Текст книги "Без дна. Том 2"

Иван Евдокимович, как только увидел входящего в палату Аркадия, обрадовался. Отложил книгу, убрал с глаз очки. «Я тебя ждал», – тихим голосом, видимо не желая потревожить собрата по палате. По тону это было произнесено как «Я тебя ждал как манну небесную». А по сути означало, что мать предупредила его, позвонив дежурной медсестре, а та уже передала «благую весть» Ивану Евдокимовичу. «Поставь вот сюда, я потом разберусь… Не знаешь, что там?» – «Кнели», – доложил Аркадий. Иван Евдокимович обрадовался ещё больше.

Куриные, изготовленные на пару́, они были одним из его наиболее лакомых блюд. Аркадия, кстати говоря, тоже. «Здесь, ты знаешь, кормёжка такая, будто только и мечтают, как бы отправить поскорее на тот свет. Все ропщут, но начальству хоть бы что. А тебе огромное признательное спасибо, что пришёл. Мамочке некогда. – С надеждой: – Посидишь со мной немножко?» Вместо того чтобы прямо ответить, Аркадий стал смотреть, на что бы ему присесть. «Погоди! – Иван Евдокимович. – Позабыл» Он имел в виду покоящуюся на сиденье стула «утку». Аркадий помнил её название оттого, что когда-то, в далёком детстве, когда чем-то приболел, сам пользовался примерно такой же. «Лежите, я сам». – «Да, под койку… А я, ты знаешь, книжечку тут у себя в тумбочке случайно нашёл. Видимо, от тех, кто лежал до меня. Читаю с большим удовольствием. Если хочешь, прочту и тебе несколько фрагментиков».

Ох, как не хочется Аркадию слушать ещё какие-то «фрагментики» из какой-то книги, но отказать болящему человеку в такой ерунде также не с руки. «Сейчас… – суетится Иван Евдокимович, – сейчас… – Вновь вооружил глаза очками. – Но прежде чем читать… в порядке маленького вступленья… Помнишь, конечно, как у нашего… самого великого… у солнца русской поэзии… Помнишь, конечно. “Нет, весь я не умру, душа в заветной лире…” Ну и так далее. Понимаешь, Аркашенька… Вот ОН про себя это знал. Он был так уверен, а я нет. Наверное, оттого, что не великий и не поэт, хотя когда-то и начинал, но я всё-таки лучше из книги… Сейчас, сейчас… Вот! Слушай…» Начал читать: «“После смерти душа жива, и чувства её обострены, а не ослаблены”. Это я ТЕБЕ читаю», – видимо, заметив, что Аркадий отвлёкся на несколько мгновений на что-то шустро пробегающее по стене палаты: «Неужели таракан?» «Ты слушаешь?..» Аркадий кивнул головой, решив: «Чёрт с ним, с тараканом». «Пожалуйста, не отвлекайся, это очень важно… – Иван Евдокимович мягко упрекнул, вернулся к книге: “Поскольку душа продолжает жить после смерти, остаётся добро, которое не теряется со смертью, но возрастает”. – Оторвался глазами: – Тут интересны два момента. Во-первых, речь только о добре. Ты заметил? А куда же девается зло? А его в нас ой-ёй-ёй. Неужели куда-то испаряется? И другое, что смущает, – “возрастает”. Почему возрастает? На основании чего? Об этом тоже ни слова. “Душа не удерживается никакими препятствиями… – с трудом разбирая слово, – стави-мы-ми”… Разве можно так? Да, “ставимыми смертью, но более деятельна…” Более деятельна! Опять интересно, а? Опять нежданно-негаданно! А ты как считаешь? Но тут-то как раз и объяснено. “Потому что действует в своей собственной сфере без всякой связи с телом, которое ей скорее бремя, чем польза”. “Бремя” – вот в чём наиглавнейшая проблема, отчего мы тут все… я имею в виду тебя, меня, мамочку, твоего отца и ещё многих-многих других… отчего нам всем так тяжко. А вот и ответ: “Мы все обременены. Телесно. Это наши вериги”. Ну что? Тебе понятна эта мысль? Ты её разделяешь?» Аркадий кивнул головой, но чтоб только успокоить отчима.

В это время сосед пошевельнулся и, как будто чем-то недовольный, обернулся лицом в сторону Ивана Евдокимовича. Это движение и смотрение мгновенно заставили отчима замолкнуть. Он зашептал вновь только после того, как сосед с трудом перевернулся со спины на бок, застыв затылком к Ивану Евдокимовичу: «Евгений Васильевич… Бывший второй. Хороший человек. Взял меня с собой как-то делегатом в Чехословакию. Хотя мог бы и не брать. У него серьёзное заболевание…» Прозвучало как: «У него серьёзное, а у меня пустяки». «А это, – на книгу, – святой Амвросий. “Смерть как благо”… Но я всё-таки чувствую, тебе это не очень… – Аркадий не стал возражать. – Да, конечно, тебе ещё об этом рано. Твой полёт ещё только начался. И это бремя на себе… Ты его ещё если и ощущаешь, то пока не очень». Кажется, немного отсутствием энтузиазма у Аркадия расстроенный, однако смирившийся, убрал книгу под подушку и, помолчав: «Сможешь уделить мне ещё минуток десять?.. Ну, может, даже пятнадцать, я не знаю, как получится. Но лучше не здесь. – Это уже после того, как Аркадий согласится. – Будь другом, помоги мне одеться… Вон там мой халат… Нет, не тот, это не моё. В красно-белую шашечку».

Они уже покинули палату, когда мимо них на всех пара́х пронеслась медсестра. Заметив парочку, резко притормозила. «А вы куда?.. – Ивану Евдокимовичу строго. – Вы же после процедуры! Вас же, батенька, завтра утром оперируют! Вам сейчас только лежать и лежать». – «Мы немножко… – залепетал испуганно Иван Евдокимович. – Вот это мой… – чуточку запнувшись, – пасынок. Он мне покушать принёс. А мы там Евгению Васильевичу своей болтовнёй только мешаем…» – «Хорошо, – смилостивилась медсестра, – но только немножко! – И далее напрямую Аркадию: – И без этого… самого. Без баловства. Ни капли. Вашему, – также запнулась, – родственнику это категорически запрещено. Если заметим, духу вашего здесь больше не будет. Так и знайте, молодой человек!»

Они действительно устроились на кожаном диванчике в помещении, которое Иван Евдокимович назвал «красным уголком» (ещё хорошо, что не ленинской комнатой). Напротив большого окна. Палата на первом этаже, а окно выходит на больничный дворик, с дорожками, скамейками, тумбами. Из прогуливающихся больных Аркадий никого не увидел, видимо по причине неважной погоды: мороз сменился ненастьем, с законопаченного тучами неба покапал дождь. Зато много птиц: воробьи, вороны, голуби. Им никакая непогода не помеха. Некоторые из них даже осмеливались пикировать на подоконник, требовательно били клювами по стеклу.

«Бедняжки… – пожалел птиц Иван Евдокимович. – Будешь уходить, я тебе булочки. Побросаешь им. Мороз был – мне так их всех в палату хотелось впустить!» Аркадий, когда подходил к больнице, пересекая как раз этот дворик, заметил одного лежащего вверх ногами голубя. Видимо, одна из жертв недавних холодов. Иван же Евдокимович показался ему несколько исхудавшим, с заострившимся носом, делавшим его, если посмотреть в профиль, похожим именно на одну из вызвавших сочувствие Ивана Евдокимовича «бедняжек». Во всём остальном, правда, он выглядел вполне обычным, то есть серым, безликим, заурядным. «Ну как там наша… мамочка? – Иван Евдокимович, хотя рядом с ними бывшего второго секретаря уже не было, опять перешёл на шёпот. – Она ведь юбку-то… от английского костюма… я тебе говорил… ножницами искромсала. На моих глазах. То есть не на моих, я случайно подсмотрел… Так вот, – сжал пальцы в хиленький кулачишко, – такая при этом в ней кипела ярость благородная! Я даже немножко испугался за неё… И что это вдруг, как ты считаешь, на неё нашло?..» Иван Евдокимович как будто рассчитывал, что Аркадий в чём-то признается, что-то ему откроет из того, что ему самому до сих пор не открывалось в «мамочке», но… нет, Аркадий ему тут не пособник. Даже если он знает мать лучше Ивана Евдокимовича, в чём-то её подозревает (да, копошится у него в голове на тему мать-отец одна паршивенькая теорийка), но делиться этими своими… прозрениями, подозрениями – называйте как хотите – с этим человеком? Фигушки. Пусть даже и не мечтает. И чтобы только увести разговор в другое русло: «Я всё-таки передал вашу папку, как вы и просили…» – «Да-да! Я знаю! Спасибо! – Иван Евдокимович, если можно так сказать (Аркадий в этом не уверен), потемнел лицом. – Он мне всё сам… сказал открытым текстом. Мы разговаривали с ним по телефону… Я ему позвонил. Что очень важно». «Опять! Та же достоевщина!» – подумал Аркадий. «Чем хорош твой отец, Аркаша, всегда говорит то, что думает. Не кривит душой. Он сказал, что я ничего “не пендрю”… Правда, у него было другое слово, более грубое, но пусть будет так, “не пендрю”. Словом, что я совсем не ощущаю драматургию и что мне лучше было бы заняться в этой жизни чем-то другим». На Ивана Евдокимовича сейчас больно смотреть. Уж на что Аркадию, в общем-то, безразлично, кто и что говорит об этом человеке и что рассказывает сам этот человек, но даже ему стало неловко, опустил глаза. «Но ты знаешь, Аркашенька, что в этом для меня самое страшное?» Нет, Аркадий, конечно, не знал. «Что он… скорее всего… всё-таки прав».

«Вы ещё здесь? – та же востроглазая настырная медсестра заглянула в “красный уголок”. – Закругляемся, ребятки, закругляемся! Сейчас главврач может пройти. Нагоняй из-за вас получать не хочу». «Нагоняй за Побегай, – легкомысленно пронеслось в голове Аркадия. – Да, это было бы смешно, если б не было так грустно». «Ещё минуточку!» – жалобно попросил Иван Евдокимович. «Но не больше! Я сейчас вернусь». Выждав, когда медсестра вновь оставит их вдвоём, он добавил: «Я могу плохо относиться к Петру Алексеевичу как к человеку… Я, помнится, тебе об этом уже… Но надо отдать ему и должное. К его мнению стоит прислушаться. Он большой мастер. Настоящий профессионал». Аркадию хочется поскорее закончить этот разговор, который не доставляет ему удовольствия, может, поэтому намеренно уходит от затягивающей, как в воронку, темы «отец»: «А что у вас болит? От чего операция?» – «Мамочка разве не говорила?» – «Очень мало». – «Ну и правильно. Зачем это тебе? – отчего-то опустил глаза. – Да ничего, в общем-то, такого… особенного. Кровь у меня, Аркашенька, неважнецкая… Плюс в кале ещё чего-то нехорошее как будто нашли…»

Глава вторая

1

Всего-то ничего, чуть более суток прошло с той памятной встречи со «скользким господином» Вельзевулским, а Екатерина Юрьевна уже стала задумываться: «Да было ли на самом деле всё это?» Хотя твёрдо помнила, что, поддавшись на изощрённые уговоры, посулы, отчасти в чём-то даже угрозы, дала в конце концов своё согласие на то, что командирует Гею на эту их сомнительную вечеринку… слёт… сборище… сабантуй… словом, чёрт знает что. «Зачем ему – или им – всё это надо? Не бред ли это? Или сон. Такого в реальной жизни не бывает». А если что-то и было… «Вполне возможно я стала жертвой какого-то гипноза, то есть я вела себя как невменяемая. А иначе… как объяснить, что я стала настолько управляемой?» Но время действия гипноза прошло, к ней вернулась способность нормально соображать, всё видеть в неискажённом свете. Что ей теперь мешает всё переиграть, от всех навязанных соглашений отказаться?.. Тем более что формально никаких обязательств на себя не брала, никаких бумажек не подписывала. А слово хоть и не воробей, но и к делу его не пришьёшь. Никаких обоснованных юридически претензий к Екатерине Юрьевне не предъявишь.

Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, решила поставить об этом в известность брата. С трудом, как обычно (персональный телефон отключён, а служебный дежурным голосом: «Позвоните попозже»), дозвонилась. О самом странном, не поддающемся никакому разумному объяснению условии Вельзевулского, чтобы Екатерина Юрьевна отправила на это загадочное мероприятие свою гувернантку, брату всё-таки ни словечком не обмолвилась. Предпочла пойти менее ухабистой дорогой: просто объявила, что не имеет доверия к этому господину, и поэтому неплохо было бы вообще отказаться от дальнейшего с ним сотрудничества. На что Николай Юрьевич, возмутившись: «Ну, сестрёнка! У тебя прям семь пятниц на неделе! Ты же, слава богу, давно не маленькая, не хуже моего понимаешь, что так дела не делаются». На что ему Екатерина Юрьевна: «А ты знаешь, какие разговоры сейчас обо всём этом в городе, как люди возмущены?» – «Ну-ну-ну! Какие ещё “разговоры”?» – «Что в этом есть что-то тёмное». – «Откуда это у тебя?» – «Разве тебе об этом не докладывают?» – «Ещё раз. Откуда это у тебя?» – «У меня был только что разговор с Аннушкой…» – «Пардон. Кто такая Аннушка?» – «Моя прислуга». – «Ну, если мнение прислуги тебе важнее моего…» – «Ты сам-то? Неужели ни капельки не боишься, что, связавшись с этой компанией, можешь на этом сильно погореть?» Николай Юрьевич в ответ: «Если честно, немножко побаиваюсь, но… волков, Катюха, бояться, не значит в лес не ходить. Если не хотим топтаться на месте, надо преодолевать эти постоянные “а что, если?”! Думаешь, у меня нет сомнений по поводу этого… хрен знает, как его там на самом деле… Вельзевулского? Да, мне докладывают. Информации предостаточно. Но есть такое понятие: “цель оправдывает средства”». – «А ты не слишком на этот счёт обольщаешься? Не перебарщиваешь?» Давненько, ох как давненько, может с той поры, когда пошла наперекор брату и оформила брачные отношения с Брумелем, Екатерина Юрьевна не вступала в пререканья с Николаем. «Если и перебарщиваю, то не слишком. Уверен, в союзе с этим господином – а за ним явно ещё какие-то силы, и эти силы мама не горюй – мы сможем совершить рывок, в смысле – может, даже какое-нибудь экономическое чудо, утереть кое-кому нос! Других-то возможностей, пойми ты эту простую истину, у нас нет. Извини, на этом пока прервёмся. Мне надо срочно выезжать. Словом, не дури, сестрёнка. Не ставь палки в колёса. Чтобы потом локти кусать не пришлось».

Такой вот получился между ними разговорец. Он не успокоил Екатерину Юрьевну. Уже на волне этой смуты её осенило: «А не прогуляться ли мне?» Она вдруг подумала о церкви. Желание наведаться туда для человека, совершенно не верящего в вечную жизнь, загробные чудеса и прочую, из той же оперы, галиматью, которой можно увлечь лишь совершенно лишённых критического мышления людей, – отнюдь и далеко не рядовое. Не в пример, допустим, братниной жене, у Екатерины Юрьевны как не было, так и нет потребности по всякому поводу и без обивать церковные пороги. Даже по большим православным праздникам. Хотя это и становится всё более модным. А если вдруг приспичило сегодня, прямо сейчас, – значит, что-то её окончательно допекло. Тот же, кого допекает, хватается за любое, как утопающий за соломинку. При этом и «утопающий», и «соломинка» это, конечно же, в данном случае большая гипербола. Да, всё-таки Екатерина Юрьевна ещё не настолько плоха. Но и не настолько хороша, чтобы сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Всё-таки она как была, так до сих пор и остаётся энергичной, деятельной натурой.

В этот день праздника не было никакого, даже вечерняя служба в Богоявленской церкви (а Екатерина Юрьевна поехала именно туда, ей с улицы Аркадия Гайдара всего ближе) ещё не началась, поэтому и посетителей негусто. Но едва успела войти внутрь, оглядеться, на неё накинулась какая-то старушенция – отцветший «божий одуванчик» на погнувшемся стебельке – и гневно зашипела: «Башку прикрой, нехристь! Ходют тут… Иносранка, что ли?»

Екатерина Юрьевна с «божьим одуванчиком» пререкаться не стала. Подошла к прилавку, где женщина примерно её лет торговала всякой рода церковной дребеденью. Она любезно объяснила, где можно раздобыть головной убор и заодно какие свечи лучше приобрести. Ободрённая этой любезностью, Екатерина Юрьевна рискнула спросить, кому ей лучше поставить свечки. «А вы по какой, собственно, надобности?» Екатерина Юрьевна сразу не нашлась, что ответить. Тогда женщина уточнила: «Разово или у вас это перманентное?» – «Скорее, разово», – честно призналась, несколько удивившись словарному запасу скромной церковной служки. «Что, накатило?» – «Д-да…» – «А что именно?» Хоть Екатерина Юрьевна и сама вроде напросилась, но теперь не знала, как ей отнестись к такого рода допросу. Допрашивающая делала это как будто от чистого сердца, поэтому решила ответить: «Ищу душевное умиротворение». – «Тогда вам лучше попросить вашу святую покровительницу. Как вас величают?» Екатерина Юрьевна назвала себя. «Значит, великомученицу Екатерину Александрийскую. Её иконка вон там. Ближе к амвону. В левом приделе. Вы хоть молитвы-то какие-нибудь знаете?» – «Нет», – честно призналась Екатерина Юрьевна. «Тогда советую вам…» – женщина протянула какую-то тощую церковную брошюрку. Екатерина Юрьевна с ходу, не разглядывая и не вчитываясь, её приобрела.

Поблагодарив доброжелательную женщину, прошла, как ей сказали, в левый придел. Не сразу, но отыскала нужную ей икону, поставила свечу и только попыталась отрешиться от того, что её сейчас окружало, сосредоточиться, – заметила направляющегося, видимо по каким-то своим делам, молоденького, с реденькой бородёнкой священнослужителя. Узнала его. Он был в числе тех, кто совсем недавно сопровождал настоятеля этой церкви, освещавшего уже перешедшую в её аренду Танееву дачу. «А повидаюсь-ка я с ним!» – осенило Екатерину Юрьевну. Она имела в виду не этого священнослужителя, а именно настоятеля. Кажется, иерея. «Кажется» оттого, что Екатерина Юрьевна, разумеется, была не сильна в церковных чинах.

«Послушайте…» – стараясь, конечно, не особенно нарушать тишину, устремилась за священнослужителем. Чуть не произнеслось «молодой человек», но вовремя спохватилась. Тот на её «послушайте» остановился, обернулся. «Я Милославская, сестра Николая Юрьевича Поварова, губернатора. Вы совсем недавно были на освящении моей дачи». Тот, к кому она обращалась, смотрел вопросительно. «У меня к вам большая просьба. Мне очень хотелось бы повидаться с вашим…» – запнулась. Теперь она не знала, как лучше именовать настоятеля. «Отцом Павлом?» – священнослужитель пришёл ей на помощь. «Да-да! Причём, если можно, прямо сейчас. Вы не могли бы?» Священнослужитель вынул из кармашка своего облачения сотовый телефон, чем несколько удивил Екатерину Юрьевну. Вид пользующегося самыми современными благами цивилизации священника немножко расходился с привычным мирским представлением о церковном люде как о тех, кто живёт прошлым и пренебрегает настоящим. Священнослужитель же, отвернувшись от Екатерины Юрьевны, прикрыв рот ладонью, тихо, так, что она ничего не расслышала, с кем-то поговорил, потом обернулся: «Отец Павел готов повидаться с вами. Я вас провожу. Пожалуйста, следуйте за мной». От Екатерины Юрьевны не ускользнуло, что священнослужитель использовал выражение «следуйте за мной» вместо рядового «идите за мной»: свидетельство определённой, причём довольно специализированной, начитанности у человека.

Для такой крупной церкви, как Богоявленская, её настоятель был в самом подходящем возрасте: уже далеко не молод, но совсем и не старик. Екатерина Юрьевна дала бы ему лет шестьдесят. После состоявшегося недавно освящения «восставшей из праха», похорошевшей Танеевой дачи Николай Юрьевич пригласил отца Павла к себе «отобедать чем бог послал». Присутствовала, конечно, на этом обеде и Екатерина Юрьевна, это и позволило ей познакомиться с отцом Павлом поближе. Убедилась, что Христов служитель любит и поесть, и выпить, мастер поддерживать оживлённый разговор. Причём на самые разнообразные темы. От внятного объяснения, что есть Святая Троица, до шансов не вылететь в ещё более низкую лигу у футбольной команды «Волжский утёс». А сколько он за то время, как сидели за столом, порассказывал забавных анекдотов о служителях культа! Причём делал это с таким большим искусством, что даже обычно сдержанная Екатерина Юрьевна, слушая, с трудом сдерживала порывы смеха.

Они, то есть любезно предложивший свои услуги священнослужитель и Екатерина Юрьевна, вышли боковой дверью из церкви, обогнули её и постепенно приблизились к небольшому, одноэтажному, но хорошо отделанному домику, в котором проживал сам отец Павел и его жена-попадья. Он находился неподалёку от опоясывающей всю церковную территорию невысокой кирпичной стены, и любому огибающему церковь или прохожему, или проезжающему на машине была хорошо видна увенчанная телеантенной крыша этого здания. Из того оживлённого застольного разговора Екатерина Юрьевна узнала, что у отца Павла двое детей: сын дал обет безбрачия, у него был какой-то монашеский чин, и он преподавал в Петербургской духовной семинарии; зато дочь вышла замуж за московского предпринимателя, и у отца Павла благодаря этому появились на свет внук и двое внучек. В дом, однако, не пошли, а зашли ему в тыл.

Тут-то Екатерина Юрьевна и увидела отца Павла: в тёплой рясе и скуфье, он стоял у огороженного сеткой вольера и кормил какими-то овощами, просовывая руку через отверстие в сетке, – подумать только! – парочку довольно крупных, как показалось Екатерине Юрьевне, страусов.

«Здравствуйте, здравствуйте, любезная, если память мне не изменяет, Екатерина Юрьевна!» – предупреждённый звонком отец Павел первым поприветствовал подходящую. Священнослужитель же, проводивший её, едва она поблагодарила его, не мешкая, повернулся и пошёл обратной дорогой. «Ну рассказывайте, что вас ко мне привело. Надеюсь, с Николаем Юрьевичем всё в порядке?» Екатерина Юрьевна, ещё когда шла, решала для себя проблему: стоит ли обращаться к отцу Павлу «батюшка» и придётся ли целовать его руку. Ей не хотелось ни того, ни тем более другого, поэтому остановилась на решении: «Обойдусь». «Да, – подтвердила женщина надежду отца Павла относительно её брата, – с ним всё в порядке». – «Да благословит его Господь Бог на новые добрые дела! Даст ему достаточно сил. Хозяйство-то у него не в пример моему. Да, как видите, я тоже… подкармливаю своих питомцев. Ответственность на нём огромная. Я опять же о вашем… Ну-ну, осторожнее! – строго к одному из страусов. – Ты так ведь и без пальца меня можешь оставить… Никогда не приходилось с такого рода существами? Да, строптивые, капризные, глуповатые, укусить пребольно могут, со мной уже такое случалось – с ними ухо востро. Но забавные… Так что вас ко мне привело? – И поскольку Екатерина Юрьевна не спешила с ответом, собиралась с мыслями: – Ведь вы же не просто так. Просто так ко мне не приходят». – «Д-да, – согласилась Екатерина Юрьевна, – разумеется… В общем-то, меня привели к вам некоторые обстоятельства…»

Это посещение, приватный разговор со священником – поступок, крайне необычный для невоцерковлённой Екатерины Юрьевны, – случились так спонтанно, что она не успела подготовиться, набросать план, тезисы какой-то беседы, поэтому чувствовала себя в эту минуту неуверенной и пока не представляла, с чего начать. Отец же Павел, видимо догадывающийся о чём-то, её не подгонял, продолжал подкармливать своих кусачих, пощёлкивающих длинными клювами питомцев, не забывая при этом с ними разговаривать: кого-то из парочки похвалит, кого-то мягко упрекнёт.

«Я пришла к вам за советом, – наконец, собравшись с духом, приступила к своему делу Екатерина Юрьевна. – Со мной последнее время… Создаётся такое впечатление, словно вокруг меня как будто происходит что-то странное, а я не могу понять… разобраться…» – «Что значит “странное”?» – «Необычное. Противоестественное… Ничего конкретного, это мои ощущения, не более. Как будто что-то затевается… необычное и нехорошее… Я же… мною же только пользуются. Умело подталкивают на что-то. Словом, я для них во всём этом только бестолковая, но полезная пешка». Осознание именно этого, что ею пользуются и она во всём лишь пешка или попала между чьими-то молотом и наковальней, пришло к ней как будто только сейчас, едва возникла необходимость объясниться. «Что вы говорите? – отец Павел сочувственно посмотрел на Екатерину Юрьевну. – И давно это с вами?» Ещё один повод Екатерине Юрьевне задуматься: «В самом деле, с чего же всё? Где эта исходная точка?» «Пожалуй… с полгода назад… Только не подумайте, что у меня не всё в порядке с психикой. Я, уверяю вас, абсолютно здорова». – «Не волнуйтесь. Если бы я подозревал всех, кто приходит ко мне за советом, я давно бы лишился сана и трудился на другом поприще. Так с чего же у вас всё началось?» – «Пожалуй, после того, как я взяла к себе в дом… одну… совсем молоденькую девушку. Гувернанткой для моей дочери… Кстати, вы могли её видеть. Она тоже была с нами, когда вы освящали дачу». – «Да, я представляю, о ком вы говорите. И я видел её не только на вашей даче. Она регулярно исповедуется у меня». О том, что набожная Гея может встречаться с отцом Павлом помимо её дома или её дачи, Екатерина Юрьевна как-то совершенно не подумала. «Да, она делится со мной, – отец Павел, может, даже намеренно употребил теперь другое слово, хотя только что сказал “исповедуется”, а “делиться” и “исповедоваться” всё-таки означают не совсем одинаковое. – Я же, как это доверено мне Господом Богом, внимательно выслушиваю её. Ну, так и в чём же дело? Чем это дитя так могло вас растревожить?» – «У неё есть грехи?» – это получилось у Екатерины Юрьевны как-то невпопад: вопросом на вопрос и даже не в унисон с только что произнесённым отцом Павлом. «Вас это удивляет? Грехи водятся за всеми, любезная Екатерина Юрьевна, какими бы мы, может, ни казались праведниками. Это, к сожалению, несовершенная природа человека. Водятся грехи и за мной. И даже за вами. Есть, конечно, и различие: их мера. И то, что некоторыми они проговариваются и, следовательно, так или иначе перебарываются, а некоторыми замалчиваются. Этим только, в основной своей массе, и отличаются те, кто грешны, от тех, кто праведен». «Прямо намекает мне, что не хожу на исповеди», – отметила в мыслях, а вслух: «Да, я понимаю, что вы хотите этим сказать. И… у меня – да. За мной точно есть грехи, я этого ни капельки не отрицаю…» – «Но вас удивляет, чем может грешить даже такая, как ваша…» – «Да. Удивляет». Отец Павел скормил, кажется, последний овощ и теперь запирал вольер. «Конечно, я очень мало о ней знаю, – продолжала между тем Екатерина Юрьевна, а про себя: “А очень хотелось бы узнать”. – С вами, наверное, иначе, но со мной она очень закрытая. Я пыталась, но она тут же уходит в глухую защиту. Но даже того, что я вижу… наблюдая за ней… Трудно себе представить, что такой человек, как она, способен совершать какие-то плохие поступки, а потом раскаиваться». – «Она также переживает». – «Переживает?» – «Да». – «Каким образом?» – «Сердечком, Екатерина свет Юрьевна. Вот этим самым… – похлопал себя ладошкою по груди. – Или вам показалось, у неё нет сердечка? Минуточку… – Поднял с земли кусок брезента. – Не поможете? – Екатерина Юрьевна взялась за один угол, отец Павел за другой. Так они набросили брезент на сетку вольера. – Очень вам благодарен! Так им уютнее… Или вы считаете, что сердечные терзания это то, что свойственно только таким, как вы?» – «Нет, я так не считаю». – «Бедную девушку расстраивает, что она даёт вам повод быть недовольной ею, – отец Павел отошёл от вольера, увлекая за собой Екатерину Юрьевну. – Она смущена и не знает, как ей лучше поступить. Чтобы, с одной стороны, потрафить вам и сохранить при этом себя – с другой». – «Она… жаловалась вам на меня?» – «Ну отчего же сразу “жаловалась”? Приходила ко мне за советом». – «Когда?» – «Ох, Екатерина свет Юрьевна, вы искушаете меня! Вообще-то я не вправе был совсем вам об этом… Но, только видя, что вами движет искреннее чувство и вы не воспользуетесь моей слабостью, чтобы причинить вашей девушке вред…» – «Нет, не воспользуюсь». – «И не причините?» – «Нет, не причиню». – «Сегодня. Сразу после заутрени. Я сам, вы знаете, немного этому удивился, – сломавшись в пояснице, зачерпнул обнажённой рукою чистого снега из ближайшего сугроба и начал вытирать им руки: – Хотите узнать?.. Ну, если только ради того, чтобы, возможно, помочь и ей, и вам… Она чувствует себя во многом обязанной вам. За ваше доброе к ней расположение. За те удобства, комфорт, которые вы ей предложили. За то, что сносите её некоторое непокорство. За всё это вам благодарна. А сожалеет главным образом из-за того, что не может должным образом вас отблагодарить. Не идёт в достаточной мере, как вам, может, того бы хотелось, навстречу… Прошу вас. – Отец Павел показал рукою на очищенную от снега тропинку. Она была довольно узенькой. Екатерина Юрьевна пошла по ней первой. – Кому-то такое может показаться по меньшей мере странным. Я о том, насколько она ощущает себя уязвимой и пытается заранее защититься. Но ваша девушка… Считайте, что в форточку вашего жилища в разгар трескучей зимы залетела теплолюбивая райская птичка. Наверное, вы сделаете всё возможное, чтобы не выгонять её обратно на улицу. А она действительно из рая. Я вас уверяю. Редкой нравственной чистоты и высокого достоинства. Такого рода и чистота, и достоинство, да ещё в такие, как у неё, незрелые годы, это неспроста. Такого случайно не бывает. Это данная свыше благодать. Я могу, конечно, ошибаться, как любой, кто пытается заглянуть в будущее, но меня как-то, после того как мы в очередной раз пообщались с ней, осенило, что этот человек обречён на святость… Прости меня, Господи! – Отец Павел сейчас вне поля зрения Екатерины Юрьевны, но, судя по тому, что сразу после произнесённого им только что покаяния какое-то время не доносится ни звука, подумала, что он ещё вдобавок и перекрестился. – Но что меня во всём этом пугает…»

К этому моменту они уже обогнули дом, вышли на его фасад. Екатерина Юрьевна разглядела прильнувшее к окну чьё-то наблюдающее за ними внимательно лицо. Догадалась, что это попадья. «Следит. Любопытная? Или ревнивая?» «Но что меня пугает», – повторил отец Павел. Он также заметил прильнувшее к стеклу лицо, дал знак рукой, скорее всего означавший: «Всё в порядке. Я скоро буду». Но пока они остановились. «Кто-то приходит к такому состоянию, как у неё, уже достаточно окрепшим, в зрелом возрасте. Это уже осмысленный выбор. И таким легче. Она же пришла по наитию. Ещё даже не успев как следует повзрослеть, осмотреться. Это редчайший случай! Наверное, не ошибусь, если скажу: таких – на этот момент, в этом мире… ну, если не единицы, то десятки. И их, таких как она, пока не заматереет, не отрастит какие-то… хотя бы коготочки, чтобы защищаться, подстерегают огромные опасности». – «А отчего всё-таки она не идёт мне навстречу? – Общие рассуждения это хорошо, они как-то проясняют картину, но Екатерину Юрьевну, как только услышала эту прозвучавшую какое-то время назад фразу “Не идёт вам навстречу”, подстёгивало желание вернуться к тому, что находилось к ней ближе, казалось более животрепещущим. – Ей что-то лично во мне мешает? Но я хочу ей одного добра». Ответ получила не сразу, потому что отец Павел задумался. И наконец: «Очень может быть… у неё всё-таки есть какие-то сомнения по поводу вас. Может, даже опасения. Я этого не утверждаю. Это всего лишь мой домысел. Ей может казаться, несмотря на всю вашу доброту, что вы сами всё-таки из враждебного ей мира. И это та причина, из-за которой она, может даже инстинктивно, бессознательно, вас боится, старается не подпускать слишком близко… Всё! Всё! Иду, иду! – в ответ на постучавшую изнутри по оконному стеклу попадью. Видимо, поданный ей раньше отцом Павлом знак рукой её всё же полностью не успокоил. – Моя. Заждалась. Трапезничать пора. Боится, что остынет. Приглашаю с нами заодно… Правда, – немного виновато, – я сейчас пощусь». Екатерина Юрьевна поблагодарила, но отказалась. «Ну что ж. Извините за краткость нашей беседы, – отец Павел, судя по его интонации, перешёл в эндшпиль. – К сожаленью… Был бы рад пообщаться с вами подольше. Надеюсь всё-таки, я вам сумел немножко приоткрыть глаза. И моё вам предостережение, любезнейшая Екатерина Юрьевна: будьте бдительны. В отношении и вашей необыкновенной девушки, и самой себя… А всё противоестественное… сверхъестественное, Екатерина Юрьевна… вы, помнится, начали именно с этого… оно не снаружи, как вам может казаться, оно таится в вас. В каких-то норках вашей души. А может, и не в норках, а где-то там… в глуби… В любом случае, будь я на вашем месте, я бы периодически проветривался. Делал в себе регулярную уборочку. И влажную и сухую. Не в упрёк, а в назидание вам. Вы хоть и православная, крестик-то, похоже, на вас есть, однако избегаете нас. Вы полагаете себя умной, просвещённой, свободной, не закрепощённой никакими суевериями. Вы ощущаете себя царём природы. На самом деле… мы все рабы наших суетных страстей и страстишек. Да, я сказал “мы”. Потому что и я тоже. Мой вам… может, на ваш взгляд, самый банальный совет: старайтесь, насколько, конечно, это вам по силам, делать побольше добра – и всё противоестественное, что вас так пугает, вы в этом убедитесь, постепенно испарится, яко утренняя роса под солнцем. Да будет благосерден к вам Господь!» Отец Павел на прощание осенил Екатерину Юрьевну крестным знамением.