Текст книги "Роман с Полиной"

– Пописать ребенку можно? – спросила мама, подняв, как примерная школьница, руку.

– Всем будет можно, – пообещал красавец, и тут случилось то, чего я больше всего боялся, он увидел Полину и заулыбался ей. – Будем выходить группами по пять человек. Вы… вы…

– Ссутулься, одно плечо подними, руку выверни и тряси, изо рта пускай слюни, – зашептал я Полине. – Когда пойдешь, ногу чуть-чуть волочи, будто хромая.

– Зачем? – удивилась Полина. Она, конечно, попала в первую пятерку и конечно же не сутулилась. Должен сказать, она всегда была хороша, просыпающееся в ней материнство сделало ее неотразимой.

Главарь просто вспыхнул, когда она встала и, гордо подняв красивую голову, пошла к выходу.

– Красивый девушка, хочешь, будешь моей женой? – он взял ее за руку.

– У меня уже есть муж, – почему-то жизнерадостно, что мне совсем не понравилось, возразила Полина.

– Отпусти ее, – сказал я ему и тоже встал.

– Сядь, – сказал он и повел в мою сторону ствол с «ПББС» на конце. – Сидеть! – рявкнул он, потому что тому, кто семь лет командовал зонами, западло было садиться, когда велят.

Я не сел, его зрачки полыхнули гневом, и он чуть-чуть придавил спусковую скобу.

– Это мой муж, не надо кричать на него, – заступилась за меня Полина, что было совсем западло.

– Зачем тебе муж? – засмеялся красавец, так и не отпустив ее руку. – Скажи, я сильно нравлюсь тебе?

– Отпусти ее, – повторил я, чувствуя, что у меня уже кружится голова и сейчас что-то будет.

– Ахмед, разреши, я пристрелю его, как собаку, – сказал обкуренный молодой чечен и навел на меня свой «Кедр».

Сквозь покидающее меня сознание я вспомнил одного мужика из своей зоны, который прошел Чечню и которого посадили свои, чтобы за это их полюбили чужие. Он рассказывал мне за чифирем, что «грачи» во время рейдов захватывают славянок по две-три девушки на бандгруппу из двенадцати человек, затрахивают до смерти и сбрасывают в ущелье. А другие, будто бы мирные, «чехи», которые живут в городах, отлавливают им девиц, накачивают водкой с наркотой и под кайфом переправляют в горы. Ах, как давно мне хотелось разобраться с этим. Но сейчас я больше всего хотел, чтобы все кончилось мирно. Поэтому я спокойно и вежливо повторил:

– Отпусти ее, надо поговорить.

– Говори здесь, – презрительно бросил главарь.

Я представился, мне до сих пор становится стыдно, едва я вспоминаю это:

– Я – Толян Московский, – я расстегнул ворот и, как последняя дешевка, показал свои звезды, так я парился, чтобы кончилось все путем.

Но нельзя дешевить перед падалью.

– Да пошел ты, козел русский, – сучара презрительно пнул меня в голень носком шнурованного ботинка.

Вор в законе не имеет права прощать оскорбление. Оскорбленный вор хуже пидора, если он тут же не отомстил обидчику. Я отклонился вправо, ткнул левым локтем в его крепкую шею, схватил сильную волосатую руку со сжатым в ней «Кедром» приемом, которому меня научил Жора Иркутский, вывернул ствол, уткнув в его поджарое брюхо, и его же рукой выпустил в него половину обоймы. Тут и офицеры, бывшие в нашем экспрессе, кинулись на террористов.

Схватка была короткой. С нашей стороны погибли трое, и среди этих троих Полина.

Отзвенели дубовые листья в лесах, в которых мы не бывали…

Отплакали росы, по которым не ходили мы босиком…

Раскрылся большой северный путь.

Отошли мои лучшие дни.

Начатая кем-то война, в которой у меня не было никаких интересов, отыгралась на мне. Кого мне за это благодарить – этих сумасшедших обкуренных пацанов, которых мы здесь укокошили и которым, будем уже, наконец, честными, есть за что нас ненавидеть? Царя-батюшку Александра I, так царство ему небесное, он раскаялся и стал старцем Федором Томским? Или тех, кто правят нами последние 18 лет? Кто мне скажет, кому мне сказать свое «спасибо»?

Английская пословица говорит: если ты живешь в доме со стеклянными стенами, тебе не следует бросать камни в соседа. А мы беспрерывно разбрасываем эти камни, наши стены давно превратились в осколки, но это ничему нас не учит.

Я похоронил Полину на воинском кладбище во Владивостоке рядом с двумя офицерами, погибшими одновременно с ней. Поставил в ногах православный крест из черного, с синеватой иризацией, лабрадора. Вырубил надпись «ПОЛИНА СЕРГЕЕВНА МАРГАСОВА-ОСС», чтобы никто не усомнился, что это моя Полина. А внизу короткое стихотворение – «Сердце все не верит в тяжкую утрату, ты открыла двери и ушла куда-то. Безутешный супруг Анатолий Осс».

Так я остался один. Наплевал я теперь, конечно, на весь этот рак и всю эту химию, хирургию и радиотерапию. Единственное, чего я хотел, так это поскорее умереть.

Прилетел из Бостона Роберт Маасс. Я сразу узнал его. Он узнал меня тоже.

– Прости меня, дружочек за все. Я испортил тебе жизнь, – сказал он мне по-английски.

Я понял его. На зонах от нечего делать я выучил три языка и начал учить испанский.

– И ты меня тоже прости, – ответил я ему по-английски. – Твой Буш – неправильный парень.

– А мне он нравится, – ответил Роберт.

– Когда иракцы разожгут под вашими жопами большие костры, он тебе разонравится.

– Тогда разонравится, – согласился Роберт. – А где Полина? Дебора считает, что ей надо лечь на сохранение.

Он был правильным мужиком, он сразу все понял и осознал и воспринял известие мужественно, без истерик, только сразу здорово посерел и согнулся.

На кладбище он тоже все сразу понял, похлопал зелеными глазами под рыжими, как у одного моего знакомого белоруса, тоже теперь покойного, ресницами и сказал:

– Можно будет написать так – «Полина Сергеевна Маргасова-Осс-Маасс», а внизу добавить «и безутешный супруг Роберт Маасс». Это нетрудно поправить?

– Без проблем, – согласился я.

Мы посмотрели, как два могильщика-алкаша с молотком и зубилом выбили на лабрадоре дефис и «Маасс», причем, если «Осс» был по-русски, кириллицей, «Mass» по просьбе Роберта начертали латиницей. Так Полина своим щедрым сердцем и своей любовью объединила два континента и две разные цивилизации.

Вечером мы с Робером как следует нагрузились в «Золотом Роге» и чуть-чуть поплакали, делая вид, что мы ничуть не плачем.

В полночь я посадил его в спальный вагон, и Робер поехал в сторону Салехарда, чтобы оттуда на перекладных добраться до «Родничка» и сделать то, что хотела сделать Полина – усыновить безглазого младенца с волчьей пастью и может быть спасти через него мир.

– Вы плохо выглядите, вам надо лечиться, – сказал он напоследок.

– Не надо, – возразил я.

Про себя я решил, что пойду в казино, выиграю побольше денег и сделаю напоследок что-нибудь путное: закуплю оружие и поеду куда-нибудь воевать – в Сербию за православных сербов или в нашу Чечню за Россию. Я не буду жалеть себя и скоро сложу там свою голову.

Я тупо смотрел на сукно и знал, что сегодня я проиграю, потому что в душе у меня не горел огонь. Я ушел из казино и пошел в бар, чтобы напиться до потери риз. В холле гостиницы висел телевизор, я застрял у него – передавали новости из Ирака.

Багдад пал на 2-й день, никто не хотел защищать его. Вчера на мосту через Тигр долго маневрировали два «Абрахамса», ни один из федаинов Саддама не подкрался к нему и не выстрелил из фаустпатрона, и все увидели: Багдад – не Грозный, иракцы – не чечены, Россия – не США. Все эти дни, что я смотрел шоу «Война в Ираке», я думал об этой разнице.

Она огромна и обидна для нас. Конечно, чечены такие мужественные бойцы именно потому, что они чечены, это не торгаши, это настоящие бандиты Кавказа, угонять стада, воровать людей – в этом их понятие лихой и красивой жизни, мужской доблести и красоты, которые ведут к главному в этом мире, к обладанию женщиной, ее полной сладкой самоотдаче. Плюс вековая нелюбовь к России, которая всегда считала их отношение к жизни неправильным и хотела поломать его, сменив на правильное.

Все это верно, как, увы, верна и разница в военной мощи России и США, такая же несравнимая, как несравнимо и отличие в отношении к самим военным действиям, закономерному венцу в проявлении этой самой мощи.

Но еще потому и, может быть, это даже главнее – что несла Россия Чечне? Российскую нищету? Что она может дать другим, кроме того, что есть у нее? И что есть, кроме вечной несправедливости и нищеты, у моей любимой, несчастной родины?

Благочестие, скажите вы? Ах, бросьте, это сказка для бедных, чтобы утешить их и удержать в узде.

Свой особый неповторимый российский путь? А в чем он выразился, кроме как в постоянном издевательстве над народом, с одной стороны, и безропотном терпении этих издевательств народом, с другой – кто хочет пойти этим путем? Милости просим, а то нам одним, знаете ли, скучновато тонуть в вине, деградировать и вырождаться.

Что несет Америка на восток? Она богата, с ее огромного стола даже объедков, которые не хуже для многих их праздничных яств, хватит на всех.

Они будут травить зарином своих новых подданных? Вряд ли. Кушать детей? Никто в это не верит. Зайчиков колотить прикладом по ушастым косым головам тоже не станут.

Молиться в мечетях не запретят. Работу не отнимут, платить за нее будут больше. Н у, какая разница для простых людей, как зовут того, кто стоит на самом верху, если с ним лучше – Хусейн или Буш?

Так думал я и знал, что это неверно. Но это есть, это правда, и она мне обидна, потому что это правда примитивного естественного отбора, по которому живут и амебы, и львы, и почему-то люди, и в котором только один закон – выживает и побеждает сильнейший.

А мне хотелось всегда, чтобы главный закон был другой – справедливость. Я не могу объяснить, в чем она, но знаю твердо – в другом. Например, в бескорыстной помощи слабому. Это примитивный пример, но другой почему-то не приходит в голову. Именно в бескорыстии, это, во-первых. Во-вторых… И тут я вспомнил, ведь это уже было сказано, и сказано одним словом – в любви.

В Любви, сказал Он, возлюби ближнего, как самого себя.

Как просто и как хорошо.

Но в самой главной молитве, которую Он заповедовал нам о Себе, мы молимся, обращаясь к Нему: «…Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…» Мне всегда становилось обидно, когда я думал об этом, ведь это значит… неужели это значит то, что на земле нет его воли?.. А если так, тогда здесь возможно лишь то, что есть, и по тем законам, что действуют. И менять их на другие мы должны сами.

Мне стало тоскливо, как становилось всегда, едва я задумывался об этом. Потому что у меня не было и нет сил что-то изменить здесь. И не всегда я хотел что-то менять, потому что главным всегда оказывалось одно – выжить, и это при том, что я никогда особенно не дорожил жизнью, цепляясь за нее только в самый последний миг, который становился определяющим.

А выжить через любовь в мире, в котором нет ее, означает «НЕ ВЫЖИТЬ». Как оказывается все замкнуто, как кольцо… как в кольце, составленном из змеи, кусающей себя за хвост… и я подумал, может быть, это и есть человечество в сегодняшнем мире, который оно создает для себя – кольцо из змеи, кусающей сама себя. В этом его прошлое, настоящее и будущее – потому что змея ядовита.

С этими мыслями я спустился в бар и встретил там необыкновенно красивого капитана третьего ранга. Буфетчицы таяли от его красоты. Я никогда не видел, чтобы так таяли бабы. Он спрашивал кофе. Одна расхрабрилась и, покрывшись алыми пятнами от своей решительности, сказала: ну, какой тут может быть кофе, если вы, действительно, хотите хороший кофе, я могу предложить, у меня дома есть настоящий, изумительный кофе. Кап-три вздохнул и сказал: дайте тогда воды.

Я взял бутылку коньяка, два стакана, лимон и сел за его столик.

– Ты не понял, брат, – сказал я ему, – она тебя в гости зовет. Растеклась, как варенье по блюдцу.

Он поднял на меня взгляд глубоких, как впадина в океане глаз и опять вздохнул.

– Да ну ее, – сказал он устало, как, наверное, когда-то говорил мой красавец-дедушка и как никогда не вздыхать мне, его страшноватому внуку. – Я понял…

Теперь я уже знал, как мне жить дальше. Мне стало вдруг так легко на душе, будто я опять маленький мальчик, будто у меня опять есть папа и дедушка. Будто страна у меня сильная и большая, нет этой сраной войны, а у меня самого только хорошее впереди.

Я налил себе и ему по полному стакану замечательного дагестанского коньяка. Он принял его, как будто мы с ним давно знакомы и как будто мы с ним большие друзья. Стакан в его огрубевшей в соленых ветрах руке неуловимо дрогнул, коньяк плеснулся на стол, и мне показалось, что мой новый друг уже несколько выпивши, я присмотрелся, по морде не скажешь, вот что значит настоящий морской офицер! И дедуля мой был тоже, значит, такой.

Боже мой, как же я их всех, оказывается, люблю. Как хорошо, если бы их было так много, чтоб стояли ряды, без конца и без края, из красивых, сильных и надежных ребят в морской офицерской форме. Сказал бы мне кто сейчас, лопни за них и умри, честное слово, тут же бы лопнул.

– Сашку неделю искали, – поделился кап-три. – Ну, туман, н у, ночь, я все понимаю, опять же – мористо, но вертолет-то упал в трехстах метрах от БПК. А Сашка мне кореш, если б не он, меня бы крабы уже четыре года, как ели… Б…, когда кончится этот бардак?! Чего этот подполковник не телится… пехота, блин, КГБ…

– За флот, – сказал я ему.

– За флот, – ответил капитан третьего ранга Горбенко, – красу и гордость России, – и заплакал, будто и он ощутил себя маленьким мальчиком, которому еще можно плакать.

22 июня 91-го года, в последней раз при большой и безнадежно больной стране, я, в то время студент четвертого курса университета, провожал дедушку к мемориалу. Ему было уже за 80, он еле ходил. Я шел, брезгливо ощущая его сухонькую ладошку у себя под локтем, и скучал, думая, сейчас эти старые пердуны будут переливать из пустого в порожнее и хвалиться подвигами, которые не совершали. Я был молодой и острый на ум студент, я был убежден, все герои погибли в первые дни, а остались засранцы и трусы. Маршал Ахромеев – гавнюк, украл у казны холодильник «ЗИЛ», как говорила тогда пламенный трибун красотка Памфилова, борец за социальную справедливость. Мне заранее было стыдно за дедушку и за те глупости, которые я сейчас услышу.

Дедушка встал у памятника, проморгался слезящимися глазами и сказал народу, что он помнит страх, который охватил его, когда началась война, вот что он помнит главным образом…

Это сказал мой дедушка, который кем только не был в ту войну: и катерником, и морским пехотинцем-десантником, и захватывал острова в Финском заливе и сдавал их, и снова захватывал. Бабушка три раза получала на него похоронки, и три раза он оставался живым, только сильно израненным и один раз потерянным. Пиджак, если он навешивал на него свои ордена и медали, становился тяжелее на два килограмма.

И стыд, что у него есть этот страх, сказал тогда дедушка.

И страх, что товарищи, не дай Бог, узнают, что он боится…

Я тогда отошел за деревья, меня душили и очищали слезы, я радовался за дедушку и гордился им.

Я подумал, наверное, такие же слезы очищают сейчас Горбенко. Слезы о тоске по хорошему очищают душу, подумал я.

Все-таки Бог любил нас и для чего-то берег, думал я, глядя сейчас на Горбенко, так похожего на моего любимого старика… Вспомним хотя бы Таллинн – моей бабушке 21 год, папе 9 месяцев, дедушка где-то плавает на торпедном катере, защищая, кажется, о. Сааремаа, там наши морские летчики устраивали аэродром, чтобы взлетать с него на Берлин.

Уходя на задание, дед попросил товарищей не забыть о его семье, когда они будут эвакуировать свои семьи на «большую землю». Товарищи обещали, и дедушка строго наказал жене никуда не бегать, сидеть дома и ждать, когда за ней заедут на казенной машине.

Бабушка была скромной сельской учительницей начальных классов и ждала до тех пор, пока ей вдруг не показалось, что ждать уже нечего. Она подождала еще часок, потом взяла папу на руки и побежала в Кадриорг, за которым в Таллинне порт. Она говорила, Колинька такой глупый был, такой глупый, кругом война, какие-то пушки как-то странно хлопают невдалеке, потом она узнала, что это прорвались немецкие танки и уже въезжали в город как раз с ее стороны, самолеты бомбят порт, с чердаков местные жители почему-то стреляют по нам, улицы пусты, двери закрыты, спрятаться негде, а он, мой маленький дурачок, хохочет себе, закатывается.

Оказалось, папа не был таким дурачком, это дедушка бежал за ними, догонял жену с сыном, а папа думал, что это такая замечательная игра. Дедушкины товарищи, действительно, забыли про его семью, и уже полдня, как из порта ушел последний транспорт. Но, к счастью, был забыт еще один очень важный предмет – сейф с документами в штабе флота, и папин торпедный катер послали за ним.

Пока краснофлотцы грузили тяжеленную бронированную махину в какой-то брошенный грузовик, чтобы доставить его на пирс, дедушка решил сбегать домой, посмотреть, не оставила ли Настенька в спешке что-нибудь очень важное, например, паспорт. Подбегая к дому, он увидел вдалеке жену, которая уже вбегала в парк Кадриорг, и сына на ее руках с головою, обращенной к нему. Он очень удивился и побежал вдогонку.

Дедушка не обиделся на своих товарищей – во-первых, потому что хорошо понимал, в таких условиях все можно забыть. Во-вторых, он не мог не быть благодарен им – тот госпитальный транспорт, расписанный большими красными крестами в белых кругах, на котором эвакуировались раненые и на который захватили офицерские семьи, был торпедирован подводной лодкой, добит самолетами, с него практически никто не спасся, и папины товарищи вмиг осиротели.

Да, Бог, несомненно, любил нас тогда, любит ли он сейчас?

Чтобы не смущать Горбенко, я взял в руки бутылку и стал изучать наклейку. Коньяк был кизлярского завода. В моей зоне сидел осетин, он говорил: надо брать именно кизлярский коньяк, это настоящий коньяк, остальные разливы – говно, те заводы приватизировали дети его друга, настоящие суки и проходимцы. Коньяк, действительно, был неплохим.

Желая угодить красивому офицеру, буфетчица, приглашавшая его к себе домой пить настоящий кофе, пощелкала по программам и угодила – по НТВ заканчивался репортаж с американского авианосца. Горбенко застыл, как породистая и натасканная охотничья собака, которая ждет, когда крикнут «Пиль!»

У американских моряков тоже, оказывается, большая проблема: если они станут жирнее на 20 %, чем им положено Уставом корабельной службы, их отстраняют от службы, и плакали их денежки – так что выбирайте, ребятки: или 8 лишних гамбургеров и сидите на берегу, пока не похудеете, или 800 ежемесячных баксов плюс к основному окладу вместе с туристической прогулкой к берегам Ирака.

– Я знаю этот дерьмовый форт, – как-то вдруг опьянев, сказал мой кореш Славик Горбенко, – он у меня на перфокарте заложен, в двенадцать-ноль приду на борт, возьму у помполита второй ключ, заведу комп, и больше в мире не будет проблем, я тебе, Толян, обещаю.

– Не, Славик, нельзя, – почему-то возражал я, хотя мне нравился его нескрываемый патриотизм и в душе сильно хотелось, чтобы, наконец, кто-то очень крутой шандарахнул по беспредельным американам, чего они никому не дают жить, что за суета во вселенском масштабе, сегодня не нравится тебе Хусейн, завтра не понравится Путин, значит, завтра нас будешь выстраивать? Всех бы тупых ко мне на зону, мои пацаны популярно бы объяснили, что такое хорошо, а что такое плохо. И как надо жить в коллективе. Но Славику я сказал: – Ты – моряк, ты – не Бог… твое дело – маленькие проблемы, Его – Большие…

Ранним туманным утром мы шли на берег, тащили спортивную сумку с коньяками замечательного разлива, Славик рассказывал о своих проблемах и проблемах флота. Я слушал и думал, вот бл…, зае… нас всех эти долбаные проблемы, и что за проклятье висит над моей любимой Россией – сто лет назад вот здесь, неподалеку, в долбаном Цусимском проливе японцы долбали, как малолеток, роскошные броненосцы эскадры адмирала Рождественского, а те, как цуцики опустили лапки и не могли их загрызть! А почему? А потому, что наши доблестные генералы и адмиралы, чтобы набить свои жирные брюхачи, продали родину, закупили у англичан за хорошие комиссионные снаряды с начинкой, которая не взрывалась. Снаряды прошивали японов, как иголка тряпку, и плюхали где-то там в Японское море.

Три революции были с тех пор и одна, конечно, контрреволюция, и все по-прежнему – опять в России жирные, мордатые генералы и солдаты-дистрофики, которым опять не за что воевать. А у американов, вот хохма, все точно наоборот – поджарые адмиралы и обожравшаяся матросня. Плюс к тому, им есть за что воевать, хотя бы за те же 8 гамбургеров и 800 долларов, кстати, неплохие деньги.

Я решил, пока шел: конечно, весь флот я не смогу содержать, но мои ребята будут довольны жизнью. Мне стало хорошо на душе – все нормально, я живу, у меня есть смысл в жизни, а значит есть смысл терпеть и жить.

Вечером в сопровождении командира корабля кап-три Горбенко и помполита или, как он теперь называется, заместителя командира по воспитательной работе капитан-лейтенанта Грюнвельда я шел в самое главное владивостокское казино. Славик дал мне ссуду в 80.000 рублей – все, что имелось в корабельной кассе. Увы, я тут же просадил их, и мы остались ни с чем. Мои друзья были разочарованы. Я продал свой новенький загранпаспорт с въездной американской визой какому-то не самому крутому чуреку за 5.000 долларов.

– Какая у вас странная фамилия – «Овод»? – удивился помполит Грюнвельд, заглядывая в мой документ. – Вы случайно не в родстве с известной… ммм… Элеонорой?

– Элеонора моя прабабушка, – скромно ответил я. – Даже еще дальше прабабушки, когда у мужиков «пращур», а у баб я что-то забыл кто.

С тех пор доверчивый помполит меня здорово уважал.

– А ты случайно не американец? – спросил я помполита, тепло вспомнив Полину, и мое сердце сладко заныло, как оно ноет всегда, когда я вспоминаю о чем-то очень хорошем, например, как я был маленьким мальчиком, жил у дедушки с бабушкой в Белоусове и мы ходили с дедушкой на болото смотреть, как растет камыш, и дедушка полез в болото, чтобы срезать один для меня, а я боялся, что он утонет…

Грюнвельд радостно поделился своим:

– Ты охерел?!. У меня двоюродный дядя – известный герой замполит Саблин, а ты меня оскорблять… – сообщил он, – вы слышали про такого?

Конечно, я слышал про этого легендарного замполита – во времена застоя, когда у нас был коммунизм, а мы еще не знали про это, он поднял бунт на своем большом корабле, то ли крейсере, то ли эсминце. Правда, я уже подзабыл, какие у него были цели и против чего бунтовал этот достойный политработник, кажется, против практики политбюро, которая казалась ему недостаточно ленинской, ах, если б он знал, товарищ Саблин, что Ленин детишек кушал, зайчиков сотнями прикладом насмерть бил…

5000 зелени у меня тоже ушли, как я ни изгилялся, как ни считал на бумажке математическую закономерность. Я посинел, мне было стыдно ребят, они мне поверили. Я заложил российский паспорт за 300 долларов.

Ребята уже сидели в уголке, курили, думали, где взять 80.000 рублей, недосягаемые для них деньги, чтобы вернуть в кассу и не стреляться в висок за разбазаривание казенных средств, ведь самоубийцы не простятся на страшном суде.

И вот поехало-покатило, да как! Под утро я взял на рулетке 100.000 долларов, а до этого прикрыл два одноруких бандита, получив с одного 2.700, а с другого 4.000. Менеджеры ходили за мной стеной, закрывая на ремонт игральные автоматы. А потом прибыл какой-то важняк и непререкаемо сделал заяву:

– Вам не надо сюда приходить.

– А ху-ху не хо-хо? – строго спросил помполит Грюнвельд.

– Вы неправильно меня поняли, – заизвинялся важняк. – Конечно, вы можете к нам приходить, но играть вам не следует. И это, как говорится, без протокола…

– Да пошел ты на х…, – сказал помполит, – я лично приду, он придет со мной, и будет делать здесь все, что захочет. Я – Грюнвельд, ты понял?!

– Я Вайсберг – и что?

– Давай, блин, забьем стрелку – я приду с командой, а ты, олигарх е…, с кем?!

– Славик, Славик, не надо, – успокаивал помощника кап-три Горбенко.

– Я – Грюнвельд, пусть помнит.

Они оба были Славиками, эти законные мужики. Вот такие у меня образовались под конец жизни друзья. Жалко, что мы не встретились раньше.

Мы сидели в кают-компании и рубали капитанский завтрак. Поскольку я уже собирался в тот Великий Путь, который в конце жизни выпадает каждому, я сильно переживал, что на завтрак в такой строгий пост яичница с колбасой и консервы лосося в своем соку, а не какая-нибудь овсянка на воде. Но помполит Грюнвельд меня утешил, объяснив, поскольку мы намерены идти в поход, мы относимся к категории путешествующих, которым разрешено не поститься. А мы, вдобавок, мы все в погонах, относимся еще и к категории воинов, а воины должны хорошо кушать, поскольку голодный воин не застрахован от поражения.

Я кивнул головой, вестовой в белых перчатках поставил передо мной яичницу на спецсковородке из спецметалла. Я тоже теперь носил погоны, мои ребята решили, чтобы не смущать команду присутствием на борту «пиджака», так они называют штатских, я буду контр-адмиралом, секретным представителем из Москвы. Славик Горбенко, с которым мы были примерно одного роста, подарил мне свою новую форм у, обстоятельный романтик Грюнвельд подарил адмиральские погоны, которые он носил в своем ранце, видимо, не сумев найти маршальский жезл.

Смышленое молодое лицо вестового выражало напряженную работу мысли – на форменных брюках Горбенко, в которых я сидел за столом, не было адмиральских лампас. Потом лицо успокоилось, он подумал, значит, в Москве опять ввели новую форму, а жаль… или ее ввели только для морского похода – опять заработало выразительное лицо.

Второй вестовой, уловив легкий кивок своего капитана, свинтил пробку с кизляро-дагестанской бутылки, протер горлышко белоснежным крахмаленым полотенцем и капнул в маленькую хрустальную стопку Горбенко. Командир корабля опробовал каплю, остался жив или доволен, видимо, что-то из этого означал ритуал, прикрыл пушистыми ресницами синие, как океан в ясную погоду, глаза, после чего вестовой наполнил мою адмиральскую стопку. Затем стопки старшего офицера и Грюнвельда.

Я смотрел по сторонам и не мог нарадоваться, как замечательно на корабле все устроено: крахмальная скатерть, японский телевизор с большим экраном, шкаф с книгами и видеокассетами, вестовые, маленькая кухня под боком – н у, совсем, как у меня на зоне.

Горбенко поднял стопку, посмотрел на свет, любуясь, какими красивыми живыми оттенками играет неприватизированный напиток, и вздохнул:

– За тех, кто в море.

Мы выпили, Славик включил телевизор. По московской программе мы услышали, что из Владика, рядом с которым в бухте у Русского острова мы стояли на банке, в сторону Персидского залива, где расположились, чтобы долбить этот несчастный Ирак, американские авианосцы, корветы, эсминцы и прочая шелупень, выходят с полным боекомплектом военные корабли Тихоокеанского флота – два БПК: «Шапошников» и «Неледин», танкер и атомная подводная лодка с ядерными боеголовками на борту, и увидели в мутном кадре на фоне заснеженных берегов какие-то корабли.

Мы кинулись к иллюминаторам – все нормально, за бортом никакой суеты.

Я спросил военморов, где, с какой целью и за кого проводят этот поход.

– Не понял, – не сразу ответил Горбенко. – Совсем не врубился. Я знаю, солярки на флоте нет – только ЭНЗЭ, на случай большой войны… приказа по флоту не было, или я все проспал? – он строго посмотрел на старшего офицера или, как он теперь по табелю, старшего помощника командира корабля капитан-лейтенанта Вячеслава Суровцева.

– Точно так, пока не было, – доложил службист старпом. – Допустим, в обстановке полной боевой секретности?

– А почему нас, мать-перемать, опять не берут?! Наша очередь – мы пять лет в море не выходили!

Мы опять прильнули к иллюминаторам; или секретность была совсем полной, или никакого большого выхода в дальний путь не предвиделось. Мы вызвали по трубе такси на причал, втроем, оставив старпома за старшего, сели в катер и пошли во Владик. Поверх адмиральской тужурки я надел свою штатскую куртку.

На берегу было тепло, плюс 9. Владивостокский мэр опять выгнал своих чиновников на уборку. Я остался в такси, один Славик пошел в штаб флота, другой в ПУР, там они дали кому надо десять тонн зелени; в поход нас не взяли, этот вопрос решался в Москве, но сделали все документы на выход в море и одиночное крейсерское плавание по морям Тихого океана с правом захода в порты, типа дружеского визита.

Вечером мы пошли в казино «Золотой Рог», так у них называется главная бухта, а заодно и всякие фирмы, банки, рестораны, сапожные мастерские и бюро ритуальных услуг. Там обо мне еще не знали, и я без помех взял с рулетки 50 штук.

Утром я пошел в церковь. Батюшка очень красиво говорил о Фоме. О вере, которая способна переменить в мире все, даже победить смерть. Я вспомнил отца Сергия 10 лет назад. Боже мой, почти в это самое время он говорил нам об этом… я все вспомнил – Господь пошел по морю, аки посуху и сказал ученикам: идите следом. И вот они пошли, кто верил, что может идти по воде, как по суше, раз сказал Бог, шел да шел, даже не промокая. Но вот один усомнился, что способен на это, и тут же ушел под воду. Господь спросил, почто не верил, Неверующий? Слаб ты… Я вспомнил, что тоже хотел походить по пруду. Но почему-то не походил…

Еще владивостокский батюшка говорил о любви, он сказал, кто не познал любовь, тот не познал Бога, потому что Бог – это любовь. А я познал любовь, Полина, оказывается, меня любила, и я, оказывается, любил ее. Как мне захотелось заплакать, но я на этот раз удержал себя.

Вдруг в углу храма заволновались: молоденькая девочка лет девятнадцати потеряла сознание. Два мужика в окружении обеспокоенных женщин вынесли ее на улицу, стали звонить по мобильникам, вызывать скорую. У девушки было красивое желтое лицо и синие губы. Близкая смерть сделала ее прекрасной. Девушке расстегнули ворот на глухом платье. Затолкали в рот валидол. Она что-то тихо шептала, отвечая на их вопросы. Они спрашивали о давлении, об ЭКГ, сетовали на неустойчивую погоду. Говорили о вегето-сосудистой дистонии. Я смотрел на нее и думал: в Храме Христа Спасителя девочка упала в голодный обморок, и я полюбил ее. Еще я почему-то подумал, меня нет для вас, я умер. А потом, что уже совершенно дико, подумал, я есть, я вернулся. Я дождался, когда девушка начала немножко соображать, и сказал, наклонившись к ее неживому лицу:

– Завтра первым же делом сдай кровь на гемоглобин, слышишь, сестренка?

– Слышу, – тихо прошелестела она.