Текст книги "Негероический герой"

Еще машинисты любили поставить нас где-нибудь неподалеку от столба с громкоговорителем, по которому диспетчер объявляет, кто кого должен цеплять и кого куда надо везти. А также, что «смазчика Иванова вызывает дежурный». Разумеется, вся эта работа происходит ночью. Но со всем этим еще можно было мириться, отсутствие же туалета заставляло думать о суициде. Ну, представьте: утро, холод, за окнами тьма. Где-то вдали горит станционный фонарь, и только там – нужник, в который, как ты догадываешься, русский читатель, войти нельзя. Оглядываешься, ища укромное местечко, но кругом голая снежная равнина и рельсы.

Остается одно – заходишь за угол вагона и стоишь, вертя головой во все стороны, чтобы не застукали. О большем не может быть и речи, хотя и понимаешь, что все равно этого не избежать. Утешаешься мечтой, что вечером в клубе будет недальний туалет. Или из уважения к артистам в коридоре поставят ведро. А каково женщинам, как же они переносят все это, думал я. А ведь терпят. Поворчат, поворчат и продолжают жить и работать, бедолаги. Особенно жалко было нашу старушку Евгению Михайловну Гусь-Гусачеву. Милейшая, лет семидесяти дама, приветливая со всеми, с искренней улыбкой на аккуратно покрашенных губах, с высокой прической уже седых, некрашеных волос, она казалась пришедшим к нам персонажем из какой-то старой пьесы. То ли Островского, то ли Чехова. Она была совершенно одинока. Радовалась, что еще работает, а не сидит на пенсии. Поехала она на эти гастроли, чтобы доказать начальству, что она еще ого-го, и гнать ее на пенсию просто глупо. Я дружил с Евгенией Михайловной и довольно часто бывал у нее в гостях. Мы разговаривали, и я разглядывал кольца, перстни на ее ухоженных, чуть скрюченных от подагры пальцах. Потом она по моей просьбе доставала свою шкатулку с драгоценностями, посмеиваясь над моей «жаждой злата». Там были золотые цепочки, колье, серебряные со слоновой костью ножички, черепаховые заколки, монетки. И каждая вещь имела свою историю, которую Евгения Михайловна рассказывала, держа в руках предмет воспоминаний и любовно его поглаживая. Скоро через эти истории я изучил всю ее жизнь в самых интимных подробностях. Она ничего не стеснялась и не скрывала.

Начинала она карьеру, сбежав из дому к знаменитому артисту Императорского Александринского театра Давыдову, когда он был в Самаре на летних гастролях. Все лето она плавала с ним по Волге на пароходе, а осенью он уехал в Петербург. А она осталась, и ее взяли в Саратовский театр, потому что она была очень хороша собой. Далее шел настоящий калейдоскоп городов, театров, любовников, сезонов голодных и сезонов сытых; с собственным выездом, пока она не стала любовницей одного столичного инженера, бывшего по делам в провинции. Он увез ее в Петербург. Какое-то время она была на его содержании, потом решила с ним порвать и вернуться в театр, в провинцию. Но инженер, видно не на шутку влюбившийся, предложил ей брак. И вот, кто бы подумал, она стала дамой из общества. А времечко уже было горячее – шла война четырнадцатого года.

И Евгения Михайловна, сидя в кухне своей маленькой квартиры в городе Комсомольске в пятьдесят девятом году, с удовольствием перебирала все сплетни, ходившие по Петербургу в период с пятнадцатый по семнадцатый год. И про Распутина, и про царицу, и про Государственную думу, и про фрейлин двора, с некоторыми из них она была лично знакома. Для меня было большим откровением узнать от нее, что про большевиков тогда никто слыхом не слыхивал и что Великая Октябрьская социалистическая революция не что иное, как «беспорядки» – так она это называла. И что ее, революции, могло и не быть, если бы «царь был не такой дурак». Вообще, вся история в ее устах приобретала какой-то домашний и очень живой характер. Много чего досталось на ее долю: смерть мужа, голод в Петрограде, отъезд, бесконечные метания из одного города в другой, одиночество и это последнее пристанище. Но она не сдавалась, любила посмеяться и сама рассказывала довольно фривольные истории, не ворчала на молодежь и умела радоваться чужому успеху. Евгения Михайловна, когда мы ездили в вагончиках по станциям, каждый вечер перед сном обязательно распускала свои волосы и укладывала их поверх одеяла. Я с Леной и Слава Попов жили с ней в одном купе. После первой ночи, проведенной в выстуженном вагоне, я проснулся и глянул вниз. Увидев на нижней полке Евгению Михайловну, я заорал от испуга. Она лежала с мертвенно бледным лицом, а волосы ее выросли за ночь и достигали колен. Все разом проснулись, включая Евгению Михайловну, и я с ужасом показал пальцем на страшные седые пряди, пытаясь объяснить свой страх. Выяснилось, что никакие это не волосы покойника, а иней. Теплое дыхание Евгении Михайловны струилось вдоль ее волос, превращаясь в иней и оседая на одеяле морозными нитями.

Мы вернулись наконец в город, где все показалось нам удивительно удобным, теплым и замечательным. Кроме того, в театре появился новый артист, что было странно. Откуда он взялся в конце сезона? Выяснилось, что этот артист – местный житель, бывший зэк, только что освободившийся из лагеря. Он утверждал, что раньше работал в театре и даже в лагере участвовал в спектаклях и играл с Вадимом Козиным и Зоей Федоровой. Рассказывал, что политический. Сидел за анекдот. Фамилия его была Беспрозванный, звали Володей. Лысеющий блондин, обаятельный, с яркими серыми глазами и приятным баритоном. Белов его взял, потому что в театре не было социального героя. А этот, во всяком случае внешне, очень подходил. Тут же нашлась и пьеса для дебюта – «Остров Афродиты» – драма английского производства о проснувшейся вдруг совести у одного британского офицера при виде безобразий, которые творили его товарищи на Крите. Володя появился на первой репетиции с ресницами, густо намазанными тушью. Заметив мой изумленный взгляд, сказал:

– Знаешь, хочу после репетиции по городу прошвырнуться. Пора уже себя показать.

Он принес с собой аромат лагерной жизни: без конца сыпал ядреными пословицами, поговорками, частушками и прибаутками зэковского фольклора.

– Знаешь, как за минуту уговорить бабу? – спрашивал он. – Загадай ей загадку: что лучше – судак в маринаде или мудак в серенаде? И все. Действует безотказно – она твоя.

Хорош он был и в исполнении похабных частушек. Вроде такой:

 
Двадцать лет живу без мужа, ой, как надоело!
Пойду, сяду на костер, чтоб п….. сгорела.
 

Причем пение всегда сопровождалось пританцов-кой цыганского типа, с прихлопыванием руками по груди, животу и голенищам воображаемых сапог. Массу красочных историй из лагерной жизни узнали мы от него.

Как однажды пьяное лагерное начальство по ошибке соединило вместе два этапа – мужской и женский.

– Представляете, что было? Настоящая комсомольская свадьба, или Новый год с подарками!

А вот другой случай. Некий директор одного Дома культуры где-то в провинции делал ремонт своего учреждения. Дошли до сцены. А на сцене стоял большой бронзовый бюст товарища Сталина. Надо было его снять, но он был очень тяжелый, и тогда, чтобы, не дай бог, его не уронить и не иметь потом больших неприятностей с органами, директор решил не рисковать. Взяли канат, перекинули его через балку под потолком, на другом конце сделали петлю, крепко затянули ее под подбородком товарища Сталина. После чего медленно и аккуратно бюст был снят с пьедестала и опущен на пол. В результате, директор получил семь лет строгого режима за попытку террора.

Вот еще картинка из альбома Володи Беспрозванного. Жил-был человек, искренне, до слез обожавший вождя всех народов товарища Сталина. На всех собраниях он первый вскакивал с места, выкрикивая здравицы товарищу Сталину, всегда предлагал посылать ему поздравительные телеграммы по случаю праздников или каких-либо выдающихся достижений советского народа. Но однажды переполненный как никогда восторгом и обожанием, он вместо уже всем привычной формулы «Да здравствует наш мудрый вождь и учитель товарищ Сталин», желая внести свой личный оттенок во всеобщую народную любовь, закричал:

– Да здравствует наш мудрый, нет, ХИТРОМУДРЫЙ вождь и учитель товарищ Сталин!

Его посадили по статье «Антисоветская пропаганда».

Репетировал Володя похуже, чем пел и рассказывал истории, но у него было другое потрясающее качество – он в рот не брал спиртного. Это было совершенно необъяснимо само по себе, а для человека, отсидевшего срок, тем более.

– Нет, нет, не пью! Бросил эту гадость, – отметал он все предложения на этот счет. Белов не мог нарадоваться: впервые в его театре герой был непьющим. Я репетировал роль студента Дэви, сильно увлеченного наукой и абсолютно равнодушного к социальной несправедливости. Здесь поднималась важная тема: может ли наука быть вне морали. Поскольку совершенно ясно, что нет, я терпел фиаско, и любимая девушка меня бросала, уходя к борцу за свободу Греции.

Естественно, начал я с того, что надел светлый парик, очки в тонкой оправе и неряшливый пиджак, запачканный какими-то химикатами как бы во время научных опытов. Я придумал, что когда он задумывается, то подпирает голову рукой, с указательным пальцем у виска. Это было выразительно, но выдавала рука, вернее пальцы, сильно поросшие черными волосами. Это как-то не вязалось с глубоким интеллектом, а тем более со светлым париком. Пришлось их сбрить, причем, как вы понимаете, на обеих руках. Зато образ обрел завершенный вид.

Перед премьерным спектаклем я пришел в театр намного раньше положенного, чтобы спокойно одеться, загримироваться и настроиться на спектакль. Все по Станиславскому. Театр был еще пуст. Я сидел в гримерке один. Вдруг слышу тихий голос: «Толя…»

Оборачиваюсь и вижу в дверях Толю Андрианова, помощника режиссера. Высокий, тощий, с впалыми щеками, со всегда невозмутимым выражением лица, он был тем типом горького пьяницы, который изо всех сил старается сохранить респектабельность и выглядеть трезвенником. Сколько я помню, он всегда ходил в одном и том же темном костюме, поношенном, но тщательно выглаженном. Рубашка белая нейлоновая была у него тоже одна. Он как-то признался, что стирает ее каждый вечер, а утром надевает. Так что он всегда выглядел очень по-джентльменски, не считая, правда, того, что из верхнего кармашка пиджака вместо платка выглядывала тонкая, косо срезанная пластинка твердокопченой колбасы. Он ничего не ел и не пил, кроме водки, и только слегка облизывал колбасу после каждой рюмки. Делал он это тоже как-то элегантно, держа эту почти прозрачную пластинку большим и указательным пальцем и, изящно оттопырив мизинец.

– Толя, – снова тихо позвал он меня и поманил рукой.

Как-то таинственно он себя вел. Подойдя к нему, я почувствовал сильный запах перегара.

«Господи, обязательно надо нажраться именно в день премьеры», – подумал я, но удержался и ничего не сказал.

Толя, глядя мимо меня куда-то вглубь коридора, сказал, почти не шевеля губами:

– Володька пить совсем не умеет.

– А что случилось? – тоже переходя на шепот, спросил я.

– Ну, пить человек не умеет – что тут сделаешь.

– А где он?

Тут Толя одними глазами показал куда-то вниз. Я посмотрел по направлению его взгляда и увидел лежащего вдоль стены коридора у самых дверей артиста Беспрозванного, который через два часа должен выйти на сцену в главной роли английского полковника.

– Ну, пить не умеет, – снова начал Андрианов.

– Надо найти Белова! Надо что-то делать, может быть, нужна замена спектакля? Или что, я не знаю? – бросился я к кабинету главного режиссера.

Но Андрианов буквально в меня вцепился.

– Не надо никуда бежать. Все будет нормально. Я знаю гениальный способ протрезветь. Через полчаса он будет как огурчик.

– Что за способ?

– Надо на мошонку положить холодное. Холод оттягивает. Я сам проверял. Значит так, я иду на сцену проверить что и как, а ты отведи его на второй этаж, в костюмерный склад и положи ему на мошонку снега. Понял? – и он ушел очень ровной походкой.

Я подхватил Володю под мышки и поволок к лестнице. Он был тяжелый, как мешок с картошкой. У лестницы я, рискуя заработать грыжу, взвалил его на плечо и донес до второго этажа, цепляясь свободной рукой за перила. На складе висели костюмы уже отыгранных спектаклей и стояло несколько больших фанерных ящиков с обувью. Я положил его на ящик и, задыхаясь, побежал вниз за снегом. В коридоре стоял бачок с питьевой водой, кружка и ведро. Ведро! Опять удача! Я схватил ведро и выскочил на улицу. Была середина мая, но снег еще лежал, дожидаясь тепла. Я зачерпнул полное ведро, утрамбовал его и помчался обратно. Володя лежал трупом в той же позе, в которой был оставлен. Я перевернул его на спину, расстегнул ему брюки и стащил их вниз, до колен, готовя операционное поле. Потом, после минутных сомнений, сказал себе, что надо спасать спектакль и решительно зачерпнув двумя руками побольше снега, положил его на указанное Андриановым место. Ничего не произошло. Володя слегка пошевелил головой, что-то промычал и снова затих. Я смотрел на жалкую кучку снега, через которую уже пробивались очертания Володиного «хозяйства» и думал: «Нет, все это ерунда! Ничего не выйдет! Сейчас снег растает, и будет полный конец! Ладно, попробую еще раз».

Я взял ведро и поставил его дном кверху на володин пах, потом постучал по нему, как делают дети в песочнице, изготовляя куличики, и снял, оставив на Володе аккуратную пирамиду из снега. Володя зашевелился и стал что-то бормотать. Ага! Действует, наконец. Чуть успокоенный, я спустился в гримерную и стал одеваться к спектаклю. Через десять минут решил проверить, как идет протрезвление. То, что я увидел, повергло меня в ужас и отчаяние. На ящике, мокром от растаявшего снега, лежал совершенно недвижимый Володя Беспрозванный со сморщенными, совершенно усохшими гениталиями черно-фиолетового цвета.

«Я убил его, я убил его!» – билось в моей голове.

Встав на колени перед ящиком, я сгреб руками то, что осталось, и стал осторожно растирать. Володя отреагировал мычанием и затих. В отчаянии я наклонился и стал часто дышать, в надежде хоть немного отогреть эти страшные останки. Тут неожиданно зажегся свет и в дверях появились Белов и директор.

– Что вы тут делаете? – не своим голосом спросил Евгений Николаевич.

Спектакль отменили. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда отменялась премьера. Беспрозванный назавтра был уволен, а через неделю восстановлен на работе, потому что принес справку, что в тот день болел гриппом, и по закону уволить его было нельзя.

* * *

Картошка в наших мешках подходила к концу, и мы догадались, что скоро – весна. Потому что других признаков наступления весны еще не было.

Кстати, о картошке. Где-то с Нового года Слава Попов стал жаловаться, что у его картошки появился какой-то неприятный привкус, которого прежде не было. Это было странно, ибо у нас было все нормально, а ведь мешки были привезены из одного колхоза. Стали грешить на соль, мол, она дает такой привкус. Потом, что Славка совсем не умеет готовить и даже картошку варит по-уродски. Но когда мешки уже заканчивались, тайна была раскрыта. Совершенно случайно. Мы пошли утром на репетицию, и на полдороги я вспомнил, что забыл роль. Пришлось вернуться. Открыв дверь, я увидел, что наверху сильно похудевшего Славкиного мешка сидит наш кот Бандит и самым подлым образом поливает его картошку. Он никогда не делал этого в нашем присутствии, видимо, понимал, что не одобрят. Почему он выбрал Славкин мешок, а не наш – загадка. Одна из версий – месть. Был случай, когда во время вечеринки Славка поймал кота и влил ему в пасть четверть рюмки валерьянки, за то, что тот мяукал, когда Славка произносил тост за своих родителей. Он обязательно говорил его всегда на всех пьянках, причем плача.

Так вот. Весна наступила. К июню снег почти весь стаял, и сопки покрылись сиреневым багульником и зеленой черемшой. Гастроли! Мы едем на гастроли, первые наши большие летние гастроли. Сначала в город Николаевск-на-Амуре мы поплывем по реке на пароходе. Господи, как хорошо, как интересно жить на свете!

На пристани потихоньку собирался наш народ, все в приподнятом настроении. Дамы в обновках, что служит предметом живого обсуждения. Появляется артист Беспрозванный. Он пьян, его почти тащат на себе два приятеля. Его восстановили на работе при условии, что он пройдет курс лечения от алкоголизма. Он его прошел и, появившись после этого в театре, горячо и искренне рассказывал всем, как он стал совершенно другим человеком, как остро он сейчас ощущает всю красоту мира. Что только сейчас понимает, чего был лишен, когда был алкоголиком. Странное дело, от него не пахло спиртным, зато, когда его пытались уложить на скамейку, из кармана выпала целая пачка упаковок кофеина распечатанных и нет. Вместо водки в этот раз он накачался кофеином.

А вот и пароход. Ба! Да мы ведь уже видели этот пароход. В «Волге-Волге»! С огромными колесами, с двумя палубами он наверняка был и ровесником того волжского парохода. Я думал, что таких уже нет, а вот, оказывается, есть. Очень милый, старый пароход. Театр арендовал его целиком, и мы были единственными пассажирами этого плавучего музея. У нас с Леной прекрасная двухместная каюта, а впереди бесплатное путешествие по Амуру.

Было уже часа два. Мы пригласили к себе Славу, быстренько выпили, закусили и побежали на палубу. Вот он Амур-батюшка…

Черен, огромен, угрюм. И сопки, сопки, сопки. И вокруг – ни деревень, ни городов, ни зверя, ни человека. Зато – много рыбы внизу, в реке: кета, горбуша, таймень, хариус, амур и много другой, не такой деликатесной. И наконец близкая родственница белуги и осетра под названием калуга. Она бывает огромных размеров. Нам рассказывали, что однажды зимой сделали большую прорубь во льду Амура и забросили туда сеть, закрепив ее как следует кольями, вбитыми в лед. Через два-три дня приехала старая нанайка на нартах, чтоб проверить, есть ли улов. Она нагнулась над прорубью, а калуга, попавшая в сеть, увидела тень и рванулась так, что сдернула все колья и утащила вниз сеть и нанайку вместе с нартами и собаками. Я в это не верил, пока в Хабаровске в краеведческом музее не увидел скелет этой «рыбки». Да, такая могла. А еще говорили старожилы, что раньше, когда кета и горбуша шли на нерест, весло нельзя было воткнуть в воду, оно упиралось в рыбий косяк. Сейчас тоже было немало. На второй день пути, уже ближе к Николаевску, местами над рекой стоял тошнотворный запах разлагающейся рыбы. Это мы проплывали мимо рыб-заводов. Почему так воняет? Так ведь что получается: приходит судно с уловом на рыбзавод. А тут очередь на три–четыре дня, – рыбзаводов-то не хватает. Вот капитан и вываливает весь улов в речку или на берег. Ему выгодней занять очередь, спуститься вниз по Амуру, снова наловить и сдать уже свежую рыбу. Лежалая рыба очень сильно теряет в цене, вот рыбаки и крутятся. Смотреть на эти рыбные горы было дико. И не умещалось в голове, как это прекрасная, вкусная лососевая рыба валяется и гниет, когда миллионам людей в стране, может быть, ни разу не удалось даже попробовать ее.

Пароход плыл, а мы стояли на палубе совершенно одни. Все куда-то подевались. Но часов в семь, как по команде, из кают стали выползать члены нашего коллектива. И мы увидели, наконец, что такое настоящий праздник отплытия на гастроли. Команда парохода попряталась и до утра не показывалась. Утром обнаружилось несколько разбитых окон и не хватало четырех из десяти спасательных кругов. Во время общего завтрака в корабельной столовой не досчитались Саши Кремеля. Бросились искать, боясь, не упал ли он ночью за борт. К счастью, его нашли. Он спал в подвешенной шлюпке голый. Второй день и вторая ночь прошли в том же режиме.

В Николаевске нас встречали представители горкома, исполкома и фотограф. Нас троих тоже сфотографировали, причем, отдельно как молодую поросль, подающую надежды. На следующий день с раннего утра мы уже бегали по городу, ища газету с нашими фотографиями. Нам надо было много экземпляров, чтобы обеспечить всех родных и знакомых. Заодно знакомились с городом.

Николаевск оказался унылым, неряшливым, каким-то сонным городом. В газете, где нашего фото не оказалось, была лишь краткая информация о гастролях театра и приглашение принять участие в дискуссии: может ли женщина ходить по городу в брюках, как позволяет себе артистка Елена Добросердова, подражающая западной моде. И фотография самой Лены в знаменитых отныне брюках. Как часто бывает, самое интересное на гастролях – это сама поездка, само путешествие, а не театральная жизнь, которая протекает, как правило, довольно буднично. Ни шатко ни валко. За редкими исключениями. Например, все волнуются, когда едут на гастроли в Москву или на какой-нибудь заграничный фестиваль. Эти гастроли не были исключением. Зато, не считая самого Амура, мы увидели еще мыс Лазарева – самая восточная конечность евразийского материка. Русский военный моряк Лазарев в XIX веке открыл, что Сахалин – остров, что его отделяет от материка узкий пролив, названный впоследствии каторжанами Погибь. Как вы догадались, многие из пытавшихся бежать с Сахалина гибли, тонули в этом проливе. Мы стояли на вершине сопки рядом с памятником и смотрели через пролив в сторону Сахалина, но его не увидели, хотя, говорят, в хорошую погоду остров виден. Еще мы присутствовали при браконьерских заготовках красной икры.

Поехали с новыми николаевскими знакомыми за город отдохнуть, на речку. А в это время шла на нерест кета. И браконьеры ловили ее чуть ли не руками, так густо она шла. После чего ей вспарывали брюхо, ловко, одним движением руки вынимали икру и бросали ее в бочку. А все остальное швыряли на землю. Но гвоздем нашего пребывания в Николаевске стало для меня посещение огромного пустого поселка. Как кадр из фантастического фильма: дома, улицы, все целое – и ни одной живой души. Прямо Бергман какой-то. Или сон такой тревожный бывает снится. Но это был не сон, а совершенно реальный поселок, построенный Сталиным для задуманной им депортации евреев. В одном из этих одноэтажных бараков мог жить и я, если бы товарищ Сталин не умер.

* * *

В свой первый отпуск мы летели самолетом «ТУ-104». Если я не ошибаюсь, он делал тогда свои первые рейсы. Он только вышел в жизнь – новый советский турбореактивный лайнер. Красавец-самолет. Билет стоил 1200 рублей (почему-то это осталось в памяти) от Хабаровска до Москвы. А моя зарплата тогда была 850 рублей. Мы летели, и солнце сопровождало нас все время пути.

То есть мы летели почти с той же скоростью, с какой Земля вращается вокруг Солнца. Это казалось чудом. А это чудо и есть, как телевизор, как мобильник, я уже не говорю про компьютер, который я не знаю даже, как включить. Чудом казались нейлоновые рубашки. Как? Не надо долго стирать – замачиваешь, встряхиваешь и все? Не надо гладить? Когда у нас не выпускались шариковые ручки, а заграничные были редкостью, появились мастерские по переделке одноразовых ручек в многоразовые и по заправке их пастой. Газовые зажигалки прошли тот же путь. Все эти большие и маленькие чудеса никого уже не удивляют, все стало будничным и привычным. Но на самом деле все это достойно восхищения. Какая голова у человека! До чего же она только может додуматься! По-моему, я сейчас продолжил монолог Сатина из горьковской пьесы «На дне». Действительно, разум, гений человеческий достоин поклонения.

Но пора мне опуститься на землю. В аэропорт Внуково.

Поезд Москва–Ленинград отправлялся поздно вечером, и мы решили нагрянуть в Дом актера, скоротать там оставшееся до отъезда время, посидеть в знаменитом ресторане. Мы, провинциалы, немного оробели от шумной и несколько развязной атмосферы вольной московской гулянки, царившей здесь: табачный дым, громкие голоса, большие компании, люди, бродившие между столиков и присоединяющиеся то к одной компании, то к другой.

Официанты, к которым обращались по имени и которые тоже всех называли по именам. Мы нашли свободный столик. К нам тут же подошла девушка-официантка.

– Привет, – сказала она, – что будем есть? Филе «по-суворовски» кончилось.

– А тогда что вы посоветуете? – спросил я.

– Ребята, возьмите шашлык. Он сегодня очень приличный.

Мы тогда еще не знали, что фирменным блюдом ресторана «Актер» было филе по-суворовски. Это здоровенный кусок говяжьей вырезки, поджаренный с кровью. Но нам было лестно, что нас принимают за своих.

– Да, тогда два шашлыка, помидорчики, огурчики и 200 граммов водки.

– Возьмите еще соленых грибков, только привезли, – сказала она, – и недорого.

– Да, конечно грибков.

– Все?

– Все.

– Шашлыки попозже, да? Чтоб не остыли. – И она убежала.

Вот это да! Вот это обслуживание! Как будто мы пришли на ее день рождения. Через пять минут мы уже чокнулись и углубились в салат и грибочки.

– Простите, у вас есть спички? – перед столом стояла молодая, приятная, подвыпившая женщина с сигаретой в руке.

Я встал и дал ей прикурить.

– Большое спасибо. Судя по вашей галантности, вы приезжий? Чтобы кто-нибудь из наших поднял зад, давая женщине прикурить? Не дождетесь. – Она взяла свободный стул от соседнего столика и подсела к нам. – Ну, и откуда вы приехали, если не секрет?

– Мы из Комсомольска-на-Амуре. Нет, вообще-то мы из Ленинграда, едем домой в отпуск.

– А это где, Комсомольск?

Я не успел ответить, потому что она схватила за руку, пробегавшую мимо официантку.

– Аня, притащи мне «Мукузани». Я хочу выпить со своими друзьями из Комсомольска.

– Оля, может, хватит?

– Неси, я сказала.

Мы выпили водку, потом олину бутылку, потом я заказал еще. Мы болтали, смеялись, я был пьян. К нам за столик садились какие-то люди, Олины знакомые, мы обнимались, потом они куда-то исчезали и появлялись другие. Я находился в каком-то радостном эйфорическом возбуждении. И когда кто-то сказал: «Ребята, скока время? Полдесятого? Счас цыгане из театра “Ромэн” заканчивают спектакль. Толян, позовем?»

– Зови! – почти плача от счастья, закричал я.

Приехали цыгане, и завертелась такая карусель, описать которую нет никакой возможности. Я был мертвецки пьян. У меня все путалось в голове, и то мне казалось, что я Федя Протасов из «Живого трупа», то – что я Алеко из Пушкинских «Цыган». Лена, буквально намертво в меня вцепившись, выволокла меня из ресторана. Я целовался с цыганами, плакал и не хотел уходить.

Наш поезд уходил в ноль тридцать пять. Какой-то парень из наших новых знакомых, совершенно пьяный, сел за руль и повел машину, набитую под завязку, к вокзалу, мотаясь из стороны в сторону.

Утром я ужаснулся, подсчитав оставшиеся после вчерашнего буйства деньги. На полтора месяца отпуска почти ничего не оставалось, а ведь надо было еще покупать обратные билеты. Это была катастрофа. Хотели приехать домой взрослыми самостоятельными людьми, похвастаться своими успехами, а пришлось просить в долг. Надолго запомнился мне этот купеческий разгул с «цыганами».

Я упивался Ленинградом после годичной разлуки. Ходил и ходил пешком по городу, заглядывая то в одно знакомое место, то в другое, и все вспоминал, вспоминал… Родители мои постарели, или мне так показалось? Мать в те редкие часы, что я бывал дома, все время ощупывала меня, как курицу на одесском рынке.

– Толик, а ты немного поправился, возмужал. А что вы там кушаете? А кто вам готовит? Как? Ты научился готовить сам? Нет, ну вы скажите!

Но больше всего ее интересовало: были сборы или нет. Имелось в виду, приходят на наши спектакли зрители или нет. К стыду своему я должен признаться, что я больше соскучился по городу, чем по родителям. Заглянул в институт. Он тоже как будто съежился весь и постарел. Потом понял: нет, это я постарел на один очень, очень длинный год.

* * *

На сборе труппы в «Иудин день» перед началом нашего второго сезона на Дальнем Востоке мы обнаружили, что «иных уж нет, а те – далече». Зато появилось много новых артистов. Супружеская пара Серебряковых. Он – Гамлет, она – Гертруда. Причем костюмы и реквизит у них были на эти роли свои собственные. Они возили их из театра в театр. Соглашались принять приглашение в труппу, если им гарантировали две постановки в сезон: одна – «Гамлет», вторая – «Живой труп» Толстого. Он, как вы понимаете, Федор Протасов, она – Лиза. Да, настоящие старорежимные провинциальные гастролеры.

Красницкие. Тоже супруги. Он – характерный, какой-то колченогий. Она – бывшая инженю, стареющая, изо всех сил пытающаяся оттянуть время перехода на пожилые роли. Ребята они были хорошие, славные. Она играла «Барабанщицу» Салынского. Бедная, смотреть на нее, когда она перед немцами на столе танцевала почти голая, было невыносимо стыдно и жалко.

После обычных поздравлений с началом нового сезона Белов очень сурово напомнил, что будет беспощадно бороться с нарушениями дисциплины и не потерпит пьянства. А также, что летом предстоят гастроли в Благовещенск и Биробиджан. А сейчас начнутся репетиции нового спектакля «Именем революции». Посмотрев на Аллу Кузину, нашу травести, укоризненно заметил: «Главные роли в пьесе – два мальчика-беспризорника, а вы, Алла, не ко времени беременная. Жалуетесь, что нет ролей, а как до дела доходит, так вы беременны. Что за безответственность».

Алла заплакала, и все разошлись, отметив начало сезона. Вообще-то Алла давно уже была не Алла, а Алла Ивановна, ей исполнилось сорок два или сорок три года, и по всем театральным законам она как травести должна была уйти на пенсию, но не уходила, потому что театр в ней нуждался. И хотя на сцене она выглядела старовато для мальчиков, ей прощалось, потому что других травести у нас не было. Я относился к ней с симпатией. Коротко стриженная блондинка с милым курносым лицом и хрипловатым голосом – она много курила. И еще она часто и с какими-то запинками моргала. Моргнет, моргнет и остановится. И снова – морг, морг, морг и – пауза. Видимо, что-то нервное. Мужа у Аллы не было, как не было и детей. Все мужчины ее бросали, и, не дождавшись семейного счастья, она решилась родить ребенка и растить его одной. Она стала очень осторожно ходить, плавно, без резких движений поворачиваться и нагибаться, надо и не надо прикладывала руки к животу, явно гордясь своим будущим материнством. Она как бы говорила: «Вот вы все думаете, что травести не женщина, а я вот возьму и рожу», будто опровергая старую актерскую прибаутку «травести да травести – не с кем время провести».

А еще с ней постоянно что-то случалось. То кошелек вытащат, то она что-нибудь забудет, то опоздает к отъезду на гастроли. В общем, как говорится, тридцать три несчастья.

Шел спектакль «Именем революции», выпущенный, как Белов и наметил, к 7 ноября. И где Павел Семенович Денисов опять блистал в роли Ленина и где одного из беспризорников играла Алла Кузина. В большом, с чужого плеча пиджаке, в широченных, подвернутых снизу брюках, в кепке с большим козырьком, с нарисованными веснушками – словом, с полным набором обычных тюзовских штампов. Плюс обязательное размахивание руками и утирание носа лихим движением указательного пальца довершали образ озорного, но в сущности чудесного мальчишки-«гамена». Очень заботясь о том, чтобы ничего не мешало драгоценному грузу и не дай бог, не стягивало живот, Алла ремень на штанах затянула едва-едва, лишь бы штаны не падали. И вот они, беспризорники, сидят в кабинете Ильича и внимают его словам о революции, о будущем счастливом времени и наконец, прощаясь, встают и горячо обещают помогать рабочему классу. Когда штаны у Аллы упали, она не заметила этого в пылу сцены. Зато публика (а это был утренний спектакль, и половину зала занимали солдаты, которых бесплатно иногда водили на наши спектакли) издала сумасшедший вопль восторга. Под штанами у пацана оказалась розовая сорочка выше колен и аппетитные ножки. «Г-а-а-а, – гремел зал, а Алла, чувствуя, как ее принимают сегодня, самозабвенно махала руками и вытирала нос. Зал умирал от смеха. Потому что нет ничего смешнее человека, попавшего в дурацкую ситуацию и не замечающего этого.