Текст книги "За пределами любви"

Джина завораживала, такое лицо невозможно было забыть, в нем светились ум, обаяние, мягкость. Бен был чуть погрубее, попроще, но нарочитая простота только придавала его облику мужественности. Элизабет смотрела на них и не могла оторваться – они были из сказки, из недосягаемого заоблачного мира, где люди не знают забот, обид, потерь. Из мира, где и люди-то не люди, а полубоги. Из мира, в который так хотелось попасть.

– Элизабет, – в свою очередь представилась она и пожала Джине руку. Рука была мягкой, с нежной, глянцевой кожей, да и рукопожатие, хоть и казалось твердым, но ласкало, успокаивало одновременно.

– А мы знаем, – снова захохотал Бен.

Элизабет не поняла, и изумление, по-видимому, отразилось на ее лице.

– Мы знаем ваше имя, – объяснила Джина, задерживая руку Элизабет в своей и глядя на своего счастливого мужа, явно любуясь им, смакуя его красоту.

– Мы увидели вас несколько дней назад, – пояснил Бен. – И Джина говорит мне: «Откуда в этом захолустном городе такая симпатичная малышка? Такие симпатичные малышки в таких скучных городах не живут. Они должны жить совсем в других, веселых местах…». И он снова расхохотался – то ли своей шутке, то ли просто от удовольствия.

– Да не так все было, ничего подобного я не говорила, – перебила Бена жена и игриво хлопнула его по животу. – Перестань дурачиться, подумай, какое впечатление ты произведешь на Элизабет. Тебя можно испугаться, такой ты остолоп. – И она оторвала взгляд от Бена и перевела его снова на Элизабет. – Но мы спросили ваше имя, вы нам на самом деле показались не подходящей для этого места, понимаете?

Элизабет кивнула.

– Ну, вот мы и спросили, как зовут эту очаровательную девушку. Так мы и узнали ваше имя. А потом мы увидели, что вы идете к нашей машине, мы как раз только сели в нее, собирались уезжать, вот Бен и решил пошутить. Он вечно по-дурацки шутит.

Только сейчас Элизабет поняла, что Джина чуть старше ее самой, всего лишь на каких-нибудь три года, на вид ей казалось лет восемнадцать, не больше. Бен был постарше, ему, наверное, было двадцать два – двадцать три.

Элизабет даже зарделась. Эти двое принимали ее за равную, за человека из своего неземного мира. Может быть, она и в самом деле из него, а здесь, в этом тусклом, никчемном городишке она в ссылке, в постыдном изгнании?

– Слушайте, Элизабет, у вас какие планы на вечер?

Элизабет пожала плечами.

– Приходите к нам, мы будем дома. Бен собирается жарить мясо, все равно здесь по вечерам некуда деться, мы уже все испробовали, – только живот набивать в здешних ресторанах.

– Да и какие тут рестораны, – вмешался Бен, – одно название… Обычные забегаловки. А мы должны следить за тем, что едим. – И его потряс еще один приступ веселья.

– Бен только что получил роль в телевизионной серии, должен поддерживать форму, – пояснила Джина.

– Так вы артист? – Элизабет не верила своим ушам. – А я думаю: откуда же мне ваше лицо знакомо? А как называется серия?

– Вот видишь, милый, у тебя везде поклонницы, – улыбнулась мужу Джина и, обвив его гибкой рукой за талию, чуть притянула к себе.

– А у тебя везде поклонники, – сквозь смех проговорил Бен и чмокнул молодую жену в ее пухлые, яркие губы.

– Он такой смешной, – снова повернулась к Элизабет Джина. – За это я его и полюбила, – призналась она. – Вот, даже согласилась замуж выйти.

– Ты из-за моих денег согласилась замуж выйти. А еще из-за кольца. Я подарил ей булыжник в четыре карата, – заржал смешной Бен, но Джина вновь одернула его:

– Перестань, слышишь, не то Элизабет подумает о нас бог весть что. – Джина снова ударила его ладонью по животу, у нее на пальце действительно сверкал огромный бриллиант. – Так как, Элизабет, придете? Выпьем, поболтаем, здесь такая скука, а Бен хоть и обалдуй, но мясо готовит превосходно. Так что, придете?

– Ну да, – согласилась Элизабет.

– К семи? Чтобы не обедать поздно, не набивать живот перед сном.

– Конечно, в семь. – Элизабет снова согласилась.

Потом она пошла назад и, лишь пару раз оглянувшись, видела, как они снова обнялись, поцеловались прямо там, на улице, никого не стесняясь. Казалось, что вокруг них распространяется поле счастья, поле любви, красоты, беззаботности, и единственное, что ей хотелось, – это погрузиться в него.

Уже у самого поворота Элизабет оглянулась еще раз и увидела, как они оба садились в машину: Бен – на водительское место, Джина – на пассажирское, она уже наполовину протиснулась внутрь салона, лишь плечи и голова оставались снаружи, и Элизабет снова пронзило сходство – у Джины была абсолютно такая же прическа, какую носила Дина. Более того, сама форма головы, ее посадка, шея, разворот плеч… Элизабет остановилась. Она и одета была, как одевалась мама. Платье, конечно, другое, у мамы такого не было, но покрой один к одному, да и расцветка. Элизабет поднесла руку, которую пожимала Джина, к лицу – запах был настолько знакомый, что даже закружилась голова. Как она не поняла сразу – даже духи Джина носила те же самые, что и Дина.

Элизабет медленно шла по улице, спешить было некуда; жаркий переспелый воздух колыхался, как прозрачное складчатое полотно, то выпячивая контуры деревьев с неподвижными ветвями, неподвижными листьями, то наоборот, отдаляя их. Будто смотришь не сквозь воздух, а через выпуклое, меняющее очертания стекло.

«Какая же я все-таки дура, – думала про себя Элизабет, – надо же стать такой подозрительной, бояться всего, прислушиваться ко всему, приглядываться, дрожать от каждого шороха. Проехала рядом машина, а я уже в панике. Нельзя так. Надо же, приняла эту чудесную Джину за убийцу – как будто она хочет похитить, убить меня. Какая же я все-таки дура! А она правда очаровательная, эта Джина, стильная, сразу чувствуется класс. И какая счастливая… Неужели я когда-нибудь буду такой же красивой, такой же стильной, блестящей, счастливой? Неужели у меня тоже будет красивый молодой парень, как ее Бен? Хотя он, конечно, простоват немного или, как говорится, простодушен, но, наверное, таким и полагается быть молодым, красивым, счастливым мужчинам. Им даже идет простодушие. Неужели и у меня будет любовь? Или я всю жизнь буду спать со старым, мрачным эмигрантом с жалкими, полными тоски глазами? Дура, я еще и ему рассказала о своих страхах. Он теперь будет расспрашивать, копаться во всем. Да пошел он…» И Элизабет снова стала думать о блистательной Джине, о ее счастливом муже, о красивой жизни, которую они ведут и которая когда-нибудь, возможно, станет и ее жизнью.

Когда она вернулась домой, из глубины дома раздавалась размеренная возня – значит, Влэд, как всегда, что-то мастерил. Надо же, столько месяцев работает, а все никак не закончит! Заторможенный он, слюнтяй какой-то, он специально затягивает. Что ему делать, когда он закончит ремонт, он ведь ничего не умеет? Она крикнула, что пришла, что поднимется к себе, примет ванну. Он не ответил, только возня прекратилась на мгновение, но потом возобновилась вновь.

Она зашла в Динину комнату – ванная в ней была значительно больше, чем в спальне Элизабет, – включила воду. Плотная струя плюхнулась на керамическое дно. Элизабет села на край ванны, стала смотреть на брызги, как они разлетались и, попадая наконец на растекающуюся поверхность воды, превращались в пузыри.

Потом она сняла с себя одежду. Прямо напротив ванны в стену было вмонтировано большое, в полный рост зеркало. «Не то что маленькое зеркальце в моей ванной», – подумала Элизабет. Она встала перед ним, она давно не видела себя обнаженной в полный рост, расставила ноги, двинула бедро вправо, смещая на него тяжесть тела, – такую позу принимали модели на фотографиях в глянцевых модных журналах.

«Что они нашли во мне, эти Джина с Беном? – снова подумала Элизабет. – Ну, я ничего, конечно: длинные ноги, бедра, талия, плотный, чуть выпуклый живот. Все так, все правильно. И грудь ничего, можно сказать, красивая грудь, не большая, но и не маленькая, изящной формы, чуть приподнимается вверх у самого соска, как рог носорога. – Она улыбнулась сравнению. – Плечи, шея – тоже тонкие, грациозные». Она повернулась вполоборота, поставила ногу на носочек, выставив вперед, согнула в коленке, снова взглянула на себя как бы со стороны. «И попка выпуклая, ровная, а главное, прогиб в спине. – Она прогнулась сильнее. – Наверное, я все же ничего, если они обратили на меня внимание. Значит, я отличаюсь от остальных».

Осторожно пробуя ногой воду, словно опасаясь тут же расступающейся, обволакивающей водяной массы, Элизабет вошла в ванну, опустилась на корточки, потом легла, вытянула ноги, закрутила кран – сразу стало тихо, влажный воздух тут же затуманил зеркало напротив. Она лежала и думала о своих новых знакомых, о том, что, оказывается, есть совсем другая жизнь, совсем другие люди, совсем другие места, где интересно, свежо, неожиданно. Не то что здесь, в их однообразном, пропитанном рухлядью, скукой захолустье.

Она представила себя взрослой, шикарной женщиной, вокруг которой вьются мужчины, поклонники, ухаживают, пытаются привлечь внимание. А она награждает их улыбками, но не всех, ее улыбку еще надо заслужить. Элизабет снова поднесла ладонь к лицу, поймала запах духов, он и не думал выдыхаться, этот запах. Подумала о маме. Мама ведь тоже была красивая, могла бы жить совсем иначе, но надо же, как ей не повезло. Разменялась на тихую, постылую повседневность, которая ничего ей не дала в результате, кроме никудышного, жалкого мужчины и такой же жалкой, непонятной смерти.

Но мама была слабой, неуверенной женщиной, она боялась рискнуть, боялась нарушить привычную рутину, прорвать ее. А она, Элизабет, сможет. И не надо оттягивать, не надо ждать, надо действовать, пока она еще молода, пока у нее есть силы, желания, пока она нравится людям, привлекает внимание. К тому же, в отличие от мамы, она способная актриса, может быть, даже талантливая, во всяком случае, в их школьном театре она, без сомнения, самая лучшая. Некого даже сравнить с ней, и мисс Прейгер, учительница литературы, которая ведет театральные занятия, ей постоянно об этом намекает.

Хотя с другой стороны, тоже нашла показатель: «их театр» – маленький школьный театр в маленьком захолустном городке, где и играть-то никто не умеет. Где даже не знают, что такое драматургия и режиссура.

Элизабет усмехнулась. Конечно, надо себя попробовать в другом месте, где вокруг тебя не доморощенные любители, а талантливые профессионалы, где есть у кого поучиться мастерству. Надо уехать отсюда как можно скорее, не откладывая, – туда, где жизнь бьет ключом, где люди талантливы и любят творить. Надо кончать с этим печальным городком, где даже мухи дохнут на лету, где она и так прозябала всю свою жизнь, пора попробовать что-то иное, новое…

Но тут тело, несмотря на обволакивающее тепло воды, задрожало разом, будто в ознобе, сердце само, без спроса, вновь заколотилось в твердые глухие стенки, а глаза встрепенулись, расширились, испуганно косясь на дверь. Там была ручка, на входной двери, и она медленно поворачивалась – тихо, почти бесшумно. Как Элизабет ухитрилась расслышать ее шорох, как заметила ее движение? Наверное, лишь чутьем, шестым чувством.

Она смотрела, как медленно, почти как в замедленном кино, поворачивается ручка, до отказа, словно неведомая, неземная сила вращает ее по своей воле, как медленно дернулась, поддалась дверь. Взгляд Элизабет остановился, бессильно застыл, будто оказался загипнотизированным, как и все разом окаменевшее, негодное ни для чего тело – ни для сопротивления, ни даже для крика. Надо бы выскочить из ванны, набросить на себя халат, прикрыться, ведь так, лежа в воде, она совсем беззащитна – легкая, беспомощная добыча. Это все ужас, он ветвистыми своими корнями обхватил, опутал ее тело, прорастая в мозг, в сознание, в дыхание, лишая движения, голоса.

Дверь продолжала раскрываться, чернея пустой, бездушной прорехой, а вместе с ней и ужас; он уже дополз до самых отдаленных участков, он скрутил, подавил, лишил сил, завладел всем, чем хотел завладеть.

«Вот сейчас дверь раскроется, и в ней появится…» – скользнула последняя, изгоняемая ужасом мысль. И дверь раскрылась.

На пороге стоял Влэд. Его лицо было красным, на нем вообще не осталось губ, лишь жесткие, плотно прижатые к скулам щеки. Он что-то держал в руке, какой-то рабочий инструмент, Элизабет даже не знала, как он называется, то ли долото, то ли резец с длинным железным лезвием. Ужас мгновенно сжался, отпуская разом все тело, рассыпался, растворился в теплой, парной влаге.

– Что ты тут делаешь? – закричала Элизабет, успевая подумать, что никогда в жизни ни на кого так грубо не кричала. – Подглядываешь за мной, старый онанист! Как ты можешь? Что тебе надо?! Тебе недостаточно, что я тебя облегчаю по ночам, так ты еще следишь за мной в ванне? Кретин! Закрой немедленно дверь.

Но дверь не закрылась. Элизабет видела, как он смотрел на нее, просто пожирал глазами ее разбросанное по дну ванны тело. Ей стало неудобно, таким пронизывающим казался его взгляд, она даже прикрылась руками. Слава богу, они вновь могли двигаться.

– Я никогда не видел тебя днем. Ты прекрасна. – Он сглотнул, она не слышала, но видела, как дернулся его острый, покрытый жесткой кожей кадык. Потом он шагнул к ней.

– Закрой дверь с обратной стороны! – крикнула Элизабет, в ее голосе звучала угроза.

– Но почему? – спросил он и остановился. Видимо, он и в самом деле не понимал.

– Потому что я тебе так говорю, – отрезала Элизабет. Она знала, что он подчинится, не сможет не подчиниться. – Радуйся тому, что я прихожу к тебе, понял? А сам не смей, я же предупреждала тебя. И перестань глазеть на меня. Слышишь?

Ей вдруг стала безразлична ее доступная нагота, ее распирала злость. Как он мог, как посмел следить, подглядывать за ней? И она проговорила вслух:

– Как ты посмел подглядывать за мной?

– Я не подглядывал, я случайно. – Он пытался отвернуться, не смотреть на ее парящее в воде тело, но у него не получалось, он не смог отвести глаз. – Я не слышал, как ты зашла в дом, а потом сверху раздался шум. Я и подумал, что кто-то пробрался в дом и роется в комнате. – Он так и сказал – «пробрался в дом». – Вот и поднялся осторожно, чтобы посмотреть. А потом оказалось, что звуки исходят из ванной комнаты.

Почему-то его объяснение разозлило Элизабет еще сильнее. Может быть, из-за влажных, слишком чувственных глаз, которыми он продолжал проникать в нее.

– Неправда, ты знал, что я здесь, в ванной! – закричала она, не сдерживая себя. – Я сказала тебе, что буду в ванной, когда пришла. Ты просто подглядывал за мной.

– Нет, честное слово, я не слышал, – начал оправдываться Влэд, но из ванной не выходил. Так и стоял на пороге.

Элизабет поняла, что спорить бесполезно. Вот, кретин, козел, взял и испортил все – ее фантазии, ее мечтательное настроение.

– Ладно, закрой дверь, – сказала она, не скрывая раздражения.

Но он не закрывал, видно было, что он колеблется. И ей захотелось сказать что-то грубое, обидное, что-то, что вывело бы его из себя.

– Или ты хочешь, чтобы я отсосала у тебя прямо здесь?

Она видела, как он отпрянул, отшатнулся, резец с длинным узким лезвием описал в воздухе короткую дугу.

– Зачем ты так, Лизи? – Щеки его покраснели еще сильнее. – Я только хотел сказать, чтобы ты была осторожнее с теми двумя, с которыми ты познакомилась. Ведь неизвестно, кто они такие.

– Так ты за мной повсюду следишь, не только в ванной? – взорвалась Элизабет новой вспышкой гнева. От возмущения она даже приподнялась, но тут же правая рука скользнула по керамическому дну ванны, и тело, потеряв опору, снова ушло под воду. – Ты что, постоянно за мной следишь? Как ты можешь? Кто тебе разрешал? Или ты… – смешная мысль вдруг мелькнула в голове, – или ты ревнуешь меня? – И она захохотала, немного натужно, наигранно, но достаточно вызывающе для того, чтобы он медленно, плавно прикрыл за собой дверь.

От потока свежего воздуха зеркало напротив прояснилось, и теперь Элизабет могла разглядеть в нем свое лицо. Удивительно, но оно выглядело довольным.

– Надо же, – проговорила она сама себе, – что я там ему наболтала? Что-то про «отсосать». Надо же, сказать такое! И слово подобрала. – Лицо в зеркале улыбнулось. – А как он опешил, он небось в жизни ничего подобного не слышал.

Потом она опустилась ниже, на самое дно, так что только лицо выступало из воды, и стала смотреть вверх, в потолок. Впрочем, она с трудом видела его, она снова думала о том, что в ее жизни необходимы перемены – скорые и решительные, иначе она никогда не станет такой, как Джина, а превратится в свою мать. И так же, как и мать, зря проживет жизнь.

– Бедная, несчастная мама, – проговорила Элизабет вслух и тяжело вздохнула, затем, повернув голову направо, взглянула в зеркало. Но там уже ничего не было видно, кроме потной, болезненной, белесой пелены.

К шести часам она была полностью одета. Пришлось покопаться у мамы в гардеробе, выбрать платье, которое более или менее подходило по размеру. Туфли искать не пришлось, в Динином гардеробе их было десятка полтора, стояли в ряд вдоль стенки и все отлично приходились по ноге.

Еще минут двадцать Элизабет просидела перед трехстворчатым трюмо, разглядывая себя в зеркале под разными углами, пока не придумала, как лучше собрать волосы в пучок, подвела глаза, подкрасила губы, снова придирчиво оглядела себя. Из зеркала на нее смотрела совершенно незнакомая девушка очень приятной наружности. Ну просто очень! И главное, уже совсем взрослая, никакой не подросток, именно девушка.

– Такая вполне может нравиться, – сообщила сама себе Элизабет и, довольная, откинулась на спинку кресла, подальше от зеркального отражения.

Главное было проскочить незамеченной мимо Влэда, конечно, плевать на него, остановить ее он в любом случае не сможет, но начнет нудить: зачем да почему. Зачем накрасилась так? Да куда собралась? Опять надо будет кричать на него, чтобы не лез не в свое дело. А портить себе настроение сейчас не хотелось. К тому же и краска могла поплыть.

К счастью, он, как всегда, находился где-то в глубине дома, и Элизабет уже из коридора, уже открыв входную дверь, крикнула только, что уходит, и тут же выскочила наружу.

Элизабет шла по улице, настроение и вправду было праздничное, как давно, очень давно не было. Да и кто возьмется ее винить – ей необходима разрядка, она не может постоянно вариться в своем горе, в ощущении потери, ей надо возвращаться к жизни – хотя бы для того, чтобы просто не умереть самой. Ей нужны люди – новые, свежие, жизнерадостные, не обремененные заботами, такие как Джина с Беном. К тому же они сами выбрали ее единственную, значит, все правильно, она часть их мира и сегодня это станет совершенно очевидно. Для всех станет.

Она подходила к перекрестку, когда ей почудилось, что она не одна. Сначала ей показалось, что кто-то за ней идет, она обернулась резко, испуганно, недавний ужас, оказывается, никуда не исчезал, он просто затаился внутри тела, сжался, выжидая момент, когда выбросить свои стремительные, цепкие щупальца. Одно из них в привычной хватке сжало сердце, оно замерло, а потом брызнуло чем-то, пытаясь вырваться, и тут же начало метаться в сдавленной грудной клетке.

Но сзади никого не было – пыльная летняя дорога была пуста, насколько хватало взгляда.

У самого поворота Элизабет еще раз обернулась – снова никого, лишь настороженное ощущение, какое-то беспокойство в тяжелом, пронизанном ослепляющими бликами воздухе.

А потом сразу, через два шага, почти без перерыва она обернулась снова. Внезапно. И что-то мелькнуло – то ли ветка, то ли тень проскользнула, но там, справа, у угла соседнего дома была нарушена идиллия раннего беспечного вечера, был поврежден его неподвижный баланс. Или показалось? Может быть, это блики, разбегаясь в душном потном воздухе, рождали галлюцинации.

Элизабет сделала несколько шагов назад, пригляделась. Конечно же, там никого не было, за углом дома, незачем даже было проверять. Больше она не оглядывалась, просто быстрым шагом дошла до дома Джины, поднялась по ступенькам на крыльцо.

Дверь оказалась не заперта. Элизабет постучала, никто не отзывался, еще постучала, из-за двери слышалась громкая музыка, должно быть, хозяева просто не слышали стука. Элизабет толкнула дверь, та легко поддалась. Ни в прихожей, просторной, богато обставленной, ни в гостиной, куда Элизабет прошла, не было ни души. Радиола заполняла пространство джазом, большой бэнд, абсолютно потеряв тормоза, накручивал что-то заковыристое. Мебель была тяжелая, наверное, очень старая, подумала Элизабет, антикварная, но в хорошем состоянии. Стены обиты панелями из красного дерева, уходящими под самый потолок. Тяжелые портьеры свободными дугами закрывали часть широкого, на всю стену окна.

Элизабет остановилась посередине гостиной, не зная, что ей делать. Никто не приходил, только джаз набирал разнузданные обороты; она села в кресло, стоящее посередине комнаты рядом с журнальным столиком. Глубокое сиденье упруго приняло на себя тяжесть, тут же обхватив доверившееся ему тело.

Элизабет огляделась. На стене висели часы, они показывали тридцать пять минут седьмого, значит, она пришла почти на полчаса раньше. Как могло такое случиться? Неужели ей так сильно хотелось попасть сюда, в Джинин дом, что она забыла про время, потеряла над ним контроль? Ну и что теперь делать? Не уходить же.

Она откинулась на спинку, кресло было очень удобное, мягкое, расслабляющее, рядом, на журнальном столике, на раскрытой газете лежали два иллюстрированных журнала. Один из них частично прикрывал большую фотографию в газете. Элизабет наклонилась. Ей показалось, она видит что-то знакомое, она отодвинула журнал, на нее смотрела мама: «Жительница Бредтауна Дина Бреман погибла при загадочных обстоятельствах. Полиция ведет расследование». Чуть правее и ниже была напечатана фотография Элизабет, конечно, черно-белой, плохой типографской печатью, а ниже еще один заголовок уже более мелким шрифтом: «Дочь Элизабет во время похорон матери».

До Элизабет снова будто дотронулись оголенными проводами, будто кто-то умышленно, изощренно вырабатывал в ней рефлекс – и сердце, и дыхание, и общее оцепенение, и сдвинувшийся, сразу треснувший мир вокруг, мало чем походивший на реальность, – все эти уже привычные признаки разом проявились, мгновенно, без промедления.

«Откуда они взяли фотографии?» – возник первый, совершенно нелепый, ничтожный вопрос.

«Ну хорошо, меня они могли сфотографировать на кладбище, но откуда у них мамина фотография? Где они могли взять мамину фотографию?»

«Ну да, – вдруг вспомнила она, – в полиции просили фотографию, не знаю для чего, и Влэд, кажется, дал им одну. Неужели они передали фотографию в газету? Не может быть, полиция не должна передавать газете… Хотя…»

Потом она подумала, что Джина и Бен знают о том, что приключилось с ней. Зачем же они тогда сказали, что спрашивали у кого-то ее имя? Почему не сказать правду? Снова зачастило сердце, снова дыхание, снова внутри головы что-то покачнулось, еще сильнее рассеяло, замутило большую темную красивую комнату с высокими потолками, сплошь покрытую деревянными панелями.

«Но газета могла попасть к ним потом, после нашей встречи. Они ведь куда-то уезжали на машине, наверное, в магазин, им надо было многое купить к сегодняшнему вечеру. Вот в магазине и увидели газету, эти местные газеты лежат на прилавках всех магазинов, на самых видных местах».

Видимо, объяснение показалось правдоподобным, мир в глазах Элизабет начал срастаться и принимать разумные, отчетливые очертания, да и сердце сразу сбавило ритм, видимо, тоже привыкло к мгновенным, хаотическим переходам.

Элизабет снова огляделась, ей становилось беспокойно и скучно одновременно. Где хозяева? Зачем они ее позвали, если не готовы к приему? Подумаешь, она пришла на двадцать минут раньше, разве это имеет значение? Почему так беззастенчиво громко играет радиола, если ее никто не слушает? Элизабет поднялась, прошлась по комнате, мягкие, толстые ковры на полу бесшумно впитывали в себя каждый ее шаг.

Из комнаты вели четыре выхода, один в прихожую – это Элизабет уже знала, еще один, очевидно, на кухню. Куда вели остальные? Дом был большой, спальни наверняка находились на втором этаже, так часто бывает. А вот лестницы, ведущей наверх, видно не было. Два других выхода находились на расстоянии пяти футов друг от друга, не больше. Постояв, поколебавшись, Элизабет заглянула внутрь ближайшего – оказалось, он вел в длинный, петляющий коридор.

Коридор пару раз поворачивал влево, он был мрачным, лампы на потолке не горели, а где выключатель, Элизабет не знала. Она миновала три или четыре двери, все почему-то с одной стороны, они были плотно прикрыты, и Элизабет не решилась ни постучать, ни приоткрыть их.

А вот последняя дверь в тупике была настежь распахнута и вела в комнату – из глубины коридора она казалась очень яркой и солнечной, солнце просто било, струилось из нее лучами. Собственно, весь коридор освещался именно из этой торцевой комнаты.

Элизабет подошла к двери. Музыка из гостиной, хоть и доносилась отчетливо, уже не донимала навязчиво ломкими, джазовыми ритмами, где-то скрипнуло, отозвалось тихим, едва различимым стоном, потом снова. Элизабет оглянулась, посмотрела по сторонам, оказывается, там была еще одна дверь, футах в шести, не больше, это оттуда доносились настораживающие, приглушенные, растянутые звуки. Стон повторился – усталый, совсем не резкий, не крикливый, не зовущий, наоборот, смягченный, вкрадчивый. Элизабет тронула ручку двери, круглый бронзовый набалдашник легко, доверчиво провернулся в ладони. Нет, она не пыталась открыть дверь, у нее даже мысли такой не было, та сама поддалась, двинулась внутрь, Элизабет даже пришлось попридержать ее, иначе бы она распахнулась настежь. Так, вцепившись в бронзовый набалдашник, чтобы щель не разрасталась, Элизабет приникла к узкой вертикальной прорези – она была уже ее зрачка, уже ее взгляда.

В комнате было еще темнее, чем в коридоре, окна были зашторены, и свет хоть и проникал внутрь, но, преодолевая плотную материю, терял интенсивность. Элизабет напрягла глаза, те, привыкнув к темноте, кое-как отделили предметы один от другого – живые от неживых.

Ясно было, что там, в комнате, находилась какая-то конструкция, что-то непривычное, видимо, специально построенное – две поперечных перекладины, на них наклонные плоскости. На одной, перегнувшись, лежала животом женщина, вторая, установленная дальше и ниже, была не видна, наверное, женщина упиралась в нее плечами. Иначе почему плечи и шея оказались выставлены горизонтально вперед, в отличие остального тела, перегнутого через перекладину, как белье через веревку.

Лица женщины видно не было, да и тело из-за нелепой, неестественной позы узнать было невозможно. Оно было одето в трико, тоже темное, почти черное, даже не в трико, а в длинные шорты по колено и в короткую, обтягивающую майку. Майку Элизабет разглядела отчетливо – белое неприкрытое тело резко контрастировало с черной одеждой.

Шорты тоже были несуразные, какие-то неправдоподобно обширные, чрезмерно свободные, скорее старомодные панталоны из прошлого века, они расходились в стороны круглыми, выпуклыми шарами и казались наполненными чем-то твердым, неправильной формы. Они, эти тупые, сглаженные формы, проступали через одежду то тут то там с ритмичной периодичностью, будто внутри, в панталонах, копошилось неуемное живое существо.

Руки женщины были отведены в стороны, раскинуты до предела, как будто океанская птица расправила крылья на плоскостью воды. Длинные, гибкие, они двигались короткими, плавными взмахами, и от этого еще больше напоминали крылья большой птицы. Но главное, каждый взмах, каждое движение рук совпадало с новым тихим стоном, тем самым, который Элизабет услышала в коридоре, который заставил ее приоткрыть дверь. Казалось, он вырывался не из горла, даже не из груди, а из самой глубины, из сердцевины распластанного тела, и что-то нездоровое, животное, нечеловеческое можно было выделить из его отрешенности, что-то, что находилось вне, за пределами жизни, что было никак не связано с нею.

Но самое непонятное, непостижимое, даже пугающее заключалось в том, что голова женщины тоже была накрыта черной материей. Даже не накрыта, а помещена в нее, как фотографы помещают свою голову внутрь черного ящика перед тем, как сделать снимок. Из-за этого черного ящика женщина была похожа на древнее мифическое чудовище – получеловек, полуживотное. А может быть, на часть кошмарного, переполненного ужасом сна?

Элизабет сжалась, не в силах шелохнуться, ей показалось, что она присутствует на языческом ритуале, жестоком, с неминуемыми жертвоприношениями, – первым ее порывом было захлопнуть дверь, тут же, немедленно, и бежать из дома, не видеть, не знать, не присутствовать. Но дверь она не закрывала.

Она уже не пыталась понять происходящее, все запуталось, перестало расчленяться на детали – одна общая, бессмысленная, как полотно абстракциониста, картина. Но именно оттого, что смысл был недоступен, он завораживал таинственным подтекстом, словно открылась потайная дверца в стене и Элизабет попала в мир, о существовании которого не подозревала.

Женщина взмахивала руками то резче, то плавнее, будто то набирая высоту, то спускаясь ниже, в какой-то момент они затрепетали короткой дрожью, словно попали в невидимую сеть и запутались в ее мелких ячейках, снова раздался глухой, протяжный стон из самой глубины, и руки беспомощно затихли, сдались, казалось, что навсегда.

Элизабет тихонько затворила дверь. Возможно, она не хотела узнавать секрет происходящего, как не каждый зритель хочет узнать секрет показывающего трюки иллюзиониста. А может быть, она просто испугалась, что женщина может ее заметить.

За дверью наступила тишина: ни стонов, ни звуков. Элизабет сделала несколько шагов и оказалась в торцевой комнате, той самой, с открытым окном. Солнце уже заходило, но еще ясно освещало землю, в комнате было светло, будто Элизабет вернулась в нормальный, привычный мир, где день чередуется с ночью, где все объяснимо и доступно пониманию. Вид, открывающийся из окна, тоже был понятный и знакомый – обычная лужайка с аккуратно подстриженным газоном, несколько деревьев с широкими раскидистыми кронами, чуть дальше улица, за ней еще одна лужайка, а после нее снова дом, тоже большой, старый, красивый. Почему же он так знаком?

Рядом стоял стул, Элизабет опустилась на него в бессилии, разом наступившем, парализовавшем, – дом напротив через лужайку был их домом – ее и мамы. Хотя нет, только ее, ведь маму убили совсем недавно.