Электронная библиотека » Анатолий Усов » » онлайн чтение - страница 6

Текст книги "Роман с Полиной"


  • Текст добавлен: 13 марта 2014, 03:03


Автор книги: Анатолий Усов


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Мы закинули вещи в номер, взяли плавки и пошли на пляж. Лифт на морской берег еще не работал, его открывали в восемь, а было полшестого утра, мы шли пешком.

Спуск был очень крутой. Володю понесло на каталке, он еле срулил в кусты. Я вытащил его из кустов, он был сильно ободран, но он смеялся. Мы тогда придумали такое приспособление: я снял с брюк ремень, зацепил им тележку, шел сзади и тормозил.

В одном месте нам пришлось лезть через ограду, потому что на калитке висел замок. Володя, оказывается, был очень тяжелым, я с трудом поднимал его, он помогал, перебирая руками по прутьям и подтягивая себя. Потом он закрепился с колясочкой наверху, а я полез через забор, чтобы принять товарища с другой стороны. Забор был неудобным для перелезания через него, я сорвал кожу с ног и раскроил «бермуды».

Но самое обидное случилось потом. Когда я принимал Володю, у нас дело не получилось, – мы рухнули и покатились вниз по ступенькам, как детская коляска в «Броненосце “Потемкин”». Мы сильно побились, а когда очухались, оказалось, что у Володи разбита каталка и потерян из кожаного тайника лопатник с валютой.

Я сильно переживал из-за денег, а Володя только смеялся. Он сказал, что по пьяни так часто его теряет, что изобрел свое ноу-хау для новых русских – взял собачий сигнал для озабоченных кобелей и ту его часть, которая монтируется в ошейник, закрепил в лопатник, а ту, которая у собачника, попросил дружбанов приварить к своему спецназовскому браслету, на котором у него группа крови и ФИО.

Он включил эту хреновину, и по писку я нашел лопатник среди листвы в дождевом стоке. Про коляску Володя сказал:

– Х… с нею, пошли купаться, она не подлежит восстановлению, а хранить такую реликвию меня не греет.

Наконец, мы выползли к морю – это было настоящее счастье: всходило солнце, вода была довольно холодной, мы прыгали в нее с пирса и орали от наслаждения.

Правда, Володя сам прыгать не мог, мне приходилось бросать его, но забирался он сам: там была такая лесенка, такой трап из нержавеющих труб. Он подтягивался руками, ставил культи на ступеньки, потом снова подтягивался – это было замечательное упражнение для бицепсов, трицепсов и всего плечевого пояса.

Я тоже попробовал так, но у меня это не получалось. Потом он сам приспособился нырять с поручней, выжмется наверху, оттолкнется руками и летит, как камень из пращи древнего грека – у него были очень сильные руки и вообще торс был такой, хоть скульптуру с него лепи.

Пришел какой-то старик в полувоенной одежде, с собаками, наверное, сторож этого пляжа, и смотрел, как мы с Володей резвимся. Потом Володя поплыл далеко за буи, я еле догнал его, я вообще удивляюсь, как у него получалось плавать, ему ведь нечем было бултыхать, чтобы поддерживать себя на плаву.

– Старик, ты куда, утонешь?

– Ты думаешь, я не хочу утонуть? – очень серьезно спросил Володя.


Мы пришли на завтрак в «хрустальный зал». Володя шел впереди, ему было тяжело без каталки, он перетянул низ в кожаный фартук и перемещал тело бросками.

Оказывается, он здесь был не один такой – здесь вообще было полно немцев, и вот один из них, старичок лет семидесяти, был тоже без обеих ног. Но он был в коляске и в какой коляске – высокая, с разными прибамбасами и даже электромотором. Они с Володей сразу увидели друг друга в огромном зале. У Володи почему-то тут же испортилось настроение.


Здесь было полно возможностей, чтобы играть. Ялтинские пацаны проникали в гостиницу и с утра до ночи пытались обыграть «одноруких бандитов» – ими был набит целый игровой зал. Я попробовал сразиться, но мне это было неинтересно.

Я спросил пацанов, есть тут что-нибудь посерьезнее, какая-нибудь рулетка, на дурной конец. А как же, здесь казино, открывается в одиннадцать ночи, вход две с половиной марки. Я подумал, все, все, буду играть. Посмотрел на Володю, он играл на компьютере, стрелял и бомбил кого-то мой безногий друг, это его здорово занимало, он вспотел от переживаний.


Почему-то я не хотел идти в казино с Володей. Очень кстати подвернулась матрона лет тридцати из Днепропетровска. У нее было буйное тело, обтянутое снизу короткими, до колен, лосинами, вспотевшее, с усиками, лицо.

– Мальчики-мальчики, – прицепилась она, – вот такие деньги годятся, чтоб обменять, мне наменяли, а я же не понимаю.

Она, конечно, целилась на меня.

– А вы мне не можете поменять, я же из Днепропетровска, а вы откуда, ах, вы из Москвы?!.

Я оставил ее на Володю.

– Но позвольте-позвольте, – хохотала она, – как же он будет менять, ведь у него ножек нет, – но было видно, Володя ей тоже нравился. А когда он скинул майку и обнажил торс, она прибалдела.

Я взял миллион русских денег и поехал на 16-й этаж в казино.


Тут работали непростые ребята, они не хотели рубли. Они хотели марки или купоны. Потом согласились брать рубли за купоны 1:1. Я подумал, если такое препятствие, не буду играть, проиграюсь. Однако уйти я уже не мог. Я ходил и ходил кругами. Я даже выпил невкусной немецкой водки. Потом вдруг ощутил – надо, играю.

Я подошел к столу, раздвинул зевак.

– Зеро.

– Сколько?

– Все, миллион ваших дурацких гривен.

В казино сделалось тихо. «Зеро» практически не выпадает, сказал какой-то мужик по-русски, объясняя своей подруге.

«Знаю», – подумал я, вспоминая, как я когда-то начал с него, и он меня не подвел.

– Дали бы лучше мне, если девать некуда, – сказала подруга про мой миллион.

Парни на рулетке переглянулись. Один из них так раскрутил ее, казалось, никогда в жизни не остановится.

Однако остановилась.

Ближе, ближе.

ЗЕРО!

– Он держал! – второй парень кинулся ко мне, стал показывать, как я держал.

Тут все стали кричать на него:

– Жулик! Подлец! Отдавай деньги! Не держал, мы видели!

А громче всех кричала подруга русского парня и даже пару раз двинула по спине труженика колеса.

Пришел главный. Они о чем-то посовещались, причем, когда поглядывали на меня, лица были такие, сейчас вот меня убьют, не откладывая в долгий ящик. Главный ушел.

– Рулетка закрывается за отсутствием банка. Банк – за отсутствием капитала, – объявил рулетчик.

Главный принес чемоданчик. Он отсчитал мне 1 к 10, так, оказывается, я поставил.

Народ все же у нас хороший. Все стали кричать, радоваться вместо меня. Я почему-то не радовался. Мне казалось, что я с кем-то вступаю в сговор, и вот этот кто-то выполнил свое условие, теперь должен выполнять я – и это теперь будет всегда, и от этого мне уже никуда не деться.


Я взял с собой все десять миллионов этой странной украинской валюты – купонов – и вышел на улицу. Здесь у слипа было полно машин, могли везти, куда захочу. Я выбрал себе «джип-черроки». Спросил у водителя, где тут можно купить валюту.

– Сколько? – спросил он.

– Всю.


Я взял у греков на десять миллионов купонов пятнадцать тысяч дойчмарок. Доллары в Ялте 93-го года почему-то были не в моде.

– Где тут играют?

Драйвер отвез меня в казино в старую Ялту. Я поставил здесь на «зеро» все пятнадцать тысяч и взял шестьдесят. И здесь рулетку тут же опечатали и закрыли.

И опять я ощутил странный мороз по коже, будто кто-то рядом дохнул на меня. Это был Он. Но который – с добром или злом?

Мы поехали с водилой в Форос. Здесь тоже было валютное казино. Я поставил на «зеро» шестьдесят и взял один к пяти – триста. Мне пришлось подождать, пока откуда-то привезут деньги.

Потом мы поехали в Феодосию. По дороге я оглядывался: за нашим «черроки» плыли с подфарниками три машины. Я поставил на «зеро» триста тысяч дойчмарок и взял один к трем – девятьсот.

Мне долго не давали денег. Уже рассвело, когда принесли большой фибровый кейс, до упора набитый дойчмарками. Когда я вышел из казино, вокруг суетилось полно темных личностей. Со всех сторон выезд с площадки перегородили машины.

Я прислушался к себе – во мне было пусто, ничего не было, даже страха. Так бывает в церкви, когда начинаешь в нее часто ходить, стоишь спокойно, ничего не просишь, ибо уже знаешь: проси-не проси, все будет так, как должно быть, а не так, как ты хочешь.

Я сел в «черроки», почти тут же подъехали два милицейских автомобиля с автоматчиками.

– Это я вызвал, – сказал мой водитель, – дашь им чуть-чуть.

Я подъехал к своему отелю, как президент, в сопровождении сирен и разноцветных мигалок.

Я дал каждому милиционеру по сто марок, а своему водителю – тысячу.

– Ты доволен? – спросил его.

– О чем говоришь, парень? Завтра с тобой во сколько поедем?


Я вошел в номер; Володя и подруга из Днепропетровска спали, нежно обняв друг друга. Володя в принципе хорошо смотрелся с женщиной, у него было мужественное лицо, могучий торс, а отсутствие низа было прикрыто фирменным одеялом с маяками и волнами.

Я уснул в соседней комнате на диване. Мне снился ужасный сон, я ничего не видел, но ощущал, будто меня что-то сильно давит и будто все, что ничто, говорит: «сам будешь нуль… сам будешь нуль… отдай то, что есть…» Я проснулся и увидел огромную, грязную, мерзкую ворону. Она, как человек, стояла в углу и улыбалась.


Мы приехали в Москву нагулявшимися и загорелыми. Я старался не вспоминать Полину и может быть от этого думал о ней целыми днями. Володя передвигался теперь на отличной немецкой каталке с электромотором, мы прозвали ее «Мерседос». Ее подарил ему старый безногий немец, когда уезжал из Ялты. Оказывается, ему оторвало ноги в Крыму, под Севастополем, когда ему было столько же лет, столько же месяцев и столько же дней, сколько было Володе, когда оторвало ему в Абхазии. На этой почве они крепко сдружились.

Теперь Володя про нее говорил, для парада она, конечно, годится, а милостыню в ней хрен кто подаст. У немца не было, возможно, такой проблемы, а у Володи была – его пенсии по первой группе инвалидности при самом скромном образе жизни могло хватить только на три дня, а в месяце их тридцать.


Я отвез Володю и поехал домой. У пруда с перевязанной рукой, подвешенной к шее, гулял Леха с «пидераской» под мышкой.

– Чего с рукой? – спросил я его.

– Бандитская пуля, – вполне счастливо ответил Леха, как в каком-то фильме. – Что-то давно не было видно?

– Спецзадание, – ответил я.

Леха загоготал. Подъехал пацан на «восьмерке», Леха, не стыдясь меня, продал ему три пакетика, вынув из «пидераски». Я посмотрел ему в переносицу, там была впадина, очень удобное место, чтобы посадить сюда пулю.

– Порошок? – спросил я.

– Ге р Герыч, – ответил Леха. – Попробуешь? Проба бесплатно – за счет фирмы.


Дома никого не было, мои родители уехали в шоптур в Сингапур. Мама оставила паническое письмо: «Сыночек, остепенись! Папа плачет, к нему два раза ночью вызывали скорую…» Опять вернулась ко мне моя постылая жизнь, я вспомнил, что мне опасно сюда приходить, меня могут ждать с ножом и битой, да еще невинные дети гор, которым я сдал квартиру «полковника» и получил аванс.

Рядом с маминым письмом лежало решение суда, которое было принято за моим отсутствием. Мне присудили три года условно за старуху, поскольку открытый осколочный перелом голени есть ранение, которое в момент нанесения является особо опасным для жизни. Еще мне дали штраф в пять тысяч рублей за неуважение к суду и счет-калькуляцию за ремонт «мерседеса» в пять миллионов с копейками, что составляло на ту пору больше семи тысяч долларов.


Ну что же, было время разбрасывать камни, теперь пришло время собирать их, подумал я. Правда, у меня осталось еще полмиллиона дойчмарок. Я открыл чемодан, заглянул под двойное дно, там среди упаковок дойчмарок синела темно-синим металлическим блеском газовая «берета», перед отъездом из Ялты мы с Вованом прикупили себе по такой машинке. Из нее можно было стрелять во-первых, нервно-паралитическим газом, во-вторых боевыми патронами, – чем зарядишь, тем и бьешь, так хитро ее переделали чьи-то умелые руки, достаточно было только вытащить из ствола решетку и поставить боевую обойму.

Я посмотрел на себя в зеркало, здорово я смотрелся с «беретой»: загорелое мужественное лицо, сухой длинный торс, настоящий ягуар спецназа. Хорошо бы так, прихожу к Полине, она обнимает меня, а сзади за поясом у меня пушка, ствол, она натыкается на него пальчиками, в глазах замирает страх, я гашу его нежными поцелуями.

И тут же вспомнил следователя НКВД Френкеля, из чьих же он мемуаров? – кажется Фрида. Френкель ходил в штатском, на допросах он снимал пиджак, сзади над его толстой попой висел в кожаной кобуре маленький пистолетик. Допрашивая несчастных, Френкель норовил повернуться к ним попой, чтобы они видели, как он страшно вооружен, и боялись его. По званию он был, кажется, старший майор, было в НКВД такое редкое звание, которое соответствовало «комбригу», а «комбриг» это «генерал-майор» – ни фига себе Френкель с дамской попой.

Я вытащил из-под шкафа проверенный в деле Вовин подарок ПА-2, отряхнул от пыли, на всякий случай, вдруг она еще не уехала, позвонил Полине. В их коридоре, видно, жили одни алкоголики и дураки, никак не могли понять, что мне надо. Тогда я позвонил ее лучшей подруге, которой обещал заходить. Она сказала, что Полина уехала в Америку со своим профессором, который не такой грубиян, как я, но адреса она не знает.

Я почувствовал себя вдруг страшно уставшим и совсем пустым. Чем теперь жить? Раньше я жил тем, что любил Полину, а теперь чем? Изучением в лживом обществе исторической правды?


В дверь позвонили, я автоматически, не думая о последствиях, пошел открывать. Это был мой кацо с двумя угрюмыми приятелями. Им, видимо, надоело культурное обращение. Кацо схватил меня за горло очень сильными и очень волосатыми руками с дурным запахом бараньего сала. Он подтолкнул меня, они все ввалились в квартиру.

Тут я вспомнил о своей «берете», вытащил из-за спины и фуганул каждому в рыло по собственному заряду. Ствол бил безотказно. Я не стал ждать, что будет потом – и выстрелы были очень громкими, и дикари пред тем, как вырубиться, сильно орали – вытащил всех троих на лифтовую площадку и пустил в свободное плавание в грузовом лифте.

Потом вернулся домой, взял ключи от машины, взял документы, сложил половину денег в сумку, вторую половину оставил родителям, засунув их в морозилку за пачки с пельменями. Потом подумал, некачественный схорон. Аккуратно вскрыл пельменные пачки, переложил содержимое в пластиковый пакет, упаковал в пустые коробки дойчмарки, заклеил, сложил в морозилку. Посидел на прощание в папином кресле, мне почему-то казалось, я уже никогда не посижу так.

Я взял с собой пластиковый пакет с пельменями, купил в ларьке литровую бутылку качественной водки «Финляндия» и поехал к Полининому отцу.


Глупо было, конечно, с моей стороны полагать, что этот алкаш днем сидит дома. Он, действительно, не сидел, он лежал, вусмерть пьяный, на тюфяке. Кровати под ним уже не было. За столом сидели два каких-то ханурика и пьяная баба. То, что она принадлежит к прекрасному полу, я понял не сразу, но только когда она в качестве главного аргумента в споре, который они вели между собой, задрала хламиду и показала оппонентам задницу.

Они оживились, увидев в моих руках бутылку с «Финляндией». Я отбил ее, велел сварить пельмени и стал разговаривать со стариком. Это было пустым занятием, он ничего не мог сказать. Даже после того, как присосался к бутылке и высосал почти треть.


Мне пришла хорошая мысль, я поехал искать ту контору, которая занималась сводничеством с американами. Деньги мне здорово помогли, через десять минут у меня были в руках адрес и все данные Роберта Давида Маасса, профессора из Бостона и т. д. и т. п., снятые с компьютера и распечатанные на прекрасной мелованной бумаге.

Тут же у этих людей я взял адрес конторы, которая занимается загранпаспортами, визами и туризмом.

В этой конторе я заказал паспорт, визу и туристическую поездку в Америку, она состоялась через два дня. Я хорошо заплатил, и мне пообещали сделать все документы через два часа. Я пошутил с девушками, которые здесь работали, – очень хорошенькие чистенькие девушки, и все как одна знают иностранные языки – и пошел погулять. Я зашел в ресторан «Фудзияма» и поел суси, оно мне не понравилось, сакэ понравилось больше, тепленькое, с непривычным вкусом.

Я пришел к девочкам через два часа с огромным шоколадным тортом за 10.000 рублей и бутылочкой «Амаретто» за 7.000. Это пришлось очень кстати, они сидели в специальной комнате и пили кофе.

Одна, видимо, главная, вышла ко мне и проводила в свой кабинет.

– Есть проблемы, – сказала она. – Компьютер не пропускает вас на загранпаспорт, вы находились под судом, у вас три года условно, в течение этих трех лет вы не имеете право выезжать за границу.

– Сколько стоит эта проблема? – спросил я.

– Нет, так нельзя, мы солидная фирма, – говорит она.

Я дал две тысячи марок. Она обещала посоветоваться с девочками. Через три минуты она пришла и сказала: давайте еще три. Я дал. Она мне выдала новенький заграничный паспорт и строго предупредила, что мне его выдали не сегодня, девятнадцатого августа, а девятнадцатого июля, месяц назад, когда еще не было решения суда о моей ответственности. Я заплатил еще, она мне выдала билеты на самолет и туристическую путевку. И что меня больше всего удивило – я посмотрел в паспорт, там стояла американская виза.


Я решил дальше собирать камни и поехал к Володе. Он сидел под землей в своем переходе с остальными нищими и базлал им про наш классный отдых. Я посадил Володю в машину, посадил однорукого кавторанга и поехал в ВИТ, который, как известно, продает и оформляет машины в течение двух часов. За эти два часа я купил и оформил три новенькие «девятки» цвета «мокрый асфальт», одну Володе, одну кавторангу, одну моему отцу.

Володя не хотел брать, ведь я отдал ему половину того, что оставалось после сумасшедшей везухи в Ялте (ее он тоже не хотел брать).

Кавторанг троекратно расцеловал меня по морскому обычаю, рассказал, как потерял руку, защищая эфиопский социализм, после чего сел в «девятку» и укатил, в очередной раз удивляя всех лихим рулением и одновременным переключением скоростей одной левой – только моряк способен на это.

Отогнать отцовскую телегу я нанял парня.

Сам сел в «семерку» и, оставив Володю решать проблему «брать или не брать», погнал навестить закадычную подругу Полины. Я только успел подумать, что все сделал правильно и вообще нормально, путем, живу, как обнаружил, что меня «ведут».

Я крутил по всему юго-западу, нарушал правила, ездил на «красный», поворачивал там, где нельзя, и везде, как приклеенный следовал за мной невзрачный «жигуль» четвертой модели.

Я стал думать, кто это может быть. Те, кто приезжали ко мне на разборку за «мерс»? Там был суд, и он вынес свое решение. Конечно, им этого мало, ведь я сжег их «девятку», подстрелил одного, им обидно.

Грузинский след? Тоже, вроде, крутые ребята, и тоже как бы обижены на меня. На этом все, остальное вроде как чисто. То, что я делал с СВД, лежа на генеральской крыше? Это только Глобы могут узнать, но Глобам не до меня, у них другой бизнес, Вован говорил, что они потчуют Кремль, до остальных им нет дела.

Обыкновенным сыскарям на меня никак не подумать, никто не видел, как я вылезал на крышу, никто не видел, как я щелкал из СВД. Да и кто будет думать – наверняка никакого дела не заведено, трупа ведь нет, а кто без трупа станет заводить дело.

Выходит, я никому не нужен.

Кто же тогда «ведет» меня?

Я хорошо разогнался, выскочил через Матвеевское на Волынку, тормознул метров за сто до моста через Сетунь, перед ближней сталинской дачей, вильнув вправо, к Киприанову роднику. Мимо пронеслась «четверка», там сидели очень крутые ребята, судя по затылкам и спинам, настоящие носороги. Они мелькнули накаченными силуэтами, а я выехал на поляну.

Я эти места хорошо знал, лет пять по воскресеньям заходил сюда с Винчем, когда он был еще жив. По поляне я проеду шестьдесят метров, потом заеду за березы, куда четыре недели назад приезжал с Полиной. Брошу машину, а дальше чащоба и целый лабиринт тропинок, я могу уйти оттуда к Минскому шоссе и уехать куда хочу на любом из пяти маршрутов автобуса. Или возьму левака.

Могу уехать куда-нибудь по железке. Почему бы мне не уехать куда-нибудь далеко-далеко по железной дороге, деньги у меня с собой, правда уже не так много осталось, я экономный, на пару лет хватит. Познакомлюсь в электричке с какой-нибудь милой женщиной, хорошо бы из Тарусы, мне так нравится это место, там жили замечательные писатели, а писатели не дураки, знают, где жить, значит там хорошо. Она полюбит меня. Я полюблю ее. Я буду преподавать в школе, буду смотреть по вечерам на Оку, на закаты, познакомлюсь с Паустовским, если он еще жив, и может быть сам стану писателем.

Только мне надо решить, брать автомат или не брать, он лежит в тайнике под задним сиденьем. Если взять – плохо, когда заметут с оружием. Оставлять жалко. Вдруг еще когда-нибудь пригодится.

Я поставил «семерку» за березами и увидел, что «четверка» с преследователями свернула с шоссе и поехала по моей колее. Быстро, однако, они собрались с мыслями. Я взял автомат и побежал по тропинке, кто знает, может, придется отстреливаться.

Я быстро добежал до железнодорожных мостов через Сетунь. Какие-то беспризорники привязали к трубам пожарный шланг и раскачивались на нем с одного берега на другой. Тяжелый товарный состав грохотал над их головами.

Чтобы не смущать никого «калашом», я завернул его в куртку и увидел, что от строящихся «Золотых ключей» спешат в моем направлении три милиционера с автоматами наперевес. Я отступил в лес и услышал, что со стороны Матвеевского перемещается в мою сторону оживленное собачье тявканье.

Это могла быть просто собака, а могла быть и собака-ищейка. Если ловят меня, все же непонятно почему и за что.

Жалко, конечно, но делать нечего, я спустил автомат в Сетунь и запомнил место по пню и раките на другом берегу, он тяжелый, течением не унесет, туда же опустил «берету» и РП-2. Распылитель не утонул, поколыхался вниз по течению, выставив в небо маленькую изогнутую рукоятку.

Все-таки скорее это ищейка, мне казалось, я когда-то уже слышал это нетерпеливое повизгиванье больших служебных собак, когда они выходят на след. С деньгами нельзя попадаться, из-за денег наши менты убьют и скажут, что так и было.

Деньги у меня лежали в пластиковом пакете с портретом итальянской певицы то ли Чичоллини, то ли Чизоллини на одной стороне. Я плотнее скрутил пакет и затолкал в глубокое сухое дупло старого вяза. Я пожалел, что утопил в Сетуни пистолет, он спокойно мог бы лежать в дупле, и хотел, было, достать его, но повизгивание переросло в вой, из чащобы вылетела овчарка и кинулась на меня.

Я не боюсь собак, я схватил ее за уши и повалил на землю, однако следом вывалились милиционеры.


По русскому обычаю я не зарекался от сумы и был беден, но и был богат. Я не зарекался и от тюрьмы, и оказался в ней.

Вначале я сидел в изоляторе, там было нормально, следаки предъявляли мне какую-то чушь – будто я по сговору в группе с неким немолодым мужиком Камалем и недоноском Максимом воровал машины – и самое смешное были свидетели из полоумных пенсионеров, которые смотрели на меня тусклыми глазами ящериц и говорили: это он, длинный, стоял на стреме, а чурек ломал замки.

И что уже совсем дико, и Максим и Камаль тоже твердили при каждой встрече, что угоняли по сговору со мной машины – Максим будто раскодировывал своим хитрым изобретением дорогие противоугонные системы и сигнализации, хмурый Камаль вскрывал замки, а я угонял в какой-то отстойник в Солнцево.

Я возражал, меня возили в «прессхату» на Петровку, 38 и так прессовали, что я после этого мочился кровью. Но я терпел и приводил аргументы. Честно говоря, я не знал, что я такой стойкий.

Как-то привели в кабинет шалаву, она с ходу стала орать: это он, сучий потрох, он! У меня почки больные! Менты пустили ее, она кинулась на меня, стала пинать коленями между ног, царапать лицо, норовя ухватить когтями глаза.

– У меня почки больные! – кричала она. – Он повалил на лестницу! Избил по почкам ногами! Изнасиловал в простой, а потом в извращенной форме!

Ее посадили за стол, дали бумагу, она написала это все на бумаге. Клянусь, я никогда прежде не видел ее.

Когда … увели, мой следак майор Дорош положил на левую руку мои бумаги о моих псевдоугонах, на правую ее короткое заявление и сказал, балансируя ими, как на весах:

– Ты знаешь, блин, эта бумажка потяжелей, ты хорошо постарался, на двенадцать лет тянет, а эти максимум на четыре – ты умный, сам выбирай. Не хер делать тебе на воле, ты все не понял?


Я выбрал левую, залязгали за моей спиной замки и засовы.

«Навек закрылось мое солнце, не быть мне мужем и отцом» – кажется, так пели зэки на Сахалине, когда к ним приезжал молодой писатель Антон Чехов за туберкулезом.

Тюрьма – это и есть свобода?


Вдохнуть надежду в утомленных и поддержать стоящих на краю.


Я был слишком интеллигентен для этого быта, я был как домашний цветок в полевых условиях. Я вспомнил, как мой друг студент-историк Виталий Манжелли-Шибанов, желая понравиться Марку Захарову и может быть через это выползти в театральные кинокритики, написал ему трогательное письмо, в котором называл какой-то его телефильм орхидеей на картофельном поле. Я тогда смеялся над ним, а теперь и сам стал такой орхидеей.


Я не рассчитывал, что в тюрьме может быть хорошо, я много читал мемуаров о том, как сиделось политическим заключенным во времена сталинизма, как измывались над интеллигентами уголовники, одно время чуть ни каждый день перечитывал Шаламова. Мне нравилось его резкое отношение к русской литературной традиции…

Однако в Бутырке встретили меня нормально, правда, в камере, рассчитанной максимум на 30 зэков, нас было под 200, сидеть приходилось по очереди, спать лежа – недоступная роскошь для новичка. Зато обошлось без «прописки», которой пугали друг друга новички-первоходы в следственном изоляторе.

Конечно, в «хлебники» меня тоже никто не позвал, я был без передач, они мне вообще не светили – на воле ни родители, ни Володя не знали, что я в тюрьме, и никогда не узнают, я не сообщу им об этом, я напишу родителям из зоны только через два года, когда 22 мая 95-го вдруг почувствую, что умер дедушка.

Но мне предлагали доедать баланду за сытыми, о чем мог только мечтать Иван Денисович Солженицына. Мне было западло, я готов был скорее иссохнуть как мумия, чем пойти на это, но это уже другой разговор.

Да еще в первый день какой-то вихляла чересчур суетился, уговаривал пацанов «запетушить» меня всей честной кодлой. Я понимал, что это значит, и слышал не раз в ИВС,[5]5
  Изолятор временного содержания. Обычно в него помещаются подозреваемые на время ведения следствия.


[Закрыть]
что так бывает, будь ты хоть десять раз Героем России, если захотят, то сделают, и решил про себя, что лучше смерть, чем стать «Манькой» в тюрьме и на зоне.

А зачем мне жизнь? Я все равно не умею жить, и никогда не умел, и никогда по тупости и лени не научусь. И потом эта жизнь – только переходный период к настоящей и вечной жизни, где не будет ни болезни, ни печали, ни зла.

Как всегда от этой мысли мне стало легко и покойно. Я встал между двухэтажными, прикрученными к полу кроватями, оперся на них локтями, я заставил себя спокойно улыбаться и ждать.

Я дождался, когда вихлястый стал мельтешить передо мной на удобном, досягаемом расстоянии, и обеими ногами втырил ему в башку. (Его не стало, я сломал ему шею, это я узнал потом. Но никто из 200 человек не заложил меня. Все показали, он сам упал со шконки во время сна. Так что сами судите, какие в тюрьме нравы.)

Однако был шум, прибежал «режим», отметелил меня резиновыми амортизаторами свободы, уволок в ШИЗО.[6]6
  Штрафной изолятор.


[Закрыть]
Там я был свой, такой же избитый, как все, так же откашливался кровяными сгустками и писал кровью. С тех пор по-настоящему я так и не выздоровел, и не было у меня ни одного мгновенья, чтобы ничего не болело…

Не случайно режим носит маски, никто не знает, кто его калечил.

Что делать, я – не какой-нибудь американец, которым дорожит государство и который от этого сам дорожит собой. Я – русский, это изначальное условие той игры, в которую вступил, появляясь на этот свет. Я никому не нужен, и даже подозреваю, что никогда никому не был нужен, это главное и, пожалуй, единственное правило сей игры. Я иногда болею этим, и тогда передо мной, как перед каждым, встает вопрос, почему на моей родине так – самым ненужным оказывается человек, и каждый человек кому-то мешает и всегда лишний.

Может, кто чересчур умный знает ответ и на это, я нахожу только один, наверное, он слишком красивый и пафосный, но другого у меня нет – мы никогда ничего по-настоящему не созидали. Мы всегда только распределяли то, что нам было дано Богом, природой, судьбой, провидением. От этого идет все, в том числе и наши проблемы, мы – дети потребительства, мы с пеленок думаем, что нам все что-то должны, и не можем пережить, когда вдруг оказывается, что никто ни шиша нам не должен.

Тогда как жизнь – за детьми созидания.

Я вспомнил Японию и первую экспедицию адмирала Путятина на фрегате «Паллада». Япония и Россия – два антипода в географии, в исходном материале жизненного пространства и в созданной народонаселением судьбе.

Как в семье особенно никчемными вырастают дети, которых баловали, так, должно быть, и в мире никчемными оказываются народы, которые изначально имели больше, чем остальные. Они тратят время на разврат, как Содом и Гоморра, на строительство Вавилонских башен, ненужных плотин и социальные эксперименты.

Особняком, конечно, стоят и наши «большие» дела – только в прошлом веке мы трижды ставили себя на грань катастрофы… ни один народ не вытворял с собой такое.

Кто мы тогда такие – сообщество самоубийц? Или в этом и есть Высший промысел, мы для чего-то, что нам еще не известно, закаливаем этим себя, как кузнец закаливает булат, опуская его то в жар, то в стужу.

Так думал я и возможно, как всегда, думал неверно – я заметил за собой это странное качество: думать не как все и быть неправым.

Из всего этого вывод был только один:

Если история России – история катастроф, почему моя судьба должна быть благополучной и гладкой? Разве это было бы справедливо?..


Вдохнуть надежду в утомленных и поддержать стоящих на краю. Как красиво кто-то сказал это. Вот что я должен делать, если я сильнее других. И даже, если слабее.

Я сидел в ШИЗО, ел хлеб с водой, ходил кровью и вспоминал Сэлинджера, его историю о мальчике, который думал, что его работа – стоять над пропастью во ржи и спасать тех, кто может свалиться в пропасть.

И мне хотелось стать таким мальчиком. Начать жить сначала и стать таким… Я лег на доски лицом к стене и плакал от радости, вспоминая тех замечательных людей, о которых читал в книгах, и странным образом ощущая себя среди них.


Мне накрутили довольно – 4 года, как обещал Дорош, за угоны, плюс те 3, что были у меня условно за «мерседес», за который меня осудили без моего присутствия, плюс 5 за того, кто вихлялся, – он больше уже не встал, у него обломилась шея и меня еще пожалели, дав пятак за убийство по неосторожности из-за превышения уровня необходимой самообороны. Эти пять дали с большим опозданием, однако дали, значит, все же кто-то заложил меня. Итого 12.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации