Текст книги "Гарвардская площадь"

– Вы на нас смотрите, потому что – не сомневаюсь в этом – все понимаете.

– Да, понимаю, – произнесла она по-французски. Щеки ее горели.

– Мы ведь не сказали ненароком ничего оскорбительного, верно?

– Верно.

– Мы поужинать пришли. В других местах слишком жарко. – Она улыбнулась в ответ. – Пожалуй, возьмем сегодня холодный суп и крок-месье.

– Холодный суп – это хорошая мысль, – произнесла она, даже не заглядывая в помятое меню. Подошла официантка, взяла заказ. Других посетителей, кроме нас, в тот вечер не было. Он взглянул на нее, она взглянула в ответ, потом отвернулась.

– Если вы не предпочитаете есть в одиночестве и если у вас нет других планов, может, присоединитесь?

Оказалось, что других планов у нее нет и она присоединится с удовольствием.

Он тут же пересел на дальний край своей стороны столика. Мы и оглянуться не успели, а уже ужинали втроем. Никто ее не предупредил, что в Бостоне летом бывает так жарко. Она скучает по дому. Тулуза, ответила она. Он тоже скучает по дому, только там гораздо жарче, чем здесь, хотя и есть море. Он явно ждал, что она спросит, где его дом. Спросила. Он неохотно назвал городок в Тунисе, Сиди-Бу-Саид, добавив, что это самый красивый из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии. Она о нем слышала? Нет, никогда. Тому, что про него почти никто не слышал, есть причина. Какая? – поинтересовалась она. Дело в том, что Комитет по туризму в Тунисе даже тупее, чем Комитет по туризму в Массачусетсе. Она рассмеялась. Почему? Почему? – спросил он риторически. – Потому что у них только и разговоров: Поль Ревир, Джон Хэнкок и Уолден Понд. При этом он до сих пор без понятия, кто такой Уолден Понд и какую роль он сыграл в Американской революции. Я в первый раз заметил, что она смеется не просто из вежливости: она смеялась от души, а Калаж так и таял от счастья.

Лед был сломан. Он назвал ей свое имя, а потом и мое. Может называть его Калажем. Она здесь давно? Полгода. И я ровно столько же! – воскликнул он, как будто совпадение это было многозначительным знаком чего-то настолько весомого, что пренебречь этим нельзя. Она сказала: в Книге Судеб все имеет огромный вес. А ей здесь лучше, чем в Тулузе? Долго рассказывать, ответила она. А вам? – спросила она. Мне уж точно рассказывать еще дольше, чем вам, и в рассказе появятся хорошие люди и не очень хорошие люди. А в вашем рассказе есть хорошие люди? – спросил он: вопрос был явно наводящий. Не знаю, ответила она, пожалуй, хороших людей в нем меньше, чем мне казалось.

– Люди бывают жестокими, но и мы бываем жестокими. Жизнь вынуждает поступать не по совести, не так ли? – произнес он, дабы продемонстрировать, что некоторым людям хватает широты души взять на себя вину и учиться на собственных ошибках. Она передернула плечами: в смысле, мне откуда знать, пока не разобралась, обсуждать не хочу.

– Однако позвольте сказать вам одну вещь, – добавил он и выждал несколько секунд, прежде чем закончить фразу. Она повернулась к нему, дожидаясь продолжения. – Удивительные вещи происходят и в наше время.

– Вот как?

– Возьмем сегодняшний вечер. Я случайно встретился с приятелем, не зная заранее, куда пойду. Сюда мы забрели, потому что в кафе «Алжир» невыносимо жарко. Все же после ужина мы пойдем обратно в «Алжир» послушать, как Сабатини играет на гитаре. Короче, то, другое, третье – а между делом повстречались с вами.

Смысл такой: «Правда ведь, что жизнь полна чудес?» Калаж заказал три бокала вина. Без слов взглянул на меня, спрашивая, ничего, что он заказывает еще вина, имея в виду, что платить мы будем пополам. Я кивнул. Потом вспомнил и переполошился. Тут же подал ему сигнал, по возможности незаметно: «Ссудишь мне десятку?» Он считал его без запинки. «Pas de problème»[6]6
  Без вопросов (франц.).


[Закрыть], – тут же просигналил он в ответ. Протянул мне под столом новенькую двадцатку. Я просигналил: «Завтра, обещаю». Он отозвался отчаянно: «Уж пожалуйста!», что означало: «Ладно, не переживай». Всем нам было хорошо. Принесли вино, он стал развивать шутку про Уолден-Понд, тунисский Комитет по туризму и Сиди-Бу-Саид, потом вернулся к Сабатини.

– Скажем честно, – добавил он, – мастерством концертирующего гитариста он не обладает. Но нынче воскресенье, это всего лишь Кембридж, а Кембридж нынешним вечером вымер, а мне всегда нравилось извлекать лучшее из худшего и заканчивать неделю в обществе друзей и в добром настроении. А вам?

– И мне тоже, – согласилась она.

Santé![7]7
  Ваше здоровье! (франц.)


[Закрыть]

После чего мы с ним оба отбросили все наши тревоги. Он позабыл о своей грин-карте, я – об экзаменах, диссертации, обо всем. Приятно было забыть о бедах. Благодаря вину их не то чтобы забываешь, но они на какое-то время перестают тебя пугать.

В рекордно короткий срок мы заново изобрели для себя Францию из скудного доступного нам в тот вечер ассортимента. Хлеб, масло, три клинышка бри, крок-месье; ей – тарелка вишисуаз, зеленый салат на всех, еще вино, тусклый свет ламп, смех, французская музыка на заднем плане. А Кембридж – лишь одна из деталей.

Звали ее Леони Леонар. Калаж не сдержался. Это же плеоназм. Совершенно верно, подтвердила она смущенно. Плеони Плеоназм. Смех, смех. Я вставил, что никакой это не плеоназм, он перепутал плеоназм с тавтологией, а еще точнее – с избыточностью. Он взглянул на меня испуганно и спросил: «Умом тронулись, профессор?» После чего все мы вновь покатились со смеху.

Через несколько минут мы уже знали всю ее биографию. Он слушал, задавал наводящие вопросы, слушал, шутил, иногда, особенно когда смеялся, вытягивал руку и трогал ее за локоть, за запястье. От своих знакомых по Кембриджу он нахватался всяких психотерапевтических приемов и понимал, что если женщина обнажила перед тобой свою душу, то с готовностью обнажит и все остальное: говорил, например, что, если женщина тебе сообщила, что ты ей приснился, значит, ей хочется с тобой переспать. Весь вопрос в том, как ее к этому подвести. Он спрашивал, она отвечала, он спрашивал еще, она отвечала, потом спрашивала, оба подначивали друг друга, следя, чтобы собеседник не уходил ни в спешку, ни в скрытность. Не давать ответа на вопрос не дозволялось. Таковы были правила. Полагалось оставаться в игре, за столом, пока все полностью не раскроют карты. Позволить себе заскучать недопустимо, сказал он мне как-то. Я раз или два вклинился в их беседу и оба раза подпортил бы им безупречный моцартовский дуэт, если бы хоть один из них обратил на меня внимание. В жизни не видел, чтобы кто-то превращал la drague в образ жизни. Желал он женщин не сильнее всех прочих, да и красотой от прочих мужчин не отличался. Но без женщин он был ничто. Он сам это говорил, хотя и не понимая собственных слов до конца. Главное – женщины понимали. Женщин он хотел постоянно. Стоило ему увидеть женщину, и глаза вспыхивали. Он оживал, встряхивался, делался любезным и благодарным: ему нужно было дотрагиваться, ласкать, целовать, кусать. Женщины это мгновенно просекали. Само то, как он разглядывал их кожу, колени, ступни, так и кричало: «Если не прикоснусь, считай, я покойник, меня не существует». Он смотрел им прямо в глаза, смотрел беззастенчиво и вот наконец позволял намеку на улыбку дрогнуть на губах. Он первым делом испытывал страсть, много позднее – любовь, а интерес – непрестанно. На то, что их так откровенно и дерзко желают, женщины отвечали ответным желанием, которое еще сильнее подхлестывало его желание. В этом, как и во всем другом, не было двусмысленности, колебаний, стыда, попыток укрыться. Нравственная сторона выглядела проще некуда: если ты желаешь кого-то с должной силой, причем желаешь всем нутром, скорее всего, и тебя желают не меньше. А что на тебе надето, кто ты такой и как выглядишь, не имеет ни малейшего значения.

Он был доступен для всех женщин без исключения, но все, что его выбирали, принадлежали к одному типу. От двадцати пяти до тридцати пяти, изредка – немного за сорок. Либо состоявшие в браке, либо только что выкарабкавшиеся из гнуснейших отношений и явно готовые очертя голову броситься в новые, ничем не лучше. Все они увлекались тем или иным видом рукоделия, что в его глазах означало, что они из богатой семьи, все регулярно посещали психотерапевта. Были среди них медсестры, юристки, флористки, музыкантши, гигиенистки, декораторши, парикмахерши, надомные няньки – попалась даже одна специалистка/консультантша по наведению порядка в шкафах и профессиональная выгуливальщица собак. То, чем они занимались, что говорили, кем являлись, не имело значения. Он охотился за страстью, потому что она у него имелась для раздачи с избытком; за надеждой, потому что ее у него почти не осталось; за сексом, потому что в это он мог играть с остальными на равных, потому что секс был для него кратчайшим путем, пропуском, способом отыскать гуманность в холодном и блеклом мире, последним козырем в руках у бродяги, способным вернуть его в лоно людского рода. Но если спросить его, чего ему в этой жизни хочется всего сильнее, он бы ответил не сморгнув: «Получить грин-карту». Тем самым определялось, кем он был в тот момент, как жил, а в итоге – чего именно хотел добиться любыми способами, в том числе и через постель: la green carte. У меня была green carte. У Зейнаб, работавшей в кафе «Алжир», была green carte, была она и у ее брата Альфреда, тоже таксиста. Калаж просто за всем этим наблюдал, точно Титан, взирающий на проделки мелкотравчатых божеств из-за горных кряжей своей избранности. Что до женщин, готовых сделать все что угодно для мужчины, который, разошедшись, строчил словами, точно из «калашникова», мог вытянуть руку, и дотронуться до их запястья, и разобрать их проблемы ловчее любого психиатра с Гарвардской площади, они, полагаю, этой самой green carte отродясь и в глаза-то не видывали. Они были местной выделки от головы до пяток. Он же, в свою очередь, был месье Пария, необъезженный чистокровка с налетом Франции, знаток нескольких восточных приемчиков, у которого за душой было достаточно смекалки, чтобы напомнить родителям любой вольнодумной непослушной доченьки из пригородов, что она могла бы приволочь домой и типа гораздо, гораздо хуже, тем более если всерьез решила припугнуть соседей.

Из «Анечки» мы все втроем побрели в кафе «Алжир». Она шла посередине, беспечно, дружелюбно. Мы останавливались без всякой причины, болтали, ускоряли шаг, останавливались снова. В какой-то момент она даже застряла перед переходом, когда я пустился объяснять некоторые причуды английской грамматики. Они рассмеялись. Я тоже смеялся. Я предвкушал кофе со льдом, музыку, как мы втроем беседуем обо всем, что подвернется под руку. Но тут Леони вдруг сказала, что ей пора. «Bonne soirée»[8]8
  Приятного вечера (франц.).


[Закрыть], – произнес Калаж с той же отрывистостью, с какой она возвестила о своем уходе. Этим «bonne soirée» он всегда галантно, с налетом щегольства отправлял человека восвояси. В нем содержался намек на то, что вечер еще отнюдь не окончен, в нем для тебя сокрыто еще множество прекрасных и неожиданных возможностей.

– Видимо, ее жара допекла, – предположил я, пытаясь тем самым показать, что тоже разбираюсь в женщинах.

– Возможно. Мое предположение – она нянька, живущая в семье, и ей пора отпускать родителей. Ладно, не в последний раз.

И он заказал нам два cinquante-quatres.

– Даю ей два-три дня максимум. Потом появится.

– Откуда ты знаешь?

– Да вот знаю.

– Она тебе знак подала? – спросил я, пытаясь этим акцентом свести все к шутке и показать, что его предположения ни на чем не основаны.

– Не было никакого знака. Знаю, и все, – он взглянул на меня. – А ты хоть в Гарварде и учился, в женщинах совсем не разбираешься, правда?

– Да ну? – откликнулся я, добавив еще иронии в голос, чтобы показать, что разбираюсь и как именно.

– Не разбираешься. Слишком стесняешься и в результате либо сидишь тихоней, либо слишком суетишься. Всё на свете, не только женщины, требует умения размерять время: сидеть и ждать, пусть все случится само собой.

Уметь оттянуть нужный момент, помедлить – savoir traîner, как он это называл, – двигаться нога за ногу, пусть то, чего тебе хочется, придет к тебе само. Таким же образом действует и фортуна.

Я промолчал, смутившись. Меня так легко раскусить?

А будущее он тоже умеет предсказывать?

Оказалось, что Сабатини будет играть на гитаре испанские песни, причем немного. Играл он очень медленно. Однако ему аплодировали и даже кричали «браво!». Типичная воскресная публика. Неприкаянная. Я и сам неприкаянный. А потом какой-то подросток, ученик Сабатини, взял у учителя гитару и сыграл короткую вещицу. Ему аплодировали с удвоенным энтузиазмом, и, пока аплодисменты еще не стихли, дитя поехало дальше, выдало снулую версию Andante spianato Шопена. То было трогательное, длительное приношение учителю, и, когда отзвучали аплодисменты, Калаж немедленно подошел к отцу мальчика и произнес: «Вот увидите, в один прекрасный день, причем скоро…» Подобрать нужные слова и закончить фразу он не сумел, но отец принял его реплику с признательностью.

Я видел, что Калаж потрясен. Может, дело было в юных годах исполнителя, или в том, что у Калажа не было сына или он не знал о его существовании, а иметь сына хотелось. А может, это сотворил Шопен.

– Надеюсь, он что-нибудь еще сыграет, – сказал я, стараясь развеять напряжение у Калажа на лице и дать ему возможность остаться, не задавая вопроса, не против ли я.

– Нет. Хватит на один вечер классической музыки.

Я знал, о чем он думает: в тот вечер в кафе «Алжир» не оказалось ни одной женщины.

В итоге попозже мы забрели в «Харвест» на другом конце узкого переулка, соединяющего Брэттл-стрит и Маунт-Оберн-стрит. Только вина, решили мы для себя. Для небогатых. Стоило оно чуть подороже доллара и двадцати двух центов, но ненамного. Калаж крутил самокрутки – он на этом сильно экономил, потому что курил непрестанно. Время от времени я замечал, что одна из женщин наблюдает, как он сворачивает самокрутку. А он все сворачивал и сворачивал, будто бы отключившись от всего вокруг, а потом внезапно – свернул и доволен результатом – подхватывал готовую сигарету, оборачивался и вручал женщине, которая до этого на него таращилась. Такая затравка для разговора. У него все было затравками для разговора или становилось ими. Начинаешь с сущего пустяка, неважно какого – Уолден-Понд, погода, вишисуаз, бог весть что, главное – начать. Если собеседнице интересно – а нет никаких причин для обратного, – она подхватит. После этого тебе только и надо, что подхватить за нею, повышая ставку на пенни за раз, ни в коем случае не больше. Не спешить, не медлить, не сводить с нее глаз, не погружаться в себя. Проявлять жизнерадостность. Все вещи – это он тоже любил повторять – обязательно куда-то ведут, чаще всего в спальню, но пока ты добавляешь по пенни, вещи не перестают заставать тебя врасплох, даже если ты с самого начала знаешь, к чему клонится дело. Однажды в крошечном парижском кафе он долго набавлял эти самые пенни. Она была богатой редакторшей из итальянского журнала. Они говорили о кулинарии – ей нравилась кулинария, ей нужен был повар, он умел готовить… Остальное – ну остальное он уже пересказал в Кембридже всем и каждому.

В данном случае сигарету он предложил той самой модели, нуждавшейся в частых посещениях туалета, которую мы неделю назад видели в кафе «Алжир». Я еще и разглядеть-то ничего не успел, а он уже обвел зал взглядом, приметил ее и нацелился на соседний столик с совершенно снайперской точностью. Завязалась беседа. Ни о чем.

– Понравилась вам сигарета?

– Очень, – ответила она.

Он на это кивнул и выдержал паузу, будто бы оценивая все смысловые глубины ее ответа.

– Но вы наверняка знаете, что голландский табак лучше ординарного из Вирджинии.

Она кивнула.

– При этом лично я больше всего люблю турецкий.

– А, ну конечно, турецкий, – тут же откликнулась она.

Похоже, она турецкий тоже любила, была знатоком табаков. Мне захотелось рассмеяться. Просверк в его глазах, когда он застукал меня на попытке подавить смешок, сказал мне, что и он поймал ее на попытке выпендриться – мол, она неплохо разбирается в сигаретах.

– Турецкий табак я приучился курить у себя на родине.

– А где именно?

– В Сиди-Бу-Саиде, самом красивом из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии. Летом на побережье вымывает кусочки пемзы, дети собирают их в большие плетеные корзины и за бесценок продают туристам.

Ее это описание, похоже, зачаровало.

– А Пентеллерия – это где?

– Где находится Пантеллерия? – переспросил он, будто бы это полагалось знать всем. – Изумительный остров в Сицилийском проливе. Вы бывали на Сицилии?

– Нет. А вы? – поинтересовалась она.

Его продуманный, просчитанный кивок говорил о том, что Пантеллерия – это не просто место, это жизненный опыт, который не опишешь никакими словами.

Я понял, к чему клонится дело, и, извинившись, отошел в уборную.

По дороге я заглянул в основной зал и столкнулся с профессором Ллойд-Гревилем. Вот уж кому ни к чему было видеть, что я шляюсь по барам, – с учетом моего положения на факультете. Я от него скрывался с тех пор, как провалил экзамены. Он ужинал с супругой и какой-то ученой парижской четой в более модной и куда более дорогой французской части заведения. Не затруднит меня подойти и поздороваться? Разумеется, нет. Жену его я знал по факультетским мероприятиям. Дело всегда кончалось тем, что мы стояли и болтали о всякой чепухе в – как она это называла – «нашем потайном уголке» в их просторной гостиной с видом на Чарльз-стрит. Для большинства жен ученых факультетские мероприятия – зло и проклятие, она же превратила положение мужа в нескончаемый источник клиентов для агентства недвижимости, которым руководила в режиме нон-стоп, даже когда они уезжали на лето в Нормандию. Родом она была из Германии, но потом жила и училась во Франции, ей нравилось играть роль этакой неприкаянной души, выброшенной на побережье Новой Англии и безгранично сочувствующей другим неприкаянным душам, особенно если они жили в телах юных и неискушенных студентов.

– Как диссертация продвигается? – осведомилась она.

Я нарочито ахнул, имея в виду: «Помилуйте миледи, еще же лето на дворе». Она ласково и чуть-чуть насмешливо надула губки, будто хотела сказать: «И за какими такими безобразиями вы проводите нынешнее лето, что вам даже и работать некогда?» То был не флирт, а всего лишь словесный пинг-понг. Мне страшно хотелось выбить шарик со стола, но вежливость не позволяла прервать партию.

Я рассказал ей про квалификационные экзамены. Она огорчилась, немного подумала, а потом едва ли не подмигнула, имея в виду: «Я этим займусь», и с укором посмотрела на мужа, имея в виду, какой же он скверный мальчишка, думать надо, прежде чем обижать такого приятного молодого человека. Она имела в виду: «Со своей стороны что могу – сделаю». Хотя, возможно, она ничего не имела в виду.

Однажды она застала меня за одиноким обедом в Преподавательском клубе и с тех пор об этом помнила. «Разыгрываете роль нищего студентишки, да? Этим, дорогуша, никого не проймешь». Чтобы ее разубедить, пришлось бы слишком во многом признаться, да и тогда я сделался бы в ее глазах лжецом, а от этого все стало бы только хуже. Так что я оставил ее при убеждении, что вовсе не голодаю. Чтобы сохранить лицо, я всякий раз умудрялся отправить ей новую книгу, которую нам доводилось обсуждать в «нашем потайном уголке» по ходу ежемесячных сборищ у нее в гостиной. Новая книга в твердом переплете мне была не по средствам, но не было ничего проще, чем позвонить издателю в Нью-Йорк и заявить, что я хочу написать рецензию на такое-то произведение: они обычно велись, когда я заверял их, что получил соответствующее задание от некоего невнятного журнала. Я называл это «чтением в кредит», поскольку неизменно просматривал текст, прежде чем завернуть томик в подарочную бумагу и оставить его у Мэри-Лу, секретаря факультета, которая никогда не забывала сообщить миссис Ллойд-Гревиль, что ее дожидается petit surprise[9]9
  Сюрпризик (франц.).


[Закрыть]. Через несколько дней в мой почтовый ящик опускали маленький, но плотный квадратный конвертик из бумаги жемчужно-серого цвета, с ее именем, вытисненным на лицевой стороне: он содержал приветливую благодарную записку, написанную темно-синими чернилами. Никто не ждал, что вы заметите – хотя и предполагалось, что вы заметите, – бледный, снабженный гербом водяной знак с именем дорогого ювелира. Сейчас, за ужином, профессор и его друг обменивались ничего не значащими любезностями по поводу квалификационных экзаменов и диссертаций, вспоминали весь ужас и унижение этих зрелищ – какими они были в те дни, когда оба учились в Париже.

– Помнишь такого-то и такую-то?

– Ни слова больше, – откликался его гость. – Хочу только сказать, – поворачиваясь ко мне, – что вам, ребята, еще повезло.

– Ну уж не знаю, – вмешалась миссис Ллойд-Гревиль, неприметно гримасничая: кодовое выражение, несущее в себе признаки полной солидарности, сопряженное с очередным подмигиванием. – Вы по-прежнему собираетесь писать о «Принцессе Клевской»? – осведомилась она с заговорщицкой улыбкой, гласившей: «Видите, я все помню».

Я кивнул.

– А, «Принцесса Клевская», давняя история, – высказался гость Ллойд-Гревиля.

– Я ее только что перечитала, – сообщила жена Ллойд-Гревиля.

Пытается заработать очки, да? Все мы пятеро ненадолго погрузились в молчание.

– Выпьете бокал вина? – предложил профессор, почти что привстав, чтобы освободить место для еще одного стула, если мне хватит наглости принять его приглашение. Я поколебался, едва устоял перед искушением обдумать его предложение всерьез, но тут увидел, что миссис Ллойд-Гревиль отрезает кусочек от своего артишока – так, будто совершенно не заметила сделанного мужем жеста и заранее для себя решила, что я откажусь и позволю всем им ужинать и дальше без неуместного общества аспиранта, который явился не ко времени и не сумел по-быстрому слинять. Прежде чем отказаться, я извинился – в баре меня ждут друзья. «Ах, молодость!» – произнесли они все хором. А потом, после пары незавершенных кивков, означавших нечто, что у меня не хватило смекалки разгадать, они вернулись к своим колоссальным закускам. На миг повисло молчание. Тут до меня дошло: я congédié, отправлен восвояси. Маленький клан с завидным добросердечием хлопнул дверью мне в лицо.

Мне и так-то не очень хотелось к ним присоединяться, но тут я внезапно понял, почему люди, застряв в дорожной пробке, впадают в исступление, выхватывают «калашниковы» и косят реальных или воображаемых врагов, каких – неважно, потому что никто тут тебе не друг, тебя вечно обволакивает всякая хрень, куда ни повернись. Их утонченные вкусовые рецепторы – хрень; «Принцесса Клевская» – хрень; их ядовитые мелкие белые клыки, просматривающиеся за выпяченными в улыбке губами, пока они кивают на прощание и смакуют жареные Carciofi alla giudía[10]10
  Артишоки по-еврейски (итал.).


[Закрыть] – остынут ведь, если не сожрать их поскорее, а я стою тут и пытаюсь придумать, как поизящнее удалиться. Зачем мне напоминать о том, что я безнадежный, бестолковый, неопрятный, нежеланный и совершенно неуместный беспризорник на этом гребаном клочке земли под названием Кембридж, штат Массачусетс?

Никогда я их не прощу, не прощу и себя. Зачем подзывать меня к своему столику, чтобы я проторчал там дольше, чем им хочется, почему я не смог верно прочитать их знаки? Вот Калаж наверняка прочитал бы все правильно.

Тут мне пришло в голову, что я ничем не отличаюсь от Калажа. Среди арабов он бербер, среди французов – араб, среди своих – ничто, как вот я был евреем среди арабов, египтянином среди незнакомцев, а теперь – чужак среди белых англосаксов, этакий дворник-невежда, пытающийся играть в поло или лакросс.

Ненавижу все на этой стороне Атлантики.

Хотя, если подумать, на той я тоже все ненавидел.

Ненавидел Америку, ненавидел Европу, ненавидел Северную Африку, а вот прямо сейчас я ненавидел Францию, потому что та Франция, которой поклонялись все в Кембридже, ничем не походила на воображаемую douce[11]11
  Милую (франц.).


[Закрыть] Францию, с любовью к которой я вырос в Египте, Францию «Бабара» и Тинтина и старых иллюстрированных книг по истории, в которых все всегда начиналось с жестокой осады Алезии Цезарем, а заканчивалось героическим сражением при Бир-Хакейме между французскими североафриканскими легионерами и германским Рейхом, – той Францией, которая уже стала безразлична даже французам, да они о ней и забыли. Франция – и та превратилась в зажравшийся эрзац, гурманский рай для выпяченных губок и высокородных обжор.

Десять лет назад, подумал я, никого из них не пустили бы и на черную лестницу в доме моих родителей, а теперь они кичатся передо мною едой из гетто: бабушка моя скорее бы умерла, чем подала этакое варево гостям. Артишоки по-еврейски!

Видимо, от этой мысли на лице у меня появилась ухмылка, но меня это не утешило. С тем же успехом можно было обзывать эрзацем для зажравшихся сами эти несчастные артишоки и их дальних родичей нектарины, а потом сграбастать с тарелок всю эту стряпню и засунуть миссис Ллойд-Гревиль в ее пухлый ротик и в гортань под вторым подбородком.

Я понимал, что начинаю напоминать Калажа. Мне нравилось его напоминать, хотелось этого. Нравилось его отношение к миру. Он давал голос моему гневу, ярости, напоминал, что нынешнее оскорбление не было воображаемым, хотя я и знал, что на самом деле никто не собирался меня оскорблять. Я был разобижен до глубины души, при том что никто и мысли не имел меня задевать или высмеивать. И все же мне нравилось подражать его гневу, нравилось носить этот гнев на лице. При всей своей бессмысленности гнев этот наполнял меня силой, делал жизнь проще, придавал мужества, распирал грудь. Напоминал мне о том, кто я здесь. Я так давно перестал понимать, кто я такой, что только полный пария оказался способен напомнить мне, что я не нектарин, что неспособность скреститься с этим обществом имеет свою цену, но не равнозначна провалу.

Захотелось заорать в голос: нектарины-эрзацы, нектарины-эрзацы.

Я пошел в уборную и, едва закрыв дверь, прочитал над писсуаром пророческую надпись: «Я путем, а вы дерьмо».

Все дерьмо. Всё дерьмо. Мир – дерьмо. Калаж – дерьмо. Я дерьмо.

Когда я вернулся к нашему столику, Калаж уже умудрился пригласить за него женщину, ранее сидевшую рядом, – точнее, он пригласил ее переместиться на его место на мягкой банкетке и подвинуться ближе.

– Уж ты меня прости, – прошептал он, указывая на мои книги, сложенные аккуратной стопочкой на дальнем конце его стола, – но пора нам разойтись.

Я явно портил ему всю картину. Может, меня это и задело, но я оценил его честность. Тем самым он подтверждал наше дружество. Он непотопляемый. Эту ночь он проведет не один. Мне он напомнил охотников, что просыпаются на заре и отправляются на поиски добычи с твердым намерением не возвращаться без свежатины, которой потом накормят весь клан. Я был собирателем: ждал, когда пища вырастет, или подвернется под руку, или упадет прямо в ладони. Он шел на поиски и хватал; я оставался на месте. Мы были разными. Как Исав и Иаков.

Впрочем, тут я ошибся: я и ждать-то не умел. В моем ожидании был надрыв вместо надежды. И в этом Калаж видел меня насквозь. И называл это savoir traîner[12]12
  Умением тянуть <время> (франц.).


[Закрыть].

И все же пришло мне в голову в тот вечер, пока я шагал к дому по Беркли-стрит, где застряли гости какой-то садовой вечеринки, хотя сама вечеринка давно закончилась, что я рад наконец-то избавиться от этого типа, способного отвратить тебя от дела на многие часы: я просто не знал, как от него отделаться, вот и исходил из того, что нет у меня занятия интереснее, чем таскаться за ним и смотреть, как он троллит всех встречных женщин. Развратник и подонок, подумал я. Вот он кто такой. И решил несколько дней не появляться в кафе «Алжир».

Как разительно он отличается от спокойных, довольных жизнью людей науки, которые запросто способны растянуть себе часы досуга, собрав горстку друзей, усевшись на собственной широкой террасе с джином с тоником – и таким вот воскресным вечерком, пока они сидят вместе во тьме, волнует их разве что одно: как бы жуки к ним не слетелись. Я всегда завидовал своим соседям по Беркли-стрит.

По счастью, я не пересекался в его компании ни с кем из гарвардцев. Еще не хватало, чтобы этот тип в один прекрасный день возник со мной рядом и какой-нибудь гримасой, хмыканьем, словечком – я уж не говорю о его одежде и манерах – выдал свою принадлежность к общественному дну, где мы с ним и столкнулись. Я так и представил себе, как профессор Ллойд-Гревиль меряет Калажа оценивающим взглядом, прежде чем повернуться к жене и заявить: «Он еще и с этакой шантрапой спутался».

А потом я вспомнил их артишоки, их сытые рыльца, зарывшиеся в кларет и ученость. Нектарины на бензиновой станции искусства. Мир набит нектарофилами, которые трудятся на своих бессмысленных мелких нектаросклеротических поприщах, шаркают по своей нектаролептической стезе.

Когда б у меня достало мужества сбежать прямо сейчас.

Добравшись до дома, я обнаружил девушку из Квартиры 42 – она сидела на ступеньках крыльца, в одной руке книга, в другой – сигарета. На ней был белый топик, обнаженные загорелые плечи гладко блестели в свете, падавшем из вестибюля.

– Жара достала? – поинтересовался я, решив прибегнуть к банальнейшему приветствию на свете, сдобрив его толикой иронии. У меня возникло подозрение, что у нее другие неприятности, но уж лучше погода, чем молчание.

– Ага. Ужас просто. Ни вентилятора, ни кондея, ни телека, ни сквозняков – ни фига. Решила, что тут лучше, чем внутри.

– А терраса на крыше? – спросил я.

Она покачала головой.

– Не, там в такой час как-то жутковато.

Ну, так тому и быть, подумал я. Больше сказать нечего. Разумеется, можно было произнести любую глупость на выбор, но я не придумал ни одной, которая возвысила бы меня хоть немного. Тем не менее на крыльце застрял.

– На самом деле там ночью довольно красиво, ты хоть раз видела? – спросил я. – Кембридж, какого тебе еще не показывали. А еще там всегда ветерок. Вокруг темнота, только огоньки повсюду поблескивают – мне это напоминает маленькие городки на Средиземном море.

Прежде чем она успела спросить, какие именно городки – тогда пришлось бы на ходу выдумать какое-нибудь название, – на меня что-то нашло, и я ей заявил, что собираюсь прихватить выпивку и посидеть там.

– Вид на самом деле обалденный, вот увидишь.

Я не в первую секунду осознал, что сам ни разу там не был после захода солнца, а уж ночью и подавно, и что она права: там явно будет жутковато.

«Вот увидишь» – это такой словесный эквивалент прикосновения к ее локтю или запястью.