Текст книги "Укус хаски (сборник)"

Глава шестая. «Цитадель» начинается

4 июля 1943 года. Белгород

Накануне решающего наступления на Курск у генерал-фельдмаршала фон Манштейна дико болела голова. В часы, когда он должен был находиться в своём штабе и контролировать последние шаги перед операцией, Гитлер дал «более важное задание». С фюрером не спорят, и командующий южной группировкой бросил войска, чтобы лететь в Бухарест ради награждения маршала Антонеску золотым знаком за крымскую кампанию! После пышных празднеств и обильных возлияний 55-летний фон Манштейн, обычно не перебиравший, чувствовал себя отвратительно. В «юнкерсе» немилосердно болтало, и когда самолёт поздно вечером 3 июля приземлился в Белгороде, немецкий командующий был готов рвать голыми руками и своих, и чужих…

Вызванные среди ночи командиры танковых корпусов торопливо докладывали о последних приготовлениях. Всё, что можно было сосредоточить для удара на север, находилось в состоянии низкого старта, командовавший 2-м танковым корпусом СС обергруппенфюрер Хауссер заверял – после артподготовки и массированного налёта авиации наступление на Обоянь можно начинать уже сегодня, и потребовались усилия, чтобы осадить самоуверенного эсэсовца.

– Нет, абсолютно невозможно. Фюрер лично назначил дату операции – 5 июля.

Фон Манштейн одобрил только локальные выпады 4-й танковой армии вдоль линии соприкосновения с 6-й гвардейской армией русских, где немецкие части находились на невыгодных исходных рубежах, полоса обороны противника не просматривалась, артиллерией обстреливалась наугад.

– Помните нашу главную задачу, господа. Наша 4-я танковая армия прорывает оборону противника в направлении на Курск, продвигаясь через рубеж Марьино – Обоянь, потом как можно быстрее устанавливает связь с наступающей с севера 9-й армией. Все остальные направления и задачи – второстепенные.

Отпустив генералов, фельдмаршал вперился взглядом в карту со свежими карандашными отметками расположения танковых дивизий. Сил много, но сил не хватает! Фюрер не дал практически ничего из группы «Центр», где больше войск и техники на километр фронта. До сих пор держит армию у Новороссийска, всё ещё надеясь через тот плацдарм вернуться на Кавказ. По-прежнему множество соединений ждёт своего часа в Европе, перекрывая всё южное и западное побережье в страхе перед гипотетической высадкой союзников.

Наш южный фланг на русском фронте слабый, русские могут в любой момент ударить от Миуса в направлении Донецка и выйти к Азовскому морю, разгромив сосредоточенные здесь войска, а если подтянут резервы, растущие у них в тылу как грибы, и дополнят свои действия броском к Киеву, это – конец… Русские за несколько недель захватят всю Украину. Стратегическая ситуация поставила командующего группой армий «Юг» в положение шахматиста, который с началом операции будет вынужден непрерывно объявлять «шах» сопернику и не давать ему возможности организовать контрнаступление, потому что отразить это контрнаступление нечем.

– Вагоны поданы! – доложил адъютант.

Пока гремит «Цитадель», жить и работать придётся на колёсах в штабном поезде, в условиях куда более спартанских, чем в Белгороде. Но как же болит голова… Что тут скажешь, в варварской стране и лечиться надо местными, варварскими средствами – пить с вечера и с утра. Фельдмаршал всем телом, стараясь не дёргать головой, обернулся к адъютанту.

– Вилли… Принеси мне коньяку. Кончился?! Шайзе! Тогда хоть шнапса… Шнапс есть у нас, чёрт подери?

Что у нас вообще есть перед самой ответственной операцией года в достаточном количестве? Этого он не добавил вслух.

Если бы фон Манштейн знал, сколько на самом деле танков, артиллерии, авиации, живой силы имеется в распоряжении Центрального, Воронежского и Степного фронтов Советского Союза и до какой степени вермахт численно уступает на южном фланге, голова у фельдмаршала не просто болела бы, а разлетелась на куски.

4 июля 1943 года. Воронежский фронт

На юге грохотало.

Даже во время затишья линия фронта редко окутывается тишиной: немцы регулярно осыпают беспокоящим огнём, красноармейцы не остаются в долгу. Когда умолкают пушки, периодически доносится треск пулемётов, иногда – хлопки одиночных выстрелов.

Впрочем, стрельба малых калибров слышна только на передовой, в непосредственном соприкосновении с врагом. До 1-й гвардейской танковой бригады во втором эшелоне докатывалась только орудийная пальба. Утром 4 июля она стала намного чаще. И безо всяких дополнительных инструктажей танкисты догадались: на юге, где окопалась 6-я гвардейская армия, немцы начали действовать.

Экипажи постоянно находились у машин, в том числе у танка под двадцатым номером.

Андрей за прошедшие четыре дня подуспокоился. Он сделал всё, что мог, и если предстоящая битва, в близости которой никто не сомневается, пройдёт мимо, значит, такова судьба, и она уготовила для него другие испытания, но позже. Ждём…

Особенно это настроение усилилось вчера, когда прибывший с капиталки дизель совместными усилиями был водружён на место и завёлся, Семёныч, дав ему проработаться, осторожно тронул «тридцатьчетвёрку» с места, после чего из бронированной утробы раздался скрежет, и танк словно врос в землю, по всей видимости – надолго, потому что сорвался главный фрикцион.

О хронической неудачливости новенького знала вся бригада. Даже медсестричка Любонька, за отсутствием боёв и раненых помогавшая кашеварам на кухне, смотрела участливо и зачерпнула со дна побольше, накидывая порцию в котелок.

«Эх, лейтенанты молоденькие, нецелованные… Куда ж вам, в пекло…» – говорили её шаловливые и немного грустные глаза.

Разумеется, никаких плотских утех подарить гвардии лейтенанту она не смела. Женщин на фронте мало, все наперечёт. Те, что строгих нравов, считались «сёстрами» бригады: обидишь, тронешь такую помимо её воли, и виноватого найдут в канаве с пробитой головой. Ну а чья крепость пала под огнём мужских взглядов, те крутили военно-полевой роман со старшими офицерами, забеременевших немедленно отправляли в тыл. Впрочем, в образцовой 1-й гвардейской танковой бригаде подобных скандалов не случалось, по крайней мере – давно.

Получив еду из вкусно пахнущих, пусть и огрубелых от фронтовой жизни женских рук, Андрей водрузил котелок на надгусеничную полку «тридцатьчетвёрки», но не успел даже надломить краюху чёрного хлеба, как его отвлёк нестройный матерный хор мужских голосов, средь которого солировал жалобным повизгиванием стрелок-радист Шурик.

– Твой боец?! – рявкнул Бочковский, удерживая гвардейца за ворот точно шелудивого пса, стянувшего хозяйскую колбасу.

– Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант… Что он натворил?

– Лампы из соседнего танка спёр!

Ефрейтор виновато опустил физиономию.

«Только не колись!» – мысленно взмолился Андрей. Крысятничать – грех, это он хорошо усвоил и в детдоме, и в училище, хоть в Красной армии грех воровства широко распространён. Красть всё, что плохо лежит, – в национальном характере.

Если по-честному, радиолампы вряд ли «плохо лежали». Судя по докладу командира соседнего танка, боец влез к ним внутрь, когда экипаж вооружился котелками и занял очередь к Любоньке. В танке открутил кожух радиоприёмника и стащил две радиолампы. Времена, когда рации комплектовались положенными по инструкции запасными лампами, ушли в прошлое, если вообще такое бывало.

– Разрешите спросить, товарищ гвардии старший лейтенант, его прямо за этим и застукали?

Наступило секундное замешательство. Шурика видели крутящимся около обворованного танка, но не залезающим внутрь и тем более не раскурочивающим рацию. Однако воришка сам всё испортил. Воспользовавшись, что командир взвода ослабил хватку на воротнике, ефрейтор выскользнул из рук офицера и нырнул в люк «двадцатки», вернувшись с двумя лампами в ладошке.

– Ну, извиняй, лейтенант, доложу комбату. Пусть он решает, как твоего партизана благодарить, по-лёгкому или с занесением в бубен. – Бочковский резко развернулся и ушёл, командир соседнего танка отозвал своего мехвода, помогавшего чинить фрикцион развалюхи Андрея.

– Под арест пойдёшь, урод! – просипел лейтенант. – А пока – марш к механикам, помогай им с трансмиссией!

– Виноват… Разрешите, я только с рацией закончу.

– Ты же лампы отдал! – изумился Андрей.

– Я старые дохлые отдал, с рации комбрига. У соседей всё равно приёмник не работает, анодной напруги нет.

– Кулибин грёбаный! – командир аж задохнулся от злости. – Марш к механикам! С рацией потом ковыряться будешь. Если никуда не поедем, на хрен не упала твоя рация!

Шурик покорно двинул к раскрытой корме танка, но при первой возможности сбежал оттуда, и вскоре командир услышал характерный вой умформера – высоковольтного преобразователя напряжения для радиостанции. Намереваясь вздрючить радиолюбителя по самые помидоры, Андрей сунулся в люк мехвода.

Шурик азартно щёлкал переключателями.

– Работает радио, товарищ гвардии лейтенант! О… кажись фрицы вещают – сдавайтесь, русские, великий фюрер обещает вам счастливую жизнь. Чо-то про нас, украинцев, эти суки молчат…

У Андрея потемнело в глазах. Если сейчас нелёгкая принесёт Волощенко или кого-то из его стукачей – не отбрешешься!

Он схватился за шлем Шурика и сдёрнул с головы, едва не свернув ремешками ларингофонов цыплячью шею ефрейтора.

– Ты у меня поагитируй, гад! Своими руками пристрелю!

– Так я же никому… Показать хотел – работает рация… На приём – точно. На передачу ещё не проверил… – Он утёр нос, запачканный маслом из танковой трансмиссии. – Вас все шпыняют, товарищ гвардии лейтенант. Зато у нас рация будет, как у людей.

Андрей вылетел из танка как пробка из бочки, оставив разнос на неопределённое будущее.

Вот так. Все его жалеют. Даже свой экипаж. Даже перезрелая медичка, осмотревшая его с ног до головы, включая причинное место, женщина вздохнула тогда, не обнаружив венерической инфекции: откуда же ей взяться у этого ребёнка. И командир батальона, и командир бригады жалели, потому что попал на карандаш особому отделу и профукал новенький танк.

Между прочим, фельдшерица не права. Был случай в детдоме. Не со старшеклассницей, конечно, что бы о них ни говорили, всё оставалось досужими сплетнями. С молоденькой учительницей музыки, у которой арестовали мужа. Не за политику, пришили какую-то очень мелкую кражу, подробности Андрей так и не узнал.

Лидия Сергеевна как-то оставила парня после уроков. Десятиклассник единственный из учеников хорошо разбирался в нотной грамоте и в сольфеджио. Та же математика, в которой он успевал лучше других, только музыкальная. Но когда школьный хор выводил песню «Весёлый ветер» из всеми любимого фильма, Андрей немилосердно фальшивил, его громкий голос перекрывал другие, более чистые голоса.

 
А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер,
Весёлый ветер, весёлый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете,
И все на свете песенки слыхал…
 

После первого же куплета Лидия Сергеевна просила Андрея петь потише, лучше – вообще про себя, и сокрушалась, что такой звонкий тенор не украшает хор.

Перехватив в столовке, несостоявшийся Карузо кинул мешок с тетрадками Михе и потопал в спортзал, он же актовый, когда в том возникала нужда. В нём стояло единственное пианино.

Учительница сидела на стуле и задумчиво читала какую-то книгу. Андрей, глядя на неё, вдруг оробел. Сам сын гимназического педагога, в детдоме он принял общее отношение к учителям как существам особым, образованным, высоким. О какой-то фамильярности, насмешках, подначках учителя даже речи не шло. Осиротевшим подросткам и в голову не приходило шалить так, как это было в младших классах. Если бы кто-то сказал гадость учителю, виноватого вряд ли бы даже наказали, просто сочли недоумком.

Лидии Сергеевне не исполнилось и тридцати. Аккуратная фигурка в темно-синем или тёмно-коричневом платье зимой либо в светлом ситцевом ближе к лету всегда была перетянута в поясе тугой лентой, подчёркивая тонкость талии на фоне пышных плеч и груди. Стриглась учительница коротко, немилосердно срезая густые каштановые волосы. В правильных чертах лица отчётливо проступало что-то неславянское, какое-то южное, кавказское или даже еврейское, Андрей был слишком неопытен для точного определения происхождения школьной дамы, а спросить, понятное дело, никто бы не осмелился. Лидия Сергеевна смотрелась интеллигентнее других школьных дам, говорила академически правильно, в отличие от начинавших образование на рабфаках.

Глядя на её профиль, на котором выделялся нос с небольшой горбинкой, Андрей превозмог смущение и кашлянул.

– Кревский? Что же ты стоишь? Ну, подойди ближе. Баранку хочешь? Впрочем, потом. Крошки сушат горло.

Она не заставляла петь его «Весёлый ветер», брала на инструменте единственную ноту и заставляла повторять её голосом, поправляя – выше или ниже.

– Не попадаешь… Отвернись! – учительница ударила по клавише. – Теперь найди на фортепиано, какая нота прозвучала.

Перебрав несколько, Андрей уверенно толкнул «ре» третьей октавы.

– Правильно! Теперь две ноты.

Промучив его и с тремя нотами, Лидия Сергеевна констатировала: у парня абсолютный слух. Но практически нет связи между слухом и голосом.

– Давай ещё раз. Я беру фа. Как только нота стихнет, – она тиснула педаль ножкой в кремовой туфельке, – повтори её мысленно, внутри себя. Готов? Теперь спой! – выслушав, учительница покачала головой. – Ты же сам слышишь, что это не тот звук. Не расстраивайся, всё получится. Ещё раз. Бери пример с брата – он поёт замечательно.

От неё исходил тонкий, очень женский запах, смешанный с ароматом сентябрьской сушёной травы, тянувшим из открытого окна. Завиток коротких тёмных волос игриво приоткрывал ухо молодой женщины. Карие глаза смотрели участливо и с улыбкой.

И с Андреем началось неладное. С той самой роковой ночи на Белорусском вокзале он чувствовал себя будто на нелегальном положении, не позволял себе расслабиться даже наедине перед Михой. А тут вдруг накатило…

– Что с тобой, Кревский? Тебе нехорошо?

– Нет… Просто со мной никто… Так… После мамы… Все только требуют, понукают, давай-давай… Вы – добрая!

Лидия Сергеевна убрала руки с клавиш и легко коснулась макушки ученика.

– Я слышала. Твою маму убили фашисты.

Его и прорвало. Словно некий клапан больше не мог выдержать давление.

– Фашисты… Да! Но не те, не германские. А московские мусора, волки позорные!

Глотая слёзы, он вывалил ей всё, что совершенно не следовало говорить абсолютно никому и никогда. Про отца, брата и сестру в Войске Польском. Про грозящий матери арест из-за её неблагонадёжности и принадлежности к буржуазной интеллигенции, вынудивший их бежать. Про слишком бдительных вокзальных ментов, из-за которых мама попала под поезд.

– О Господи… Андрюша, ты же никому…

– Кроме вас – никому.

Она гладила его по голове как маленького, а он, почти взрослый, стоящий на пороге восемнадцатилетия, хлюпал носом и не стеснялся слёз. Две солёные дорожки перечеркнули обе щеки, капли падали на застиранную рубашку.

– Как тебя зовут на самом деле?

– Анджей. На польский манер. Но я уже отвык…

– Хорошо. Я по-прежнему буду назвать тебя Андреем, – она убрала руку, и от прекращения невинной ласки парень почувствовал почти физическую боль. – Успокойся, на сегодня хватит. Позанимаемся в другой раз. Ты – способный. Только никому, слышишь? Никому и ни за что не признавайся. Мой муж ни в чём не виноват, но его заставили признаться… Думаю, что никогда его не увижу. Оттуда не возвращаются. И на меня смотрят косо – жена уголовника. Мы живём в слишком сложном, порой очень страшном мире. А тебе ещё за братом присматривать нужно. Я видела, он хороший, но валенок валенком, такие сами по себе в детдомах не выживают.

– Без меня Миху зачмурили бы, – после вспышки чувств Андрей немного успокоился.

В коридоре он нашёл мутное зеркало и придирчиво осмотрел себя – не остались ли на лице следы рыданий. В спальной комнате шестнадцать коек, кто-то из соседей наверняка заметит и не преминёт высмеять плаксу. Опасения оказались лишними: подростки развлекались физподготовкой с Михой, по очереди брали его за ноги, поднимали и заставляли бегать на руках. То, что Миха давно выдохся и регулярно падал, втыкаясь сдобной рожицей в доски пола, весельчаков не останавливало. Андрей прямо с порога бросился в драку и уже через пару минут украсился фингалами от кулаков… Миха только постанывал где-то внизу и ни во что не вмешался. В память о мордобое осталась щербина на переднем зубе, кто-то из детдомовских недолго думая врезал Андрею кастетом.

Но это не имело особого значения. После дополнительного урока всё будто перевернулось внутри. Ощущение, будто мягкая женская рука прикасается к его волосам, стало навязчивым. Он под предлогом шахматных занятий мог отлучаться из детдома и выследил, что Лидия Сергеевна снимает часть деревянного дома неподалёку, в паре километров. Однажды увязался за ней. Учительница заметила слежку буквально у самой двери, Андрей неуклюже попытался сделать вид, что забрёл сюда случайно, был изобличён и приглашён на чай.

Тогда всё и случилось. Как – он не смог бы рассказать, это было словно в бреду. В самом прекрасном в мире бреду! Теперь не только Лидия Сергеевна знала страшную тайну Андрея и Михи, парня и взрослую женщина объединила другая тайна.

Он проговорился Михе лишь в танковом училище, брат не поверил, счёл бахвальством.

Удастся ли увидеть Лидию Сергеевну ещё хотя бы раз? А ещё лучше – снова почувствовать её волшебные руки у себя на волосах. И не только на волосах…

Для этого надо пережить войну.

Прислонившись пятой точкой к броне усталой «тридцатьчетвёрки», Андрей лизнул языком бумажку и свернул самокрутку.

Советская Россия обошлась жестоко и с мамой, и с мужем Лидии Сергеевны, и со многими другими, ни в чём не повинными людьми. Но оставшиеся в живых – там, в тылу. А он – здесь, у самой линии фронта. Когда треклятый фрикцион станет на место, Андрей пойдёт в бой за Лидию Сергеевну, за всех баб и мужиков.

А после войны будет видно.

Он затянулся и прислушался к усиливающемуся грохоту немецкой канонады.

Глава седьмая. Время решений

Пакино, Сицилия. 5 июля 1943 года

Джузеппе Капуана снова благоухал как свежий пион.

– Синьорина не будет возражать, если я предложу ещё один променад?

– Я в вашей власти, синьор. В плену. Как вам будет угодно.

Сицилиец даже не стал возражать в обычном своём ключе: «вы не пленница, а моя гостья». Или: «что же мне сделать, чтобы завоевать ваше доверие». Он аккуратнейше взял Марылю за локоток и сопроводил по коридору комендатуры к выходу.

У крыльца стояла двуколка с поднятым верхом, запряжённая серым осликом с печальными глазами. Ослик что-то жевал и источал непередаваемое равнодушие к происходящему, но тянул неожиданно бодро, даже когда дорога шла на подъём.

– Искренне жаль, дорогая Марыля, что я вправе показать вам только Пакино. Поверьте, Сицилия прекрасна! Я бы свозил вас в Сиракузы, на родину нашего великого предка – Архимеда…

– На ослике? – улыбнулась пассажирка.

– На «фиате». Мой ушастый друг для дальних поездок слабоват.

– Насколько я помню, Архимед – грек, а не итальянец.

Любуясь пейзажами, а любой из них стократ приятнее осточертевшего вида из зарешёченного оконца, девушка пыталась поддержать светскую беседу.

– Он – эллин. Балканы заселены пришельцами с севера, эллины растворились среди них. А в наших жилах наследие Эллады продолжает жить. Я уже объяснял, что сицилийцы – ни в коем случае не итальянцы…

– Я помню.

– А ещё я мечтаю свозить вас в Тармину, где открывается невероятный вид на Этну, самый крупный вулкан в Европе из действующих. Затем – в ущелье Алькантара, оно недалеко от Катании, просто фантастическое место. И в нашу столицу – Палермо, где дворец и усыпальница сицилийских королей.

– Скажите, Джузеппе, а вы хотели бы, чтоб Сицилия отделилась от Рима, обрела независимость?

– Как офицер итальянской армии, я присягал на верность нашему великому дуче. Но если начистоту… – Он приглушил голос, подозрительно зыркнув на осла, словно тот мог донести о крамольных беседах. – Если честно, большинство сицилийцев мечтает именно об этом.

– Но ваша мечта несбыточна, пока Италия остаётся союзником рейха. Представьте на миг, капитан, что союзники высаживаются здесь, а не в Греции, и гарантируют сицилийцам независимость, если те поддержат десантников.

– Произойдёт страшное. Сторонники независимости не только начнут воевать против немцев. Они вырежут в постелях сторонников Рима. Здесь будут реки крови, как в России… Вы ещё не слышали? Фюрер сегодня объявил о начале самого грандиозного наступления за всю историю Восточного фронта. Вот и посмотрим.

Привычным жестом контрразведчик поправил тонкий ус.

В этом он весь, подумала Марыля. Если немцы одержат победу в России, окрепнут и защитят свои завоевания от западных союзников, сицилийцы с итальянцами останутся на их стороне. Но Капуана полон сомнений после капитуляции в Тунисе и Сталинграда. Поэтому медлит с выбором.

Двуколка простучала деревянными ободами по булыжнику и остановилась у глиняного забора, за которым приютился низкий домик с покатой крышей. Если в центре городка преобладали двухэтажные, иногда – с элементами античной архитектуры, этот был проще и одноэтажный.

Капитан вышел из коляски. Распахнулись створки ворот. Ослик, ведомый за упряжь, втянул повозку во дворик под навес, увитый виноградом. Опираясь на руку спутника, Марыля ступила на камни.

С крыльца спустилась женщина лет пятидесяти в чёрном. Капуана почтительно ей поклонился и произнёс фразу по-итальянски, в ней Марыля разобрала свое имя и слово «мама».

Мама? Он привёз её домой?!

Даже беглое знакомство с Сицилией позволило узнать, насколько важны здесь семейные узы, с каким уважением дети относятся к родителям и особенно – к матери. Приглашение в дом означает, что офицер уже принял какое-то важное решение касательно судьбы пленников, по крайней мере – по отношению к Марыле. Что же её не предупредил, потратив время на пустопорожний трёп о достопримечательностях острова?

За столом он говорил с ней по-английски, с домашними – на местном диалекте, отличающемся от материкового итальянского, за время заточения девушка успела выучить пару сотен слов и даже понимала, о чём речь, если собеседники не тарахтели со скоростью авиационного пулемёта.

– Дорогая, время идёт, меня торопят, а ваш брат так и не дал согласия на сотрудничество. Торопит не только начальник, но и германская разведка, абвер.

– Значит, не вы определяете нашу судьбу…

– Не я один. Иначе всё было бы проще. А привёл вас к нам домой, в нашу семью, чтобы показать чистоту намерений. Мою искренность.

За столом на веранде во внутреннем дворике кроме пожилой женщины сидел ещё целый выводок подростков и совсем маленьких детей. Взрослые – на работе или в армии, подрастающее поколение сгружено на побывку в этот двор с белым домиком. Две девицы оказались сёстрами капитана, остальные представились как кузены или племянники, Марыля насчитала итого семь душ.

– Давайте оставим на минуту политику и войну. Мама волнуется, почему вы не пробуете её блюда с рикоттой.

Ещё суп и несколько блюд с рыбными продуктами и пастой, а также целый набор яств непривычного вида, если их не перепробовать – мама продолжит волноваться. А если вкусить каждого, то разорвёт…

– Положите мне каждого, только чуть-чуть. Совсем немного… Грациа.

Дети дружно засмеялись, когда Марыля попробовала сказать спасибо по-итальянски. Сицилийский диалект, основательно отличающийся от континентального языка, юные Капуана считали правильным, а речь уроженцев Рима – недоразумением, поэтому попытка гостьи учить «не тот язык» позабавила детвору.

Обед длился долго. Капуана на правах хозяина долго не подбирался к серьёзному разговору, потом начал кружить вокруг скользкой темы, постепенно сжимая петлю. Предложение разведки, много раз обсуждавшееся в камере комендатуры, совершенно не привлекало.

– Брату претит предложение оставить меня в Сицилии в качестве заложницы. Лучше уж мы поблагодарим вас за гостеприимство и отправимся в лагерь для военнопленных. Если у немцев действительно дела столь хороши, война скоро кончится.

Офицер расстроился, как показалось Марыле, искренне. Его насупленная смуглая физиономия с чёрными стрелками усов и увлажнившимися тёмно-карими глазами выражала неподдельную грусть, и это не могло оставить девушку равнодушной.

– Дорогая синьорина! – промолвил он, справившись с чувствами. – Речь не идёт о том, чтобы быть заложницей, пленницей, арестанткой. Я специально привёл вас в свой дом, чтобы вы увидели мою маму, она – вас. Живите здесь до конца войны.

Матка Боска… Да ведь это практически предложение выйти замуж!

Когда вечером того же дня Марыля рассказывала в камере о разговоре, Войцех был не менее удивлён.

– Так всё-таки замуж или как-то по-простому, без церемоний? А то сверну башку твоему Ромео, мявкнуть не успеет.

Сестра расправила невидимую складку на платье. В цивильном она нравилась себе куда больше, чем в униформе.

– Я не постеснялась спросить: в качестве кого там останусь, квартиранткой, помощницей в уходе за детьми? Он ответил на редкость разумно: сказал, что имеет самые серьёзные намерения, но не вправе спешить и, тем более, меня неволить. Ох, дорогой, у меня никогда не было столь красивого поклонника. Он такие цветастые комплименты отпускает!

Войцех, отлежавший бока на койке в перерывах между прогулками, расхаживал по тесной камере: четыре шага туда и обратно.

– И его цветастые речи – единственная гарантия твоей безопасности?

– Представь, он предъявил ещё одну гарантию, с их точки зрения самую весомую.

Через полчаса после того, как Капуана попробовал расставить точки над i, на веранде появился низенький щекастый сицилиец лет пятидесяти в широкополой тёмной шляпе и тёмном шикарном костюме, отнюдь не для летней жары. У него за спиной переминались с ноги на ногу два парня самого призывного возраста, но почему-то не взятых в армию, с охотничьими ружьями за спиной.

Детишек как волной смыло. Офицер почтительно поцеловал руку толстяку.

– Дон Кальцоне…

Затем последовал торжественный спич на местном наречии, что-то о большой чести, уважении, подробностей Марыля не разобрала.

Новоприбывший оказался предводителем местной группировки Коза Ностры, организации тайной, но тем не менее по своим возможностям конкурировавшей с официальными властями Муссолини. Дон торжественно выслушал капитана и важно кивнул, подтверждая, что мафия берёт девушку под своё покровительство.

Криминальная «крыша» отнюдь не порадовала Войцеха.

– Только этого не хватало – заступничества бандитов. Сестра, а ты уверена, что твой поклонник верно перевёл слова мафиози?

– Думаю – да. Мордатый наговорил много всего, о ненависти сицилийцев к итальянским колонизаторам и германским оккупантам, что местные все как один встанут на сторону англичан, если те высадятся на острове. Капуана морщился, внутренне не соглашался, особенно когда тот распинался о всенародной поддержке британского десанта, но переводил. Похоже, дон Кальцоне здесь слишком большая шишка, чтобы извращать его слова. Кстати, он – родственник нашего капитана, именуется дядюшкой, но, может, это только фигура речи. В маленьком городке они почти все – родственники.

– А скоро и я породнюсь с этим бандюком через тебя, – хмыкнул Войцех. – Итак, дальше тянуть время мы не можем. Надо решать.

– Да. Я склоняюсь довериться Джузеппе. Война войной, но и личную жизнь надо устраивать. Моложе не становлюсь, знаешь ли. И тебе у наших в Палестине будет безопаснее, чем в лагере военнопленных.

– Но мы расстанемся!

– Не навсегда…

Воронежский фронт. У села Яковлево. 5 июля 1943 года

Вдалеке от провинциальной и обманчиво мирной Сицилии разворачивалась одна из самых страшных битв Второй мировой войны.

– …Во-озду-ух!!!

Древнейшие инстинкты, требовавшие выжить любой ценой, швырнули на землю. Андрей скатился в щель, вслед прыгнули трое бойцов его экипажа.

На утренней небесной синеве сквозь клетки маскировочной сети проступил рой чёрных точек. Казалось, он сейчас вырастет, накроет вроде бы надёжно замаскированные танки, и самая подлая бомба непременно угодит в щель, где залёг ещё не обстрелянный гвардейский экипаж!

Сколько говорилось про надсадный вой пикирующих бомбардировщиков, про убийственную точность немецких лётчиков… Но ничего не произошло. Молчали 37-миллиметровые пушки противовоздушной обороны. Немецкий строй развернулся вдалеке, и зловещие точки устремились вниз. К артиллерийской канонаде, доносящейся со стороны позиций 6-й армии, добавились отзвуки взрывов авиабомб.

– Соседей причёсывают, – прокряхтел мехвод.

– Или бомбят минные поля – проходы делают, – Андрей не преминул блеснуть учёностью, набранной в училище, и выполз из щели наверх, не дожидаясь отбоя воздушной тревоги. Ясно же, не их бригаду выбрали целью. Точнее, в этот раз – не их бригаду.

Обзор заслонили начищенные сапоги, приспущенные гармошкой.

– Попрятались? А кто танк будет оживлять? Гвардии лейтенант!

Проигнорировав команду «воздух», перед маскировочной сеткой стоял ротный – старший лейтенант Бочковский. Андрей выбрался наверх и коротко бросил пальцы к виску, отдавая честь.

– Заканчиваем…

– Быстрей заканчивай. Знаю, танк старый, изношенный, в нём всё надо менять кроме брони. Чует душа, хоть мы во втором эшелоне, команда на выдвижение в любую секунду прилетит. Кревский, мне на тебя рассчитывать? Или ещё день-два решил копаться?

Андрей приоткрыл рот для ответа, но осёкся. Бочковский прямо намекает – в первом бою неопытный экипаж с зелёным командиром не сильно нужен, можно оставаться в резерве. Иными словами – не лезть вперёд батьки в пекло.

Танкист оглянулся на троицу своего экипажа, но не нашёл у них поддержки никакому решению – три пары глаз уставились вопросительно, ожидая слов командира.

Ну, будь что будет…

– Так точно, работа всегда есть. Но «двадцатый» заводится, едет, оружие в порядке…

– Понял. Значит, повоюем. Радио как?

– Ловит, товарищ гвардии старший лейтенант, – высунулся Шурик, заработав нагоняй от ротного – не к нему обращались.

– Хороша же у тебя дисциплинка, Кревский. То лампы стырит, то вперёд командира вылезает. Займись. А как тронемся, радио слушай. У вас во взводе с рациями беда. – Бочковский присел на корточки с папироской, приглашая то же сделать подчинённому, и добавил чуть тише: – Комбриг на взятом у тебя танке попробовал ездить, у него тотчас на двух катках резина отслоилась, потом манометр масла вылетел. Знаю, не ваша вина, что плохо собирали, манометры сейчас – вообще дерьмовые… Но особист уже нюхал, жалом водил, отчего такое вредительство и опять из-за поляка Кревского. Понял? Держи ухо востро. Но в первом бою не рискуй, не пытайся показать из себя героя. Смотри на меня и на взводного. Главное – маневрируй, выскакивай у немца из прицела. Вон, мехвод у тебя битый, опытный.