Текст книги "Без дна. Том 2"

В голосе звонившего Аркадию послышался какой-то подхалимаж или скорее неуверенность: а ну как Аркадий возьмёт и откажет? Однако Аркадий не отказал. Прошло каких-то несколько минут с момента, как дал знать о себе отец, и – то ли случайность, то ли нет – до Аркадия дозвонилась мать. «Ты когда в город в ближайшее время собираешься?» – деловито, спокойно. «А что?» – «Просто хотела тебя на всякий случай предупредить. Ивана Евдокимовича положили в больницу…» – «А что с ним?» Мать, не сразу: «Зачем тебе? Ты всё равно ничего не понимаешь в болезнях». – «От этого можно умереть?» Глупый, конечно, вопрос, отсюда и соответствующий ответ: «Умереть, Аркадий, можно от всего что угодно. Но если, допустим, ты приедешь и не застанешь меня дома, не волнуйся. Это значит, я в больнице». – «Он только что звонил мне», – как-то невпопад сказалось у Аркадия. «Кто? – удивилась мать. – Иван Евдокимович?» – «Да нет! При чём здесь Иван Евдокимович… Отец! Предупредил, что будет сегодня на даче». Мысль: «А стоило ли матери об этом говорить?» «Да, я знаю. Он предупредил меня об этом». «Так, значит, он её предупредил. Это новость! Возможно, они встречаются?» Это последнее, то есть «возможно, они встречаются», по своей значимости оказалось для Аркадия куда более весомым, чем «Ивана Евдокимовича положили в больницу».

Гости нагрянули на дачу во втором часу дня. Аркадий был в это время у себя. Вскарабкался на табурет, чтобы увидеть стоянку. Заметил пару легковых машин и «газель». Из легковушек вышло человек пять, среди них отец, в том же овчинном полушубке. Дальше… Из уже знакомых Аркадию только господин, у которого Аркадий ещё в самом начале проходил «фейсконтроль». Все покинувшие легковые автомобили направились к крыльцу дома, а между тем высыпавшие из «газели» рабочие начали затаскивать в дом какие-то свёртки, рулоны, ящики.

Аркадий решил пока не высовываться («Если понадоблюсь – позовут»), а через какое-то время со второго этажа стали доноситься родные, понятные Аркадию звуки: грохот заколачивающих гвозди молотков, завывание дрели, визг вгрызающихся в деревянную плоть ножовок. Работа не шуточная. Прошло больше часа, когда в комнатку заглянула Луиза Ивановна: «Вы здесь? Отец вас ищет. Поднимитесь на второй этаж. Он там. В большой зале».

Двустворчатая дверь в большую залу нараспашку. Рабочие звуки, как и предположил, доносятся именно отсюда. Аркадий заглянул в залу, увидел занятых своим делом, облачённых в одинаковую униформу мужиков, они выглядели как рабочие от какой-то строительной фирмы или, что тоже отчасти знакомо Аркадию (пришлось поработать и по этой части), монтировщики сцены. Отдельной кучкой все те, кто приехал на легковых машинах, то есть, если обобщая, «начальство». Наиглавным выступает отец. На нём повседневка (в смысле одежды): джинсы и свитер. Что-то окружившим его объясняет. Его внимательно слушают, кто-то записывает. Зала большая, поэтому Аркадию и не слышно, какие именно наставления исходят от отца. Вниманье всех на отце, и только один «фейсконтрольщик» стоит лицом к двери. Замечает Аркадия, поднимает в приветствии руку, а потом неторопливо направляется к нему. «Рад вас повидать, Аркадий Петрович!» – широко, приветливо улыбаясь. Словно дорогого друга встретил. Отличная память у человека! Должно быть, профессиональное. У Аркадия другой род занятий, поэтому и с памятью на «клички, адреса, явки» ощутимо хуже. Пытается вспомнить: «Как же его?..» Так и не вспомнил. «Ну, как вы тут? Впрочем, я в курсе. Очень рад за вас. Столько хороших отзывов! Мало того что в доме теплынь, вы ещё и в роли спасителя себя уже проявили». Скорее всего, этот человек подразумевал то, как Аркадий пришёл на выручку заблудившимся девушкам. Да, слухами земля полнится. Значит, не остался незамеченным и скромный, приписываемый Аркадию вовсе не по заслугам «подвиг». «Лонгин Семёнович! Можно вас на минутку?» – отец. «Лонгин Семёнович! Вот как зовут этого любезного всезнайку». Отец тоже заметил Аркадия. Быстрым шагом направился к нему.

«Ну здравствуй, сынок! – приблизившись, уже знакомо по встрече на вокзале порывисто приобнял Аркадия за плечи, потёрся бородой о его щёку. – Это замечательно, что ты здесь. Я, как только приехали, тебя поискал, но ты как будто где-то от меня прячешься. Я сейчас. Вот только закончу все дела. Они уберутся, а мы останемся. И тогда уж плотно поговорим. Идёт? Где ты будешь?» Аркадий коротко объяснил. «Тогда до скорой встречи! – закончил он с Аркадием и обратился к стоящему рядом Лонгину Семёновичу: – У меня будут к вам ещё два порученья». – «Всегда к вашим услугам, Пётр Алексеевич».

Прошло какое-то время, Аркадий, конечно, его не засекал, когда услышал из своей комнатки, как его зовут: «Аркаш! Ты где?» То был голос отца, и доносился он издалека. Аркадий пошёл на голос. «Я, кажется, здесь у вас заплутал», – первым делом объяснился отец, когда они уже встретились. – Да, хоромы замечательные, у Танеевых губа была не дура, однако проживать здесь не хотелось бы. У нас с тобой только полчаса. Хозяйка горит желанием чем-то угостить, оказывается, она меня ещё помнит по тем, старым временам, но у меня к тебе другое предложенье. Проводи на крышу. Я знаю, оттуда прекрасная панорама открывается… Ключ уже, – показал чердачный ключ, – у меня. Там, на крыше, и поговорим. Идёт?»

«Ух ты! Мать моя родная! А и в самом деле красотища-то какая!..» – воскликнул отец, когда уже они оказались на крыше. На нём вновь полушубок и прежний затёрханный, словно позаимствованный у какого-то бомжа, сползший на один бок треух. Да, красота… На небе ни облачка, солнце не греет, но светит во всю ивановскую. Куда, в какую сторону света, ни бросишь взгляд, всё белым-бело. Белое царство, тридевятое государство. А местами, там, где прячутся за деревьями редкие строения, поселенья, – курящиеся, устремлённые прямиком к небу дымки. Вкусно покуривает, попыхивает и та труба, что на их крыше. Это уже результат деятельности затопленных Аркадием каминов.

«Да, хорошо», – повторился отец. Однако нос у него уже покраснел, а тесёмки у треуха, прежде держащиеся врастопырку, как крылья у самолёта, поспешил всё-таки подвязать под подбородком, чтобы было теплее. И стал совсем выглядеть как попрошайка, которого Аркадий то и дело замечает стоящим у входа на их центральный городской рынок. Или, как вариант, ставший жертвой трескучих морозов и попавший в плен под Сталинградом доблестный германский воин. «Это что?» – отец показал в сторону города. Сам город прятался в дымке, но купола собора, самая верхняя точка населённого пункта, выделялись падающим на них солнечным светом. Аркадий объяснил. «А там?» – отец показал на Сарафаново. Аркадий ответил. «А там?» И вновь внимательно выслушал. «Молодец. Всё знаешь… Я тоже всё знаю. Только хотел проверить тебя. Ставлю тебе жирную пятёрку!»

Каким-то всё-таки неестественным выглядит сейчас отец. Эдаким бодрячком. Хотя на самом-то деле, Аркадий это знает, он вовсе не таков. Бодрячком он выглядит, когда хочет навести какую-то тень на плетень. Аркадий запомнил это с детства. Или, скорее, тут более уместна другая метафора: «запустить дымовую завесу». «Тебе тут нравится?» – отец. «Что значит “нравится”? Я здесь живу». – «Ну да… ты прав… – Отец нахмурился. – Я тоже здесь когда-то жил, ты знаешь… В этом городе. В этой стране… Больше не живу… – Участливо: – Тебе не холодно?» – «Нет. Почему ты так решил?» – «Одет очень легко… Я не писал тебе…» Вот оно! Кажется, пошёл обещанный отцом разговор. «Тому были причины. Одна из них: чтобы не вызвать недовольство твоей матери». В действительности Аркадий изредка получал от отца какие-то дежурные поздравительные открытки. Но сам даже до такого «открыточного» общения не снисходил. Во-первых… да, также оттого, что не хотелось перечить матери. Но было ещё что-то внутри и самого Аркадия, что мешало. Обида? Желание таким образом поквитаться? Вполне может быть и такое.

«А между тем, – продолжал отец, – мне тоже… все эти годы… было нелегко. Впрочем, если скажу, что легко сейчас, то совру – недорого возьму. А когда было больше “нелегко” – тогда или сейчас… пожалуй, воздержусь… Особенности моей природы. Постоянно преодолеваю какие-то трудности. Иду целиной, по буеракам, вместо того чтобы на лихом авто… Я ведь русский, Аркаша. А это почти всегда значит: вооружён и крайне опасен. Русского человека хлебом не корми, дай только ему побунтовать. Хотя вначале бескрайнее смирение, терпение, а бунт – потом. Как единственное средство решения перезревшей проблемы. Это на Западе молодцы. Продвигаются осторожным шагом. На всё про всё нормальные клапаны. У нас – нет. Постепенность. Размеренность. Это у них. Мы же умеем только рывками. “Эх, дубинушка, ухнем!” А отсюда я когда-то смотался… Не потому, что перестал быть русским. Меня совсем одуревшая власть достала. Там, где я сейчас живу, там, разумеется, тоже власть. Но, ты знаешь, всё-таки не такая дурная. Там больше достаёт не власть – недалёкие, наивные люди. Их там отчего-то больше. Но есть и много замечательных… А как ты относишься к власти?.. Если, конечно, ты можешь…» – «Я стараюсь её не замечать», – Аркадий не дослушал фразу отца. «А она тебя?» – «Отвечает взаимностью». – «Это замечательно! То, о чём я всегда мечтал. Быть независимым… Словом, в отличие от меня, ты не бунтарь». – «Пожалуй, да, – согласился, хотя и не сразу, Аркадий. – Меня вообще не очень интересует политика». – «А что тебя тогда интересует?.. Женщины?» – «То, ради чего стоит жить». – «Хм… Ты уже знаешь?» – «Нет. Пока могу только догадываться». – «Это похвально… Я знал… или, точнее, догадывался, что ты далеко не так прост… А мне сулят театр в Краснохолмске. Собственный театр! Представляешь? То, о чём я всегда мечтал. И во что никогда не верил. Не очень, правда, этому верю и сейчас. Слишком много “но”… И всё это пока лишь слова. А что ты думаешь об этом?»

А что, в самом деле, думает Аркадий?

Первая мысль – о матери. Что, наверное, и естественно. «Как она?» Мысль вторая… Вот это уже неожиданно: «А как это, если случится, срикошетит на отчиме? Ивана Евдокимовича-то тогда куда девать? Или он так и останется? Сбоку припёкой…» Аркадий ещё только обдумывает варианты, а отец, так и не дождавшись реакции: «Впрочем, я, кажется, зря сейчас об этом. Как это? Не говори “гоп”, пока не перепрыгнешь? Не рассказывай об этом матери! Хорошо?» Аркадий согласился, а после: «А что ты собираешься ставить здесь?» – «“Ставить”! “Ставить”, ты знаешь, пожалуй, слишком сильно сказано. Это… такая маленькая халтурка. Шабашка. – Аркадию показалось, что отец как будто при этом даже поёжился. – Войди в моё положенье. Надо же мне как-то дорогу оплатить. Билет сюда, туда. Для меня достаточно серьёзные деньги! К сожалению. При этом я знаю, по городу ходит много всякого рода небылиц. Одна другой нелепее. Не придавай этому никакого значенья…» Хотел ещё что-то сказать, но кто-то ему позвонил. Отец Аркадию: «Если не сложно, вынь селфончик из кармана, у меня руки задубенели…»

«Кто?» – это уже после того, как Аркадий не без труда отыщет крохотное скользкое тельце в недрах огромного бокового кармана на отцовом полушубке. «Уже отключились». – «Хорошо, верни… Ты не собираешься сейчас в город?» – «Нет». – «А то бы мы ещё… Ну что ж? Спасибо и за это. Будем считать, второй блин получился немного более содержательным. Не таким комковатым. Но это ещё не конец. Я тебе обещаю. Мы ещё непременно повидаемся. Ещё о многом поговорим. О'кей?»

Часть 5. Идеализм по-русски

Каков в колыбельку, таков и в могилку.

(Русская поговорка)

Глава первая

1

Ну вот! Почти всё-то у нас, в государстве российском, за что ни возьмись, происходит с какой-то задержкой или, как стало более нарядно выражаться, с «лагом». Может, бескрайность, беспредельность наша тому виной? Пока от одного бока страны какое-то, скажем, нововведение доковыляет до другого, не одну климатическую зону, не один часовой пояс одолеет, вот вам и «лаг» этот пресловутый налицо. Хорошо, если просто «лаг», а бывает, на входе одно, а на выходе, пока доберётся, аукнется, – прямо противоположное. Не отсюда ли многие и беды наши? Оттого, что слишком великие и ужас до чего неповоротливые. Отсюда вопрос. Не постигнет ли нас та же участь, которая постигла тех же, допустим, огромных и неповоротливых, не проявивших достаточную способность приспосабливаться к переменам в окружающей среде динозавров? Правда, все эти страхи пока в теории, а на практике: в Краснохолмске наконец-то ближе к концу февраля грянула настоящая русская зимушка-зима. Такая, какой её помнят уже только подлинные, а не фэйковые долгожители. А ведь кто-то грозился наступлением чуть ли не арктических морозов уже в декабре. И были к тому поползновения, временами прорывались на какое-то время морозцы, но всегда не такие страшные, какими их малевали, и держалась они недолго. А то самое, настоящее, что сулили, чем угрожали, нагрянуло и уже по-хозяйски осело только в двадцатых числах февраля. И, как опять же частенько с нами случается, с одной стороны, настоящую зиму поджидали, с другой – она явилась к нам неожиданно. Мороз под тридцать – это в черте города; за городом – уже, случается, и за. И день так стоит, и второй, и третий – местами уже и запаниковал народ: трубы отопления лопаются, вода, та, что из крана, будто бы прямо на глазах замерзает. «Караул! Люди добрые! Спасайся кто может!» Но какова ещё одна примечательная черта нашего народа? Быстро ко всему привыкаем. И к хорошему, и к плохому. А обвыкнув, начинаем и, самое главное, находим в новых, на первый взгляд, самых неожиданных, бедственных обстоятельствах что-то для себя и полезное. Такую, например, хворь, как грипп, в замерзающем Краснохолмске как будто косой повыкосило. Чихающих и покашливающих краснохолмчан в разы меньше стало. Ещё плюс то, что рыбы свежей, да не заморской, не вонючей, а собственной, что в Волге да в её притоках проживает, стало, если не в магазине, то на рынке, заметно больше. Видимо, морозы рыбу эту тоже расшевелили или корма лишили, если она из придонных глубин к поверхности ринулась. И прямо – то ли на уду, то ли в садок, а дальше уже и на прилавок. И рыба-то какая! Не та, как совсем недавно: одна плотва с окунями да ершами. Уже только в памяти старожилов хранившиеся язи да жерехи – да килограммчиков эдак под восемь стали особо удачливым рыбакам попадаться. А от тридцатиградусных морозов древняя, ещё помнящая о временах, когда морозы под сорок это не редкость, одёжа многих, особенно тех, что постарше, стала спасать. Достались из сундуков ещё чудом да тщательным оберегом сохранившиеся овчинные полушубки, а то ещё древнее – кожуха да зипуны. Это для мужской половины. Более нарядные шушуны – для женской. Вместо перчаток – варежки, вместо женских шляпок – шерстяные полушалки; шапки-ушанки из самого разного меха – вместо кепочек у мужчин, вместо ботиночек да сапожек с отказывающимися выполнять предписанные им функции на морозе «змейками» – самые настоящие валенки. Или пришедшие с Севера в моду сразу в послевоенные годы, а потом забракованные и позаброшенные – у кого на антресоли, у кого «на потолок» отнесённые, – бурки да пимы. И, посмотришь со стороны, вначале покажется: будто постарел Краснохолмск лет эдак… на добрую сотню. Но от этого ничего не потерял, ничуть не пострадал, и комплекса неполноценности отнюдь не испытал. Наоборот, как будто приободрился, встряхнулся, сбросил со своих плеч какую-то гнетущую его всё предыдущее столетие тяжесть. Разогнулся. Нужна русскому человеку настоящая зима. Она у него в голове, в глубокой памяти, в крови. Она для него панацея не только от вражеских полчищ, она спасает его и от той слякоти, что внутри нас, что плодит гриппозные и прочие вирусы и микробы. Те, что потом терзают нас, заражая то одной болезнью, то другою. Да, есть вакцины, они, если верить рекламе, постоянно совершенствуются. Есть прививки. Но никто и ничто, ни один врач, ни одна вакцина и ни одна прививка не гарантирует, что в один день в нас не разовьётся болезнь, от которой уже не будет спасенья.

Зима зимой, она идёт своим чередом, но не одной суровой зимой полон сейчас Краснохолмск. Кроме зимы, происходит ещё что-то весьма загадочное для укоренённого краснохолмчанина, пока весьма даже невразумительное. Ещё, кажется, никогда за всю историю города не стекалось в Краснохолмск единовременно так много гостей; даже в пики летних заездов туристов такого наплыва не случалось. Центральная гостиница – та, что «Октябрьская» – едва успевает встретить, обслужить, обиходить всех. Старожилы такого что-то и не припомнят. Хотя, если пошуровать по сусекам истории… Да, было пышное посещение Краснохолмска цесаревичем Александром, будущим императором Александром Третьим. То было частью его общего длительного турне по Волге. Из более недавнего… всплывает в памяти лишь Фестиваль народной песни Нечерноземья и северо-востока европейской части РСФСР, устроенный именно в Краснохолмске. Тогда «Октябрьская» тоже кишмя кишела приезжими. Из рутинных же – на память приходят только регулярные наезды футбольных фанатов, когда местный «Волжский утёс» бесславно, раз за разом, терпит неудачу в схватке с каким-нибудь, скажем, более солидным воронежским «Факелом». Но это такие специфические гости, от которых остаются лишь воспоминания типа «Оле-оле-оле, Россия, вперёд!», пары-другой выбитых стёкол в попавшихся под горячую руку, ни в чём не повинных машинах, желательнее всего импортных (к ним у патриотически настроенной молодёжи особенная неприязнь), и монблана пустых банок из-под дешёвого вонючего пива. Нет, те, что приезжают и устраиваются в гостинице сейчас, это вам не фанаты, это люди совсем другого покроя и пошиба. Как правило, благополучные, успешные, богатые. Никаких «Оле-оле-оле» и даже не «Оля-оля-оля». Сдержанные на выражение своих эмоций. Вежливые, воспитанные, аккуратные, малопьющие. По большей части русскоязычные, но попадаются и иностранцы. По городу шайками не бродят, к симпатичным краснохолмчанкам – что особенно настораживает – не пристают, на кремлёвскую стену не вскарабкиваются, в музеи их и силком не затянешь. Пока в основном сидят по своим номерам, встречаются только со своими, что-то негромко между собою обсуждают и как будто чего-то ждут. Но вот чего именно они ждут? Как ни странно, информации на этот счёт – кот наплакал. Такое впечатление, что власти или чего-то опасаются, или чего-то стесняются. Местное телевидение вообще предпочло промолчать, а местная пресса ограничилась коротким сообщением о «предстоящем 26 февраля своеобразном языческом празднестве, посвящённом проводам зимы и одновременно встрече весны». И чтобы возглавить это празднество, в Краснохолмск самолично прибывает какой-то Вали, признаваемый где-то кем-то неким языческим богом перерожденья и плодоношения. И ещё, что пока дошло до сведения рядовых краснохолмчан: празднество это будет иметь исключительно закрытый характер и осуществится в присутствии лишь приглашённых особ. Проще и понятнее для уха рядового краснохолмчанина было бы: «На чужой каравай рот не разевай». Краснохолмчане в массе своей народ скромный. Намёк на то, чтоб держались от этого сомнительного мероприятия подальше, восприняли без ропота: «Не зовут – и не надо. Мы и без этого бога обойдёмся. Сами с усами». Но не все ж такие непритязательные. Нашлись и такие, кому захотелось поподробнее об этом странном боге прознать. И вот на что кое-кому удалось набрести:

 
Вон, смотрите, мститель Вали идёт
С запада, родившись от Ринд,
Сын Одина истинный – одного дня от роду,
Ничто не задержит его на земле,
Ни кудри нерасчёсанные, ни руки немытые,
Ни тело неотдохнувшее,
Пока не присядет он,
Пока не выполнена его миссия —
И Бальдр, брат его, не будет отмщён.
 

Страшно? Нет. Боязно? Пожалуй, да. Словом, странным и отпугивающим кажется простым людям этот мстительный бог. Странными и вызывающими недоумение в глазах краснохолмчан выглядят и «понаехавшие» в Краснохолмск почитатели этого бога с «нерасчёсанными», видите ли, кудрями. Равно как и их необычное, не вяжущееся с их официальным статусом «туриста», поведение. Какую-то струйку ясности в эту историю с непонятным празднеством, правда, внесла опубликованная в главной городской газете «Волжские зори» передовица. Вот она. От «а» до «я», ничего не опущено.

«Мы вступили в двадцать первый век, это неоспоримый исторический факт, с которым надо считаться. Современная страна, если она хочет быть современной и цивилизованной, должна уметь максимально эффективно продаваться. А продаваться она может в первую очередь за счёт своего бренда. Чем ярче бренд, тем больше наплыв туристов. Тем полнее казна. Особенно это справедливо для таких обделённых природными ресурсами объектов, как наш город и наша область. Других источников улучшения благосостояния у таких, как мы, увы, пока нет да в ближайшей перспективе, скажем на пару-другую десятков лет, и не предвидится. Этим и объясняется, отчего наш город рад стать своего рода духовным центром, местом встречи, жарких дискуссий, временами выходящих даже за рамки привычного обмена информацией между людьми яркими, неординарными, своеобразно, далеко не всегда и не во всём ортодоксально мыслящими, съехавшимися к нам из многих уголков нашей необъятной Родины. В дальнейшем, как знать, может, сочтут своим долгом посетить наше мероприятие и представители других стран и народностей. Так, смотришь, Краснохолмск, как и вся Краснохолмская область, превратятся в своего рода приволжскую Мекку. В место паломничества людей беспокойных, не желающих примиряться с идейным застоем, с грозящей нам всем эпидемией бездуховности, противостоящих засилью примитивной вульгарной материальности. Им – духовный заряд, нам – репутация, известность и, следовательно, хоть какие-то, но дивиденды, которые пойдут на улучшение нашего общего благосостояния. Да пребудет с нами всеми свет, дорогие сограждане краснохолмчане! Пусть скроется тьма!»

2

У кого что, а у Игоря Олеговича радость: его продовольственных запасов прибыло. Три банки «Dutch ham» (о том гласят яркие наклейки). По килограмму – подумать только! – в каждой. Их занёс другу Виктор Валентинович Мовчан: «Держи. Это тебе из “Мемориала”». – «Откуда?» – «“Мемориал”, “Мемориал”! Общероссийское общество политкаторжан». Не сразу, но всё-таки разобрался Игорь Олегович: каждому «бывшему», «побывавшему», «посидевшему», словом, «пострадавшему» за то, чтобы наконец воссияло солнце свободы над погрязшей в беспробудном рабстве Руси, по три банки ветчины от какой-то сердобольной международной благотворительной организации со штаб-квартирой в Роттердаме. Это очень даже неплохо. Своевременно. Сам бы Игорь Олегович за этими банками сходить не сумел: с ногами последнее время стало неважно, а штаб-квартира «Мемориала» у чёрта на куличках, и транспорт туда ходит редко и неохотно.

На радостях «братья-каторжане» решили посидеть за столом. Виктор Валентинович с этой целью заблаговременно принёс свою чудодейственную настойку, а у Игоря Олеговича в заначке по-прежнему всегда немного коньячка. Выпили по рюмочке, каждый своё, и попробовали закусить ветчиной… Да, пожалуй, это и не ветчина, а если и ветчина, то резиновая. Испытали на котёнке. Тот брезгливо понюхал, больше притрагиваться не стал. О благотворителях, как люди воспитанные, плохо отзываться не стали (дарёному коню, как известно, в зубы не смотрят), но и от резиновой ветчины решили отказаться. Вскоре Виктор Валентинович отправился к себе; Игорь же Олегович, из-за того, что у него стало неважно с ногами, изменил своей привычке провожать друга. Заперев за ним дверь, вместо того чтобы вернуться к себе, решил навестить несколькими минутами раньше вернувшегося со службы соквартиранта. Навестить не просто так: «просто так» у этой своеобразной парочки ничего не делалось, а оттого, что было «дело».

Дело же это состояло в том, что в квартире всё последнее время стоял колотун. По причине нагрянувших в Краснохолмск морозов и, видимо, плохо или совсем не утеплённой рамы в Прохоровой комнатке. Игорь Олегович всё это время терпел, но, видимо, сказался только что «принятый» им за компанию с другом коньячок: развязности у него чуточку поприбавилось. «Сейчас я ему… сотворю маленькую выволочку».

Постучаться бы ему, как он обычно и делал, а тут, видимо, сказался тот же коньяк: бдительность потерял. Взялся за дверную ручку – и сразу дёрнул дверь на себя. Видит сидящего на стуле несколько скособоченного Прохора, на коленях у него… что-то типа короткоствольного ружья. На столе ещё какие-то, видимо, имеющие отношение к ружью металлические детали. Прохор же, едва Игорь Олегович отворил дверь, испуганно дёрнулся, резко обернулся и сердито: «Стучаться, отец, надо!» Замечанье совершенно справедливое. Но Игорю Олеговичу как-то всё равно обидно, что ему, такому пожилому, замечание, как какому-нибудь мальчишке-сопляку, делают; поэтому в ответ также далеко не любезно, око за око: «Запираться надо!» С этим затворил дверь, вернулся к себе. Настроение поганое. «Зачем ему, спрашивается, эта милитаризация?.. Хорошо ещё, если ружьё, а если что-то почище?..»

Прошло минуток пять, и теперь уже Прохор подошёл к двери его комнаты и, вначале демонстративно постучав, подчёркнуто вежливо спросил: «Можно?» А уже войдя, очень миролюбиво: «Не обижайся, отец. Ты вроде там чего-то хотел…» Игорь Олегович, стараясь всё-таки не смотреть на Прохора – ему по-прежнему было неловко, коротко и сухо изложил суть проблемы. «Сделаем. Сейчас прямо этим и займусь. А у меня к тебе тоже будет. Исполнишь – благодарствую. Ото всей души». – «Если, конечно, это в моих силах». – «Я сейчас». Прохор вышел и вернулся через пару минут с большим незаклеенным конвертом. «Словом, так… – положив конверт на стол. – Тут, в общем, деньги. Случись что со мной, переведёшь… Адрес там указан… Сделаешь?» – «А что с тобой может случиться?» – «Случиться, отец, может со всяким. И с тобой тоже. Деньги здесь хорошие, но я тебе доверяю». – «Это имеет какое-то отношение к тому, что…» – у Игоря Олеговича, понятное дело, не выходит из головы только что им непозволительно увиденное, но он медлит, потому что хочет потщательнее отобрать слова. Однако Прохор его, похоже, и без слов понимает: «Допустим, прямое». – «На охоту собрался?» – «Да, кое-какую дичь подбить». Игорь Олегович не знает, что ему на это сказать, а Прохор между тем берёт с книжной полки того же Тейяра де Шардена. «Достал я её, – Прохор показывает повёрнутую передней обложкой книгу Игорю Олеговичу, – через одну знакомую. Подружку Тамаркину, – это он сейчас о своей приходящей подруге. – Думал, осилю. Ни фига! Не по Сеньке шапка! – Вернул неоценённого Тейяра де Шардена на узаконенное ему Игорем Олеговичем место на полке. – Тонко размышляет. По-французски. Моих грубых русских мозгов не хватило. Вообще любит ваш брат учёный навести тень на плетень. Нет чтобы как-то… попроще. Подоходчивей». – «Просто, ты знаешь, тоже не всегда бывает хорошо», – осторожно замечает Игорь Олегович. «Это точно, – охотно соглашается Прохор. – Иная простота хуже воровства. Это мы помним. Но и сидеть сложа руки и ждать у моря погоды… это, может, ещё и похужее будет. Вы-то… со своими… когда-то тоже не сидели». – «Но мы ружей в руки не брали». – «В том, может, и была ваша главная ошибка, что ни фига ничего не добились». – «А чего ВЫ добиваетесь?» – «Как всякий вор должен сидеть в тюрьме, так и всякая сволочь, нечисть должна быть пригвождена к земле осиновым колом». – «Ну пригвоздишь ты его, допустим, а на его место…» – «Старая песня, отец. Испокон веку гуляет. Мы это уже проходили. И ты меня не пробуй переубеждать! Заранее говорю – не получится». – «А ты не боишься?» – «Волков бояться, в лес не ходить». – «Но ты ещё так молод. Тебе б ещё жить и жить…» – «Оте-ец…» И так это было сказано, с таким выражением на лице, что Игорь Олегович подумал: «Нет, этого человека, прибегая к революционному сленгу, уже невозможно распропагандировать. Он уже всё решил. И возможно, уже со всеми заранее попрощался».

Когда же Прохор вернулся к себе, Игорь Олегович впервые взял в руки конверт. На нём большими рисованными буквами значилось: «Захрет Асхадовне Абидовой. ПО 361405, село Лечинкай Чегемского района, Кабардино-Балкарская республика, РФ».

3

Почти всю неделю в большой зале Танеевой дачи кипела работа, и зала, вначале не быстро, но с ускорением, на глазах время от времени заглядывающего сюда главным образом любопытства ради Аркадия преображалась в зрительный зал со сценой. Работы велись с раннего утра до позднего вечера: вырезали, забивали, навешивали, настраивали, укладывали. Но общей картины, во что превращалось помещение, чего в конце концов добивались рабочие, у Аркадия пока не складывалось. Отец больше ни разу на даче не появился, видимо занимался чем-то другим. Так дожили до четверга – «законного банного» дня. Аркадий попросил у Луизы Ивановны разрешенья съездить в город. Разрешение, как и ожидалось, получил, даже с добавкой: «До субботы вы едва ли здесь понадобитесь. Но в субботу обязательно! И как можно раньше». – «А что в субботу?» – осторожно поинтересовался Аркадий. Но Луиза Ивановна сделала вид, что не услышала. Конспираторша ещё та! Теперь осталось только решить, на кого всё-таки она работает? На белых или на красных?

Дома, на Энтузиастов, одна мать. Какой-то стряпнёй занимается. Аркадий её уже известил, что подъедет, поэтому и подумал: «Хочет чем-то меня…» А у неё совсем другое на уме: «У тебя ведь баня до десяти? Я сейчас закончу. Отвези это Ивану Евдокимовичу в больницу». – «Он что, до сих пор там?» По правде говоря, со всем, что сейчас происходило, Аркадий вовсе забыл, что творится с отчимом. «Да, завтра операция». – «Какая?» – «Тебе это вряд ли что-то подскажет… Так отвезёшь? У меня самой, к сожаленью, ровно на шесть совет». Мать по старой памяти пригласили в какой-то общественный совет по культуре при городской мэрии, и она, как это было и в докапиталистическое время, относилась к своим «советским» обязанностям очень щепетильно. Пропустить какое-то заседание по неуважительной причине для неё ЧП. «Да отвезу, не волнуйся. Только объясни, где мне его найти». – «Объясню. А пока мой руки и садись за стол».

Иван Евдокимович, понятное дело – лауреат, пусть и канувшего в Лету Ленинского комсомола, – лежал в отдельной палате на двоих. Аркадий застал его расположившимся на больничной койке с приподнятым изголовьем. Очки на глазах, читает какую-то книгу. Кроме него, на соседней койке пожилой, выглядящий постарше Ивана Евдокимовича. Лежит также на спине, широко открыв рот, – похрапывает.