Текст книги "Роман с Полиной"

– Самое время, – согласился вольняшка.

– Вот видишь, и Юрок так считает.

Я вылез на укатанную дорогу и потянулся. Евгеньич держался у меня за спиной. Вокруг дороги стояли под снегом юные елочки. Зачем он прихватил вольняшку, подумал я, наверное, чтобы был свидетель моего побега.

За моей спиной били об наст две мощные струи. Я тоже попробовал помочиться, но то ли на нервной почве, то ли из-за тех «бесед» со следоками, когда меня прессовали и отбивали почки, у меня ничего не вышло.

– Тебе надо обязательно показаться урологу, – чутко сказал за моей спиной Евгеньич.

Я обернулся и посмотрел на него, его подлая сыскарская морда не только кирпича, целого блока просила. Я не удержался и сказал напоследок:

– Здесь нет наивных, Евгеньич.

– Я думаю, – согласился кум. – Слушай, Юрок, сбегай по-молодецки, сруби эту красавицу, главврачу подарю под Новый год.

Кум достал из ножен огромный рубило – боевой нож спецназа и протянул вольняшке. Вольняшка взял рубило, застегнул ширинку и побежал за елкой. Кум вынул из кобуры ствол, подождал, когда тот отбежит метров на десять, и стебанул ему в спину. Я видел, как клочья полетели у того из полушубка.

Кум подошел к дергающемуся в предсмертной судороге телу, сделал контрольный выстрел в голову. Потом вытащил из багажника спортивную сумку из кожзаменителя и протянул мне.

– Переоденься в салоне – все, догола. Протрись, запах чудесный, – он вынул из-за пазухи пузырек с «Шипром». – Настоящий мужской запах, это не какой-нибудь пидерасский «Кортье».

В Карлаге в одно время со мной загорал на нарах известный пидор Манюта, из всех напитков он предпочитал именно «Шипр», но я не захотел спорить.

Я разделся догола, не жалея, намочил в «Шипре» утирку и обтер себя ото лба до пяток. Евгеньич забрал мое тюремное барахло, бросил его на труп, облил из канистры бензином и поджег.

В сумке лежала в аккуратных пакетах на первый взгляд простая, но, как мне показалось, очень дорогая одежда.

Было предусмотрено все – от нижнего шерстяного белья с мягким нежным начесом до меховой куртки из нубука, все великолепно сидело на мне, все было точно моего размера. Я выпрыгнул из машины и заново ощутил, как легка и удобна моя новая роба.

– Круто. Когда я такое надену? – вздохнул Евгеньич.

Мы подождали, когда тело обгорело достаточно, чтобы было невозможно узнать, кто там лежит, сели в машину и поехали дальше. Кум вытащил из-за пазухи фляжку со спиртом, глотнул сам, дал отпить мне.

– Помянем кента. Правильный был мужик, но имел один недостаток, догадайся какой.

– Я догадался.

– Правильно. Это большая находка – по всей антро… антропото… тьфу ты, блин… одним словом, даже зубы пломбированы, как у тебя. Не говоря о возрасте, телосложении и прочих фактах.

Мне было тяжело на душе; тот, кто пошел из-за меня на такие расходы, потребует от меня немало. Чем же, он хочет, чтобы я платил ему? Чтобы я стал киллером? Террористом? Убил президента? Да, это самое дорогое. Что-то не хочется этим всем заниматься, мне уже 32, пора строить дом, сажать деревья, заводить детей. А тут новый виток в уголовщине… Кто же заказал все и все опять решил за меня?

Еще через три километра, когда на спидометр выскочила цифра 40, я увидел на обочине «ниссан-террано» с тонированным остеклением. Кум Евгений подвел меня к этой машине, открыл дверку. За рулем сидела Полина…

Ах, как шло Полине это маленькое черное платье, как оно подчеркивало ее нежный загар… у тебя родинка на верхней губе, признак чувственности и кокетства… пятнышко абсолютно круглое и скорее светлое, чем другое, – это признак того, что тебя ожидает большое счастье и большое богатство, и дай Бог, чтобы это произошло на самом деле.

Я неудачно повернулся на каблуках и почувствовал, как у меня на правом полуботинке опять отклеивается подметка. Этот паршивый клей, надо написать жалобу, разве так «держит намертво»!?

И я понял в этот миг, что бы со мной ни случилось в жизни, как бы тяжело или как радостно ни пришлось, я буду вспоминать его как невыразимое и неповторимое счастье – именно это, а не что остальное: когда я целую ее и чувствую губами каждый маленький капилляр, чувствую, как он наполняется жизнью, как набухают губы, твердеют соски. Полина слабо возражает мне, между нами возникает и растет родство, мы становимся друг другу родными.

Я вошел в нее и ощутил ее сладкую нежную плоть. Случилось то, о чем я мечтал и чего достиг. Но радости не было – это все? А что дальше?.. И что я за человек, что вообще может доставить мне радость? Сделать хотя бы на минуту счастливым? Или хотя бы довольным?.. Конечно, я украл у нее эту близость, можно сказать, отнял.

Если бы она домогалась меня, как я ее. Или если бы она получила от меня такой восторг, который не получала и никогда не получит ни от кого, и чтобы всю оставшуюся жизнь, занимаясь этим, она вспоминала меня, думала обо мне, мечтала о встрече. Чтобы, забыв стыд и гордость, преследовала меня.

Я стал молиться: «Господи, дай мне огромную мощь! Н у, дай! Господи, дай! Что тебе стоит…»

Я очень старался. Полина закрыла глаза и стала постанывать и изворачиваться подо мной. Я обрадовался и опять стал молиться: «Господи… Господи… Господи!.. Ну еще чуть… Еще две минуты…» И вдруг ощутил, что слабею. Я испугался, что сейчас все кончится. И только я испугался, все кончилось.

Я вспомнил, что читал о Распутине. Его достоинство всех сводило с ума. Самые блестящие фрейлины императорского дворца, забыв стыд, искали близости с ним. Его длина была 32 см, а у основания, вдобавок, выросла бородавка, которая во время контакта так заводила партнершу, что некоторые даже теряли сознание. Власть Распутина над женщинами была беспредельной.

Ну, почему это не я?! Я представил, как Полина кричит от страсти и радости… мечты прекрасны, действительность же убога… Почему все так вульгарно просто? Почему от величины и крепости члена в этом мире зависит все? Или почти все? Ух, как я понимал князя Юсупова. Этот наглый бородатый мужик пришел со своим мерзким дрыном на случку с его юной прелестной женой. И как было ему отказать – друг царя, любовник царицы – он вдурь валил любую на спину, терзал двадцать минут, и после этого любая становилась его рабой.

Увы, это не я. Полина стесняется смотреть мне в лицо. А я не знаю, как быть дальше. Что-то сказать или просто уйти молча? А что я скажу? «Извините за покушение с негодными средствами»?

Я с трудом отыскал трусы, которые как-то попали в пододеяльник. Надевая их, с омерзением посмотрел на свой мелкий и вялый орган, который был в два раза меньше, чем у того разбойника из Сибири.

Полина тоже молчала. Она лежала с закрытыми глазами и кажется чего-то ждала.

Я подумал, что нельзя уходить молча. Так уходят хамы. Полина разве в чем виновата?

Я встал перед тахтой на колени – не потому, что я такой рыцарь печального образа, а чтобы не громоздиться пожарной верстой. Я снял с нее одеяло. Полина тут же испуганно натянула его на себя. Она мельком глянула в мое лицо. Я увидел в ее глазах страх. Бедная, она боялась меня.

– Полина, не бойся меня. Я плохой, но я не зверь… – я хотел сказать что-то необходимое для нее в эту плохую минуту, но я не знал что и я сказал то, что сильнее всего мучило меня самого. – Прости, что я изгадил тебя…

Полина молчала. Тогда я отвернул маленький уголок одеяла. Под ним лежала стопа. Пальцы на ней испуганно сжались. На одном, на изгибе, была молодая мозоль. Я прислонился грудью к тахте и стал осторожно, один за одним, целовать пальцы. Дивный, сладкий вкус пота. Я совершенно не брезговал. Я был удивлен, мне не было это противно. Наоборот, были какая-то радость и даже восторг, что я делаю это и что это мне не противно. Тогда я стал подниматься губами выше и дошел до колена.

– Не надо, я так не люблю, – прошептала Полина, и от звука ее, ставшего мне родным, голоса словно камень свалился с моей души. Я почувствовал необыкновенную нежность к ней и необычайную силу. Я стал целовать ее спину, руки, шею.

Она повернулось ко мне. Ее лицо было заплаканным. Я стал целовать каждую слезинку на нем и выпивать ее, промокая губами. Неожиданно Полина обняла меня и прижалась своими губами к моим. Меня трясло как в лихорадке. Все звенело во мне от желания и силы… Как было потом, я никогда никому не скажу…

– Толик, ты можешь ответить мне на один вопрос? – спросила Полина.

– Я могу ответить на любой твой вопрос, – ответил я.

– На любой? Нет, ответь на один, но только правду.

– Как скажешь, – я поцеловал ее.

– Почему у тебя такая странная фамилия – Осс – ты еврей или немец?

– Кем хочешь, тем буду.

– Нет, я хочу правду, ты обещал… – в ее голосе послышалась еле заметная и очень женственная капризность.

Я ощутил, как во мне опять растет желание и мощь. У меня закружилась голова от предчувствия чего-то грандиозного, я сказал ей:

– Выходи за меня замуж.

– Когда? – насмешливо спросила Полина.

– Чем быстрее, тем лучше, – я весь горел, я чувствовал, как у меня пылают щеки.

– Зачем? – спросила Полина.

– Я буду тебя защищать, – как-то слишком непросто ответил я.

Полина тут же уловила этот паршивый тон и поморщилась. Боже мой, ведь я искренне хотел бы защищать ее от всего, что готовит нам каждый день наша жизнь, откуда такая фальшь в моем голосе? Почему, когда человек хочет сказать что-то искреннее, но высокое, все кажется вдруг фальшивым. Почему не фальшивы только ирония, сатира и юмор? Почему злость никогда не кажется нам фальшивой?.. Потому что, обещая хорошее, нам врут, а суля плохое, говорят правду?.. Интересно, это уже кто-то сказал или я сам придумал? Полина ответила мне с иронией:

– Я уже дала согласие Роберу, у него больше возможностей защищать меня.

Вот и накрылась моя любовь сытой американской задницей.

Стукнула входная дверь в смежную комнату. С работы явился ее отец, он притащился с дружками и все матерился там за стеной:

– Где, блин, подмени, да где, блин, подмени…

На моем лице, видимо, отразился испуг.

– Не бойся, защитник, у него есть недостатки, но есть и достоинство – он никогда не заходит ко мне, – прошептала Полина.

Она проводила меня по общему коридору, по которому нам навстречу валили сотни людей с кастрюлями, сковородами и сиденьями от унитазов.

Мы шли вместе до пешеходного перехода у перекрестка улицы Дмитрия Ульянова и Профсоюзной. Я спросил:

– Можно я тоже задам один вопрос?

Полина посмотрела на меня внимательным взглядом.

– Можно, – сказала она.

– Ты любила кого-нибудь?.. – мне стало стыдно, что я спрашиваю об этом, я невнятно домямлил. – Ну… ты понимаешь?..

– Да, понимаю, – Полина сорвала стручок акации, обломила его, сделала пищалку, дунула, звука не получилось, она выбросила ее. – Очень любила… Это был мальчик. Поэт. Я училась в десятом классе.

– А потом?

– Я разрешила задать только один вопрос.

– Значит, ты больше никого не будешь любить, – сказал я.

– Я не очень-то и стремлюсь, – сказала она…

– Полина, мне нечем будет заплатить тебе, – сказал я Полине.

– Ты уже заплатил, – Полина прижала грудью баранку, вынула из сумочки новенький международный российский паспорт с вложенным в него авиационным билетом.

Я развернул паспорт, в нем была вклеена моя свежая фотография, фамилия значилась ОВОД, имя мое, АНАТОЛИЙ.

– Полина, почему обязательно Овод?

Полина стала хохотать, как сумасшедшая. Жизнь в Америке ей явно пошла на пользу, я раньше не видел, чтобы она так смеялась. Зубы у нее были белые, как тот рафинад, который по пять комков на день давали нам каждое утро.

– Полина, куда ты так гонишь, давай остановимся, поговорим.

– Толинька, у нас еще будет время, наговоримся. А сейчас надо подальше отъехать отсюда.

Она сказала мне «Толинька», она никогда так раньше не говорила.

– Ты сказала мне «Толинька»?

– Да, я сказала… – она посмотрела в мои разноцветные глаза. – Тебе не нравится?

– Ты спросила, нравится мне или не нравится?

– Ну и что? – спросила она.

– Полина, что случилось с тобой?

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Когда? – удивился я.

Мы едва не столкнулись с мчащимся навстречу огромным карьерным «БелАЗом». Полина остановила машину у обочины. Сама обняла и сама поцеловала меня. У нее было прекрасное дыхание молодой здоровой женщины. От меня же воняло спиртом, нельмой и «Шипром».

– Прости, от меня поди так воняет, – извинился я.

– А как от тебя должно пахнуть – ты ведь не из санатория, – вздохнула она. – Знаешь что, я немного устала, ты не мог бы чуть-чуть повести машину? – спросила она.

– Надо попробовать, я уже девять лет ничего не водил.

– Боже мой, ты девять лет просидел?!

– Девять, – сказал я и подумал: «всю жизнь».

– Попробуй. – Полина пересела ко мне на колени, опять обняла и опять поцеловала. Глаза у нее поплыли, дыхание прервалось. – Какое счастье, что я нашла тебя, – прошептала она…

– Какое счастье, что ты захотела найти, – сказал я.

– Я не знала, я бы раньше стала искать…

И вот уже я гоню по ледяной дороге надежный «ниссан-террано». Террано – это, кажется землепроходец, если «терра» – земля, значит, «террано» именно то, что нужно для такой дороги. Поземка за стеклами машины превратилась в пургу, сильный арктический ветер хлестал в нас со всех сторон острым колючим снегом.

Полина тронула меня за плечо. В ее руке было международное водительское удостоверение с моей цветной фотографией и фамилией Овод.

– Ну, почему все-таки Овод? – спросил я ее.

Она опять начала хохотать, как ненормальная. Мне тоже стало смешно, я тоже стал хохотать, не помню, когда я смеялся так.

– С этой фамилией меня первый же мент заметет.

– Осс разве лучше? – сквозь смех спросила Полина.

«Осс», конечно, ничем не лучше, но и «Овод», разумеется, не фонтан.

– Зато в Америке с этой фамилией ты будешь весьма популярен, – сказала Полина.

– Каким образом? – я совсем не понял ее.

– Ну, они подумают, что это ты сам или что ты его потомок, будешь выступать на паати в лайброри, рассказывать о нем, о себе… Тебе будут за это немножко платить.

Я опять ничего не понял.

– Они что – идиоты? – спросил я.

– Я бы так не сказала, просто их интересует все, что они не знают, – возразила Полина.

– Тогда они дети, – сказал я.

– Это, пожалуй, в точку, – согласилась Полина, – абсолютные дети. «Хочу» – «дай», «не хочу» – «не буду»… иногда – добрые, иногда – злые, но всегда конкретные и простые, как дети.

– Если они такие дети, почему тогда они самые главные в мире? – спросил я.

– Дети разве – не самые главные в мире? – спросила Полина.

– У тебя есть дети? – спросил я.

– Вопрос не корректный, – холодно сказала Полина. Я понял, что в этом кроется какая-то драма.

Пурга разыгралась и превратилась в настоящую бурю. Я включил все наружное освещение. Мы мчались сквозь завывание метели и снег по твердой обледенелой дороге. У нас стало, видимо, одинаково на душе, потому что мы вдруг оба запели:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя,
То как спутник запоздалый —
 

и т. д. до самого конца.

Мы здорово пели, будто сто лет репетировали этот номер.

– Такой зимы, конечно, нигде нет, даже в Канаде, за что я и люблю Россию, – сказала Полина. – Нет, я люблю ее за три вещи – за то, что сказала, раз. За то, что здесь родилась, два. За то, что здесь ты. Нет, пожалуй, за четыре. За то, что она – Россия, и это, может быть, самое главное.

Мы мчались на прекрасном надежном «японце» сквозь русский опасный снег. Нам никто не попадался навстречу. Никого мы не обгоняли. Никто не обгонял нас. Никто не ехал с нами одновременно.

– Надо искать ночлег, а то как бы нам не уехать куда-нибудь не туда, – сказала Полина.

– Здесь не бывает ночлегов, – ответил я. – Здесь Арктика.

Все же я остановил машину и вылез на улицу, чтобы хоть как-нибудь осмотреться. Сильный порыв ветра едва не унес меня. Я был вынужден ухватиться за порог джипа. Хорошо, что «ниссан-террано» тяжелая, наверное, в две тонны машина, она стояла не колтыхаясь, только едва подрагивала в такт мощному двигателю. Вокруг было не видно ни зги. Я постоял чуть-чуть и влез обратно.

– Н у, как? – спросила Полина.

– Ты абсолютно права. Под нами дорога. Впереди огоньки, скоро будет ночлег, – соврал я, чтобы не пугать ее.

– Вот видишь, – сказала Полина, – а ты боялся, – она обняла меня и положила голову мне на колени. – Можно я так? Немножко посплю, что-то глаза слипаются.

Полина тут же уснула. Я вел «террано» сквозь метель, время от времени поглядывал на лежащую у меня на коленях красивую женскую голову, целовал ее и думал, если бы Полина изначально относилась ко мне, как сейчас, ничего из того, что произошло, не случилось… Она бы не уезжала в Америку. Я не сидел бы в тюрьме. На моих ключицах не красовались бы маршальские звезды уголовного авторитета, на груди не синела единственная в своем роде татуировка «есть Счастье в жизни – это Любовь», у меня не были бы отбиты почки и легкие, я не мочился бы время от времени кровью, а папа наверняка бы еще жил да жил… Мне показалось, что ее голова чересчур горячая. Я потрогал ее тыльной стороной руки, потом приложился ко лбу щекой, как когда-то делала мама, пока еще не стала ведьмой, но ничего не понял. Тогда я поцеловал нос, веки и губы, они, кажется, были нормальной температуры. Я подумал, что ее жар мне почудился или что она немножко разгорячилась из-за того, что слишком тепло в машине, и убавил отопление салона.

А что бы тогда было у нас с Полиной? Наверное бы, мы поженились. Купили бы телевизор с пультом, ложились пораньше спать и смотрели все фильмы и все программы, время от времени прерываясь на любовь. А потом сморенные усталостью засыпали, утром вскакивали и бежали в школу, трепали там нервы, оставляя здоровье и с нетерпением ожидая прихода летних каникул, чтобы поехать в Турцию или Китай заработать денег на жизнь.

Хотел бы я этого? Почему-то мне показалось, не очень. Я хотел бы, конечно, чтобы отец был живой, а я был здоровый, чтобы из-за меня никого не убивали и я никого не убивал, чтобы потом, когда я умру, мне было не трудно оправдываться перед Богом. Да, я бы хотел этого. Но также хотел, чтобы за мной на край земли примчалась Полина, и мы бы ехали как сейчас неизвестно куда, и нас ждало бы впереди неизвестно что. Мне было понятно, почему я это хочу.

Но как ни странно, я совсем не хотел, чтобы у меня не было того, что было в последние годы – чтобы меня не прессовали в прессхате следаки и менты, как прессовали, не пытались подчинить своей воле разные охмурялы, и я не дрался бы с ними до смерти за свою независимость. Мне было бы очень жалко, если бы из моей жизни это все вдруг исчезло. И вот этого я не мог понять и стал думать, в чем тут причина, и никак не мог объяснить ее, всякое объяснение мне казалось ложным, пока вдруг не ощутил, но не головой, не разумом, а какой-то тоской, которая появляется у человека, когда он что-то теряет, что, может быть, эти последние годы и есть мои золотые страницы, ведь я провел их в борьбе, у меня не было недостатка в стрессах и в адреналине. Я стал новым, другим человеком, каким никогда не стал бы на воле, я потерял вялость, трепет перед неизвестностью, безотчетный интеллигентский страх перед людьми и вечное чувство вины перед всеми. Я мужественен, стоек и почти ничего не боюсь из-за того, что было со мной то, что было.

Я ехал еще три часа неизвестно куда, понимая, что как только закончится в баке бензин, эта поездка может оказаться последней в жизни, однако не испытывая при этом ни малейшего страха и прекрасно зная: ничего плохого, пока рядом Полина и мы вдвоем, ни со мною, ни с ней не случится.

Наконец мы подъехали к какому-то большому по здешним местам дому за деревянным забором. В доме не было ни огонька. Я не стал прежде времени будить Полину, осторожно приподнял ее голову со своих колен, поцеловал в веки, нос, губы, мне снова показалось, что температура совершенно нормальная. Я снял с себя куртку, свернул мехом наружу и положил Полине под голову. Двигатель я не стал отключать, оставив ключ в замке зажигания, отсоединив брелок.

Пурга неожиданно успокоилась. На небе высветились миллиарды ярких холодных звезд, на краю горизонта мерцали зарницы далеких сполохов Северного сияния. Боже мой, до чего же красиво, подумал я, как жаль, Полина не видит это. Я вспомнил, как когда-то мы с папой пели песню Тухманова, когда ездили на юг и ходили на море ранним июльским утром, «…как прекрасен этот мир, посмотри. Как прекрасен этот мир…», и прошептал: «чуден мир твой, Господи. Слава Тебе». Мне стало необыкновенно легко и радостно на душе, будто я живу правильно и праведно.

Я нажал на кнопку брелка, умный «террано» мигнул фарами и щелкнул электрическими замками. Я перелез через забор, взошел на крыльцо, смахнул снег с таблички и прочитал, что передо мной дом ребенка «Родничок».

Сонный сторож с ружьем, который довольно скоро и без лишних расспросов отпер входную дверь, очень походил на Савельича, дядьку поручика Гринева. Я сказал ему:

– Здравствуй, Савельич.

– Здравствуй, – нерешительно ответил старик. – Мы разве знакомы, что-то я не припомню тебя.

– Я – Толька, Николаев сын, – я так всегда говорю пожилым незнакомым людям, всегда у них есть какой-нибудь Николай, у которого есть непутевый Толька.

– А, Толян… разве тебя не убили?

– Покуда нет.

– А говорили, убили в командировке, в Чистополе… заходи.

Мы договорились с ним о ночлеге. Старик поставил на плиту огромный ведерный чайник и развернул чистую тряпицу со своим то ли ужином, то ли завтраком. Я подумал, не может быть, чтобы Полина приехала за мной без еды. Еды, действительно, было много. И выпивки был целый ящик – водка, виски, коньяк, вино.

Старик расстелил на полу перед открытой заслонкой «голландки» довольно чистую простынь, подбросил в топку хороших березовых дров и хотел уйти. Мы не отпустили его. Мы выпили по стакану хорошей водки. Тепло разлилось по нашим членам, нам стало беззаботно и хорошо. Старик закусил очищенной картофелиной из своей тряпицы и снова встал, чтобы уйти.

– Дедуленька, кушай, – сказала Полина. – Что ты, родной? Куда ты спешишь? – и так как сторож стеснялся, наделала ему бутербродов из колбасы, бастурмы, ветчины и прочих деликатесов. – Пока это все не съедите, я вас не отпущу, да и Толян меня заругает.

– Такую хорошую девушку нельзя ругать, – возразил старик.

Мы выпили еще по стакану этой замечательной водки, нам не стало хуже от этого.

– Пойду проверю объекты, – старик снова встал. – Холодно, печи всю ночь топлю. Хорошо, во время ремонта печи не поломали, куковали бы как Папанин на льдине – трубы ведь опять прорвало, весь город сидит без тепла, а у нас Ташкент… Скажи, доченька, правда, в Америке нет общих котельных?

– Правда, – сказала Полина. – Каждый греется сам.

– Это ж сколько труда каждому надо делать – дрова опять же каждый год заготавливать, да пилить-колоть, или все у них на мазуте?

– Нет, дедушка, труда особенного не надо, на стеночке висит что-то вроде нашего выключателя, только с градусами и со стрелкой, наподобие таймера…

– Доченька, я не знаю, что это такое.

– Ну, будто будильник, только показывает не время, а тепло – хочешь двадцать градусов, ставишь стрелку на двадцать, хочешь тридцать, ставишь на тридцать… хочешь ноль, ставишь на ноль.

– Ну и что же потом? – недоверчиво поинтересовался старик.

– Будет та температура, которую ты поставил.

– Не может быть, – не поверил старик.

– Почему?

– А если сломается?

– Такого в Америке не бывает.

– Что, совсем никогда?

– Бывает, если какое землетрясение или еще что, а так я вот девять лет живу, ничего пока не ломалось.

– Дорого это все, – вздохнул старик.

– Землю трубами греть дороже.

– Может быть… А если еще каждый год, как у нас бывает, трубы выкапывать, варить, да менять, а сначала все вокруг перерыть, да грязь развести, пожалуй будет дороже, – сказал старик и чего-то вдруг застыдился. А застыдившись, зачем-то преломил ружье, посмотрел на свет, чисты ли стволы. А потом сказал: – Ребята, есть я все равно не хочу, да и не в старую клячу хороший корм… можно, я бутербродики с собой возьму, внучат угощу?

– Какой разговор, – спохватилась Полина. Она взяла большой пластиковый пакет и положила туда кучу самых разных продуктов. – Вот, дедушка, это вашим внучатам, а это выпьете на Новый год за нас с Толиком, и на Рождество, если останется, а мы с Толиком выпьем за вас, – Полина поставила в пакет три литровые бутылки водки.

Благодарный старик принес нам к печи матрасы, новые простыни, одеяла, наложил полную топку березовых поленьев и принес охапку еще про запас.

– Если хотите, в кабинете на диване вам постелю. Только там три дня не топлено, директор в командировке, со спонсорами на охоту поехал…

Мы остались одни и потянулись друг к другу.

– Давай немножко повременим, – прошептала Полина, целуя меня, – здесь нет душа, а грязная я не могу.

Мы лежали на жестких матрасах у открытой дверцы печи, смотрели на меняющийся огонь и рассказывали друг другу, как жили.

Ее Роберт оказался замечательным мужиком; когда он узнал от нее, что вот уже восемь лет, как я в тюрьме, он сказал, это я, паршивый ami, во всем виноват, этот чистый горячий мальчик любит тебя, а я тебя у него отнял, вот он и потерял голову и стал совершать разные глупости. Роберт даже сам хотел поехать в Россию, подкупить генерального прокурора и вытащить меня на свободу. Полина еле отговорила, убедив, что он со своей нерусской внешностью и абсолютно американской манерой поведения слишком заметен для террористов, которые делают свой бизнес на похищении иностранцев. А здесь надо быть серенькой мышкой. Ведь попавшего в беду слона спасла именно мышка, не так ли?

«Зачем ты рассказала это – теперь я не смогу быть близким с тобой, потому что не хочу делать больно Роберту», – подумал я, видимо, вслух, или Полина угадала, что я подумал, я заметил эту черту за ней. Ведь именно полгода назад, когда прошло ровно восемь лет, как я пошел по этапу, я как-то подумал, вот было бы здорово, если б Полина вдруг вспомнила обо мне. Как бы то ни было, Полина сказала:

– Спорим, что сможешь.

На улице между тем снова разыгралась пурга. Ветер рвал ставни и грохотал железом на крыше. Метель швыряла снег в окна. А нам было тепло и уютно, мы хотели, чтобы так было всегда. Не знаю, замечали ли вы по себе, а я в ту чудесную ночь заметил и навсегда запомнил: в доме, в котором много маленьких ребятишек, особенно тепло и уютно, словно дети своим присутствием как-то очищают воздух и облагораживают среду.

– Давай посмотрим детишек, – каким-то странным тревожным голосом предложила Полина.

Мы на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами и дверьми, пошли по дому ребенка.

– Какие хорошенькие, – волновалась Полина. – Боже мой, как их много. Они все сироты?

– Не знаю, как вам объяснить, чтобы понятней было, – ответила дежурная медсестра, которая провожала нас по спальням и игровым. – Они не сироты, нет, у каждого есть мама и папа – они же не от духа святого, а от вполне нормальных и чаще всего очень порочных зачатий. Отец обычно в бегах, а часто его личность неизвестна даже самой роженице, мать отсюда одна, условий нет, денег нет, работы нет – знаете, как у нас сегодня в России…

– Я сама русская, мне все отлично известно, – сказала Полина. – Я почему спрашиваю, можно кого-нибудь усыновить?

– Вполне.

– Как это делается? – разволновалась Полина.

– Вас, видимо, интересует международное усыновление?

– Видимо, да, потому что я живу за границей. Но у меня есть и русское гражданство.

– К сожалению, не смогу вам объяснить относительно международного усыновления. Я этим не занимаюсь, это слишком доходное дело, чтобы меня кто-то к нему подпустил, но я могу вам указать женщину, которая делает это.

Мы вошли в соседнюю комнату. В топке «голландки» светили белыми огоньками прогоревшие поленья. Разомлев в тепле, дети раскинулись в своих кроватках. Они были почему-то похожи своими странными непривычными стороннему глазу лицами, словно родились от одной мамы и одного отца.

– Это дауны и дебилы, – прошептала медсестра, заметив на наших лицах некое замешательство.

Полина молча ухватилась за мою правую руку.

– Многие заблуждаются, думая, что они сумасшедшие, а они продвинутые, они знают то, что никогда не узнаем мы, – прошептала медсестра, заботливо поправляя одеяла в кроватках. – По закону вы можете усыновить ребенка, который не очень здоров и… не имеет перспектив быть усыновленным в России… но если очень постараться, можно усыновить кого угодно – ведь все мы люди и всем хочется сладко кушать…

Несколько на отшибе, у окна, мы заметили кроватку, покрытую марлевым пологом.

– А там кто? – прошептала Полина.

– Ваня Урусов.

– А почему он закрыт?

– Так, – нейтрально ответила медсестра.

– Можно на него посмотреть?

Медсестра пожала широкими сильными плечами.

– Это не военный склад, наверное, можно, – сказала она, утирая нос у одного распустившего сопли дебила.

Полина приподняла полог и потеряла сознание – в кроватке стоял и молча раскачивался, ухватившись сильными недетскими руками за боковую решетку, младенец мужского пола, в глазницах которого не было глазных яблок, а на месте рта краснела раскрытая волчья пасть.

Две недели Полина не приходила в себя, две недели у нее стояла сорокаградусная температура. Врачи определили у нее горячку и крупозное воспаление легких. Мы задержались в этом маленьком городке неподалеку от Салехарда на два месяца. Он находился от моей последней ИК в 600-х км, столько мы проехали с Полиной за 12 часов нашего бегства. До Владивостока, откуда мы должны были улететь в Бостон, было еще 7.000 км. В этом небольшом городке, который я буду любить и помнить до последней минуты жизни, мы встретили Новый год, Рождество и Крещение.

Полярная ночь подходила к концу, но теплее не становилось. В местной гостинице был такой дикий холод, что даже отопительные батареи покрылись инеем. Мы поселились в загородном доме Савельича. Дом был срублен на славу, его толстые стены из вековых лиственниц могли бы выдержать даже осаду. Про лиственницу я когда-то читал чудеса – ну, хотя бы то, что Венеция уже 800 лет стоит на столбах из лиственниц. А там сплошная вода. Петербург – 300, там болота, что нисколько не лучше. Вот какое чудесное это дерево, лиственница.

В доме была одна большая изба. На 42-х кв. метрах здесь стояли сразу два отопительных агрегата: огромная русская печь, на какой Емеля ездил в гости к царю и покорял наивное чистое сердце царевны, и «голландка», которые, как я заметил, очень распространены в этих местах. На печи грела застывшие в Арктике легкие исхудавшая, как монахиня во время Великого поста, и такая же притягательная, Полина.

Я топил печь с утра, в ней же готовил нашу простую еду: картофель, кашу, кроме того, я купил половину теленка оленя и рубил котлеты. В погребе в кадках стояли квашеная капуста, соленые огурцы и грибы, моченые яблоки и брусника, соленая рыба муксун, варенье из дикой малины и черной смородины. Все это Савельич велел брать без всякого ограничения.