Текст книги "Роман с Полиной"

Как будто я не такой же мальчик, которого надо любить, чтобы я стал хорошим?.. Или кого-то другого – так же.

Но я не стал объяснять ей, что это муть. В великое дело людей я давно не верю, я знаю цену всем нам и тому, что двигает нами. Тюрьма научила меня понимать это. Но если человек хочет сделать что-то хорошее, пусть делает, не надо мешать ему, это мое главное правило.

К тому же я любил Полину, я поддакивал и говорил:

– Да, здорово тебе повезло.

– А тому мальчику? – спрашивала она.

– А тому мальчику повезло еще больше.

– Теперь я знаю, для чего родилась на свет, – Господи, как хорошо. Как я счастлива. Спасибо тебе, что ты тогда приставал ко мне и что ты сел в тюрьму. И что ты такой засранец, и совсем не любишь меня.

А у меня рак.

Когда я узнал, что я умираю, я опять увидел себя прилетевшим откуда-то, сделавшим большое дело для всех и окруженным за это любовью. Эта любовь струилась от каждого, кто встречал меня. От теплого солнца. От прогревшихся сосен. Я знал, среди них есть та, которая считает себя предназначенной быть моей, и будет ею. Мне стало радостно и покойно – незачем было куда-то стремиться, чего-то хотеть и за что-то бороться.

Я всегда хотел быть полезным людям, но не умел, вот в чем моя проблема.

Теперь я понял, откуда я прилетал, я прилетал с Земли, прожив там и умерев, и сделав этим свое самое большое и самое главное дело, для которого и был рожден. С моей души будет снят нагар обветшавшей плоти, и она станет гореть в огне вечности.

Я вспомнил, как умирала моя любимая бабушка, как ее рвало черным, как она стонала:

– Ой, плохо мне, плохо… Умираю я!.. Умираю!!!..

Больные раком умирают не сразу, успевая как следует измучить своих ближних и вызвать в них смену любви на брезгливость и неприязнь.

Я не смогу дойти до туалета, буду разлагаться и гнить, смердеть гнилью и разложением.

Я не хочу, чтобы во всем этом была Полина. Я хочу остаться в ее памяти не самым темным пятном.

Я решил исчезнуть из ее жизни неожиданно, без объяснений и навсегда.

В отчаянии я напился и пошел играть.

Я вспомнил, как жил. Я не был лучшим представителем человечества. Но я никогда никому не хотел зла, не нападал первым. Не пытался у кого-то чего-то отнять и сделать своим.

Я тупо смотрел на сукно и знал, что сегодня я проиграю, потому что в душе у меня не горел огонь.

Тогда я спустился в бар и напился.

Я еле хожу, вот это и есть реализация проклятья. Надо бы выпить; когда я крепко пил, мне было легче.

Под утро ко мне на паханскую шконку влез шоумен М.

– Какие у тебя убогие мышцы, – прошептал шоумен и показал огромные молодые бицепсы. – Потрогай мои.

Я потрогал, они были будто из камня.

– А ноги, – прошептал шоумен, сверкая золотыми очками и коля бородой. Ноги у меня, действительно, были уже плохими, левая была сломана на лесоповале в Мордовлаге и срослась не очень ровно, на правой вообще полез варикоз, вдобавок, обе болели, – смотри, какие у меня ровные ножки…

Он вытянул дебелую толстую ногу и прижался ко мне.

«Пидор», подумал я и спихнул М. со второго яруса. Кажется, он разбился. Я на своей зоне ввел строгое правило – не говорить о бабах, не мастурбировать в коллективе. Не петушить без правил. За все 9 лет, что сижу в лагерях, я ни разу не онанировал и никого не запетушил.

Интересно, к чему снятся шоумены, которые вдобавок правозащитники?.. Жалко, дяди Жоры Иркутского, друга юности моего отца Коли Головина, нет в этой жизни. Он здорово толковал сны.

За окном серело тусклое владивостокское утро. Не вставая с постели, я включил телик. Пока он грелся, я вспомнил, какую передачу мы вчера ночью смотрели с Полиной. Там один наглый парень из Украины рассказывал, почему он написал «Таню Гроттер» против их «Гарри Поттера». Я уже не прочитаю ни то, ни другое. Он, вообще, шустрый малый, он моложе меня лет на пять, а уже написал 25 детских книг – н у, ни фига себе. Для чего пишут люди? Для того, чтобы понравиться тому, кого любят?

Я люблю Полину и хочу так сильно нравиться ей, чтобы она никогда не забыла меня. Она лежит рядом и спит, ее волосы лежат на подушке, а розовая из-за света сквозь розовую штору правая нога высунулась из-под одеяла. Я чуть-чуть приподнял его и поцеловал гладенькое глянцевое колено, оно хорошо пахло, сохранив запах вчерашней пены для ванны.

Я нашел по ТВ Москву, на первом канале военные мужики с красоткой Сорокиной толково обсуждали проблему с Ираком, у меня на зоне неправильные пацаны по несколько раз с каждой ее передачи бегали трахать ее в сортир.

Я подумал про себя, если бы я не был уродом, я бы тоже мог толково все обсуждать. Уродство сделало меня застенчивым, застенчивость косноязычным. А то бы я поднял руку и сказал тайно влюбленной в меня Светлане Сорокиной: Светочка, Буш, чья фамилия в переводе с английского означает «кустарник», является жертвой своего юношеского алкоголизма, избавление от которого не щадящими методами не могло не сделать его зомбированным максималистом. Глупость, конечно, но я был бы очень толковый и толково всем про все объяснял.

Интересно, в той жизни я тоже буду в очках или меня сразу же сделают бесом – ведь это антихрист имеет глаза разного цвета, сказала хорошенькая застенчивая прихожанка на еженедельной религиозной беседе об основах православия, которые проводил в нашем восстанавливаемом храме в Троице-Голенищеве наш духовный отец иерей Сергей Правдолюбов, – я так думаю, лепетала она, что по этому признаку мы должны узнавать его в миру.

Я страшно обиделся на нее и перестал ходить на беседы, потому что все стали делать вид, что не поглядывают на меня. Я встретил ее через месяц, она испуганно прянула в сторону и прикрыла лицо платком. Она здорово постарела за это время и стала выглядеть лет на 50, никак не меньше, изящная нижняя челюсть ее хорошенького лица далеко вылезла вперед и покрылась неживым серым пухом.

Я тогда испугался – неужели это из-за того, что я обиделся на нее, для чего мне такая сила, я с ней не справлюсь, и тут же понял, нам надо трахнуться, и тогда все встанет на место. Я подрулил к ней с этой идеей, но она не поддалась и через какое-то время, став совершенной старухой, ушла в Новодевичий монастырь. Теперь, если не умерла, наверное, уже в больших чинах…

…Напоследок я узнал из новостей, что полярники впервые за последние 12 лет будут высаживаться зимовать на льдину, и заплакал от прихлынувшей к сердцу надежды, что кончается наша черная полоса и скоро в Россию вернется счастье. Легендарный Челенгаров на экране ТВ плакал вместе со мной. Как жалко, что никто из моих – ни папа, ни мама, ни дедушка с бабушкой – не дожили до этого времени и умерли с тихой любовью к прошлому, молчаливым презрением к настоящему и без веры в будущее.

Неужели, действительно, приближается возрождение?

У меня рак, подтвердил мне вчера третий профессор, запущенная неоперабельная меланома, которая дала метастазы по всему организму; химия по моим показателям противопоказана, да и опоздал ты, голубчик, с химией, жить тебе осталось два, максимум три месяца. И причина его в том подарке, который мне сделали на тридцатилетие мои лагерные кореша, напоив меня и отдав в руки хирургу с четырьмя жемчужинами в холодной от страха ладони. И от злоупотребления этим подарком в последние 138 дней. Я им сильно перетрудился в последние 138 дней моего счастья, он у меня разбух, что-то там перекрылось, теперь я часами могу заниматься любовью, не достигая оргазма. Хотя любовью заниматься теперь тяжело – каждое прикосновение к нему отзывается сильной нутряной болью.

Так что и я, как и мои предки, не увижу, что так хочется видеть, уже не при мне это будет, увы, не при мне поднимется и расцветет Россия…

– Ты уже не спишь? – просыпаясь, спросила Полина во Владике в конце апреля 2003 года и потянулась ко мне. – А почему глазки у нас такие грустные?

Я вышел из первого вагона на станции «Академическая», поднялся по коротенькой лестнице, повернул направо, отсчитал еще 48 ступеней; яркое солнце заливало улицу. Это было 12 июля 1993 года. Полина стояла у гранитного парапета над входом в метро. Она не понравилась мне, на ней было нелепое платье, делающее ее ровной в талии, как бревно, и сутулящее спину. Ноги под ним казались чересчур тонкими и сухими.

– Это еще зачем, – недружелюбно сказала Полина, когда я протянул цветы, – только не надо играть в любовь.

– Я не знаю другой игры, – нелепо сказал я тогда.

– Скажите, пожалуйста, как красиво, – Полина прищурилась, глаза у нее стали маленькие и злые. – Какой романтик, не заплакать бы…

Между тем она уже шла куда-то по тротуару, не оборачиваясь на меня и нисколько не беспокоясь, иду я за ней или уже не иду. Я смотрел на ее худые, незагорелые ноги и думал, ну чего я тащусь, зачем? Пакет еще красивый купил, бутылку сухого мартини, начитался, мудило, Хемингуэя.

– Я заметила, чем человек глупее, тем он самонадеянней. Да не отставайте же! – прикрикнула Полина и неприязненно глянула на меня через плечо.

И плечи у нее какие-то очень широкие, подумал я, ну чего я тащусь? Вот еще скажет чего-нибудь такое, я независимо улыбнусь, благодарю за прогулку, это вам небольшой презент, отдам пакет, откланяюсь и уйду. Надо было на машине приехать, тащись теперь на метро, но я был уверен, что выпью с ней сухого мартини.

Мы свернули налево и оказались перед четырехэтажным домом из темно-красного кирпича, из какого до революции строились фабрики и заводы. На скамейке под изломанными деревьями сидели пожилые женщины в белых платках над простыми деревенскими лицами. Полина гордо задрала голову и вошла в подъезд.

– Вот и Поленька размочила, – услышал я за спиной.

– Приличный мальчик, не пьяненький.

– Косоватенький он какой-то, а бутылка у него в пакете.

Лестница была широкой и довольно чистой. Стены недавно покрасили в темно-синий цвет, как в пенитенциарном учреждении. Я случайно оперся о крашенные темной охрой перила и в ужасе отдернул руку – в белоусовской школе, где я учился во времена моего счастливого детства, живя у дедушки с бабушкой в окружении их бездонной любви, мальчишка катился передо мной по перилам и располосовал руку до белых костей о вделанную кем-то в дерево половинку лезвия для безопасной бритвы. Тот пережитый ужас охватывает меня всегда, едва я дотрагиваюсь до перил.

Мы поднялись на второй этаж, Полина открыла крашенную в шаровый цвет деревянную дверь и вошла в большой коридор. Из общей кухни несло ядовитым запахом, кто-то тушил квашеную капусту. Из общественного туалета, в котором я успел разглядеть ряд деревянных кабинок и чугунных раковин под тускло блестящими кранами, вышел мрачный мужчина в обвисшей застиранной майке с пластмассовым сиденьем на унитаз в жилистой узловатой руке. Он зыркнул на меня темными татарскими глазами и что-то буркнул Полине. Может быть, поздоровался, потому что она поздоровалась с ним в ответ. Из кухни выкатил на трехколесном велосипеде белесый, и в то же время по чертам лица вылитый негритенок, мальчишка и помчался, обгоняя нас.

– Мам… мам… а Полька очкарика привела! – орал он по-русски, что было странно при таком лице.

– Че ты орешь, засранец? – из распахнувшейся, расписанной матерными словами двери, выглянула женщина с немытыми распущенными волосами и, придерживая халат на белой полной груди, оглядела меня диковатыми молодыми глазами.

Полина открыла ключом дверь, обитую дешевеньким дерматином, и я увидел ее жилье и ее сердитые и одновременно обиженные глаза.

– Раздевайтесь, чего стоите.

– Полина, не надо, – сказал я.

– Нет, надо, – зло сказала она. – До чего я ненавижу вас…

Насколько я помню, когда-то очень давно, 6000 лет назад, в тех благословенных райских местах, а именно такими были тогда эти места в междуречье Тигра и Евфрата, где теперь Ирак и смердит война, жили шумеры. И назывались эти места Месопотамией. Здесь не было ни пустынь, ни полупустынь, был сплошной оазис, и всего здесь было навалом, как в Эдеме, а может быть это и был Эдем.

Точно, вспомнил, это и была страна Эдемская и Рай, они находились в одном месте, именно здесь. Здесь первые люди вели жизнь богов, без забот и печалей, без нужды и борьбы с ней. Они не старились и ничем не болели. Они жили в счастье и наслаждении, но не знали, что это счастье, потому что не знали горя. Однако дьявол искусил их узнать его, посоветовав съесть яблоко с запретной яблони, чтобы стать равным тому, кто их создал.

Они съели, и пришел конец первой радостной странице в нашей истории. Бог изгнал их из Рая, ушло бессмертие, пришли болезни, заботы.

«Болезнь – Божие посещение, – говорил батюшка отец Сергий на проповеди, – ибо через страдание очищается, через боль возвышается. Страдание дано, чтобы заглянуть в глубь своей души. Страдание приближает человека к Богу…»

Едва мы прибыли во Владивосток, Полина сказала, что нам надо сходить к врачам – так в Америке принято: ходить к врачам и юристам. Я и без их Америки знал, что мне пора навестить эскулапа. Еще в Салехарде я почувствовал себя нехорошо. Строго говоря, у меня давно нелады со здоровьем, и всегда что-то болит, но ко многому я уже притерся. В Салехарде из меня начала идти кровь. Особенно сильно она шла, когда мы тряслись на поезде, не один километр Байкало-Амурских железных дорог, я думаю, полит ею, ходить в туалет стало для меня проблемой. Во Владике я нашел платную клинику, думал, у меня случилось то же самое, что было у Жоры Иркутского, в прошлой жизни Коли Головина, друга юности моего отца, что стыдно, конечно, для правильного мужика, но не опасно.

Оно случилось, но кроме этого пустяка, нашлось кое-что пострашней, от чего отрезали небольшой кусок и послали на биопсию.

Две самые главные опоры, на которые я всегда рассчитывал, подвели меня – мое здоровье и моя Америка. Здоровье хорошо, когда его не замечаешь. Америка – когда на нее надеешься. Не одно поколение русских интеллигентов надеялось на нее, полагая: пусть везде бесправие, ложь и бардак, но есть в этом мире заповедное место, где правда, порядок и человек – самое главное и дорогое. А сейчас оказалось, этого места нет, там, как и везде, любовь к людям – это только любовь к себе. Я испытывал сильное разочарование из-за начала войны с Ираком.

Весь день, едва Полина пришла от врача, ее глаза светилась загадочным светом, а губы двусмысленно улыбалась. Я даже спросил:

– Что-то случилось? – хотя, честно говоря, мне было еще очень не по себе.

– С чего ты взял, что со мной что-то случилось? – с деланным равнодушием возразила она, но глаза ее выдали – что-то насмешливое и загадочное блестело в далекой и темной их синеве.

Я подумал, наверное, у Роберта хорошие новости в бизнесе, у этих американцев самое главное – бизнес. Вечером мы пошли в бар, она взяла себе только сок, при этом придирчиво расспрашивала, натуральный ли он и достаточно ли экологически чист.

– Почему ты не спрашиваешь меня, что случилось? – спросила Полина, когда мы по ее желанию пошли танцевать.

– Действительно. Что случилось, Полина? – спросил я, чувствуя руками, как напрягается, готовясь к чему-то, ее легкое тело.

– Почему ты думаешь, что со мной что-то могло случиться? – возразила она, и мне почудилась далекая печаль в ее голосе.

– Я не думаю, я вижу, выкладывай, что случилось, – сказал я; вот, думаю, еще этого не хватало, беда не ходит одна, неужели я заразил мою бедную девочку.

– Это так… случилось, – трагическим шепотом сообщила она и посмотрела, какое на меня это произвело впечатление.

Сильное, я даже двигаться перестал.

– Ты знаешь, милый, я, кажется, залетела, – прошептала Полина, не спуская с меня внимательных изучающих глаз. – Что же ты не танцуешь? Танцуй.

Я испугался, неужели, думаю, правда?.. Я посмотрел в ее мерцающие глаза, они меня обвиняли. Мне стало жарко. Я взмолился – Господи, пронеси… пронеси, Господи… Сегодня мне опять сказали, что у меня рак, но ведь он не заразен?.. Господи, пронеси!..

– Куда залетела? – пробормотал я, чувствуя, что краснею.

– Куда все залетают… ты не понял? – спросила она, выжидательно глядя в мои глаза своими видящими меня насквозь прекрасными родниками.

– Все залетают в зону… – пробормотал я, оттягивая время и думая, лучше бы мне было сдохнуть до того, как она приехала меня выручать, и ведь были прекрасные случаи незападло, достойно отдать концы. – А ты как… куда?..

– Я понесла! – торжествуя, сказала она. Я, конечно, ничего не понял.

– У нас будет ребенок… вот куда я залетела. Да, танцуй ты, что же ты опять не танцуешь?..

– Не понял, – сказал я, действительно, не понимая.

– Господи, вот дурак так дурак! Ты когда убил тех четырех, а потом накинулся на меня, как зверь, я понесла! Обрюхатилась! Я – баба! – эта новость сделала ее счастливой. – Да веди же, веди, что ты застыл, как пень?

– Ты же не можешь, – напомнил я, скорее огорчаясь, чем радуясь.

– Вот это и есть самое главное – не могу, а вышло. Теперь у нас будет двое, Ванечку мы все равно возьмем. Я сообщила Роберу, он счастлив! – Полина иногда своего Роберта называла Робером на французский манер. – Робер позвонил Деборе – она визжит от восторга. Нет, лучше трое детей! Бог троицу любит. Скажи, если ты очень будешь стараться, ты сможешь обрюхатить Дебору? А потом снова меня! У нас будет куча детей! Ты знаешь, в Америке очень много семей, в которых куча детей… А в России такое почему-то не принято…

– Тебе объяснить, почему?

– Только не надо этой мрачной политики. Надо уметь быть счастливыми с тем, что есть. Но я не вижу, чтобы ты радовался.

– Я радуюсь, – возразил я.

– Сильно?

– Сильно, – сказал я.

Сегодняшним утром пришел результат анализа с биопсией, и я опять услышал, что у меня самый настоящий рак, причем сильно запущенный. Онколог спросил, женат ли я. Да, сказал я, только женился. Остерегитесь пока с женой, конечно, это еще не доказано, но лично я уверен, рак генетически предрасположен, хотите, я переговорю с вашей супругой?

– Я сам переговорю… вы хотите сказать, мне нельзя иметь детей?

– Понимаете, это еще не доказано, здесь разные мнения, противоположные школы, но лично я вам советую: пока не пройдете химию, поостерегитесь, береженого ведь и Бог бережет, не так ли?..

Я не стал объяснять дружелюбному эскулапу, что проблема Полины как раз в том, что Полина бесплодна, так сказали в Америке дорогие платные доктора.

Теперь я не знал, как же мне быть – если я скажу Полине, что у меня рак и он генетически предрасположен, значит нельзя рожать этого малыша, ведь он зачался, когда у меня уже был рак, и Полине надо делать аборт? А если не скажу, и малыш заболеет и будет мучиться из-за меня всю жизнь. Лучше быть импотентом, чем решать такие проблемы.

В дверь позвонили, рассыльный принес телеграмму. Она была от Робера. Он видимо, обезумел от счастья. «Это лучший итог нашей борьбы с терроризмом, – патриотично ответил Робер, – молимся о твоем здоровье. Сдайте билеты на самолет, плывите теплоходом, каютой люкс, самолеты часто терпят аварии».

Едва я с горем пополам перевел этот текст, рассыльный принес новую телеграмму – «Жди меня. Я сделаю визу и прилечу за тобой. Пойдем кораблем, билеты самолет сдай».

– А кто мне спину потрет? – позвала меня Полина.

Я пошел в ванную комнату и взял с собой оба текста.

– А ты знаешь, меня скоро будет тошнить, – похвасталась Полина, протягивая намыленную мочалку и подставляя узкую нежную спину. – И нам будет ничего нельзя. Ты понял – совсем ничего… но пока можно…

Я опустился на колени, положил на края ванны руки, а на них положил голову.

– Полина, у меня рак, – сказал я.

Она подняла мою голову, посмотрела в мои глаза и увидела, что это правда.

– У тебя цветные глаза, как здорово!.. А чего же ты плачешь?

Я опять уткнулся головой вниз.

– Рак чего? – спросила она.

– Всего, – сказал я.

– Как здорово, что мы едем в Америку, там тебя сразу вылечат.

Эта последняя наша ночь была самой лучшей. Мы вспоминали, как познакомились, как я влюбился в нее и был ей всегда так противен, но потом оказалось, что без меня ей и жизнь не в жизнь. Я спросил ее:

– Ты мне хотела рассказать о том мальчике, который потом стал поэтом.

– Я никогда этого не хотела, – и сама спросила меня: – Ты помнишь, говорил, что видишь меня через глаза изнутри?

– Помню, – согласился я.

– А я тебе не поверила. Помнишь?

– Помню.

Полина протянула к моей голове прекрасную, как у Юдифи, голую ногу и, пошевелив пальцами, взялась за мое ухо.

– Посмотри на пятку, – сказала она.

Я посмотрел и увидел маленький шрамик, который видел на ней изнутри десять лет назад.

– Знаешь, в чем хохот?.. Тогда его не было. Он появился в прошлом году, когда мы ездили с Питером на рыбалку, и я наступила на какой-то сраный крючок. Вот в чем весь хохот, Толян… Именно в том, что мы, видимо, так здорово созданы друг для друга, что ты даже видишь мое будущее.

Я ничего не ответил, я и без нее знал, что это, видимо, так. Как уже почему-то знал, что если в Америке даже лечат рак, будущего у нас почему-то нет.

– Н у, вот, а теперь посмотри опять… – сказала она.

Мы стали смотреть друг другу в глаза.

– Видишь? – спросила она.

– Вижу.

– А что видишь?

Я опять видел, но видел такое, что и сказать было страшно, я сказал:

– Я вижу весь мир.

– Опять врешь, – Полина обиделась. – Говори, что сейчас испугало тебя.

Но я не сказал, не мог же я ей сказать, что меня испугала в ее глазах тьма, которая распространяла ужас. Я отшутился, я охнул:

– Так она еще и рыбак?! – имелась в виду Дебора, моя невеста, знаменитый врач-кардиолог, которая ждет меня. – Мне остается только вступить в «Гринпис».

Полина видела меня насквозь.

– А если быть честным? – строго спросила она. – Что ты видел сейчас?

Не мог же я врать, я сказал нейтрально:

– «Черный квадрат» Малевича… или как он там – темный квадрат.

Полина в Америке сделалась оптимисткой.

– Это к богатству, – решила она. – Правильно будет – «Черный…»

Я думаю, если бы я был настойчивым и доказал Полине, что рак генетически предрасположен, все бы тогда обошлось…

Но вряд ли, ничего бы не обошлось, американцы не верят в генетику, которая им не нравится, как в бога, который им не подходит.

Назавтра был выходной день, владивостокский мэр выгнал своих чиновников убирать город. Кругом жгли костры, из-под убранной пыли появлялась зелень. В интересах гармонического развития зародившегося в ней ребенка Полина решила сосредоточиться на духовной жизни. Поэтому, сдав билеты на самолет в городской кассе, мы поехали на экскурсию в Уссурийский заповедник имени Комарова, где нам обещали показать черно-пихтовые, ясеневые и ильмовые леса Южного Приморья, а также изюбра, горала, амурского тигра, леопарда и гигантскую землеройку. Вечером, если успеем рано вернуться, мы должны были пойти в филармонию на концерт симфонического оркестра.

Полина всю дорогу рассказывала, как надо растить в себе ребенка и как надо растить его потом, когда он родится. Они с Робертом здорово подготовились к этому. Я узнал много интересного для себя – оказывается, есть какая-то кластерная вода, которая в форме снежинок, и в то же время из которой состоит и ДНК и тело младенца в утробе матери. Вот роды почему так омолаживают. Я стану молодой, говорила Полина. Я так много об этом читала. Вот ты увидишь, я стану моложе на 10 лет. Ну, ты же историк, ты же читал – «Дух Божий носился над водой» – это первое информационное поле, так? Так! А вода – промежуточное звено между Богом и нами. Через воду Бог управляет землей! Ты видишь, как все здорово связано – и самое макро, и самое микро!

Она сердилась на меня, потому что я был несколько обескуражен такой внушительной подготовкой – просто как к войне в Ираке готовился Буш, ничуть не меньше. И это ей очень шло, вот что значит пожить в Америке – научиться всему, что задевает тебя, относиться серьезно, по-деловому… А вы в России ничего не знаете, а что знали – забыли, сердилась моя милая девочка. Мир разумен, одухотворен – все уже давно верят в это… а вы, как дурачки здесь, ну честное слово…

Я слушал ее и радовался за того человечка, которого они так хотят. Несомненно, его ждало полноценное развитие и замечательная судьба. Одно огорчало меня, я намекнул Полине, что может быть какая-нибудь дурная наследственность.

– Чушь, – сказала Полина. – Мы будем любить его, а любовь побеждает все.

Мы вырвались на замечательном японском автобусе за пределы города и понеслись в заповедник. Я смотрел на сопки, они дымились нежно-розовым светом, неужели это зацвел багульник, о котором мне рассказывал папа?

И я подумал, как здорово, что я оказался здесь, неподалеку отсюда служил мой дедушка и был счастлив мой папа. Каких-нибудь 270 километров, пять часов езды на хорошей машине. Как здорово, что со мной рядом Полина. Как здорово, что она ждет ребенка и его рождение омолодит ее на 10 лет. Как здорово, вообще, жить, любить, и может быть даже быть немножко любимым. Я не испорчу ей жизнь. Я порадуюсь вместе с ней еще немножко и исчезну, как только прилетит Роберт, я не стану разлагаться у нее на глазах. Пусть память обо мне будет не самым тягостным местом в ее жизни. Наверное, на моих глазах появилась слезы, потому что она вдруг прижалась ко мне, как тогда в джипе «ниссан-террано».

– Н у, я же не хотела тебя обидеть, – прошептала она мне в самое ухо. – Это же не про тебя, ты сам вполне замечательный, не надо плакать.

– Это аллергия, – сказал я. – Посмотри, что там цветет – это вишня или это багульник?

– Это сакура, какая прелесть! Вишня мелкопильчатая, символ Японии, произрастает и культивируется как декоративное растение, цветки розовые, махровые, листья весной пурпуровые, летом зеленые или оранжевые, осенью фиолетовые или коричневые. Ах, Толинька, если бы ты только видел, как цветет вишня в Вашингтоне на Потомаке – это полный отпад, все вот в таком розовом облаке! Так и плывет! Мы обязательно съездим, в этом году уже не успеем, она там цветет, кажется, в марте, а на будущий год возьмем Робера, Дебору, это классная баба, ты сам увидишь, Коленька уже родится. Мы его назовем Колей, потому что моего дедушку звали Колей.

– Моего тоже! – сказал я.

– Класс! – обрадовалась Полина. – Ванечку усыновим…

– Слушай, а когда мы поедем отсюда? – спросил я Полину.

– Теперь, наверное, через неделю, а может и через две – Робер прилетит, пароход приплывет, это не так скоро – а что, какие-то есть проблемы?

– Только одна, но большая, – сказал я. – Километров триста на север по побережью есть залив Святого Владимира, там служил мой дедушка и учился в 9-м классе папа, хорошо бы съездить туда.

– И это большая проблема? Привыкай жить без проблем, Толян, берем тачку в прокате и едем. Мы в Америке обходимся без проблем, и ты привыкай жить так же.

Ну, до чего я люблю этих умных девочек, они все про все знают, даже когда становятся взрослыми, а потом старухами, с ними всегда можно обо всем говорить. Я вдруг почувствовал, что я совсем молодой, ровесник папы, мне пятнадцать с половиной лет, я ничего не сделал в жизни плохого, и еду с молодыми дедом и бабушкой служить в самый прекрасный в мире залив Святого Владимира, где меня все будут любить, где все у меня будут только друзьями и не будет ни одного врага. Будут над нашим домом звенеть сухие дубовые листья, почему-то не опавшие на зиму. Будут во время переменок между уроками взрослые девочки прогуливаться по коридору и поглядывать на меня, а я буду стоять у окна, слушать по школьному радио старинный вальс «Амурские волны» и думать, как здорово мне повезло, что деда перевели служить в это чудесное место…

Я не заметил, как наш автобус обогнал какой-то большой джип с затемненными стеклами и перекрыл нам дорогу.

Как я узнал потом от своего друга капитана третьего ранга Горбенко, на острове Русский в ночь с субботы на воскресенье флотская контрразведка захватила группу закамуфлированных под морскую пехоту «грачей» и прапорщика-интенданта, служившего на оружейном складе. Оставшаяся на свободе часть группы выехала за город и захватила экскурсионный автобус, чтобы объявить пассажиров заложниками и обменять на своих. Это был наш автобус.

Так война, затеянная столько лет назад русским царем против маленького независимого народа, отрыгнулась на мне. Я все понимал про них, уже 200 лет наши воюют с ними, я помнил, что писал про них Пушкин, типа «для кавказца убийство – простое телодвижение». Что писал Лермонтов, который сам был «кавказцем» и знал их получше многих – «…злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». На зонах мне попадались ребята, которым на срочной еще при Советах выпало служить с ними в стройбате, они говорили про них – «звери».

Не мое это дело. Если они звери и мы знаем, что это так, на кой хер лезть в их вонючую клетку? Я к ним не лез, и они ко мне вроде не лезли. Но случилось так, что тормознули они мой автобус, на котором я ехал такой радостный и счастливый.

Вначале они вели себя довольно вежливо. Они велели водителю ехать за джипом, мы свернули на проселок и вскоре затерялись в низине между двух сопок.

Их главарь, красивый рыжеватый парень предъявил свой расклад:

– Господа русские! Мы, солдаты свободной Ичкерии, не питаем лично к вам никакой вражды, хотя, согласитесь, можем питать. Группа наших товарищей захвачена вашими фээсбэшниками в плен. Поэтому мы вынуждены взять вас в заложники. Если ваши согласятся обменять вас на наших, вы будете живы, если не согласятся, будем виноваты не мы, а ваши, которые всегда вас закладывают и продают.

По поводу окончания последней фразы я не стал бы с ним спорить, я давно знал, что это так. Я подумал, хрен с ними, это не моя война. Хотя если по-честному, я никогда особенно не любил всяких этих крикливых жителей гор, как-то так сложилось в нашей российской жизни, что они всегда помыкали нами и давили нас, русаков. Может быть, и остальные думали так же, потому что все, даже морские офицеры, их было пять человек в нашем автобусе, не возражали.

– Вот и до нас докатилось, – вздохнула некая тетка, сидевшая позади нас с Полиной.

– Господа офицеры, прошу подготовить свои документы; если вы плавающий состав, претензий не будет, если кто-то морской пехотинец, извините, ваш батальон воевал в Ичкерии… – гортанным голосом объявлял главарь.

– Плавсостав легко отличить, у нас шевроны на рукаве, – сказал кто-то из них, я не успел разглядеть кто именно, но мне стало стыдно за этого говоруна.

– Начнем с вас, руки на затылок, на выход, – главарь показал на сидящего во втором ряду капитан-лейтенанта.

Тот встал, нехотя положил на затылок руки, пошел к выходу. Я посмотрел – согнутая спина, узкие плечи – как он попал в офицеры?

– Мама, я писать хочу, – захныкал мальчик, сидящий через проход от нас.