Текст книги "Охота на избранных"

9

Норман с детства не любил лягушек. Но он узнал, что их режут. Зачем их режут, он не знал, но догадывался: что-то изучают. И он начал резать – для того, чтобы изучить: как так происходит, что когда лягушка сильно квакает, у нее глаза (ему казалось: именно глаза, а не подглазья) раздуваются, как мыльные пузыри. Как это происходит? Зачем это лягушке? А еще он резал их потому, что был уверен: так он наводит порядок в природе. Там, где он родился и вырос, в маленьком городке на юге Баварии, этих квакающих, шлепками прыгающих тварей было слишком много.

По весне, когда они в несметном количестве, коричнево-зеленой магмой спускались с Альп и следовали к своим болотистым прудам, мальчишки мастерили примитивные арбалеты, запасались стрелами, сделанными из толстой проволоки, и выходили на охоту. Стрелять этих маленьких, беззащитных чудищ на земле было неинтересно, поэтому Норман с друзьями садились на велосипеды, закидывали на спины самострелы и ехали за восемь-десять километров к лягушатникам, где устраивали соревнования на точность и результативность. Приготовив оружие, кто сидя, кто лежа замирали на берегу и терпеливо ждали: как только голова лягушки высовывалась из воды, в нее летела стрела… И хотя мама говорила, что лягушек убивать нельзя – народные поверья связывали их с женщиной-матерью, – но как же их не уничтожать, если их так много, и они такие противные! А еще хитрые: ткнешь эту бородавчатую мерзость палкой – она одним прыжком переворачивается на спину, выпячивает безжизненно-белый живот, вытягивает конечности (верхние – ну точно, как сдающиеся руки) и прикидывается мертвой… Годам к двенадцати Норману охота на лягушек разонравилась, и он стал их оперировать…

Эти два пристрастия остались с ним на всю жизнь: любознательность, даже если она требует иногда жесткого, оперативного вмешательства, и внутренняя необходимость упорядочить окружающий мир. Мир этот, человечий мир, был не таким, как надо, – слишком много в нем было уродливого, жабьего, и слишком мало красоты, гармонии.

Первое, что было не так в том узком людском мире, который окружал его в детстве, – отсутствие отца. Одно из самых ранних, сильных переживаний, которые Норман запомнил, – это боль оттого, что он не родился на год-два раньше. Тогда все было бы ясно, как ясно со многими его знакомыми ребятами, почти сверстниками (почти да не почти!): его отец погиб на фронте, на страшном Восточном фронте. Но он родился в 1946 году, через год после окончания войны.

– Мама, где мой папа? – спрашивал маленький Норман. И мама отвечала:

– Была война, сынок…

– А Курт говорит, что это его отец погиб на войне, а мой отец не был на фронте. Почему мой отец не воевал?

– Война не закончилась в 45-м… – пыталась объяснить мама, но всегда заканчивала объяснение словами: – Вырастешь, все поймешь…

Вырастая, Норман однажды уяснил, что он, хотя и баварец, но тоже немец. А значит – кое на что способен. Ведь это немцы заварили такую всемирную кашу, которую еще долгие десятилетия будет расхлебывать человечество (Нюрберн был недалеко, и Норман знал, что там происходило накануне его рождения). Хотя – его человеческим способностям не дано реализоваться, ведь немцы всю оставшуюся историю будут искупать свою вину перед миром, а виновные разве способны на дерзания? Норману казалось, что он виноват и должен отвечать за кровавые грехи отцов – ему было лет тринадцать, когда он почувствовал, что вину нации взял на себя. И хотя про отца он ничего не знал, но раз отец был немец, значит, виноват и он, и его сын.

Он не помнил, когда впервые услышал «русише зольдатен», но с тех пор, когда услышал, ему хотелось разобраться: а кто они, эти полугерои-полудемоны? И что они делали в Германии? И зачем часть ее забрали? И что там за жизнь, в восточной части? И не только в Восточной Германии, а и дальше, далеко на Востоке. И что это за таинственный город – Москва? Это логово лютого зверя, русского медведя, или это город солнца, от которого исходит светлое будущее мира? Ему даже казалось, что Восточный фронт действует, война не закончилась, и он обязательно должен побывать там – нет, не воевать на чьей-то стороне, а просто посмотреть, разобраться, кто прав, кто виноват…

Но получилось так, что попал он сначала не далеко на Восток, а далеко на Запад. Пришло время, когда вопрос «Где мой папа?» перерос в вопрос: «Кто мой папа?» И мать рассказала, что его отец не немец, а американец, лейтенант американской армии. В 14 лет Норман решил лететь в США на поиски отца.

И полетел – правда, лишь через три года, когда закончил школу. Но время это он не терял зря, а усиленно изучал английский – вперемешку с русским (он тогда еще не знал, что обладает способностями полиглота).

Ему хотелось в Штаты не только потому, что он испытывал острую юношескую потребность увидеть отца. Была еще одна юношеская потребность – во что бы то ни стало избавиться от угрей на лице. Норман был красивым (это ему не зеркало сказало, а взгляды девушек), голубоглазым, русоволосым, стройным и крепким. Он занимался спортом, хорошо учился – и ничто не мешало ему стремиться к полному совершенству, как физическому, так и духовному. Ничто не мешало… пока он не смотрелся в зеркало. Лицо все портило. И чем дальше, тем было хуже – прыщи становились все больше и отвратительнее. Вместо того, чтобы быть в центре внимания (Норман чувствовал, что может быть лидером – и был таким, когда случайно забывал о своем дефективном лице), он все чаще оставался в одиночестве.

Его раздражало короткое, омерзительное слово «акне» – название болезни. И приводило в настоящее отчаянье медицинское словосочетание, звучащее как смертный приговор: «Этиология неизвестна». То есть медицина не знала, откуда берется эта сыпь на лице. Он страдал в те времена классической дисморфофобией, граничащей с дисморфоманией, хотя об этих терминах услышал гораздо позже.

Тогда не было специальных кремов, гелей, лосьонов, дезодорантов и прочих витаминно-бактерицидных средств, которые имеют нежную консистенцию, создают приятные ощущения на коже, которые может выписать любой врач-косметолог и которые если не помогают, то хотя бы обнадеживают. Аптекарь сказал, что это пройдет. А может, и нет. И дал несколько рекомендаций, в том числе – чаще подставлять лицо солнцу. И когда Норман узнал, что его отец живет в солнечной Калифорнии – еще больше потянуло за океан. Впрочем, не столько калифорнийское солнце звало (в Баварии его тоже достаточно), а влекла Америка как страна быстро развивающихся технологий, среди которых, Норман верил, найдется и технология избавления от прыщавой напасти. Чем больше он страдал, тем рьянее брался за английский, поскольку знание языка – это возможность ориентироваться в Америке, то есть быстро найти то, что ему нужно…

Спустя много лет он будет благодарен своей дисморфофобии, которая переросла не в дисморфоманию, а в любовь к уединению, в способность совладать со своим одиночеством, любить его и извлекать из него наибольшее, что оно может дать, – открытие себя и мира…

Долго искать отца не пришлось – мать уже давно нашла его, написала несколько писем, получила один лишь короткий ответ: приехать, мол, не могу, извини, служба…

Родителя своего Норман признал сразу: у него на лице были шрамы от не вылеченной угревой болезни, короче говоря – здравствуй, родимое «акне»! Зато на теле – офицерская форма полковника американских ВВС.

Первое, что спросил (не о матери поинтересовался, не о том, как они жили все эти восемнадцать лет) при встрече отец, – прыгал ли Норман когда-нибудь с парашютом. И добавил:

– Настоящий американский парень должен знать, что такое настоящий полет.

«Почему же ты нас с мамой не забрал в свою Америку, не сделал из меня настоящего американского парня?» – подумал тогда Норман. Но промолчал.

У отца была своя семья, к которой Нормана он подпускать явно не собирался. Несмотря на то, что двум дочерям, неведомым американским сестрам, нужно было давать образование, отец по отношению к своему немецкому сыну поступил героически (мать рассказывала, что он действительно был героем – участником знаменитой Арнемской воздушно-десантной операции 1944 года, в которой погибли тысячи американских десантников). В качестве компенсации за то, что бросил будущую мать беременной, отец предложил Норману профинансировать его учебу в любом университете, который тот выберет.

Так простой немецкий парень Норман Грехер стал студентом Калифорнийского университета – жил в Дейвисе, учился на инженерном факультете. Там, в кампусе, и женился…

С будущей женой познакомился, еще не будучи студентом, спустя месяц после приезда в Штаты. Случилось это в «Макдональдсе», которые как раз в это время набирали в Америке бешеную популярность и которые своим появлением были обязаны именно Калифорнии.

Она стояла в очереди, за ним.

– Пожалуйста, – сказал Норман, жестом пропуская ее вперед.

– А почему вы меня пропускаете? – игриво спросила девушка.

– Я мог бы ответить: из приличия. Но я скажу честно, можно?

– Да, лучше скажите честно.

– Если честно, то в лицо я вам уже посмотрел, оно прекрасно. А теперь я хочу посмотреть на вас сзади, как раз юбочка коротенькая…

В ее лице действительно виделось что-то ангельски притягательное и в то же время соблазнительное, особенно классической формы губы, от которых трудно было оторвать взгляд. Еще более приятной пищей для глаз являлась ее фигурка с непостижимо тонкой, затянутой широким поясом талией. Во всем ее облике было что-то японское – разрез глаз, явно не арийских и не англо-саксонских, хотя, впрочем, светлых, кукольно-аккуратно стянутые на затылке волосы и этот бамбуково-стройный стан. Норман сознавал, откуда у него такая бесцеремонная прямота сродни наглости – опять же, из-за проклятых прыщей на лице (тогда он только искал косметологическую лечебницу). Он был уверен, что красивая девушка с ним не свяжется, поэтому сохранял циничное спокойствие.

– Ну что ж, смотрите, – неожиданно сказала она, и стала перед ним.

Он и впрямь решил наслаждаться живой красотой, без всякой надежды на овладение ею. Отступив шаг, откровенно смотрел на ее шею, спину и все, что было ниже. Она, повернувшись, застав его непредвзятый взгляд художника, улыбнулась, и он почувствовал ласковый щипок надежды. Каково же было его разочарование, когда она попросила упаковать два гамбургера с собой, – получив их, вышла из очереди. Он просто взял ее за руку и с напускным сожалением промолвил:

– А я думал, мы пообедаем вместе…

И каково же было его удивление, когда через год они встретились в студенческой столовой в Дейвисе. Это была судьба.

– Я ведь говорил, что мы пообедаем вместе, – сказал он ей так, будто они виделись не год назад, а позавчера. И она ответила губами – той сногсшибательной улыбкой, которая зовет к новой жизни, совместной.

Оказалось, Анжела была уже на втором курсе медицинского факультета. Теперь и Норман чувствовал себя по-другому – прошел несколько процедур косметического лечения (сидел по 40 минут в какой-то грязи-маске), угрей на лице было намного меньше. А может, просто возраст лечил «подростковую сыпь» – ведь ему было уже девятнадцать, никак не подросток!

Он и женился, как потом понял, не из-за сильной любви и не из глубокого осознания социальной роли семьи. А, скорее, именно из-за лица – чтобы доказать себе: он нормальный парень, если женился на красивой девушке…

В 24 года Норман вернулся в Германию. Один. Без семьи. Жену и пятилетнюю дочь оставил Америке. Поселился в родном Мюнхене.

Казалось, впереди большие перспективы. Новой, интенсивно развивающейся Германии специалисты нужны были как воздух – воздух свободы, демократии. Да еще с американским дипломом, да еще с такой многообещающей специальностью – радиоинженер! (Пройдет двадцать лет, и Грехер вновь окажется на своей второй родине, в Калифорнии, в Силиконовой долине, где пройдет полноценный курс по специальности «компьютерные технологии»).

Но странно – юношеские, даже детские мечты и порывы не исчезли. Мысли молодого специалиста были устремлены на Восток. А наряду с ними все чаще в этот постамериканский период его одолевала хандра, которую он топил в темном пиве… Через несколько лет он узнает, что немецкая пивная хандра не идет ни в какое сравнение с русской, водочной хандрой…

Однажды, в конце сентября, Норман по своей традиции, вопреки всеобщей традиции, уединился – он любил, сидя на скамейке в уютном сквере вблизи Мариенплатц, смотреть в мутновато-голубое мюнхенское небо и размышлять о бренности бытия.

Он сидел с пивом и сосисками. Мысли расползались, как обессиленные бюргеры под утро расползаются из пивной. То он думал: почему в так называемой жизни, в ее привычно-тривиальном течении отсутствует что-то главное? Она неинтересная, безвкусная, заданно-искусственная, как фрукты из папье-маше на рождественской елке… То, хлебнув пива, уж не в первый раз поддавал критике святое: страсть баварцев к этому бессмысленному напитку. Он начинал подозревать, что тысячелетняя любовь своих соплеменников к пиву, как и столетняя традиция по осени наливать хмельным напитком животы в едином, тысячебрюшном порыве, когда все начинают путать, где чрево, а где голова, – просто всеобщее, исторически сложившееся умопомешательство. Он уже осознавал, что Артур Шопенгауэр, который низвергает многие всенародные глупости, прячущиеся под благовидным понятием «традиции», – становится его духовным отцом. Единственное, за что он был благодарен Германии в этот период, – что вновь взялся за Шопенгауэра и по-новому для себя его открыл.

«Какой же ты баварец, если начинаешь подвергать сомнению пивопотребление? – говорил Норман сам себе. – И не немец ты, если куда-то все время тянет. И не американец, если оттуда уехал. А кто же ты? Гражданин мира? Не ново. Да и какой ты гражданин мира, если не знаешь России…»

Он вспомнил, как в пятнадцать лет загорелся желанием изучить русский язык, как ретиво взялся за дело, сблизился с Гюнтером – их соседом, бывшим военнопленным, проведшим в России почти десять лет, знавшим язык этой огромной, скрытой в географической и политической мгле страны. Вспомнил, как специально приезжал в Мюнхен, чтобы посидеть в «Толстовском Фонде»; ему казалось, запах старых русских книг – это запах самой России…

Норман сидел на скамейке, мрачный, как Баварский лес, запрокинув голову, смотрел на холодные, похожие на пивную пену клубящиеся облака. Вовсю шумел Октоберфест, доносились хоровые крики, сквозь которые пробивалась американская кантри-музыка. Она почему-то становилась неотъемлемой частью этого сугубо баварского праздника, даже начала вытеснять духовой оркестр. В Америке она ему не нравилась, а теперь он почувствовал что-то родное. «Неужели Америка стала второй родиной? – подумалось. – Наверное, все дело в возрасте. Я там жил в самые романтические свои годы, а это не проходит бесследно…»

Вдруг он услышал рядом собачий лай. Маленькая, размером с кота, черная с белой мордой, словно только что вынула ее из мешка с мукой, и по-кошачьи торчащими широкими короткими ушами собачонка сидела напротив него, облизывалась – просила угощенья.

Норман улыбнулся простоте природы, начал отщипывать кусочки сосиски и бросать собачке. Та ловила человеческие подарки на лету, а если промахивалась, то молниеносно, будто кто-то мог отобрать предназначенный ей деликатес, набрасывалась на него и мгновенно глотала.

«Интересно, – подумал Норман, – как ест собака, и как кошка. Эта глотает на лету, не заботясь, что глотает, давится, кашляет, рыгает, если попадается острая кость. А кошка сначала присмотрится-принюхается, обойдет вокруг даже сильно пахнущего куска и уж потом спокойно, тщательно пережевывая, съест его. О чем это говорит? Собака – стайное животное, а когда охотишься стаей, нужно хватать добычу первым, иначе не достанется, растащат вмиг твои же собратья. А кошка охотится в одиночку, ей нечего опасаться, что ее законную добычу кто-то отнимет…»

– А вообще, ты к какой породе относишься: к стадной или охотящейся в одиночку? – вдруг спросил сам себя Норман.

И только потом осознал, что поставил очень точный и нужный вопрос.

«Если люди, как и звери, отличаются способом добывания пищи, в человеческом понимании – жизненных благ, то кто ты, Норман Грехер? К какому виду принадлежишь? Как только ответишь на этот вопрос – начнешь понимать, как жить… Да, вопрос правильный: ты такой, как большинство, то есть гонимый стадным чувством выживания? Или ты охотник-одиночка? Интересно: охотник… А на кого же тебе охотиться?»

Пройдет еще полтора десятка лет, прежде чем Норман найдет окончательный ответ на эти вопросы и обретет новое понимание жизни. Жизни – как сплошной игры…

А пока он жил – как жил. Его тянет в Россию? Значит, он должен ее узнать. Свой «Drang nach Osten» стал осуществлять как истинный баварец – неторопливо и обстоятельно.

Он закончил еще один вуз – Институт журналистики Дортмундского университета. А еще через год мечта его сбылась – он уехал в Москву корреспондентом газеты «Зюддойче цайтунг». Это оказалось несложно – желающих работать в СССР было немного, все стремились как раз в Америку. И прожил в этой огромной, внешне холодной, но с неотъемлемо-горячительной изнанкой стране больше десяти лет (если не считать непродолжительные отъезды), вплоть до ее развала.

Три года работал корреспондентом мюнхенской газеты – за это время пережил женитьбу, рождение сына, развод. Потом уехал, колесил по миру, потом вернулся, колесил по России. Затем сотрудничал с ведущей газетой Калифорнии «Los Angeles Times», заодно писал книгу о России, а в конце 80-х занялся бизнесом. Нельзя было не заняться, хотя его и не тянуло в коммерцию. Но здесь, как говаривали в России, попал в струю.

Случилось это так: он привез из Германии компьютер, лично для себя, для работы. Но когда его увидел один близкий знакомый, коллега из «Moskau News», то начал просить продать это чудо техники ему. Он так просил, словно компьютер мог спасти его любимого умирающего дядю. И Норман продал. А вскоре узнал, что коллега перепродал ПК третьему лицу. Норман стал интересоваться ценами, и выяснилось, что компьютер в обновляющейся («перестраивающейся») России стоит во много раз дороже, чем на Западе. Творилось что-то немыслимое: за старый, бэушный компьютер, который сам Грехер бесплатно не взял бы, в России давали огромные деньги,

Он быстренько поехал в свою Баварию, открыл фирму, заключил договор с одной, потом несколькими московскими организациями – и началось… Сначала он просто отправлял в Россию компьютеры – штуками, потом контейнерами. Но скоро увидел, что можно не только поставлять компьютеры большегрузными «Мерседесами», но загружать их под завязку в обратную дорогу. Грузовики, а затем и вагоны, везли в Германию металлолом, который нанятые Грехером рабочие красиво упаковывали прямо на заводах и который в России назывался «неликвидным сырьем». Оно продавалось за бесценок, зато на Западе стоило больших денег. Вывоз металла из России был даже выгоднее, чем ввоз компьютерной техники, а все вместе давало невиданную на Западе рентабельность. На этом несложном бизнесе в течение двух лет он заработал баснословные деньги.

Половину из них – для обычного русского человека целое состояние – пропил. «Болезнью русской интеллигенции» хворал целый год, потом сосчитал – было семь или восемь запоев. Вот тогда он и понял, что такое баварский пивной запой раз в год, и что такое русский водочный запой почти каждый месяц.

Он избавился от них сам, когда почувствовал, что, выбираясь из запойной ямы, боится собственного разума. Страшно оставаться один на один со своими забродившими мозгами, потому что они такие картины нарисуют (до «белой горячки», слава богу, не дошло), что сами же и съедут, как говорили русские, «набекрень». Такого Грехер допустить не мог, ибо уже почти знал, что пребывание наедине со своей головой – его козырь, что его голова – это тот бесценный, непродаваемый и непропиваемый компьютер, который способен открыть новую, интересную жизнь.

Потом и национальной гордости – баварскому пиву – вынес такой же приговор, как и русской водке: дерьмо! Точнее – моча непотребная. Конечно, вслух он свой вердикт не оглашал, соотечественники не поняли бы.

Когда закончилась его российская одиссея, Норман подумал, что понял две великие страны – Америку и Россию. Понял их душу, характер. Причем – благодаря лишь двум случаям, предельно показательным, неподдельно характерным…

В Штатах, на втором курсе университета у него появился друг – сын фермера, специализирующегося на выращивании пшеницы и хлопка, с затертым американским именем, зато с фамилией, достойной президента США: Джек Лимонтон. Его грустные глаза, похожие на коровьи, едва видневшиеся из-под густой рыжей битловки (в то время «Биттлз» быстро завоевывал молодые головы – как внутреннюю, так и наружную их части), никак не соответствовали его веселому, взрывному темпераменту.

– Ну что, попрыгаем? – предложил однажды Норман, вспомнив о парашютном пристрастии своего отца.

– А как же? – с готовностью ответил Джек. – Когда вечеринка?

– Да я не о том. Ты с парашютом давно прыгал?

– Давненько. В прошлой жизни, – оскалился битломан рядом хлопково-белых зубов.

– У меня аналогично. Отец бывший десантник, воевал в Европе, это ведь тоже моя прошлая жизнь?

– Конечно. Ты же из нее приехал. Из Европы то есть.

– Ну, так давай вспомним прошлое! Или не будем?

– Как это не будем! – загорелся Джек. – Я даже знаю место, где мы будем прыгать, – на поле моего отца, это недалеко.

– Не спеши, это ведь не так просто…

В парашютном клубе они занимались всего два месяца – ушли из него, как только освоили теоретическую программу обучения свободному падению. Практики не было, в клубе прыгали только с высоты 1000 метров – какое там свободное падение? К тому времени у обоих появились собственные парашюты – Джек купил довольно потрепанный, хотя и вполне пригодный Т-10. А вот Норману отец подарил новейший по тем временам, спортивный управляемый парашют типа «Крыло». Он только-только был изобретен, и Норман по праву мог считаться одним из первых его испытателей. Это было чудо, а не парашют. Он имел прямоугольную форму и два слоя ткани. В полете прослойка между ними наполнялась воздухом, в результате чего в парашюте, как под крылом, создавалась подъемная сила, и можно было лететь почти горизонтально. Кроме того, такая конструкция позволяла парашютисту приземляться в заданную точку.

Джек не скрывал своей зависти. Да Норман и не испытывал его чувств, а давал другу, через раз, испытать глайд-полет.

Они по объявлению нашли пилота, который зарабатывал на жизнь воздушными экскурсиями – сажал в кабину легкого, четырехместного самолета туристов и полчаса кружил их над калифорнийскими красотами. Норман с Джеком нанимали самолет на час, летели на фермерские просторы Лимонтона-старшего и там прыгали. Поднимались не на 1000 метров, как в клубе, а на целых 4000, дабы ощутить свободное падение. Успешно осуществив несколько таких воздушных вылазок, они почувствовали себя настоящими скайдайверами.

В тот раз облачиться в парашют-крыло выпало Джеку. Упаковались, сели в самолет на окраине Сан-Франциско, пролетели вдоль Береговых хребтов, над заливом Золотые Ворота пилот помахал крылом и взял курс на Центральную долину. Пересекли под острым углом реку Сакраменто, с высоты похожую (так почему-то показалось Норману) на разлитое ручьем пиво на огромном дубовом столе, и через десять минут оказались над фермерскими угодьями – хлопковыми и пшеничными полями, перемежающимися с цитрусовыми садами и виноградниками. Отец Джека месяц назад собрал урожай пшеницы – именно на этот участок должны были приземлиться юные покорители неба.

Самолет сделал круг, набрал нужную высоту, и друзья один за другим нырнули в воздушный океан. Договор был – 40 секунд лететь в свободном падении, то приближаясь друг к другу, то отдаляясь, выделывая в воздухе всевозможную акробатику – в общем, тренируясь. Но не прошло и десяти секунд, как Джек раскрыл парашют. Норман, ничего не поняв, тоже дернул кольцо, в надежде разобраться, что случилось. Но скорость и направление полета под куполом неуправляемого Т-10 были несопоставимы с планирующим, летящим куда-то в сторону двухслойным крылом. Норман, устремившийся к земле и потерявший из виду Джека, только и успел крикнуть:

– Ты куда-а-а?!

В ответ донеслось:

– Yesterday!!!

Джек орал во всю глотку знаменитую битловскую песню и уплывал на воздушных потоках непонятно куда – по крайней мере, не к месту обозначенного десантирования.

Норман благополучно приземлился, хотя и не очень мягко (да, дрянные эти армейские парашюты, всегда рискуешь травмироваться – не удивительно, что в десантной операции в 44-м погибло так много однополчан отца). А друг исчез из поля зрения.

Потом выяснилось следующее. Джек увидел еще из окна самолета что-то неладное на соседнем с отцовским ранчо. Это было невозможно – однако Джек, обладающий зрением, как минимум, 150% (Норман потом для проверки потащил его к глазнику), увидел, что в коровьем загоне случилось что-то необычное: одна корова лежала на боку, остальные, сбившись в кучу, стояли поодаль. Сначала неравнодушный фермерский сын подумал, что корова умерла, но, присмотревшись, заметил, как она дергалась. И он, рассчитав, как мог, расстояние, направление ветра, скорость снижения и параллельного полета, раскрыл свое «крыло» именно тогда, когда счел нужным.

Он на скорости врезался в забор, проделал в нем дыру – свалил целую секцию, поднялся, но под натяжением парашюта упал опять, прямо в коровье дерьмо. Кое-как свернув парашют, бросился спасать лежащую корову, которая запуталась в какой-то веревке и бешеным глазом смотрела на возникшего из воздуха «освободителя». Несколько ее сестер по несчастью с испугу ринулись в проем ограды и разбежались на добрый километр. Пока отважный спасатель высвобождал запутавшиеся коровьи ноги, возле загона появился хозяин – с ружьем. Возмущенный невиданным налетом на его животрепещущую собственность, он начал палить под ноги Джеку. Оставшиеся в загоне коровы, взбесившись от двойного ужаса – небесного и огнестрельного – рванулись в проем и убежали еще дальше, чем первая группа…

Кончилось тем, что Джек, сломав два ребра, но освободив таки находящуюся на грани жизни и смерти (могла ведь умереть от страха) корову, попал в больницу. Дальше последовали вещи настолько американские, что заставили европейца Грехера произнести несвойственную ему, атеисту, фразу: «Чудны дела твои, господи!».

На следующий день после «подвига» Джека к нему в больницу заявилось телевидение. Мало того, что об этом случае рассказали местные телеканал и радио, но уже через две недели телевизионщики из Лос-Анджелеса поставили целый фильм. Они действительно показывали, как летит молодой парень с парашютом, как видит вдруг своим молодым зрением вдали коровий загон, замечает, что одна корова упала, запутавшись в невесть откуда взявшейся веревке, как мужественный парашютист умело держит направление, летит высвобождать бедное животное. И фермера показали (конечно, это были артисты) – как тот стрелял, защищая от посягательства с неба освященную Конституцией частную собственность… В общем, героем стал Джек Лимонтон, героем стал фермер, героиней стала доселе безымянная корова, которая получила имя «Принцесса» (а Джек, выходит, был добрым принцем, спасающим принцессу?). От этого кино чуть ли не месяц балдела вся Америка.

Тогда-то Норман и понял, что главное для этой страны – шоу.

В России же ему посчастливилось наблюдать другого рода героизм. Хотя ему и говорили, что Москва – это еще не вся Россия (потом он в этом убедился, когда поехал охотиться на тюленей в Охотском море), но случай, иллюстрирующий русскую душу, произошел именно в Москве.

Как-то глубокой осенью в самом сердце русской столицы, в Китай-городе, пропало электричество. На целые сутки. По всей Москве свет был – темень охватила только несколько центральных кварталов. Грехер, как и положено пронырливому западному журналисту, быстрее всех провел собственное расследование – что же произошло?

А произошло вот что. У одного из зданий, в котором открывался офис нового банка (началась «перестройка», пробуждение деловой жизни после десятилетий спячки), работала бригада рабочих. Они занимались теплоизоляцией – рыли под фундаментом траншею, глубиной метра полтора, и укладывали влагонепроницаемые плиты, чтобы вода не подтекала, не попадала в подвал банка. Вдруг смотрят – кабель, причем толщина его – как рука хорошего мужика (рассказывали сами рабочие). Кабель проложен вдоль фундамента и, естественно, мешает укладке гидроизоляции. Что делать? Позвонили, как и требуется, в Мосэнерго, Горводоканал, связистам-телефонистам и прочим заинтересованным инстанциям, в милицию, конечно, тоже. Приехали большие, упитанные мужчины, каждый со своей папкой, с чертежами – смотрят по документам, есть там у них этот кабель или нет. Смотрят день, второй, третий, а разобраться не могут, ни у одной из служб этого кабеля в проекте нет. Рабочие ждут, закончить работу они должны до морозов, которые вот-вот начнутся, время поджимает, а хозяина кабеля нет.

«Нет – так нет, – говорит бригадир, дед Костя, мужичонка предпенсионного возраста. – Хрен с вами и вашим кабелем!» Берет топор и со всей дури – по кабелю! В ответ – жирные искры брызгами, как праздничный фейерверк, от топора ничего не осталось, расплавился, «деда» бросило на стену котлована… Чудом жив остался, а четыре квартала центра Москвы, в том числе и новый банк, остались на сутки обесточенными…

Вот они, думал Грехер, две великие страны, их характеры: американцы на ровном месте создают себе шоу, русские на ровном месте создают себе проблемы…

А немцы что, лучше? Любят порядок, размеренность жизни, скрупулезность в мелочах, здравомыслие – а потом вдруг отрываются по полной программе, например, на том же Октоберфесте, плюя на этот порядок…

Да все люди, независимо от национальности, несмотря на то, что они постоянно творят малое и большое зло, в сущности, беспомощные и смешные существа. Смешны целые нации – и русские, и американцы, и немцы…

Он достал томик Шопенгауэра, еще раз пролистал его, выделил карандашом слова:

«Нельзя не признать, что в национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его является толпа. Попросту говоря, человеческая ограниченность, извращенность и испорченность принимают в разных странах разные формы, которые и именуются национальным характером. Когда опротивеет один, мы пускаемся расхваливать другой, пока с тем не случится того же. Каждая нация насмехается над другими, и все они в одинаковой мере правы».