-то уже было, мир объединял усилия, достигая великих и благородных общих целей, отчего же не повторить, не продлить? Одолели рабство и крепостничество, чуму и ковид, колониализм и фашизм, прорвались в космос и обуздали атом, создали великие каналы, мосты и культуру – отчего же вновь заборы, границы и блокады? Ответ может быть прост: таковы уж мы, люди. Каждое поколение вынуждено проживать все тот же спектр проб и ошибок в новых реалиях, и потому очень важна память о мостах, приходящих на смену границам и стенам, и понимание того, почему одно приходит на смену другому.

2. ПРАВИЛА БЕГСТВА

Из России люди бежали всегда. Объяснением причин, побуждений, оснований и трагедий, связанных с этим бегством, полна не только наша, но и мировая литература. Географические масштабы страны, достигнутые к 17—18 веку, наложили на этот многоликий процесс свои краски и эмоции, потому что бегство из страны зачастую оказывалось лишь продолжением и итогом жизненной задачи, начальные этапы которой лежали внутри национальных границ. Поэтому, принимаясь рассуждать о явлении всерьез, правильнее будет задуматься не столько о расставании с Родиной, которое так душевно и пронзительно воспел Петр Лещенко, а о его побуждениях.

Отстранившись на время от внутренних трагедий и перипетий самой России, критически важно обозначить базовые причины и стимулы для всякого человеческого бегства. Бегут люди всегда либо от чего-то – неприятного, опасного, страшного, либо к чему-то – заманчивому, соблазнительному, обещающему новый успех, новые радости или приключения. На этих двух типах бегства выстроена вся человеческая история. Есть, впрочем, и третий вид бегства – поневоле и по принуждению. Так негры обживали Америку, британские преступники – Австралию, а русские белогвардейцы, староверы и диссиденты – весь мир. Для старой России два типа бегства исторически слились в один многовековый процесс, в котором крестьяне, бежавшие ОТ крепостничества в Московии на юг и на восток и ставшие вольными казаками, в своем восточном движении начали искать иной смысл – поиск нового, завоевание и освоение. И вышли в итоге к далекой Берингии, навстречу бегущим на запад английским завоевателям Америки.

В 20 веке российские правила бегства, и внутри страны, и за ее пределы, почти всегда определялись предлогом ОТ: бежали от террора, притеснений и несвободы. Правила этого бегства попытался художественно осмыслить Олег Куваев в одноименном последнем романе. Такой феномен бегства на удивление многих оказался востребован и в России 21 века. И лишь феерический финал двадцатого принес беглецам новую опцию: появилось ЗА ЧЕМ бежать из страны, внезапно открывшей человеку весь мир и его безграничные личные возможности. Появился смысл бежать, чтобы просто быть самим собой, познавая мир как личность, а не как патриот и «гражданин с паспортом». И на этом пути вольного познания возникло пестрое множество сюжетов, о которых стоит рассказать.

Но самое интересное оказалось в том, что реально достигаемой, окончательной целью великого бегства россиян в 20 веке почти всегда была Америка. Иначе и не могло случиться, потому что исторически вся культура и мироощущение именно этого континента, вся его человеческая фактура складывалась беглецами и для беглецов из Европы. Здесь находилась их конечная цель – извечная и несбывшаяся мечта о свободе для тех, кто не умеет смириться с данностью имперского и монархического гнета и рвется открывать новое.

Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя —

Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,

Чтоб только обмануть лихого старца – Время,

Есть племя бегунов. Оно как Вечный Жид. —

так воспринимал этот психотип поэт декаданса и символизма Шарль Бодлер. А сами беглецы, ощутив себя создателями и хозяевами Нового Света и взявшись обустраивать его, быстро поставили себе в служение тех, кто веками жил там прежде, и кто потянулся за ними следом из других, колониальных краев. При этом они давали каждому из слуг шанс выиграть в суровой борьбе красивую жизнь, и этот шанс, как глобальный магнит, сидящий на той стороне Берингии, веками неумолимо и непрестанно притягивает к себе новых и новых «бегунов» из ближнего западного зарубежья – России. После буржуазного переворота в Москве в 1993 впервые судьбоносный уезд в Америку стал возвратным, и туда потянулись самые легкие на подъем – актеры, режиссеры, бандиты, предприниматели, литераторы, художники, ученые, инженеры, просто авантюристы.

Для многих была важна не столько сама Америка, сколько шанс вырваться из хаоса и нищеты перестройки и пожить красиво там, где все давно устроено. Далеко не у всех получалось, они попадали в привычный для Америки разряд слуг, но сила магнита велика – продолжали надеяться и верить в большие деньги, которые когда-то придут. Многие вернулись и обнаружили, что в обновляемой России шансов реализовать себя у них даже больше, так что поток бегунов на восток помалу сошел на нет. Берингийский мост заработал в регулярном двухстороннем режиме. А для тех, кто не мог остановиться, имел мозги, знания или средства для бегства дальше, Америка никогда не отказывала в вариантах. Один из них мне был предложен как-то на богемной вечеринке в Сиэтле в виде простой покупки полноценного американского паспорта, с которым можно путешествовать по миру практически без виз. Цена была невелика, всего три тысячи долларов, и я бы конечно купил, будь у меня такая сумма. Но – не оказалось, и занять было не у кого, компания была мне не слишком близка. Я конечно взял у человека телефонный контакт, но уже тогда бегство никак не входило в мои планы. Берингийский мост меня вполне устраивал как маршрут с наконец двухсторонним движением.

На этом обезличенном фоне массового и многоэтапного бегства с настоящего Запада на настоящий Восток, в Америку, особый интерес вызывают примеры обратные и исключительно штучные. В Приморье, начиная с бурной активизации Берингийского моста в начале 90-х, все, кто так или иначе был причастен к охране природы и амурского тигра, хорошо знали и до сих пор помнят американского ученого – зоолога, специалиста по диким кошкам Дэйла Микела. Он много лет жил с семьей в северном поселке Терней, рядом с конторой крупнейшего в крае Сихотэ-Алинского заповедника, с чьими научными сотрудниками все эти годы работал в тайге бок о бок, как совершенно свой.

Менее типичный и потому интересный образчик «бегства от Америки» на Запад представляет собой классический американский диссидент 1960-х, активист антивоенного движения в годы Вьетнамской войны и наследственный органический фермер из штата Вашингтон Лон Болл. Выходец из семьи фермеров Аризоны, он в конце шестидесятых получил степень бакалавра по социологии и антропологии в университете Боулдера, штат Колорадо, где и начал заниматься производством и поставкой на мировой рынок лекарственных растений и биологических пищевых добавок. В семидесятых выкупил с сестрой ранчо на Trout Lake в штате Вашингтон, у границ с Орегоном, где их бизнес стал вполне успешным. К 2000 году компания вырастила, переработала и продала на международных рынках 82 вида лекарственных растений в форме сухих, свежих и жидких экстрактов.

Благодаря Берингийскому мосту в конце 90-х Лон положил глаз на девственную уссурийскую тайгу с ее уникальным сочетанием дикоросов северной и субтропической флоры. Начались бурные контакты с родственным бизнесом в Хабаровске и соседнем Китае, которые привели его в начале 21 века к созданию новой семьи с русской переводчицей и переезду в Приморский поселок Славянка. Но – ненадолго. В 2010 году Лон с женой приватизировали обширный участок земли на брошенных рисовых чеках Спасского района, учредили компанию «БиоРис» и вместе с детьми перебрались в аграрную столицу Приморья – Уссурийск, где купили частный дом. Лон всерьез планировал на ренту от своего ранчо на Trout Lake и на возрождение погибшего рисового хозяйства в Приморье вместе с китайцами развернуть крутой бизнес. Несмотря на то, что русский освоить он так и не сумел – привык к жене-переводчику.

Когда он появился в начале второй декады 21 века в офисе нашей скромной экологической организации во Владивостоке, и мы проболтали три часа, его главным ответом на мои вопросы – почему уехал? – и главным тезисом в пользу бегства на Запад был один, чисто коммерческий: «У вас тут шикарная земля, и она почти ничего не стоит!» Не жена, не новая семья, не искреннее презрение к властям в своей стране, сохранившееся у него с 60-х годов – только земля и бизнес. Нормальный такой американец. С идеями создать еще одно фермерское хозяйство среди заманчивых заповедных водно-болотных угодий Хасанского района, у стыка китайской и корейской границ.

Мы сразу стали друзьями, и новое хозяйство «Ранчо Хасан» я согласился создавать вместе и возглавить, хотя и не имел никакого опыта в бизнесе – нужен был русский директор. Мне остро не хватало общения с американцем, к которому я привык за долгие годы дружбы, со знаменитым экологом Мишей Джонсом, погибшим за несколько лет до явления Лона. Но наш серьезный бизнес, зародившийся в начале бесконечно конфликтных и глобально тревожных 2010-х годов, при том, что и жили мы в разных городах, не сложился по множеству причин. Осталась – дружба, и долгожданный российский вид на жительство, позволивший американцу Лону в роковой 2022 год стать полноценным хозяином хозяином фактически «бумажной» фирмы. Мы с ним встречаемся регулярно и спорим до хрипоты, как положено двум престарелым диссидентам с двух берегов великой Берингии, испытавшим эпохи протестов и репрессий, свободы и безумия в своих неспокойных странах.

 
хххх
 

3. ФАРЛИ

Фарли Моуэт, мой канадский как бы друг, знаменитый в 20 веке писатель и певец арктической природы, упокоившийся уже в 21-м, написал о нашей краткой магаданской встрече зимой 1970 года в своей книжке «Сибиряки», к сожалению, так и не переведенной на русский. Подарил мне ее спустя 20 лет в Сиэтле кто-то из новых американских друзей, искренне удивленный встречей с живым русским, описанным в прочитанной им канадской книжке много лет назад.

«Никаким четким планам нашего визита в Магадан ни разу не удалось сбыться: Россия полна сюрпризов! Однажды утром, когда мы с Джоном собирались посетить знаменитую колымскую автобазу и Нагаевскую бухту, раздался робкий стук в дверь нашего гостиничного номера. Я открыл и увидел молодого парня трудно определимой этнической принадлежности, который вручил мне письмо на весьма забавном английском. «Дорогой друг! – писал внезапный гость. – Спасибо вам за искренность, спонтанность ваших книг, которые я прочел все! Я наполовину юкагир, родился и вырос в тундре, и это – мой мир. Я знаю язык волков и карибу, очарование и угрозы снежных пустынь, загадки полярных сияний. Я не мог подойти к вам {на публичной встрече} – слишком многие жаждали прикоснуться к вашей славе, и слишком многие вас плотно окружали. Я слышал ваш голос и смех, и просторы тундры вставали перед глазами. Чиновники представляли вас как иностранного писателя, а не как художника, творящего свои книги во мраке полярной ночи… Я пишу о Чукотке. Мои рассказы пока похожи на робкие ростки на мерзлой почве несовершенства, но я уверен, что скоро они найдут свой путь к реальным людям Севера… Ваш Эдуард Гунченко».

Я не мог сопротивляться очарованию этого письма: черные глаза Эдуарда глядели на меня с надеждой. «Джон! – крикнул я своему спутнику. – Я отлучусь ненадолго с друзьями, скоро буду. Насладись экскурсией без меня!». Эдуард привел меня в свою квартиру, изумленная беременная жена кинулась хлопотать на кухне. «Она знает, что вы – человек тундры, – сказал Эдуард. – А я должен разделить эту минуту с другом». Он исчез и через минуту вернулся с другим молодым человеком, Анатолием Лебедевым. Мы пили чай, ели оленину, юколу и икру, и два моих хозяина спорили о чем-то до хрипоты. Оба пытались писать, оба относились к той новой генерации, которую в Москве снисходительно именуют «детьми природы». Оба были так искренни, прямолинейны и восхитительны, что о встрече с такой парочкой можно было только мечтать. Анатолий был из Владивостока, где оставил работу морского инженера, чтобы сбежать на Север, прочитав первую книжку Эдуарда, геолога из Магаданского института».

На этом цитирование Фарли, очаровавшего нас навеки, можно остановить, уточнив ряд деталей. Понятно, что за давностию лет я мог что-то забыть из той встречи. Что-то мы могли с другом Эдиком присочинить в ходе нашего бурного общения, а что-то и Фарли мог понять превратно из моего тогда еще весьма бедного, институтского английского, начисто лишенного и письменной, и разговорной практики. Что было точно – это наше письмо, которое я сочинял как умел со слов Эдика, уснащая своими эмоциями. Мы просто не надеялись, что пообщаться с Фарли, и тем более увести его домой нам удастся, и письмо рассчитывали хотя бы передать, сообщив нашему кумиру о своем существовании. Правдой было и то, что мы решили выставить юкагира Эдика вперед, постучавшись в дверь гостиничного номера, пока я по мере сил пытался оградить наш несанкционированный визит к иностранцу от весьма вероятного сопротивления спецслужб: нам обоим проблемы с ними были совсем ни к чему.

Мы прекрасно понимали Фарли, решаясь на свою авантюру. Не без труда добившись давно желанной поездки на запад, в российскую Сибирь, и видя на этом пути через пролив вместо Берингийского моста нерушимый железный занавес, он вынужден был обогнуть глобус на восток. И мечтая пообщаться с коренными тундровиками и зверобоями Чукотки, был обречен довольствоваться протокольным государственным чукчей Рытхэу. Это его как писателя никак не могло устроить, но выхода не было. Так что в нашем лице такой выход в виде общения с Гунченко с обеспеченным переводом был для Фарли внезапным и дорогим подарком. И знаменитый канадец воспользовался им охотно и на полную катушку, вынуждая меня изрядно попотеть, пытаясь найти англоязычную замену неизвестным терминам из тундрового быта.

Эдик, с которым мы познакомились на военных сборах спецназа под Уссурийском и который потом приютил меня в Магадане в теплом подвале своей пятиэтажки, действительно пытался писать рассказы, как и я, очарованный первыми книжками и публикациями Куваева и Мифтахутдинова и, разумеется, до дыр зачитав всего переведенного Моуэта. И мы конечно спорили о своих рассказах, критиковали, учились – это был упоительный процесс. Но я до сих пор бережно храню книжки моих северных друзей-писателей, только книжки Гунченко среди них никогда не было, и я о ней ничего не помню. Допускаю, что в общении с Фарли Эдик мог что-то говорить о книге, например, писателя-этнографа Владлена Леонтьева и показывать ее, а Фарли из моего перевода понял все не так. Для нас всех эта встреча была настолько полна эмоций, удивительных совпадений и смыслов, что все эти подробности не имели особого значения. И уточнить их у Эдуарда было не суждено – жизнь нас позже развела навсегда. Главное, что имеет смысл – Фарли был у нас, и фотография втроем, сделанная корреспондентом АПН Федей Редлихом, когда он отыскал Фарли, до сих пор украшает стену моей квартиры.

Спустя годы, с трепетом листая и читая уже в оригинале присланные им, неизвестные в России книги, такие как упомянутую «Siberians» и военную, «The Regiment» – «Полк», я глубже познавал жизнь и творчество этого удивительного североамериканца. В особенности – его ощущение дикой природы. И со временем, мне кажется, по-настоящему вник в магическую символику одного из самых его захватывающих и известных в России произведений. Речь о книге, переведенной у нас под названием «Не кричи: «Волки!». Изданий было несколько, и, как ни удивительно, несколько было и русскоязычных написаний этой загадочной фразы с разными знаками препинания. Фарли назвал ее просто, вовсе без них, и даже в единственном числе – «Never cry wolf», чем сильно озадачил переводчиков. Большинство восприняло эту фразу как-то по старорусски, видимо вообразив себя едущим сквозь бескрайние таежные просторы в холодной конной кибитке, которая всегда рисковала подвергнуться хрестоматийному нападению оголодавшей волчьей стаи. Тогда и рождался, согласно книжной традиции, этот краткий тревожный возглас того, кто первым увидел стаю: «Волки!» То есть, по мнению переводчиков, названием книги Фарли просто призывал не бояться волков, а лучше понять их жизнь и проникнуться сочувствием к этим отважным и преданным семье хищникам.

На самом деле, чем больше я проникался тонкостями североамериканского английского языка в своих поездках по континенту, тем явственнее понимал ошибочность такой трактовки. Суть в том, что слово «cry», как и большинство английских слов, имеет несколько довольно разных значений, и выбор при переводе сильно зависит от контекста, в данном случае от содержания книги. И Фарли, как человек, реально поживший с волками и став им другом, очень вряд ли стал бы выносить в заголовок такой тревожный, настораживающий аспект отношения к ним как к опасным хищникам, какой придали книге наши переводчики. Поэтому, скорей всего, слово «cry» в данном случае следовало перевести не как «крик», что в наших словарях стоит первым, а как «плач», как оно чаще всего и используется американцами и канадцами. Тогда заголовок выглядел бы совершенно иначе, вполне оправдывая отсутствие у Фарли знаков препинания в нем: «Волк не плачет». Или еще точнее «Волк не плачет никогда».