Текст книги "Роман с Полиной"

Потом все прошло, я получил диплом, стал много есть и мало думать. Месяца через четыре я спохватился и попытался вернуться в то сказочное состояние. Но как сказал какой-то умный и древний грек – нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Он был прав: и ты не тот, и вода другая. Из-за этого я стал понемножечку выпивать и за год вполне пристрастился, легкое опьянение заменяло мне прежнее состояние, и я все реже ловил себя на том, что вот-вот и пойму то, что невозможно понять.

Так думал я, подъезжая к Солнцеву и отыскивая тот детский садик, где я так неудачно занимался боевыми искусствами у теперь неживого Мамуки. Большой, наверное, был мастер, но пуля оказалась быстрее.

Детский садик, видимо, кто-то купил и уже подготовил к капремонту. С наружных стен почти везде отбили плитку, на все двери навесили большие замки. Сторожа почему-то нигде не было.

Я влез по пожарной лестнице на крышу, выставил слуховое окно, соскочил на чердак и спугнул двух бомжей, увлеченных нетрадиционным сексом. Они подтянули штаны и, отчего-то озверев, пошли на меня с ножами. Пришло время испытать ПА-2, это такой пластмассовый распылитель наподобие маленького пистолета 12-го калибра, его подарил мне мой безногий друг Вова, когда я рассказал ему, как по-стыдному был избит «буграми». Я спокойно вынул распылитель из кобуры, которую носил на поясе за спиной, удивляясь, что почему-то совсем не боюсь этих педрил с большими ножами и пока не умея понять, почему. Я еще пошутил:

– Молились ли вы на ночь, Дездемоны?

Они были без юмора. Вот почему, подумал я, они не мужики и вроде вообще никто, вот почему я не боюсь их, как можно бояться никого. Я тогда еще не знал, что самые кровавые разборки устраивают как раз педерасты, а уж потом глухонемые.

Шутя по поводу их нестандартных забав, я подождал, когда они, воинственно размахивая ножами, приблизятся на три метра, и прыснул перцовой струей в их синюшные лица. Они были хроническими алкашами и не боялись газа, который, как всем хорошо известно, не действует на алкашей, собак и наркоманов, но перцовая струя оправдала свою рекламу, она дерет всех. Гомики завыли и, мельтеша ножами, вслепую кинулись на меня.

Однако пятнадцать минут, пока они ничего не видели, выли, матерились и качались от дикой боли, были моими.

Перепачкавшись в паутине и каком-то дерьме, я проник на второй этаж, здесь уже сняли полы. Я отмыл себя в детском туалетике, где раковинки были мне чуть выше колен, от них мне стало как-то умильно, я даже чуть не забыл, зачем приехал сюда.

На первом этаже пол тоже кое-где сняли, но до моего тайника еще не дошли. Автоматы лежали на месте. Я завернул их в обрывки детского одеяла и услышал, как что-то упало на втором этаже. Я распеленал сверток, оставил автомат с коротким стволом и глушителем, два других опять завернул в вегоневые обрывки. Я выбрал себе место в темном углу и сел на низенькую детскую табуреточку, видя в противоположной стороне на просвете окна лестницу, по которой сам недавно спускался со второго этажа на первой.

Наконец появился один силуэт, он держал в руках плотницкий топор, прикрученный за топорище к толстой двухметровой палке. Спустившись, педик встал в тень, через пару минут на лестнице появился второй силуэт, этот держал в руках длинный кусок арматуры.

Я сидел и ждал. Они передвигались по очереди: пока один на изготовке стоял у какой-нибудь стенки или в углу, другой передвигался на новое место и замирал там, после чего начинал двигаться первый – в их действиях были опыт и смысл, я подумал, может они были разведчиками и служили где-то в Афгане.

Но я тоже не последний лох, начитался мемуарной литературы и знал, что в поиске проигрывает тот, кто выдает себя. Моя позиция была удобной, я был в тени, внизу, и я ждал.

И я дождался, я неслышно поднялся и двинул рукояткой «калаша» в куцый затылок.

– Серый… – окликнул его тот, кто был в это перемещение на стреме, – Серый…

Я клацнул затвором, этот звук в темноте и тиши прозвучал внушительно.

– Лежать, сука, – сказал я тяжелым шепотом, – мордой в пол… стреляю на поражение.

– Все, крутой, твоя хаза, сдаемся, – уткнувшись лицом в пол, глухо ответил голос.

– Двадцать минут лежать, морду не поднимать, шевельнешься – пристрелю на х…

– Господин, ты убил его? – вежливо прогундел голос.

– Вырубил. Но если хоть одна б… вякнет, что видела меня здесь, на ремни порежу, – сказал я, удивляясь, откуда во мне берутся такие слова.

– Господин, было темно, мы не разглядели тебя… мы только видели силуэт, ты невысокого роста, широкоплечий и сильно накаченный.

– Ответ правильный. – Я был худой, длинный и почти без мускулатуры.

Я завернул все три автомата в один пакет и через чердак и пожарную лестницу вылез на улицу.

«Семерка» стояла на месте, и все было тип-топ, кроме того что я сделал шаг туда, куда вообще не следует никому ходить.

Я лежал спиной на крыше двенадцатиэтажного дома, смотрел, как бегут облака, у меня кружилась от них голова, и казалось, что я сейчас упаду с них.

И мне опять чудилось, что я только что откуда-то прилетел и радость, исходящая в этот мир от встречавших меня, переполняет его. Я вплывал в это чудо, ожидая увидеть ту, которая ждала меня и ради которой я совершал все, потому что это была любовь. Я думал об этом и чувствовал, еще немного, и я сумею понять, что не понимает и не знает никто на Земле, мне надо только встать, подойти к краю и полететь.

Я встал и подошел к краю крыши. Какая-то внутренняя суета вьюгой поднялась во мне и не давала шагнуть вниз. У детского садика, увидев меня на краю, кто-то в ужасе закричал.

…Опять я почему-то лежал на прежнем месте, и внутренняя суета, как блестки фольги вокруг летательного аппарата, мешала моему радару ухватить то, что, может быть, знают все, но не знаю я…

С юго-востока на Москву шла гроза. Темной многокилометровой стеной ползла туча. Она покрывала под собой все пространство Москвы. Маленькие тучки, как шестерки к пахану, мчались к ней с донесениями. Коротенькие игривые молнии поминутно вспыхивали в разных местах ее. И хотя не было еще дождя, огромная радуга, как двухцветная арка, украсила тучу от одного края горизонта и до другого, доставая цветной вершиной до самого края неба. При виде всего этого великолепия хотелось встать на колени, плакать и раскаиваться в слезах.

– Мама! Смотри, радуга! Мамочка!.. Мама!..

От пруда бежал за мамой пятилетний мальчик и захлебывался от счастья. И столько было радости в его тоненьком звонком голосе, что я на самом деле заплакал, вдруг ощутив с невыносимой силой, как чуден и прекрасен мир, вспомнив, что и я был таким же маленьким и таким же счастливым… и что все это уже ушло и никогда-никогда не вернется. Но все-таки было же, было!..

В ожидании дождя седой пенсионер бросал оранжевый мячик серебристому веселому пуделю. Я приложился к прицелу и повел стволом, пытаясь поймать мячик в прицел. Это оказалось трудным занятием. Зато я увидел в прицел смотровую площадку на Воробьевых горах и продавцов сувениров, спешно собирающих перед дождем свои побрякушки. Боже мой, ведь это те самые горы, оттуда Воланд унес Мастера и Маргариту. Как повезло этому мужику. Кажется, он был тоже историком.

Будет ли у меня когда-нибудь Маргарита? Полина, ты моя Маргарита, почему ты не хочешь бросить все ради меня и придти ко мне в мой убогий подвал? Будет ли когда-то кто-нибудь так любить меня?.. Или хотя бы как-нибудь, но любить… Боже мой, как тоскливо и плохо жить без любви… Воланд, почему ты так давно не был в Москве? Почему бы тебе снова не явиться сюда, не навести шухеру и веселья?

Так прошла первая ночь, никто не приехал за мной.

Они приехали только на четвертые сутки. Каждую ночь я лежал на крыше. А днем отсыпался. Я почему-то знал, что это обязательно будет. И обязательно ночью. И я не хотел больше мочиться от страха.

Было холодно, сыро, я вспоминал, как мне доставалось от мамы за то, что я такой лопух, всем все раздаю, не умею постоять за себя. Я переживал последний удар, это было в деревне, она, кажется, называлась Саврасово, папа с мамой работали в школе, я учился еще в первом классе. После школы я зашел к товарищу посмотреть котят. Один, беленький, был очень больной. Он постоянно пищал, у него были жалобные голубые глаза. Товарищ сказал, если он будет еще так пищать, бабка утопит его в ведре.

Котенок пищал всю дорогу, пока я нес его за пазухой и в расстегнутый ворот целовал печальную голубоглазую мордочку. Я знал, что мама встретит его без радости, она почему-то не любила животных, говорила, самим не выжить.

Как я ни плакал, как ни просил – ничего мне не помогло. Когда он попил молока и его тут же вырвало и пропоносило, мама выгнала меня с ним из дома.

Я помню, уже темнело и моросил дождь, я скользил сандалиями по осенней грязи, бредя на хутор. Почему туда? Я знаю почему, потому что я замыслил предательство, и как маленький, но уже вполне сознательный негодяй, хотел больше никогда не видеть того, кого предаю. Правда, на хуторе был большой и красивый дом, и мне казалось, там живут такие же большие, красивые и добрые люди, у которых найдется место котенку.

Я не мог даже просто оставить его, мне казалось, он побежит вдогонку. Я зажмурился и бросил его в какие-то кусты у дома и кинулся наутек.

Когда и где я упал, я не помню. Я очнулся в больнице. Уже выпал снег. Больше я никогда никого не приносил в дом. И кажется по-настоящему уже не жалел никого.

Я услышал звук подъезжающего автомобиля и пришел в себя. Была ночь. Видимо, прошел сильный дождь, все вокруг было сыро, он и сейчас моросил. Я был насквозь мокрый и так замерз, что дрожал. С Улофа Пальме на мою улицу выворачивала «девятка» с затененными стеклами.

Мне сделалось жарко. Я подтянул к себе свой «калаш», протер носовым руки и зачем-то потрогал глушитель. Внизу, у подъезда, из «девятки» вылез плечистый, почти квадратный, мужик. Поблескивая под фонарем бритой наголо головой, он задрал ее, пытаясь угадать по окнам, где находится моя сто восемнадцатая квартира. Я подумал, значит, у них есть компьютер и ментовская база данных, если они сумели пробить меня.

Пока я занимался платком и дыханием – оно у меня было прерывистым, все-таки я здорово волновался, – один из них успел подойти к подъезду.

– У них код, – сказал он оттуда. – Ломать?

– Попробуй набрать по квартире, – посоветовал громила, вынимая из салона здоровенный предмет, я подумал, где же видел такой? Вспомнил, американцы играют такими в свой американский футбол, называется бита, бейсбольная бита.

Я заставил себя порадоваться, что у меня такая прекрасная память, что я вообще молоток и могу овладеть любой ситуацией, так, кажется, учил психолог Леви тех, кто навсегда хочет встать на путь побед и удач. Мое дыхание на самом деле стало приходить в норму. Великая вещь психика, подумал я, тот, кто владеет собой, на самом деле может овладеть всем.

– Я набрал, – сказал тот, от двери. – Мертво.

– Ща долбану, – сказал громила, пошевелил плечищами и пошел к подъезду.

– Да набери еще раз, – скандальным неприязненным голосом сказал тот, кто оставался в машине, – сто восемнадцать, этот мудила мог перепутать.

«Сто восемнадцать», ошибки нет, это ко мне, я поставил флажок на одиночную стрельбу и передвинул затвор. Скажу честно, стрелял я только во сне. После девятого класса нас вывозил военрук под Нарофоминск, в военные лагеря, но был уже Горбачев, он целыми днями ботал о новом мышлении, и пострелять нам не дали.

– Кто «мудила»? – спросил тот от двери.

– Ты, Игорек. Самый реальный беспонтовый чел. Лошара. Сколько терли, бросай зажигалово, а тебе одно – дискачи, пивчаро, прибарыжить шушеру.

Скажу честно, я не хотел никого убивать. Я даже был готов, чтобы убили меня, так мне надоела моя дурацкая жизнь, в которой я не видел никакого просвета – ни впереди, ни сзади. Поэтому я хотел, чтобы все было совсем по-честному, я помолился на церковь, которую хорошо видел с крыши, и сказал, Господи, ты сам все видишь и знаешь, как должно быть… если ты хочешь, чтобы я убил их, пусть будет так, они гады, зачем лишним гадам жить на земле? Если ты хочешь, пусть я буду рукою твоею. Мне подумалось – «огненным мечом твоим», но я решил, это слишком… это для Архангела Михаила, кажется, архистратига, так вроде зовут его. Но если Ты хочешь, чтобы не стало меня, я готов к этому. Направляй ствол мой. И направляй ствол их. Я опять разволновался и потерял дыхание. Однако приложился к мокрой холодной стали и нажал спусковую скобу. Я не ожидал, что у этой машинки такая отдача, и почему-то стреляла она не один раз, а несколько раз по три.

Кажется, я разбудил всю округу, потому что пули колотили по «девятке», как отбойные молотки. Приехавшие ко мне завалились на землю и принялись пулять из своих стволов, глушитель был только у одного, так что бой разгорался. А потом пошел вообще фейерверк – рванул бензобак, «девятка» полыхнула, и тут же что-то стало хлопать внутри нее, вырываться наружу, хлестать по стеклам и стенам нашего дома.

Трое горилл, которые приехали разбираться со мной, кинулись наутек. Ах, какой кайф я испытал при этом! Его не с чем сравнить. Будто кто-то очень могущественный сказал: ты не раб, ты имеешь право! Ты не тварь дрожащая. И подтвердил удачей мое право не быть ею. Мне кажется, я даже кричал, вспоминая классика, – «бежали робкие грузины!» – что отнюдь не означает принадлежности моих горилл к детям гор, и колотил им вдогонку, пока не расстрелял все патроны, но ни в кого не попал.

Я заметил, что с этого утра туманного, утра седого я перестал пить. Нет, я конечно могу поддержать компанию с великим изобретением химика Менделеева, но у меня уже нет зависимости, я не думаю, «вот сделаю это и это и смогу немножечко выпить», или «вот приду отсюда и тогда чуть-чуть выпью, а то устал», или «что-то меня знобит, надо, пожалуй, поднять на грудь самую малость», или «все ученые говорят, что очень полезно принимать в день 50 граммов чистого алкоголя» – много причин находит алкающий чел, которые просто-таки заставляют его идти этим путем.

Я посмотрел на себя в венецианское зеркало и увидел, что глаза у меня твердо прищурены, зубы сжаты, нижняя челюсть выехала вперед, это было неожиданно, но я понравился себе таким. Мне захотелось выпятить грудь, я выпятил, хотя всегда был сутулым, и потопал на второй этаж, поигрывая слегка плечами, будто они у меня сильно увеличились в ширине, и чуть-чуть согнув руки, словно был готов в любой момент выхватить кольты или взять противника на прием дзюдо или джиу-джитсу.

Молодые роскошные женщины, которые гуляли в зале вокруг рулетки, с интересом разглядывали меня, я это отлично видел боковым зрением. Я же совсем не смотрел на них из своих слегка затемненных очков.

Вот так, я – победитель. Я знаю об этом. И все вокруг знают, ибо победителя видно издалека.

Батюшка по мне что-то понял. Он был сердит, словно что-то увидел и это ему не понравилось. Он опять посмотрел на меня, и я увидел, что он понял, что я больше не червь дрожащий, могу постоять за себя. Он грубо спросил, когда подошел мой черед, готов ли я к исповеди. Что это значит? Конечно, готовился. А как к ней готовиться? Я не ел с утра, надо что-то еще? Надо будет где-то почитать об этом.

Он исповедовал старушенцию и все смотрел на меня; по его диким калмыцким глазам я видел, что он видит, как я лежу на крыше и стреляю из «калаша» по козлам. Видимо, я здорово изменился. Или священники на самом деле продвинутые мужики и знают то, чего не знаем мы?

Правда, он был сильно расстроен, сегодня пришел на исповедь нерусский мрачный брюнет. Батюшка охал и волновался, когда слушал его густой шепот. Он вскрикивал: «нет, вы не виноваты!», «воин не виноват!» Брюнет плакал. Батюшка плакал, потом он сказал нам, представляя брюнета:

– Братия, это православный серб. Он воевал, – батюшка снова заплакал. – Не дай Бог… не дай Бог…

За эти слезы я прощаю ему все – и то, что он не любит меня, и то, что у него толстое брюхо, тогда как в году чуть ли не 200 дней поста, и то, что все они в недавние времена служили в КГБ и стучали на своих прихожан.

Я потом все смотрел на православного серба и думал, он убивал, он стрелял в людей и, наверное, попадал. Да, попадал. Он убивал, это по нему видно. Правда, он, конечно, брюнет, глаза у него черные, борода смоляная. Брюнеты похожи на хищников. Красив, собака. Брюнеты, конечно, красивее нас, которые и не брюнеты и не блондины, а так себе, непонятно что, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Особенно тех, у кого даже глаза непонятно какого цвета. И трахальщик. Брюнеты все – трахальщики. Аурелиано Буэндиа тоже был, конечно, брюнет.

Убивал, это даже мне видно. А что по мне видно? И по мне видно, хоть я не убил. Но мог убить. От этого я стал другой. Надо показаться Полине. Интересно, она увидит? Она наблюдательная.

А менты не увидели, я выходил к ним утром, когда они приезжали со своей рулеткой, и спросил, что тут было.

– А что ты видишь? Что ты видишь, то и было. Проваливай, не мешай.

Менты – козлы. Я бы и то увидел, если с человеком что-то произошло. Вообще отходняк. Полный отстой. Второй, правда, сказал:

– Он тут живет? Надо его допросить.

– У нас есть свидетели, – сказал первый.

А я бзднул. Это урок. Нельзя соваться. Сиди, не высовывайся. «Не канай» – или как там они говорят на своем жаргоне?

Вечером я поехал продавать автомат, я подумал, вдруг этот второй проведет там какую-нибудь баллистику. А потом выйдут как-нибудь на «калаш» и заметут меня. Я был наивняк, начитался Агату Кристи и Сименона, а козлы вообще не читают, это не их проблемы, и мозги у них врубаются только когда носяро унюхает баксы.

Оружием в Москве занимались чены, такие же хищные и красивые, как тот серб, и тоже, судя по лицам и острым глазам, не один раз уже убивали.

– Ты можешь еще достать? – спросил чечен, отстегивая мне 700 баксов.

– Со временем.

– Машинка рабочая?

– Вполне.

Он засунул в ствол мизинец с длинным ногтем и понюхал его.

– Сам работал? – спросил он меня.

– Извини, друг, я не на исповеди, – вежливо, чтобы не обидеть его, ответил я и уехал, думая, как куплю я Полине на эти деньги шубу. Пусть ходит в ней по Америке и вспоминает меня.

Оказалось, за такие деньги не купишь. Та, которая мне понравилась, из тибетского барса, стоила около шести тысяч. Коротенькая, но дорогая. Я понимаю, если бы она была длинная…

Вы видите, кореша, я настоящий урод. Как почему? Смотрите, какие у меня моргалы – один синий, что, вроде, нормально, а другой зеленый, тоже, конечно, нормально. Но это не пара! Это нонсенс, а не консенсус, природа любит гармонию, а гармония, когда оба глаза на одном лице имеют одинаковый цвет – это еще Леонард да Винчи сказал!.. Кто сказал «кто такой Леонард»? Я отвечу – «читать надо больше… это другой базар, на него мы сходим в ином случае».

…Чтобы понравиться моей дорогой Полине, я дерзнул пойти на большие затраты – купить себе две контактные линзы, соответственно зеленого и синего цвета. Вы абсолютно правы, дедок, за очками это не видно, но вдруг наступит момент, когда я буду с ней без очков. Вот в чем проблема! Она же может меня испугаться!.. Как это чего?! У кого зенки разных цветов? – У сатаны!!! Библию надо читать, там все написано…

«Кто сатана?» Н у, я смотрю, вы вообще в дремучем лесу. Это типа дьявол, и более того – это сам дьявол. Не надо пялить на меня моргалы, я знаю что говорю. Когда Бог создавал мир, он сотворил и ангелов, которые бы работали вместе с ним и радовались, чего достигли. Так вот, они были хорошие, добрые, но у них была свободная воля, как у людей, и один из них ссучился, блин, стал завидовать Богу и говорить «я сам бог». И стал во всем мешать Богу. Создаст Бог человека, а он нашлет на него болезни и смерть. Конечно, падла. Так эта падла сидит в каждом из нас и постоянно, блин, зудит и зудит нам на ухо – типа, у Додика дела в гору пошли, кинем ему подлянку, заберем его башли и отимеем его маруху…

Хватит на сегодня об этом, а то вы с мозгов поедете.

Возвращаюсь к прекрасному – вы усекли, у кого цветные глаза, и дошли, почему мне в определенный момент нельзя быть с такими…

Мне попалось объявление в моей любимой газете, ТОО или ООО, кажется, называлось оно «Эксимер» на Пречистинке – линзы любых размеров и для любых целей. Я сел в машину… да, у меня была машина, и не одна, я потом расскажу откуда…

Врачиха была молодой, красивой и очень холеной женщиной. Вы, уважаемые братки, таких только в кино видали, зуб даю. Кто будет рвать?.. Н у, нет так нет… С ее круглого полного лица, похожего на прекрасный осенний месяц, не сходило выражение радостного ожидания. Каждый волосок в широких темных бровях, каждая изогнутая ресничка, каждый виток в чудесных густых волосах и каждый брюллик в сережках пел гимн любви, неге и ласке, которыми эта дивная женщина была окружена с молодых юных лет. Вначале ее любили папа и мама, тети и дяди, бабушки-дедушки. Потом эстафету принял кто-то другой и не подвел их. Нет, совсем не подвел. Все наоборот тому, что было с каждым из вас, уважаемые братки, а также у меня и Полины.

– Боже мой, какой красавец… – пропела она чистым и нежным голосом, который был под стать ее роскошным каштановым волосам и от которого все во мне поднялось, как у какого-нибудь крутого слона или какого иного рогатого зубра. Вы видели в передаче «Из мира животных», как слон пытается отодрать носорога? Вот таким же безумным слоном сделался я от ее редкого голоса.

– Что вы хотите, господин Красавец? – пропела она своим дивным голосом.

– Линзы от близорукости и… по цвету, – сказал я и снял очки, чтобы она рассмотрела, какой я на самом деле красавец.

– Да вижу я. Вижу, – пропела она. – Я увидела сразу. Господи Боже мой, ну зачем вы хотите быть такими, как все?

Я пожал плечами. Есть вопросы, на которые я не знаю, как отвечать.

– Хочу, – сказал я. – И точка.

– Вот дитяточка, – рассмеялась она звонким и чистым, как лесной ручеек, смехом, – «хочу», да и все тут тебе. Н у, садитесь, господин «Хочу», – она показала на стул рядом с собой. – Клиент – хозяин, его слово для нас закон.

Она села ко мне поближе и стала мерить мое лицо каким-то прибором. У нее было полно этих разных приборов, а еще было свежее, наверное, от какой-то жвачки, дыхание. Я опустил свои цветные глаза и увидел ее белые, как две луны, колени между моих ног. У меня закружилось в голове, потемнело в глазах, я, не понимая, зачем это делаю, и зная наперед, что за все всегда придется ответить, крепко сжал эти полные луны ногами.

Ее прекрасные брови поднялись удивленными домиками, как руки у одного всем нам известного пахана, когда он нас куда-то тогда агитировал, чтобы там запихнуть в какой-нибудь темный угол и снять носки и кальсоны, штаны-то с нас он уже давно снял. А в глазах появилось странное сонное выражение, от которого я с тех пор просто дурею.

– Зачем же вы так? – прошептала она, испуганно расширяя их и мерцая вдали влажным и нежным своим нутром.

– Не знаю, – просипел я, как последний дебил.

– Ну, не здесь же, – прошептала она.

– Почему? – спросил я и вяло пожал плечами. Они у меня, уважаемые братаны, тряслись от нервного перенапряжения. – В другое место я не дойду, я умру дорогой…

– Боже мой, надо же как… Надежда Павловна, не сходите за кефиром? – пропела она ласковым голосом, которому никто и ни в чем не смог бы никогда отказать.

– Тогда я прямо сейчас и пойду, а то они закроют вот-вот на обед, – озабоченно сказала старая санитарка.

Моя красавица дала деньги старенькой на кефир. Старуха поковыляла из кабинета изогнутыми больными ногами. Она закрыла за нею дверь на ключ, подошла ко мне, распахнула полы белоснежного накрахмаленного халата, под которым была только шелковая сорочка, села мне на колени, обняла холеными замечательно пахнущими руками и спросила:

– Зачем ты так скверно ведешь себя, милый мальчик?.. Только, пожалуйста, будь очень нежным…

Н у, я, конечно, был нежным… Нет, пацаны, я не помню подробности, когда вы видите сон, разве помните вы подробности?.. Вы помните, что видели сон, и пытаетесь угадать, зачем Всевышний показал вам его…

И я помню, что видел чудный сон, и до сих пор хочу угадать, зачем Господь показал его мне… Но сам сон не помню. Я помню, что за какие-то полчаса я завершил все раз десять, не меньше, и с каждым разом совсем не слабел, но хотел все больше и больше… Еще помню, что между нашими телами, там, где мы неразывно касались друг друга, образовалась белая подушка из пены, и она стекала вниз по ее нежным ногам… Помню про эту старую мымру на больных костылях, но вам это будет неинтересно… Н у, если интересно, тогда я скажу. Эта кикимора догнала меня в коридоре и нашептала:

– Милок… Не трогай ты ее, дурачина. Тебя могут убить за Диану Иосифовну. «Кто-кто…» Дед Пихто. Ты знаешь, какие у нее друзья?.. Почаще смотри телевизор, может, сообразишь.

Но разве кто-то из нас слушает разумные советы?.. А если бы слушали, мы бы с нашими мозгами не здесь загорали. Моя же матрона, а она была вылитая матрона из Древнего Рима, именно таких я видел на фресках, когда в своем универе занимался историей древнего мира, подарила мне напоследок свою визитку, где очень красивыми буквами было написано, вот это я помню, потому что часто потом смотрел на нее – «С…ских Диана Иосифовна. Врач офтальмолог высшей категории. Кандидат медицинских наук».

– А ты не хочешь дать мне свой телефон? – спросила она потом…

– Я бедный, Диана Иосифовна, – зачем мне трепаться, если человек меня уважает?

– У тебя есть другие достоинства. А богатство – я сама безумно богата.

Нет, адреса я не дам. Я наводчиком не работаю. Я сказал, «никому не дам». А н у, брысь от меня, зенки выколю…

Ну, а насчет достоинств она, конечно, загнула. Пожалела меня, потому что сама человек хороший… Нет у меня никаких достоинств… Н у, я сказал «нет», значит, нет!.. Я не буду показывать. Я сказал – не буду!.. Н у, кто нальет, у кого есть спиртяга в заначке?..

На доске у круглого дома, между советом ветеранов и банком, я увидел объявление, которое привлекло мое внимание непонятной гармонией. Оно было скромно и в то же время притягивало к себе. Я смотрел на него и хотел понять, почему – бумага серая, как у других, заурядный неброский шрифт заурядной «Эрики», чем же тогда? Думая об этом, я прочитал его, хотя обычно не читаю никаких объявлений.

Содержание мне показалось тоже необыкновенным. Там было написано: «Кинорежиссер, заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии СССР, вымоет вашу машину, отладит карбюратор, заменит масло и клапана». Кто знает, может, и другие объявления были необыкновенными, я почитал, нет, заурядная скукота, куплю-продам, сниму и обменяю.

По русской традиции я люблю и знаю кино, я смотрел все фильмы Тарковского, знаю Антониони, Феллини, Виго, не читая титров, отличу одного от другого. При слове «кинофестиваль» у меня замирает сердце.

Скажу честно, в мои прекрасные юные годы, когда казалось, все пути были открыты и на каждом ожидал доброжелательный умный наставник, а сам я был добрый и искренний, и меня любила такая же чистая девочка, и нам было обоим по четырнадцать с половиной лет, я даже хотел стать кинорежиссером, потому что девочка мечтала стать кинозвездой.

Дивное сладкое время, неужели никогда не вернуться в тебя? Хотя бы на один миг, перед самой смертью.

Она написала записку: «Давай с тобой дружить». И мы дружили все лето в пионерском лагере и целый год в городе, хотя учились в разных школах и жили в противоположных концах Москвы – час сорок четыре минуты на двух автобусах и метро.

Мы могли встречаться только по воскресеньям, зато уж как мы встречались – в каждом театре были по четыре раза, ходили по музеям, выставкам и галереям, заучивали каждую картину наизусть, потому что во ВГИКе был такой страшный экзамен «собеседование», объясняли друг другу почему она нравится, какая там композиция, какой сюжет, какой колорит и какая судьба художника.

Как сейчас помню, Николай Ге, последние, неоконченные работы, мы долго говорили о необычной манере, о резких динамичных контрастах, почему именно так стоит Понтий Пилат, почему от него падает тень, почему Иисус целиком в тени.

Ах, как нам нравилось все понимать, всему находить объяснение, жить насыщенной духовной жизнью.

Я никогда не был таким умным и организованным, как в тот год. У Тани в Сивцевом Вражке жила двоюродная бабушка, из-за возраста она все путала, думала, мы взрослые и женаты. Мы заезжали к ней в гости, дарили цветы и торт, в дешевое время 84-го года они были двум школьникам по карману. После обеда бабушка стелила нам на софе, говорила:

– Отдохните чуток, а я с тортиком к подружке схожу.

Я навсегда запомнил и полюбил чудный запах старых квартир. И что самое интересное, записка пришла ко мне случайно. В пионерском лагере Танечке было скучно и одиноко, она написала ее без адресата и во время КВН выстрелила наугад.

Наугад и такое счастье, такая счастливая совместимость. Я так благодарен ей. Она мне так много дала. Я не лазил по чердакам и подвалам, не нюхал «момент» и не жрал «колеса». У меня каждая минута была занята, я готовился к встрече с ней, чтобы было что рассказать и быть интересным.

Неоконченная «Голгофа» Ге с испуганным растерянным некрасивым Христом в середине, которая принесла автору неприязнь и страдания, было последнее, что мы обсуждали. На свою беду я познакомил с Таней закадычного друга Толика С., человека в общем-то никудышного, глупого, только и было, что римский профиль да глаза томные и воловьи. Она выскочила за него в 10-м классе и забыла, что хочет сделаться кинозвездой. А я не поступал во ВГИК и не стал режиссером, а то писал бы сейчас объявления: «Опытный кинорежиссер умело помоет вашу машину».

Он спросил у меня:

– Где вы желаете, чтобы я мыл, – у вашего дома или у моего?

– А в чем разница? – спросил я.

– Действительно, в чем? – кажется, он немножко выпил. – Ну, вот вы новый русский, например, из армян, вам будет лестно, поскольку я живу в элитном доме, забитом под крышу и даже более новыми русскими из армян, что я мою вашу машину у них на глазах.

– А вам не кажется, что это унижение для вас самого?

– Объясняю, – в трубке было слышно, как на том конце провода несколько раз булькнуло. – Иногда кажется. Но, дорогой мой, мне шестьдесят два, у меня бронхиальная астма, мне постоянно необходимо очень дорогое лекарство, которое не продается теперь по льготной цене ни хроникам, ни инвалидам, и притом каждый день, заметьте себе, оно дорожает!

Он жил в генеральском доме под самой крышей. Свою фамилию и те фильмы, которые он снимал, Игорь Анатольевич не назвал. Я снял у него комнату за 50 баксов, из ее окон был виден мой дом, наш пруд и пустырь вокруг него. Кинорежиссер жил вдвоем с сыном, посаженным на иглу, – тщедушным затравленным парнем с больными глазами.