Текст книги "Что посмеешь, то и пожнёшь"

Глава шестая

У сердца уши есть.

Совесть с молоточком: и постукивает и наслушивает.

1

Вслед за гостями Глеб пошёл убираться в сарай, а я навалился наводить порядок. Повытряс половики, помыл полы и всю посуду со стола, вытер досуха. Навёл в хатке полную икебану.[185]185
  Икебана – порядок, чистота.


[Закрыть]

Ставлю рюмки в сервант.

Ба!

Письмо!

Моё старое письмо!

Слушай, Глебчик! Вот ты пишешь, неужели у меня нет человека, которого бы я мало-мальски любил, чтоб мог жениться.

Зачем же мало-мальски? Может, и больше большого люблю, но жениться сам в таком возрасте – настучало уже под тридцать! – уже не могу. Уже не могу! Как и ты, между прочим.

Была вот у меня одна. Всё хорошо! Всё, понимаешь, при ней.

Хорошо-то хорошо, да родинка на правой щеке! Почему на правой? Почему не на левой?

Фа! Фа! Не пойдёть! Щас не пойдёть! Через час тожа.

Говорю, не ндравится мне родинка тут. Говорю, давай пересадим на левую щёку или, лучше того, на палец вместо перстенёчка. А моя ягодка-ягодиночка и вертани пальцем у виска.

Видал, что кроется за безобидной родинкой? Да у неё, оказывается, все из дому разбежались кто куда. Не обрати я внимания на родинку – жанился ба! Во влип ба!

Честно говоря, а набрыдло одному.

Если б ты знал, как влипнуть хочется. Да разборчивость проклятая не даёт!

Не-е… Самим нам не жениться.

Надо махать не глядючи. Надёжней! Надо просто дать знакомому спецзаказуху. Посмотри, чтоб у голубанюшки имелось в наличии по инвентарной описи:

1. Голова. Хоть одна. Как минимум.

2. Два уха. Чтоб по килограмму золотых звякалок пело-играло в мочках. А на что пустые? Природа пустоты не терпит.

Я тоже.

3. Лицо. Одно. Опять же маленькое (моды + цены на пудру и прочую косметику). Можно как у гражданки Джоконды. Не завозражаю.

4. Пара глаз. Как у той же самой Моны Лизочки.[186]186
  «Мона Лиза» («Mona LIsa»), «Джоконда» («Gioconda») – принятые названия портрета Леонардо да Винчи (ок. 1503, Лувр, Париж), предположительно изображающего флорентийку Мону Лизу дель Джокондо.


[Закрыть] Или как у пролетарочки «Неизвестной» известного товарища Крамского. К слову, она жила в Третьяковке, и её счастье, что не возгорелась желанием прогуляться по Невскому в восемнадцатом. Тогда одичалые от всевластья блин-бруевичи[187]187
  Блин-бруевич – верный ленинец.


[Закрыть] расстреливали всех, кто осмеливался появиться на петроградских улицах одетым не как пролетарий. Так большевики боролись за чистоту своих рядов.

5. Лоб. Один. Сократовский.

6. Грудь. Можно как у брюлловской итальянки с виноградом в полдень.

7. Руки. Не менее шести. Как у танцующей Шивы. Будет больше – лично я за! Вот если б с сотней рук откопал… Пахала бы сразу кучу дел!

8. Ноги. Пара. Одинаковой длины и ни сантима из пластмассы.

9. Росточку миниатюрка. Чтоб мало переводила материи на платья. Чтоб мало брала места на кухне, на диванелли и в общественном транспорте.

Ох, Глебуня, попробуй отхвати без изъянца, без царапинки!.. Без сучка, без задрочинки!

Давнишнее письмо это, слетевшее с пера когда ещё, в холостую пору, письмо дурашливое, беспардонное – Боже, да сколько у нас copy не только в карманах, но и в душах, в головах! – я со стыда за себя того, вчерашнего, пыхнул было уже порвать, уже сложил вдвое, уже надломил, надломил с хрустом, как вдруг откуда-то сверху, сзади посыпались на меня ядовитые смешки.

Обернулся – навис надо мною скалушкой Глеб.

Я и не заметил, как он подкрался со спины.

– Ну что, – потыкал он подбородком в письмо. – У тебя жёнушка, какую хотел? Или?..

Что я ему мог ответить? Что обошлось без или?

Да, обошлось…

– Мне ни в чём не везло, только с женой и посчастливилось. Все мои беды перегорели в эту единственную радость.

– И не потому ли ты не боишься оставлять одну? А в Москве, между прочим, из мужиков ты не один.

– Лукавый, Глебка, ты человече. Луканька.

– А чего лукавить? Доведись мне, я б не оставил. Сказал, у меня, может, неверная молодая жена, и не поехал бы ни в одну командировку. Вот ты всё кудахтал про семейное счастье. А где оно? Холостому везде плохо. А женатому только дома. Так стоит ли жениться, чтоб от дома приходить в себя на стороне? Ты, наверное, как выскочил за светофор, так уже и холостой? Так уже и рыщешь, с какой бы скадриться?

– А зачем? – Из потайного кармана пиджака я достал кожаный крокодилий кошелёк, из кошелька – карточку. Подал Глебу. – Вот моя Валентинка. Всегда со мной. Один я не езжу.

– Мде-е… – Глеб грустно подмаргивает Валентинке. – Куколка, доложу, со знаком качества. От такой на сторону не позовёт… Где ты её, бедняжку, настиг, рыжеусый лев?

– В автобусе! – дуря выкрикнул я.

Мне не хотелось вот так походя расстёгивать перед ним горькую историю своей любви и я болтнул первое, что упало на язык.

– В каком ещё автобусе?

– В обыкновенном… Городском… Госпоже Судьбе угодно было усадить нас рядом…

– Потом, – оживившись, подхватил Глеб, – сводила на экскурсию в зигзагс и заштриховал мой братика остаток своей жизни в чёрную клеточку? Окольцовка – свободе концовка!

– Ни Боже мой! Прежде я скитался по жизни и не знал, зачем я, на что я, к чему я. Я всюду стеснялся себя некрасивого, стеснялся своего одиночества дома, стеснялся на улице, стеснялся в кино, в театре. Я считал себя обсевком, неудахой, никому не нужным, и эта ненужность, эта бесполезность убивали меня: я всегда прятал глаза, боялся смотреть прямо вперёд, боялся смотреть прямо людям в глаза, пялился всё себе под ноги, в землю, отчего и стал сутулым; я прятался от людей, гнал себя на задворки, гнал к стеночке, в угол, в тень – из года в год я убивал в себе себя… Я окреп её нежностью, поверил в себя… Неужели, думал я после загса, эта юная красавица моя жена? И досегодня не пойму, что же такое она, загадка без разгадки, нашла во мне?

– По-моему, – словил Глеб зевок в кулак, – грузчика. Раньше ты ездил в командировки с портфельчиком. А теперь с чемоданом да с комком сеток. В этом отличие холостяка от женатика? В этом счастье семейное?

2

Мне не хотелось отвечать ехидине.

Однако я не мог не согласиться с ним.

Действительно. Закатившись куда-нибудь в Фергану или в Самарканд самолётом, назад я тащился уже только поездом. Четверо суток умывался я, голый по пояс, грязным по́том в вагоне-душегубке. Но глупей меня от счастья не было человека. Я вёз то, что любила моя Валентинка!

На верхних полках золотились дыни-крокодильчики; доходили, набирались кумача бурые помидоры в два кулака; привяливался крупный, с палец, виноград, весело, ликующе овеваемый в открытые окна милыми Кызылкумами.

Что ни толкуй, а сладко бремя семьи!

Человека держит в радостных рамках, как обручем, забота о другом, пускай ближнем, пускай дальнем. Не потому ли одинокие люди, чтобы хоть как-то зацепиться за жизнь, заводят кошек, собак? Когда человеку не о ком голову ломать, из него как бы выдергивается главный стержень. Не отсюда ли чувство пустоты, угнетённости, ненужности?

– Вижу, – хмыкнул Глеб, – в чей огородко камушки. Но я не чувствую себя ущербным.

Он говорил неправду.

Досада в голосе выдавала его.

– Может, ты, бабан, из стали и сплавов? – терялся я в догадках. – Скажи, у тебя есть, с кем ты отводишь душу?

– Хах! Тебе скажи да покажи, да дай потрогать… Есть!

Он с какой-то полугрустной, полублудливой усмешкой раскинул на полкомнаты руки:

– Вот такие вдовушки!.. Загорится у какой – потушим.

– Эна! Женился бы в Насакиралях на своей Половинке… Не бегал бы сейчас в пожарных…

– Что вспоминать… Марусинка отломанный и потерянный сладкий ломоть…

– Горюешь по ней?

– Если честно – да.

– Странные штучки ты отливаешь. Горюешь по Марусинке, а юное народонаселение… этих внепапочных костогрызиков[188]188
  Внепапочный костогрыз – внебрачный ребёнок.


[Закрыть] рисуешь с какой-нибудь очередной Дашей-Клашей-Глашей?

– Может, и рисую…

– Как можешь, блюминг,[189]189
  Блюминг – высокий мужчина крепкого телосложения.


[Закрыть] подправляешь демографическую картинку?

Он посмехнулся:

– Рад послужить Отечеству…

– Да радо ли оно? Кому нужна безотцовщина?

– Да что я, Вова алюминиевый? Я в тряпочку своё потомство собираю… Насколько знаю, я ни разу не мазнул… Даже б в случайном, нафантазированном пьяном водевиле[190]190
  Водевиль – обмен партнёрами во время группового полового сношения.


[Закрыть] не зевнул. Так что у меня ни одного на стороне бейбёнка.

– Как это так у тебя получается? Нестыковочка-с…

– О-о… В жизни всё не состыкуешь. Я на Марусинке разбежался ещё до армии жениться. Женился бы и пошёл служить. А она мнётся-жмётся. Чую, чужая воля её ломает-давит. Мол, говорит, у тебя ещё армия. Да неизвестно, что там после армии… Да и Ваняга, братунец, против. И вообще все наши против… Тогда я и рубни ей: давай убежим!

Я тут невесть почему с подначкой и оскорбись:

– А! Так ты, братуля, хотел от нас убежать? От родной матери? От родного братца в моём лице? Хор-рош братучелли!

– Да ты сильно не переживай. Мы б далеко не побежали. Какую недельку пережали в лесу в шалашике и прибежали б назад. Распакованную дочуньку Половинкины без звучика отдали б за меня. Куда б они делись? Примерно такими словами прорисовывал я Марусинке картинку нашей будущей жизни, а она всё своё: «Да наши все сейчас против!..» Я и психани. А-а! Ваши все против, так и наши вовсе не за! Отказ не обух, шишек на лбу не будет!

– А дальше?

– Тут нахлынули к нам в совхоз вербованные баядерки из-под Кировограда. Я шутя и пришнурись к Веруньке. Так… Абы развеяться да налегке отдохнуть от правильной Марусинки. И отдых мой завалился. Такие страсти на новом фронте пыхнули! Нет лучше игры, как в переглядушки… Целу-у-у-уется – я тебе дам! Как присосётся… Трактором не оторвёшь! А поцелуй – это звоночек на первый этаж. Звоним с вечера до утра. Без останову. Звоним ночь, звоним две. Дозвонились… Кончил в тело – гуляю смело. Прогулял так недели три. Про Марусинку и думать забыл. Как-то бегу с пустым ведром к кринице – она сама у угла попадается на жизненном пути. Видал!? Гонит девка молодца, да сама прочь нейдёт! Намекает, надо, мол, встретиться. А я уже к ней как вроде приостыл, успокоился. Говорю, раз ваши все против, так и наши тоже все выбежали против. Даже куры… А на второй день сам и побеги снова к Марусинке и к Веруньке ни ногой. Вот и пойми нашего братчика обалдуя. Чёрт ли нёс на дырявый мост?.. Случай злодеем делает… Корю себя, что сбéгал от Марусинки налево.

– Не от неё… Это ты от себя бегал. Женись тогда на Марусинке, сейчас бы не бегал по горящим колобкам. Амплуа пожарного штука непрестижная. Да и не век же бегать бизону с пожарным крюком. Ну что за бином Ньютона? Прости мои извилины, но я так и не понимаю, почему нельзя жениться в сорок с небольшим?

– Жениться-то можно. Да лучше в тридцать с большим!

– Ну… Тридцать давно проехали… Тут не до переборов. Чего б тебе, пластилиновый ты рыцарь, просто не жениться?

– Что ты? Что ты, сердешный!? – протестующе замахал на меня Глеб. – Держи, Кармен, шире! Уже и неудобно…

– Неудобно на потолке спать. Одеяло сползает.

– Что ты!.. Ну к чему на шею камушек в мои-то остарелые года? К чему?

Я молчал.

Задетый за живую рану, Глеб продолжал, думая вслух:

– Брать разбитое корыто своих лет нет смысла. А молодки… Какой же интерес молодке со мной? Может, тут наработала взрывчатка или тоска по открытому слову, а может, то и то вместе, как бы тебе объяснить? Чувствуется какое-то внутреннее скопление. Похоже, настал момент, когда человеку надо разгрузиться мыслями. Это очень важно. Но не каждый говорит искренне, без смеха в душе… Дружбу ради выгоды я в дружбу не ставлю. Дружбаков у меня стоящих нету. В последнюю пору я как-то прижался к чтению. Книги – высококалорийная духовная пища. До самого Толстого докачал.

– И чего ты хочешь от Толстого?

– И от Толстого, и от тебя я хочу ответа, почему я один?

– А блондинка?[191]191
  Блондинка (здесь) – водка.


[Закрыть]

– А-а… Блондинка мимо счёта… Вот только лишь блондинка со мной и не расстаётся… Неужели я совсем такой бесшансовый? Сыновья моих сверстников уже отслужили – когда же мои сыновья вернутся из армии? Дочки моих сверстников уже матери – когда же я возьму на руки своего внука? Почему я, мемеля Пустоголовкин, до се один? Потому что дундулук? В этом есть правда, да не вся, рак меня заешь! Тогда слишком много, получается, топчет землю дураков. В одной Гнилуше знаешь, сколько холостует тридцати-сорокалетних байстрюков? Как собак нерезаных! Я не стану распинаться про чужих. Я про себя да про своих дружков. Про Шурика с Валеркой. Три каких бабая! А толк? Ну!?

Он горячечно схватил с верха серванта листок с карандашом, припал к столу, размашисто вывел: 3 = 0 и, карандашом тыча то в тройку, то в ноль, почти крикнул с отчаянием:

– А толк – ноль целок хренище десятых! Ты ж знаешь ребят. Не калеки… Не забутыливают… Красавцы – я те дам! А где их семьи? Валерка дважды расписывался – дважды укушенный… В разводе… Шурик укушен раз… А я и не пытался. Ну куда я приведу молодую? В этот наш сарай? В одну комнату с матерью? Извини, я не скотина… Похеренная жизнь… И Шурик, и Валерка приводили в одну комнату с родителями, пожались-пожались да хрясь горшок об горшок и в стороны. Э!.. Когда его только и перестанут так легко смотреть на молодую семью? Поманило сойтись – распишут, надумали разойтись – разведут, спишут убытки по графе не сбежались характерами. А что же делать, чтоб люди не разводились? Не то ли, что делает наш Начальник?

Мы с Глебом дразнили Митрофана Начальником ещё с детства, когда он, старший из нас, братьев, большак, с самым серьёзным видом, основательно, совсем по-начальнически командовал нами. Попробуй только не выполни какой его указ или огрызнись – по уху мазнёт. Начальник не поважал мышат брыкаться.

Наша дразнилка намертво припеклась к нему и – деваться некуда – после, в почтительные годы, он действительно продрался в начальники, и теперь среди нас имел самую начальничью, верховную должность – председатель колхоза.

Вовсе не то, что я, журналист.

Журналисты интервью не дают. Про журналистов не пишут, и только – журналист на десять лет живёт меньше обычного человека – и только когда опрокинешься, может, наберут петитом отходное извещение, возьмут в чёрную рамочку на последней странице, в нижнем правом уголке – был, отлепился, больше не будет приставать с интервью…

Глеб был компрессорщиком на маслозаводе.

– Знаешь, – продолжал Глеб, – как-то открылось, что у нашего Начальника меньше всех по району разводов. Где-то возле ноля дело крутится. И неженатых сорокалетних бабаёв нет!

– Может, он сват хороший? Какими-нибудь травками присушивает молодых друг к дружке?

– Не знаю, как насчёт травок, но в колхозе в своём «Красное дышло», – я на свой манер зову его «Родину» – он души не чает. У него душа колхозом растолочена. Колхозника своего он жалеет-ценит так, что за эту жалость ему спокойно можно вешать вторую звезду Героя, можно и – уникум наш братец! – упрятать в клеточку. На выбор. Это кто как посмотрит.

– Антире-есно гутаришь, дядя… Дай расшифровочку… Что это за жалость такая странная?

– Жалость у него с кулаками… Объезжает он на «Ниве» свои поля…И вдруг видит: в колхозную кукурузку залез его же колхозанчик… Этот мичуринец[192]192
  Мичуринец – вор, совершающий кражи сельскохозяйственных продуктов.


[Закрыть] внагляк ломает кочанчики и в мешок. Ломает и в мешок. Митя выскочит из машины и – заниматься мозгоклюйством некогда! – и ну ломать бока труженичку. Не тронь колхозное! И так наломает, что тот полный месяц нянчит свои охи. Но ни за что никому не сознается, кто это его так отделал. И в душе доволен. Могло ведь быть хуже. Мог бы сдать в хитрый дом,[193]193
  Хитрыйдом – отделение милиции.


[Закрыть] а за митлюками тюряга не заржавеет. А Митюшка, святая душа, по-отецки отхлопал и мягко сказал: «Пойдёшь жаловаться – в рейхстаг[194]194
  Рейхстаг (здесь) – тюрьма.


[Закрыть] загоню». И дальше делу ходу не даёт. Смазал мозги[195]195
  Смазать мозги – избить кого-либо.


[Закрыть] и все отдыхают! Как русская баба говорит про своего муженька? «Бьёт, значит любит». Человеку дешевле потаскать синяки, чем добыть срок за расхищение соцсобственности. Вот так наш Начальничек страшно жалеет-любит своего колхозничка… этого чёрного коммунара… И смотреть на эту любовь можно разно…

Чтоб было всё ясней, я отбегу чуток в прошлое.

Не в давних годах стоял над землёй стон. В самом распале была чумная мода. Рушили хуторки. Мол, в хуторочке ни школу, ни дворец культуры, ни комплекс не посадишь, на улицы асфальт не надёрнешь… Рушили хуторки, свозили, сдвигали всех на жильё на центральные усадьбы.

А Митрофан не дал страшной беде воли.

Несколько лет назад, когда его, механика маслозавода, райком перекинул в председатели, он в первую же свою председательскую весну схватил ту моду за жаберки.

Строиться степняку особенно не из чего. Поблизости хорошего прутика выдрать парня не найдешь. Как зима, ехали мужики помогать северянам-архангельцам лес валить. Какой-то процент шёл в его «Родину». Два-три дома в год выводили.

Плюнул Митрофан на таковское заведение, толкнулся собственной персоной к архангелам и хлоп карты на стол. Вы нам лесу досхочу, а мы ваших детишек со всего леспромхоза, всех детишек школьных лет на полное лето принимаем к себе в колхоз, будем и тёплым нашим воронежским солнышком прогревать, и медком гречишным отхаживать. Три месяца рая гарантирую!

И в каждый июнь стал открываться в колхозе у пруда подпольный, тайный «Артек».

Тут комитету глубокого бурения работы никакой. И так видно – тёмненькое дельцо этот «Артек».

Зато в «Родине» не осталось ни одного хозяина, чтоб не поставил себе новую домовуху. Всяк строил где и как хотелось, строил на свой вкус, на свой цвет. В новых сосновых пятистенках вода, газ. Тротуарчики, улочки в асфальт вырядились.

То, бывало, молодежь летела в город. А зачем чужой топтать-то асфальт? Свой не лучше ль завести?

И завели…

В других деревнях плач: некому сено косить, некому картошку-свёклу копать, а у Митрофана сверх всякой меры народу. В трактористы, в доярки-операторы по конкурсу берут! Своя молодежь никуда, а тут ещё, прочитав про колхоз в «Комсомолке», потянулся городской люд. Один электрик даже из Магнитогорска прибился…

3

Глеб перешёл к печке, растопырил руки над калеными кружкáми.

– Чух-чух… С твоим появлением в нашем бомж-отеле больше не гуливать госпоже Гренландии. – Он опустился на мамину койку у печки, пододвинул мне стул, жестом сказал сесть. – Вернёмся к молодым. Молодые что? Витают в облаках, регистрируют брак и того выше. На небесах. А жить-то спускаются всё равно на грешную землю. Медовый месячишко ещё не сломался, а люди уже оглядываются да задумываются. Но только не у Начальника. У Начальника молодая семья, если есть в том нужда, получает отдельный дом, лучшую корову из колхозного стада, поросёнка, птицу. Живите, богатейте! С «Родиной» расплатитесь, когда сможете. Видал, какая забота о молодых! Достаток крепит семью. Начальник это хорошо знает и старается, никто от него никуда не уедет никогда, постесняется из-за пустяка развестись. Подать себя Начальничек мо-ожет… Борец за счастье народное!.. Расшибётся в блин, а сделает добро чужому человеку. Он на своего колхозанчика не даст ветру подуть, зато родному брату – да что брату! – родной матери…

– Ну-ну! Пой, соловушка, пой, что я там перенедодал родному братцу, родной матери?

Вот так под раз!

Оказывается, припав к косяку, Митрофан слышал наш разговор. Как он мог войти, что мы и не заметили?

– Ну что же ты, Глебарий-кулумбарий, замолчал? – спросил Митрофан.

– А чего мне молчать? – Глебуня воинственно приподнял как бы для удара одно плечо. – Чего мне бояться? Это ты бойся! Сошли долгие годы, но мы твою заботу о нас у-ух и по-омним!

– Огня много! – усмехнулся Митрофан. – Горячее начало…

– После техникума тебя сослали в Каменку на маслозавод. В то лето Тоник кончил школу. Осенью вернулся из армии я. Мы и попади под непосредственное твоё горячее начало. Ты взял нас подметайлами.

– Извини, не мог я взять вас директорами. Сам всего-то что механик, якорь тебя!

– У нас было по одиннадцатилетке. Мы могли большее, чем колоть до окоченения лёд на смертельном ветру или таскать в котельную центнерные носилки с углём! Через полгода разнарядка – послать на курсы компрессорщиков одного человека. Ты забыл, как молил тебя Тоник? А послал ты кого?

– Колюню Болдырева с четырьмя классами. Так Колюня и сейчас терпужит! А пошли я, – Митрофан качнул головой в мою сторону, – как бы я наказал производство? Он же спал и видел себя в редакции! По выходным пехотинцем да на велосипеде скакал из деревни в деревню, всё строгал свои заметулюшки. Я знал, рано или поздно увеется в газету. Так и повернулось. За юнкоровское рвение обком ему хлоп грамотку и получите направленьице в Щучье, в редакцию. А сунь я его на курсы? Отучил бы он те курсы и всё равно причалил бы к своему журналистскому бережку. А я кусай локотки? Красней перед начальством? Оставил же завод без специалиста!

– А таки умно ты вертанул, что не сослал меня тогда на курсы, – буркнул я Митрофану. – Благодарствую.

– Не за что, – кисло отмахнулся он.

– А со мной какую ты собаку утворил!? – распаляясь, почти выкрикнул Глеб. – Ты разготов окунуть меня в своё озеро![196]196
  Окунуть в озеро – утопить в ванне.


[Закрыть] У тебя сколько гуляла-пустовала ставка компрессорщика? И ты меня не брал!

– Но – взял! И на курсы воткнул! Есть вопросы?

– Есть! Видали!.. Я со зла ушёл в промкомбинат. Шлакоблоки месил, плотничал и только через три года он снова позвал к себе на завод. А чего ж сразу было не взять?

– А чтоб пальцем не ширяли. Мол, своих пригревает! И ты у меня в обиде не горел. С учётом сверхурочных я частенько прилично и честно подсыпал тебе витаминчик Д.[197]197
  Витамин Д – деньги.


[Закрыть] Оклад в полтора уха[198]198
  Оклад в полтора уха – о полуторном окладе офицеров, проходящих службу на севере.


[Закрыть] выскакивал! Как из пушечки! Живёшь в центре, а отхватываешь северные! Чем не цирк?.. Глебарий! Ты ж труженичек вроде без задвигов. Вопросы ещё будут?!

Митрофан оттолкнулся плечом от косяка и, потирая зазябшие руки, пошёл прямо к Глебу, просительно и искательно заглядывая тому в глаза.

– Мужики! Да что ж мы лаемся, как на тухлой мозгобойке?[199]199
  Мозгобойка – родительское собрание.


[Закрыть] Милые братове! А не совершить ли нам вливание? Не время ли окружить присутствующих теплотой градусов эдако в сорок? Сам Господь высочайше шепнул моей, и она откомандируй меня взять забытую у вас нашу сетку с вашей капустой. Сетка в сенцах спокойно лежит, без волнений. А у меня душа не на месте. У вас не осталось неразминированных углов? Опасно ж как сидеть на минах! За вас я весь начисто испереживался… Думаю, я-то пошёл… Мне-то что, я вне опасности… А как они-то там, на минах-то!?

– Ты уж так сильно не убивайся за нас, – весело пустил Глеб слова. – Вовсе не из-за нас ты весь в переживальном страдании, а из-за опохметолога.[200]200
  Опохметолог – спиртной напиток, выпиваемый для снятия похмельного синдрома.


[Закрыть] Но нормальные люди на второй день опохмеляются! А ты?.. Ах, Митёк, ты и есть митёк… Испугался проспать? А ты через час после большого вливания прибежал! Досрочно, милый братико!

– Никак нет! – обрадованно гаркнул Митрофан. – Глядим всеколлективно на времечко! – ткнул на будильник. – Побежала первая минута нового дня!

– Откуда? – разом выпалили мы с Глебом. – Сейчас ровно одиннадцать!

– Скучные вы люди, господа! Никакой у вас фантазии… Представьте, что сейчас уже полночь. И никаких проблем! Уже вот и прошла целая минута дорогого нового дня. Какие вопросы? Как приближённый бацика[201]201
  Бацик – корабельный врач.


[Закрыть] в прошлом ответственно заявляю: пропуск бодуна[202]202
  Бодун – опохмеление.


[Закрыть] опасен для вашего здоровья! Я не претендую, чтоб срочно явилась сама госпожа Ок Салла.[203]203
  Оксалла – водка.


[Закрыть] Я согласен вхреначить хотеньки один ограничитель какой-нибудь баядерки[204]204
  Баядерка – смесь самогона с сухим вином.


[Закрыть] или портвешка. Подумайте и о своей безопасности. Внимательно посмотрите, не осталось ли у вас заминированных углов? Ловите моменто! Помогу квалифицированно обезвредить если не все, так хоть одну мину…

– Ну, разве что одну, – сдался Глеб.

Митрофан в довольстве потёр руки:

– Тогда давай поживей… Русское вливание не терпит отставания!

Закрыв глаза, Митрофан с наслаждением пил маленькими глотками. И когда кончилось в стопке, он как-то панически быстро открыл глаза и испуганно дрогнул, глянув по сторонам. Не выпил ли за меня кто другой?

Глеб же, сжав стопку в кулаке, брезгливо распахнул рот, подумал, разом вытолкнул из себя воздух и точно с разбегу плеснул в рот, картинно постучал указательным пальцем по заднюшке стопки над раскрытым ртом, стряхивая последние капли, степенно прополоскал водкой рот, затем всего одним генеральским глотком проглотил и, с тщанием обсасывая зубы и мягко наглаживая живот, запоздало крякнул:

– Пошла, родимая, по кровям!.. Вообще-то я не пью, – тут он котовато мигнул мне. – А по мне хоть бы она и не слезала со стола… – Глянул на мою руку на перевёрнутой стопке, хмыкнул: – А! Не корчь непьющего. Слабó… В наш век легче поймать шпиона, чем найти непьющего. Не верю – рак меня слопай со шнурками! – что не потягиваешь! – ералашно, подначливо вывернул он.

– Разубеждать не берусь.

Давая понять, что затеваемый докучный разговор давно навяз у меня в зубах, я отвернулся от Глеба.

Прямо перед самым моим лицом очутилась полупустая бутылка. Для видимости я с собранным рвением прилип глазами к этикетке на ней.

Этикетка меня удивила, так удивила, что я, не удержавшись, сказал, что на наклейке даже не помечено, какой завод делал эту водку.

Глеб огорчился:

– Не захмелеешь… Не знаешь, на кого и жалобу писать… А чую, придётся писать. Выпили – никакого эффекта! Ни кулеш ни каша! Налью ещё до каши… Меня одним бутыльцом не с-с-с-свалишь. А тут ещё, – кивнул он на Митрофана, – этот бусыга…[205]205
  Бусыга – любитель выпить.


[Закрыть] Нежданный труженичек Помогалкин!

Удивлённо радостно Глеб посмотрел на Митрофана, коротко дёрнул головой, будто хотел кого-то легонько боднуть.

Они выпили ещё и ещё, совсем не закусывая, лишь сосредоточенно нюхая после каждого стаканчика таинственный аромат подушечек сложенных вместе пальцев.

Наконец Глеб катнул пустую бутылку под стол. Потребовал от меня:

– Р-р-ручку!.. Б-б-бумагу… Ж-ж-жалобу!.. Без-з-з-зобразие!.. С-с-совсем раз-з-збежались у них г-г-градусы!.. Не видал, тут не пр-р-робегали? А?.. Дойди тут до ваньки-в-стельку! Ну?