Текст книги "«Еврейское слово»: колонки"

12–18 мая

50 лет назад открыл дверь в комнату Ленгорсуда, где шел политический процесс над приятелем, и в ту же секунду был выгнан вон. Сегодня на суд над Ходорковским – Лебедевым свободный вход. Я был на первом, Басманном, процессе, сейчас сходил на Хамовнический. Можно даже перекинуться двумя-тремя фразами. В Басманном Ходорковский произвел на меня сильное впечатление: не только тем, как держался, а и тем, что словно бы принадлежал к незнакомой мне прежде породе людей. Казалось, все, что он делал и как выглядел, питалось изнутри энергией, часть которой довольно наглядно излучалась вовне сама собой, когда он ничего не делал, просто сидел и слушал. Привлекали внимание его физическая крепость, живой цвет лица – которым ну неоткуда было взяться в тюремном заключении. Очень привлекателен был и Лебедев, обаятельный и острый. Дело шло мрачно и безнадежно, и как про храм можно сказать, что за десятилетия он пропитывается молитвой приходящих, так воздух этих комнат и коридоров был насыщен горем и несправедливостью.

Сейчас, четыре года спустя, в Хамовническом суде, антураж другой. На длинном столе защиты стояли букеты цветов. Помещение было просторнее и светлее. По лицу судьи нет-нет и пробегали тени человеческих чувств: огорчения, внимания, скуки. Лак безнаказанной наглости, покрывавший обвинение в Басманном, несколько потрескался и потускнел. В какой-то момент я поймал себя на том, что чуть ли не жалею прокуроров. Они бубнили нечто абсолютно неубедительное, но не свысока, как привыкли за последние семьдесят советских плюс двадцать новорусских лет, а потому, что иначе просто не умели. Всегда всё выходило по-ихнему, отыскивать улики, доказывать вину, которую могут оспорить умные адвокаты и независимый судья, они разучились. Главный, маленького роста, пользовался одним и тем же приемом: убаюкивающе рассказывал, какую немыслимую работу пришлось им проделать, и вдруг устрашающе гаркал, что согласно статье такой-то кодекса не позволит указывать, как ему вести дело. В первый раз это худо-бедно встряхнуло аудиторию, но он повторил то же самое еще и еще, с каждым разом все смешнее.

В Басманном они (маленький был и там) вели себя, как команда, вышедшая играть в футбол в отсутствии соперника: забьем гол, не забьем гол, счет давно уже сто-ноль в нашу пользу. Вполне вероятно, что и сейчас счет тот же, но надо кряхтеть, имитировать пасы, удары, а не чистить ногти, развалясь в креслах и посмеиваясь тому, как интеллигентно выражается защита. Нет клетки – и это оказалось неожиданно существенным. В клетке что они, обвиняемые, могут сделать? Одно слово зоопарк, где лев – дворняга, а самый плюгавый посетитель – царь природы. Помещение из пуленепробиваемого стекла, в котором их сейчас держат, – тоже, положим, камера. С другой стороны – похоже на какой-никакой хай-тек, чем-то космическим отблескивает. Годы заключения по обоим прошлись жестким наждаком, но вид у них боевой. Судью все называют «ваша честь» – как в Голливуде. Ходорковский говорит: ваша честь, прокурор оговорился, нефть никогда не стоила двести пятьдесят тысяч за тонну, об этом можно только мечтать. Лебедев говорит с полуразыгранным возмущением: ваша честь, они вас – подставляют! Ходорковский – воплощение пунктуальности и выдержки. Лебедев веселей: его индивидуальная яркость пополнилась общезэковской бесшабашностью, которая, как известно, всех в гробу видала. Молодежь в зале улыбается.

Словом, видимость пристойна. Всё вместе, однако, угнетающе. Молодежь, почти вся – корреспонденты газет-журналов. Остальная часть присутствующих – пожилые, те, кто двадцать лет назад ходил на перестроечные митинги. Всех вместе хорошо если три десятка. Собственно «публики» процесс не касается. В стране столько-то, в Москве столько-то миллионов граждан. Гражданство с атрофированной гражданственностью. Триумф политики последнего десятилетия. Население закормили бромом. С такими можно работать – на предвыборных кампаниях, на нивах антиамериканизма и антиукраинизма, на закладке газопроводов. Немного сонные, но тем спокойнее жить.

Спокойнее, но безысходнее. Чтобы чувство страны, в которой родился и живешь, стало гражданским, недостаточно закупать черных баскетболистов и хвастаться их трехочковыми бросками. Надо что-то делать самим. Не деньгу зашибать, а именно делать. Для этого, как прежде усыпляли, так теперь надо будить. Когда начнут просыпаться, очень вероятно, что на процесс станет ходить две-три сотни, потом две-три тысячи. Неужели с точки зрения власти игра не стоит свеч, вот что интересно узнать. Неужели все подчинено самомнению одного-другого правителя, для которого главное – держать в тюрьме Ходорковского и Лебедева и в спячке весь народ?

Давно прошли времена, когда история укладывалась в сроки правления царей. В России последними были Петр и Екатерина. Уже даты царствования Александра и Николая помнят только специалисты, в сознании же людей история сориентирована относительно лет жизни Пушкина. В XX столетии по мере того, как оно все дальше отступает в прошлое, фигура вождя, генсека, президента блекнет рядом с инакомыслящими, попавшими в сроки их правления. Сколько ни тверди «Ленин», сейчас, если отбросить борьбу за место мумии в мавзолее, это имя все больше сводится к высылке из России Бердяева и всего парохода философов. Сталин может побеждать на любых телеконкурсах типа «Герой России», но в энном числе голов он застрял строчками Мандельштама «тараканьи смеются усищи и сияют его голенища». Мандельштама – которого, он дыхнул, и не стало, а вот на́ тебе. Что ж вы меня так огорчили, Осип Эмильевич? – Не на того, видать, нарвались, Иосиф Виссарионович.

Какая фигура осталась в истории выражением двадцатилетия брежневской власти? Вот бы по какому поводу голосование провести. Высоцкий или Сахаров? Но уж никак не сам Леонид Ильич. Гонители перестали делать историю. В людской памяти она отпечатывается именами гонимых. Их списки, особенно после миллионных катастроф XX века, неизмеримо мощнее перечней членов правительств и политбюро: их преследователей. Путин своей рукой внес туда Ходорковского и Лебедева. Без него они были бы двумя заурядными магнатами – вроде того, который и сейчас в теленовостях сходит по трапу личного самолета, похожий на собственный муляж.

4–10 августа

Кого мы не любим? Мы – не отдельные группы, а, так сказать, население Российской Федерации.

Тещу мы не любим. Теща на первом месте. Мама-куда-вы – и все прочее. Правда, я сталкивался и с более масштабным отношением к родне. Еще в советское время: сидели за мной в зимнем троллейбусе два парня: лица серьезные, лет по тридцать с чем-то, одежда уровня чехословацкого – и молчали. Остановок пять. Потом один сказал – видимо, то, о чем все это время думал: «Период у меня сейчас – не жалуюсь. Квартиру двухкомнатную дали, замзавом назначили, в командировку в Софию съездил. Все хорошо – если бы не мать, бл, не жена, бл, и не дочь, бл».

Богатых не любим. Точнее, небедных. В общем, тех, которым лучше, чем нам. Ездил, тварь, на облупленной «Оке», и вдруг на́ тебе: «Матиз». Хорошо хоть узбекской сборки – а то ведь такой мог бы и прямо оттуда. Я сколько лет корячусь на «Ниве», а этот фокусник – р-раз, и в иномарке.

Бедных – тем более. Во-первых, портят пейзаж, во-вторых, нищий-нищий, а миллионер.

Умных. Точнее, больно умных. Который вумный как вутка, а плавает как утюг. Остроумных. «Ты думаешь, ты остришь – ты ослишь». «– Я думаю… – А ты думай поменьше». Сила есть, ума не надо.

Интеллигентов. «Не могли бы вы на меня не опираться?» Вагон грохочет, а он – не повышая голоса, ввинчивается в самое ухо. И так под землю лезешь, после цельного дня работы, а эти Акунина начитаются, телевизор насмотрятся и – «вас не затруднит отодвинуться?».

Понятное дело, евреев. Это даже смешно обсуждать. И даже немного нечестно – их все не любят: и в нашей федерации, и в не нашей. Не говоря что они и предыдущие категории покрывают: богатых – раз, вумных – два, интеллигентов – три, и у племяша теща из них – четыре. Кто хочет искать объяснения рациональные или логичные, тот расписывается, что он и есть еврей, хотя бы и от русских мами-папи. Тут надо чувствовать нутром. Моему приятелю объяснял сосед по палате, попавший в больницу с сотрясением, тоже еще при советской власти: «Ты пойми, я работаю в метро. Мне вынести одну облицовочную плитку – сто метров вверх, сто метров вниз, без эскалатора. Отдаю кладбищенским за двадцать рублей. Двадцать ходок – четыреста рублей. А еврей… – тут он остановился, забыв, что именно о еврейском коварстве имел сказать. – А еврей – р-раз, и сто тысяч!».

Черных. Азеров там, хачиков. Бурят, калмыков, чукчей. Эсэнгэвскую азию – отдельно. Япошек отдельно, китаёз отдельно. Цыган – просто. Хохлов – не черные, а бывают хуже черных. Я в мае ездил в Киев, мне там малый, продававший на Андреевском спуске матрешек Тимошенко и Ющенко, сказал: «Москали произошли от обезьяны гаврилы. Ненавижу». Ну и я его ответно поненавидел.

Негров – абсолютно отдельно. Негры – это ваще! Как можно негров любить? Любить негров – уму непостижимо! Хоть догадались не брать их в наши команды. Один Вагнер Лав чего стоит! ЦСКА – позорники; а что с них возьмешь – конюшня.

ЦСКА, стало быть, не любим. Кони. «Спартак». «Спартак» – мясо. «Зенит» – бомжи. «Динамо» – ментовка. Исинбаева – прыгает как-то не по-русски. Валуев не боксер. Борзаковский… не еврей? Плавание – фуфло. Фигурное. И простое – тоже. Коньки не едут, лыжи не скользят, легендарная ледовая дружина давно полегла. Сейчас всё за деньги: за просто так никто и треники не снимет.

Аллу Пугачеву: не то что прямо не любим, но стали уже недолюбливать. Чего это она – в лимузи-ине. То с Филиппом, то не с Филиппом. И поет, и поет. И, что ни говори, до Зыкиной далеко. Хотя всяко лучше оперных: эти – гаси свет, суши весла. Завтра рабочий день, а они в полный голос, и приводят душу в угнетенное состояние. Вот кого надо запрещать прямым указом президента.

Правда, и президента – мы тоже не очень. По радио читали письмо из провинции, мужик сообщает, что президент – наполовину еврей. А премьер – на вторую половину. За что купил, за то продаю.

Власть не любим, не та, не наша. Не Иосиф Виссарионович – вот кто был власть так власть. Начальство терпеть не можем. Потому что командуют. Подчиненных тоже – потому что филонят. Сослуживцев. Во-первых, только и ловят подсидеть, во-вторых, надоели: одни и те же, одни и те же. Как и соседи по лестнице: тоже любви не вызывают. Здравствуйте… Да здоровались уже, здоровались, пятьдесят лет – здрасьте да здрасьте.

Не любим нелюбящих нас. А нас все не любят. Лягушатники, макаронники, нагло-саксы, немчура, пиндосы. Вы – нас, мы – вас. (Как частный человек я несколько раз брался доказывать, что это не так. Дескать, в Италии читал лекции, в Америке преподавал, в Англии год, по Франции ездил – никто нас не не любит. Обожать не обожают. С газом, говорят, финтим, плутоний в чай подмешиваем. Но Толстой-Достоевский – восхищаются: экстра… На что мне отвечают: вот бы и оставался там.)

Медиков не любим – только на анализы умеют посылать. Сантехников – разбойники. Таксеров – обнаглели. Официантов – обсчитывают. ЖКХ – как дорожают, падлы! Банкиров – жируют (правда, это я уже говорил – когда про богатых). Которые с трехдневной небритостью – действуют на нервы. Женского пола – которые с голым животом: чего делать, непонятно. Геев-злодеев. Группу риска – знаем за что.

И вообще друг друга. Куда ни пойди, кто-то там уже есть. Кто-то орет, не дает отдохнуть. К кому-то, наоборот, подсядешь, заведешь разговор – молчит. Да и любящих не больно хочется любить. Кто-то хочет на тебе жениться. Призадумываешься, а не с умыслом ли. Не ради ли развода и раздела имущества. А может, ближе узнаешь – из масонского гнезда.

Кто остался? Мы сами? Ну, и себя самих. Не заслуживаем мы, чтобы мы нас любили. Позаботиться о себе – почему нет, а любовь к себе испытывать – извините. Угрюмые мы. Зимой какие-то закутанные, летом в каких-то шортах. Оставьте нас в покое, дайте пожить, как хочется. То есть не «оставьте», не «дайте», а – оставим-ка мы себя в покое, дадим-ка себе пожить, как хочется. Выясним, как хочется, и поживем.

8–14 сентября

Жаргонные окраины языка меняются очень быстро, новый словарь надо издавать не реже, чем раз в пять лет. Это та часть жаргона, которая претендует на особую, в своем роде художественную, выразительность. На, я бы сказал, то, как разговаривают персонажи криминального сериала. «Я тебя размажу по стене» и прочее. Но есть и такие попадания в яблочко, которые живут десятилетиями. В мои школьные, стало быть весьма давние, времена было широко распространено словечко «цирк». Под ударением: цирк! В роли наречия или междометия. Значило оно то же, что и сейчас: что происходящее – скорее клоунада, акробатика, дикие звери, нежели нормальная реальность. К нам, детям, оно приходило от взрослых, которые пользовались им как неодобрительной оценкой действительности. Это был край тогдашнего фрондерства, мягкая, негласно разрешенная сатира. Любое более сильное выражение могло быть рассмотрено как антисоветчина и по условиям времени привести к самым серьезным неприятностям.

Уже студентом я подхватил словцо, претендовавшее заменить, уточнить, а главное, освежить и обновить «цирк», а именно – «кино». Сопровождаемое раздельным произношением и подчеркнутой насмешкой: ки-но! То есть не то, что в самом деле случилось. Не то, что случившееся, как каждому ясно, значит. Не правда, а фикция, вымышленность. «Кино», признаемся, слабее «цирка». Зато обыденнее, ближе к подлинности жизни, дальше от цирковой, спектакльной экзотичности. Тем самым более живое и более живучее. Если я правильно запомнил время его внедрения в повседневную речь и попросту в повседневность, с тех пор прошло полстолетия. За этот период изменились радикально соотношения между жизнью как поставщиком опыта и материала для осмысления и кинопродукцией как разработчиком грез о жизни. Сегодня не кино – производное жизни, а жизнь – производное фильмов. Существенность кадра, картинки, постановочности в противовес уличному, домашнему, личному событию особенно заметна в воздействии телевидения. Как человек, как мыслящий субъект, профессионал, гражданин, будь ты семи пядей во лбу, ты один из. Тем, что тебя показали на экране, какую бы чепуху ты при этом ни нес, словно бы подтверждается, что ты действительно есть.

Похоже, что этому феномену и посвящено кинотворчество Квентина Тарантино. Связь людей, утверждают его фильмы, достоверна, только если она отвечает кинообразцам связи людей. Мужчина и женщина должны смотреть друг на друга так-то, или так-то, или так-то. Одеваться – и раздеваться – сяк-то, или сяк-то, или сяк-то. Этак-то или этак-то трясти друг друга. Половой акт, убийство, тюремное заключение недействительны, если в них не включены такие-то и такие-то телодвижения, выражения лиц, насилие, искалечение. Выпущенные пули должны лечь одним из апробированных узоров – на торсе, на стене. Наводнение, пожар, землетрясение лишь тогда получают статус взаправдашной стихии, когда мы их узнаем по виденному в уже просмотренных фильмах.

В своем последнем боевике, «Бесславные ублюдки», идущем сейчас по России, Тарантино вышел на новый уровень выбора сюжетной интриги. По принципу ее универсальности. Постараюсь объяснить, что имеется в виду. Если в искусстве – или в заурядном застольном разговоре – затрагивается тема, скажем, грехопадения, то первым возникает сюжет Адама и Евы. Его не миновать, он вершина универсальности. Братоубийства – Каин и Авель. Влюбленности – Соломона и Суламифи. Если преследования и «Мне отмщение и Аз воздам», ткни наугад пальцем в историю евреев. Сейчас же попадешь на сюжет, который не требует оправдания обстоятельствами и объяснения психологией. На вопрос, почему сложилось так, существует единообразый ответ: потому что так было.

В «Бесславных ублюдках» так было в дни 2-й Мировой войны в оккупированной Франции. Немецкий полковник, одаренный выдающейся проницательностью, демоническим чутьем и великим разнообразием приемов, охотится за прячущимися евреями. Так могло быть, как мы знаем, везде и всегда. Почему? Потому что так было. Находит на молочной ферме, в подвале, семью Дрейфусов, и его солдаты в шикарной голливудской манере геометрически точно расстреливают ее через пол. Говорю «шикарно» потому, что хотя наглядность кино дает нам право поверить в расстрел, но это кинорасстрел – из тех образцов, о которых шла речь выше. Одной девушке удается сбежать. Тем временем нынешняя кинозвезда Брэд Питт набирает взвод молодых американских евреев не просто мстить нацистам, но самым жестоким образом. Так, чтобы деморализовать их и посеять в их войсках панику. Среза́ть с каждого убитого скальп. Вышибать мозги бейсбольной битой. Вестерны про индейцев в детстве видели? Фильмы насилия со скинхедами? Достаточно, если хотя бы читали. Почему скальп и бита? Потому же, почему Дрейфусы: так было. Это уже не столько предметы, сколько идеологические категории той же мифологии, что и кино. Они искусственны в той степени, чтобы быть грезой. Но зверство с их участием естественно в той степени, чтобы узнавать в нем действительность.

Сбежавшая девушка становится владелицей кинотеатра в Париже. Обстоятельства выстраиваются таким образом, что его выбирают для показа премьеры фашистского пропагандистского фильма «Гордость нации». О снайпере, убившем 300 солдат союзнических войск. Его играет сам снайпер. На премьеру сходится вся верхушка германской власти, все знаменитости, включая киношных. Девушка сносит за экран свою коллекцию кинокартин, напечатанных на легковоспламеняющейся пленке. Посередине премьеры она сменяет немецкий фильм на снятый ею самой, в котором обращается прямо к залу. Она объявляет о мести и возмездии. Вспыхивает истребительный пожар. Здание взлетает на воздух от взрыва шашек, заложенных Брэдом Питтом и его парнями. Германия лишается руководства. Конец войны.

Реальность жизни гибнет в кино, во время кино, обреченная кино на смерть, в пламени, заключенном в материи кино.

Мой совет – посмотреть этот фильм. Хотя бы для того, чтобы понять, что это за всемогущий немецкий полковник с сомнительной фамилией Ланда.

13–19 октября

На прошлой неделе премьер-министр встречался с писателями. Поговорим и мы о литературе. Только не сразу.

Как-то все не получается у нас с искоренением коррупции. И даже трактовка того, что́ она собой представляет, у разных людей, напрямую занимающихся искоренением, отличается одна от другой так сильно, что стоишь с открытым ртом и переводишь взгляд с одного на другого. Например, депутат Думы, бывший прокурор Илюхин, говорит нынешнему генеральному прокурору Чайке: а вам не кажется, что семейственность в возглавляемом вами ведомстве слишком уж того? На что Чайка, застегивая мундир без единого на нем пятнышка, отвечает: что вы находите плохого в поддержании семейных традиций, когда отец – прокурор и сын – туда же? (Или, добавлю от себя, прозаимствовав у Гоголя – что плохого в том, что «сын будет так же, как отец, содержать трактир».)

Если по-честному, то после Гоголя и прочих обличителей великого российского лихоимства, после слабых на эту тему писков телевидения и неразборчивого бурчания публики, по личному опыту знающей, что разъедено все и вся, шутить неохота. По нашим скромным наблюдениям и пониманию того, как устроены мир и человеческая натура, выхода из этого положения нет. И не может быть – поскольку выбранный курс движения общества направлен на благополучие. К каковому общество, мягко говоря, не вполне готово. Если цель – жить лучше, а в предшестующие семь с лишним десятилетий, население прогоняли через зону, и ее понятия, без кавычек и в кавычках, заместили собой даже то размытое представление о законе, которое так ли сяк ли сложилось у людей до эпохи ГУЛагА, то почему не брать, не откатывать, не подмазывать? Если я спешу на встречу с врачом в больницу, куда попал близкий человек, до нее не больше километра, но я опаздываю, останавливаю машину, говорю: тут рядом, водитель спрашивает: сколько? – отвечаю: сто (хотя красная цена – тридцатка) и слышу от него: двести, – то что мне противопоставить? Сказать – бессовестный? Если можно содрать и жить лучше, почему отказываться? А тем более если и везти не нужно, а погрузить после утреннего фитнеса свои филейные части в кресло, которое само засасывает денежные купюры, то почему нет?

При чем тут литература? Минуту терпения. Я знаю одного, двух, десять выпускников средней школы, прекрасно подготовленных к сдаче экзамена по литературе. Прочитавших кучу книг и желающих прочесть все остальные. Знающих оценки выдающихся критиков. Имеющих собственное мнение. В высшей степени грамотных. То есть просто предназначенных к поступлению на филфак: если не они, то кто? Но мы – их родители, их знакомые вроде меня, преподаватели, принимающие экзамен, и наконец, сами эти юные дарования – знаем, что кто-то уже подсуетился, дал кому надо, что ничего не стоит три запятые в экзаменационном сочинении, будь это ЕГЭ или ОГО или УГУ, вычеркнуть, три другие вставить, и гуляй дарование, приходи на следующий год. Поэтому давайте-ка и мы примем предупредительные меры, выиграем, например, олимпиаду. Ее победитель, по положению о приеме в высшее учебное заведение, поступает туда автоматически. А чтобы выиграть наверняка, найдем форму поощрения тех, кто определяет в ней победу.

Но как это все-таки связано со встречей премьер-министра и писателей?

В телевизионную игру «Стань миллионером» можно ввести такие вопросы. Кто убил писателей Пильняка, Бабеля, Павла Васильева, Мандельштама? Кто сажал Солженицына, Шаламова, Домбровского, Синявского-Даниэля? Ответы на выбор: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев. Такова практика отношений, сложившихся между властью и литературой. Когда власть не стесняется, она открыто называет людей искусства «пидарасами». Когда она вдруг объявляет их «инженерами человеческих душ», это гораздо хуже. Жди беды – смотри в начало этого абзаца.

Между тем иерархия противостояния царь – поэт, по высшему счету, обратная. Царь управляет страной, укрепляет государство, сдерживает народное недовольство. Для этого он использует самые простые рычаги: силовые, экономические, грубо политические. История знает нескольких просвещенных владык, но это исключение. У них физически нет ни времени на интеллектуально-духовное совершенствование, ни, как правило, склонности, да от них этого и не требуется. Они собирают за овальным столом писателей так же, как менеджеров АвтоВАЗа, и предлагают что тем, что этим одно и то же: денежную поддержку.

Поэт (в широком смысле слова, как оно употреблялось еще сто лет назад: обитатель нездешних сфер) имеет дело с материями, приборами и механизмами самыми разнообразными, в том числе и самыми тонкими. Верлен, предлагая словесности ориентироваться на музыку взамен подбора слов, дотошно объясняющих смысл, кончает стихотворение презрительной строчкой «все прочее – литература». Именно эту и еще более утилитарную литературу обсуждать собирает писателей премьер. Есть, говорит Осип Мандельштам, литература разрешенная и есть написанная без разрешения: «первая – мразь, вторая – ворованный воздух». Рисуя в своей знаменитой «Оде» портрет Сталина, он особо выделяет «сжатые губы» – сжатые губы «чтеца». Поэт не претендует на власть, властвовать – дело его тезки. Но и властелин не должен претендовать на искусство: искусство пользования словом принадлежит поэту. А ты, будь хоть вождь, хоть развождь, только чтец.

В газетной колонке хочется сказать прямее и грубее, но не мне поправлять прекрасного поэта. Выражусь аккуратно: не царское дело рассуждать о литературе, неровен час, нагородишь чепуху. Властитель империи и властитель умов существуют в разных измерениях: смешивать одно с другим – симптом порчи душевной, коррозии внутренней, глубинной.

Жить лучше, и как желание, и как призыв, – на любителя. Идеей это стать никак не может. Государственная денежная поддержка не сделает лучше ни одну написанную строчку. Власть не может дать литературе ничего, ее дело не мешать. Путин сказал, что его любимый писатель – Распутин. Рас-путин, Два-путин, Три-путин. Начальник наш – не Петр, не Екатерина. Соответственно и писатели не Толстой с Достоевским и Тургеневым. В общем, расходимся гуськом, и можно приступать к следующей встрече, к фармацевтами.