Текст книги "Жизнь Александра Флеминга"

VII. О детях и взрослых

Дети привлекали его той радостью, которую доставляют им самые простые удовольствия. Он очень любил природу, птиц, цветы, деревья и хорошо их знал.

Профессор Крукшенк

Еще когда шла война, во время одного из своих отпусков Флеминг женился. Это произошло 23 декабря 1915 года. Когда он вернулся в Булонь и через некоторое время заговорил о своей «жене», друзья отказывались принимать это всерьез. Они не могли себе представить Флема женатым. Потребовали портрет миссис Флеминг; он выписал фотографию, но для ученых такое доказательство показалось недостаточным, и они решили дождаться конца войны, чтобы убедиться в этом невероятном факте. Флеминг действительно женился на Саре Марион Мак-Элрой, старшей медицинской сестре, которая держала частную клинику в центре Лондона. Она принимала больных исключительно из аристократической среды, и все, кто хоть раз лежал у нее, ни в одну другую больницу не хотели ложиться.

Сара, которую все называли Сарин, родилась в Ирландии, в Киллала, недалеко от Баллины, в графстве Майо. Ее отец, Бернард Мак-Элрой, владел одной из самых крупных ферм этого района – Лейгеритэн-хауз. Это был превосходный человек, страстный любитель спорта; он находился в полном подчинении у своей жены, которая царила как на, ферме, так и в семье. У них было много детей, в том числе две девочки-близнецы – Элизабет и Сара. Четыре дочери стали учиться на медицинских сестер. Сарин, закончив образование, поступила в больницу в Дублине. Она работала с крупным хирургом сэром Торнби Стокером и в его доме познакомилась с известными писателями – Джорджем Муром, У. Б. Итсом и Артуром Саймонсом. Но литературой она не интересовалась, и еще меньше – писателями. Она любила свою профессию и была человеком действия.

В то время, когда Флеминг познакомился с ней, Сарин была белолицей, розовощекой блондинкой с голубовато-серыми ирландскими глазами и очень выразительным лицом. Она привлекала своей необычайной живостью, добродушием, веселым характером и уверенностью в себе, благодаря чему и добилась успеха. Ей сразу понравился молодой шотландский врач, молчаливый, серьезный и сдержанный, такой непохожий на нее. Она сумела разглядеть в этом крайне скромном и тихом человеке скрытый гений и прониклась к нему большим уважением. «Алек – великий человек, – говорила она, – но никто этого не знает».

Вероятно, вначале, когда он стал за ней ухаживать, ей пришлось поощрять его, во всяком случае, она сохранила воспоминания о его робости. Он неспособен был выразить свои чувства и удивлялся, что его не понимают. Много позже, когда Сара была тяжело больна и знала, что не выживет, одна подруга сказала ей:

– Нет, нет, вы не можете умереть!.. Что же станет с вашим мужем?

Сара ответила:

– Ну, он женится еще раз. – И с улыбкой добавила: – Но его будущей жене, какой бы она ни была, придется самой просить его руки.

Саре удалось пробиться сквозь стену молчания, за которой скрывалось горячее сердце этого странного человека, она полюбила его прекрасные голубые глаза, в глубине которых искрилось благожелательное лукавство.

Сара была католичкой-ирландкой, и поэтому вера ее была воинствующей. Но Флеминг никогда не подтрунивал над ее религиозностью. Он не только проявлял полную терпимость, но как-то даже сказал одной ее подруге: «Почему вы не берете Сарин с собой в церковь к мессе?» Он находил католическое воспитание великолепным, особенно для девушек, и утверждал, что «девочки должны воспитываться в монастыре; это хорошо сказывается на их нравственности».

Сестра Сарин Элизабет осталась вдовой после смерти своего мужа-австралийца. Вскоре она вышла замуж за Джона Флеминга, брата Алека и Боба, блестящего, очень веселого человека, столь же красноречивого, сколь его братья были молчаливы. У сестер были совсем разные характеры. Сара поражала своей жизнерадостностью, Элизабет была спокойной и, пожалуй, даже печальной. Сара – страстная спорщица, как все ирландцы – в том числе Шоу и Райт, – убивала противника презрением. В отличие от нее Флеминг никогда открыто не проявлял ни недовольства, ни раздражения. Только близко знавший его человек мог догадаться, обрадовало его или возмутило какое-нибудь событие. В этом он походил на большинство шотландцев. Его девиз, казалось, был: «Все во имя покоя». И он действительно готов был многим пожертвовать, лишь бы ему дали возможность спокойно работать.

Сарин с уважением относилась к работе Флеминга, помогала ему, с ней в дом пришел некоторый достаток. Она продала свою клинику и уговорила мужа бросить частную практику, чтобы он мог целиком отдаться научной работе. Миссис Флеминг проявила при этом большое бескорыстие – их скромные доходы не позволяли ей держать прислугу, и Саре приходилось делать всю домашнюю работу самой; кроме того, она сама обрекла себя на то, что будет мало видеть мужа – Флеминг проводил теперь все вечера в лаборатории. Она вынуждена была вести довольно одинокий образ жизни и ходить в театр одной или с друзьями.

Друзья мужа приняли ее в свою среду. В прежние времена Флеминг часто бывал у Пигрэмов в их коттедже в графстве Суффолк и полюбил эти красивые места. На часть денег, вырученных от продажи больницы, они с женой купили небольшой дом – «Дун» в Бартон-Миллс, очаровательной деревушке, неподалеку от той, где жили Пигрэмы. Старинный дом был окружен большим участком земли, на границе которого протекала речка. Пройдя по грубо сколоченному мостику, попадали на небольшой островок. В речке водились: щука, окунь, пескарь; и, конечно, Флеминг, этот неутомимый наблюдатель, быстро узнал повадки и убежища щуки.

Флеминг и Сарин разбили вокруг дома хорошо распланированный сад и богатый цветник. На освоение целины у них ушло много лет, но они обладали, как говорят англичане, «зелеными пальцами» – талантом садоводов. Они развели огород, виноградник, построили теплицы и посадили шпалерами персиковые деревья. На берегу речки вырос лодочный сарай, в котором стояла плоскодонная лодка. Обсаженная кустарником дорожка вела к чудесной резной беседке с двумя каменными скамьями.

Доктор и миссис Флеминг проводили в «Дуне» конец недели и отпуск. 18 марта 1924 года Сарин родила сына – Роберта. С тех пор она уезжала в «Дун» на все летние месяцы, забрав малыша и племянников. Флеминг оставался в Лондоне один, но приезжал к ним на субботу и воскресенье и жил там весь август. Он очень любил сына и часто среди ночи на цыпочках шел проверить, спит ли мальчик, не раскрылся ли он, как некогда на шотландской ферме приходила к нему самому его мать. Когда Роберт подрос, Флеминг забросил гольф и играл с сыном. Дети привлекали его тем, что им, как и ему, доставляли большое наслаждение самые простые вещи. Он страстно любил природу, цветы, птиц, деревья и в своем доме в графстве Суффолк вновь вкушал радости своего детства, проведенного в деревне.

Ему очень нравилось удить рыбу, плавать и особенно возиться в саду. Он любил необычные цветы: лисохвосты и тритомы. Ради забавы он сеял в то время года, когда специалисты не рекомендуют, и хотел доказать, что они ошибаются. «Садовод должен быть терпелив, – говорил он, – цветам нужно время, чтобы вырасти, и если вы начнете их торопить, то причините им больше вреда, чем пользы. Вы можете оберегать их от всяких бедствий, можете поить их и кормить, но, перекормив их или напоив слишком крепким питьем, вы их убьете. Они ценят хорошее отношение, они способны вынести невероятно тяжелые условия. Одним словом, они очень похожи на человека». Этот своеобразный садовод добивался поразительных успехов. «Он отламывал какую-нибудь совершенно невообразимую ветку, втыкал ее в землю, и она пускала корни», – вспоминает Мэрджори Пигрэм.

Сара была такой же изобретательной и такой же выдумщицей, как Флеминг. Он восхищался всем, что она делала: ее кухней, ее умением покупать, огородничать. Они любили друг друга и уважали. У обоих было пристрастие к старинным красивым вещам. Они объезжали антикваров соседних городков и там выискивали обстановку для «Дуна». Флеминги были гостеприимны, и на субботу и воскресенье к ним приезжало много друзей. Сарин справлялась со всем. Она обладала какой-то сверхчеловеческой энергией. Она сама стригла газон, полола огород, сажала цветочные бордюры вдоль дорожек, полировала мебель, готовила еду. «На ней держится и весь дом и весь разговор», – смеясь, говорил Алек.

Сарин утверждала, что в этом и был секрет их супружеского согласия. Он не делал замечаний жене и никогда не выходил из себя. Знакомые с улыбкой наблюдали, как в этой семье сошлись столь несхожие характеры Шотландии и Ирландии. Гости развлекались рыбной ловлей или греблей, а неподалеку от дома находилась площадка для гольфа. Вечерами играли в крокет, а когда темнело, играли при свечах, как это делал Флеминг в Вимрё. Но обыкновенный крокет его не мог удовлетворить. По своему обыкновению он придумывал дополнительную игру, изобретая каждый раз новые правила, и строго их соблюдал. В «Дуне» всегда было очень весело.

Женившись и став отцом семейства, Флеминг по-прежнему сохранял свою невозмутимость. «Я никогда не видел его взволнованным, – рассказывает доктор Герард Уилкокс. – Как-то в „Дуне“ мы с ним и его малышом отправились на лодке удить рыбу. Неожиданно Флеминг подсек щуку. Ребенок в возбуждении вскочил и упал в речку. Флеминг остался сидеть, он следил, чтобы отчаянно бившаяся рыба не ушла, и наблюдал, как я вытаскивал мальчика. Удочку он так и не бросил...» Как-то вечером во время фейерверка в саду один из друзей Флеминга решил испытать легендарное самообладание шотландца и пустил ракету у него между ног. Флеминг, не вздрогнув, сказал ровным голосом: «Петарда взорвалась».

Сарин устраивала в «Дуне» детские праздники. Ее муж руководил играми и сам от всей души развлекался. Он часто придумывал разные соревнования, присуждал призы, инстинктивно угадывал, что именно может позабавить детей, – ведь и сам он оставался большим ребенком. Он, несомненно, чувствовал себя гораздо более счастливым с детьми, чем со взрослыми. Хотя у него был очень небольшой отпуск, он все же ежегодно посвящал несколько дней подготовке праздника для всех деревенских детей. Даже сейчас в Бартон-Миллс помнят об удивительных спортивных состязаниях, которые изобретал профессор, и о счастливых часах, проведенных у него в гостях.

В Лондоне Флеминги сняли красивый коттедж на Данверс-стрит в центре Челси – района, с которым их уже до этого связывал клуб художников. Здесь их гостями были жившие по соседству художники. Сарин нравилось их общество. Она любила молодежь и окружала себя хорошенькими женщинами. Она им не только не завидовала, но любовалась ими, как произведениями искусства, в которых научилась разбираться. Флеминг больше слушал, чем говорил, но видно было, что он не скучает, а внимательно следит за разговором, наслаждается им с присущим ему чувством юмора и все запоминает. Он ненавидел неприличные анекдоты (dirtystories), они его нисколько не смешили. Когда рассказывали скабрезный анекдот, он закрывал глаза и сидел так, пока говоривший не умолкал. Вообще же он простодушно веселился, охотно принимал участие во всех играх, и среди них – в бирюльки. Он удивительно владел своими руками, они у него никогда не дрожали, поэтому он всегда выигрывал.

Бельгийский профессор Грасиа, будучи в гостях у Флеминга, видел, как тот прервал разговор нескольких крупнейших бактериологов и с самым серьезным видом предложил сыграть в «пробки»[20]20
  Игра, при которой сбивают пробки с бутылок.


[Закрыть]. «Я знал, что люди с мрачным характером насмехались над его очаровательной ребячливостью, – пишет Грасиа. – Не была ли она скорее выражением силы народа, который способен брать на себя тяжелую и ответственную работу с улыбкой и отдаваться шутке с невозмутимо серьезным видом».

Сарин не стремилась к роскоши, но любила, как и ее муж, старинные вышивки, фарфор, хрусталь, и они у нее красовались под стеклом. Наряды ее мало интересовали, но она с увлечением их перешивала и радовалась, когда из старого вечернего платья получался домашний халат. Иногда она сама мастерила себе шляпку и, хвастаясь подругам, упрекала их за то, что они тратят деньги, заказывая себе головные уборы у мастериц. Того, кто плохо знал Сару, иногда удивлял ее решительный тон, тон женщины, привыкшей командовать. Но она сразу покоряла всех своим добродушием. Она была расчетливой хозяйкой и в то же время проявляла необычайную щедрость по отношению к своим племянникам, племянницам, друзьям, а также и к прислуге. Одним словом, Флемингов любили как в Челси, так и в Бартон-Миллс, и личная жизнь Флеминга была и на самом деле счастливой.

А вот на работе все было не так безоблачно. В 1921 году Райт назначил его своим помощником. Фримен, который поступил в лабораторию гораздо раньше Флеминга, был очень задет. Ведь сам Райт всегда называл его своим «сыном в науке» и говорил, что он будет ему наследовать в лаборатории. Впоследствии Фримен понял, что пути Райта часто непостижимы. «Старик снова выкинул штуку», – говорили о нем. Но тогда и еще долгое время спустя Фримен искренне винил во всем Флеминга, хотя тот был непричастен к решению Райта. Это нарушило мир в лаборатории. Фримен, чтобы обособиться от группы, целиком отдался работе над проблемами аллергии, которую он после смерти Леонарда Нуна вел в одиночестве. Он добился в этой области замечательных результатов, в частности при изучении пыльцы как аллергена.

В лаборатории образовались кланы. В этой некогда такой сплоченной дружной семье ученых страсти пробили брешь. Флемингу, который стал помощником патрона, работать было трудно. Он не выносил и не понимал ссор. Райт свалил на него всю административную работу, но, как только один из его любимцев побуждал его к этому, немедленно отменял распоряжения своего помощника. Флеминг молчаливо пытался примирить враждующие партии, не вызывая неудовольствия начальника и не задевая своих коллег. Он старался, чтобы все забыли о его повышении, держался скромно, незаметно, но, сознавая свою ответственность, следил за работой отделения и, будучи глубоко справедливым от природы, добивался, чтобы правда восторжествовала. Ради правого дела он готов был выдержать гнев Старика. А те, кого он так защищал, если и узнавали об этом, то только случайно.

Доктор Дайсон приводит один подобный пример. У него были все основания предполагать, что Райт поступил с ним незаслуженно и несправедливо. Он пожаловался Флемингу. «Я надеялся, что он ответит: „Вы правы, Дайсон, и я вас всеми силами поддержу“...» Ничего подобного. Он молча выслушал Дайсона, и тот ушел от него полный возмущения. И только через много лет он узнал, что Флеминг втайне яростно его защищал.

Флемингу теперь предоставили крошечную лабораторию рядом с лестницей. Из окна открывался вид на кабачок на Фаунтин-аллее, на Пред-стрит, улицу, где теснились антикварные лавчонки. Вместе с Флемингом работал доктор Тодд, великолепный исследователь и человек большой души. Вскоре к ним присоединился новый сотрудник, Эллисон. Здесь, в своей лаборатории, Флеминг забывал обо всех конфликтах и отдавался любимой игре – научно-исследовательской работе. Время от времени между кланами разгоралась более или менее ожесточенная борьба. Флеминг оказывал пассивное сопротивление. Преданный секретарь отделения Крекстон до сих пор помнит, с каким удивлением и тоской Флеминг говорил: «Крекстон, до чего же есть трудные люди!» Но его мрачное настроение длилось недолго, он снова принимался за работу. Эллисон часто слышал, как он напевал всегда одну и ту же песенку. «Я не помню точно слов, но содержание было такое: маленькая птичка тихо сидит в своем гнезде, на нее налетает сокол и начинает ее терзать». Видимо, любовь Флеминга к этой песенке объясняется тем, что он считал себя тихой птичкой, которой угрожает сокол, и не один, а несколько. Но горечи в этом не чувствовалось. Напевая, он посмеивался над самим собой и быстро приходил в хорошее настроение.

Во время войны впервые в училище Сент-Мэри были приняты студентки. Таким образом, Медицинское училище не закрывалось, несмотря на отсутствие мужчин. Но по окончании войны присутствие девушек вызвало в училище бурю. Группа студентов потребовала, чтобы их исключили. Несколько врачей нашли это несправедливым и написали протест. Среди них был Фрай, принятый в лабораторию по рекомендации Флеминга, который поэтому чувствовал себя ответственным за его поступки.

– Фрай, вы совершаете большую ошибку. Старик вам этого не простит. Он ненавидит студенток.

– Не думаю, чтобы это его рассердило, – ответил Фрай. – Во всяком случае, свою подпись я оставляю.

Флеминг проявил излишнюю осторожность. Райт не рассердился на еретика, а обрадовался возможности отчитать Фрая и высмеять его.

Медицинскому училищу необходимо было получить крупную субсидию от Лондонского университета. Здания обветшали, профессора так низко оплачивались, что не могли уделять много времени преподаванию. К счастью, в 1920 году деканом избрали энергичного человека, доктора Уилсона (позднее ставшего лордом Мораном). Ему пришлось дать серьезный бой. Члены университетской комиссии пришли осмотреть Сент-Мэри. Все шло хорошо, пока они не попали в отделение Патологии и эксперимента[21]21
  Новое название Бактериологического отделения. – Прим. автора.


[Закрыть]. Здесь Райт с иронической улыбкой высказал им несколько суровых истин, и они в ужасе бежали.

Но все же талантливому декану удалось вескими доводами убедить влиятельных людей, что подготовка врачей стала для Англии неотложной задачей. Один из его друзей, лорд Ривелшток, директор банка «Беринг», пожертвовал на школу Сент-Мэри двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. Другой его пациент и друг, лорд Бивербрук, побывал в больнице инкогнито, чтобы составить себе о ней собственное мнение. Он отправился в поликлиническое отделение, в диспансер, потом прошел в столовую для больных, явившихся на прием.

– Сколько стоит булочка с изюмом? – спросил он.

– Полтора пенса, – последовал ответ, – но если это слишком дорого для вас, вы можете получить ее даром.

Видимо, этот ответ пришелся лорду Бивербруку по душе. Через несколько дней он попросил Уилсона зайти к нему и сказал:

– Насколько мне известно, вы собираетесь ремонтировать вашу школу. Сколько вам для этого нужно?

Декан взял карандаш и на конверте подсчитал:

– Шестьдесят три тысячи фунтов.

Лорд Бивербрук сразу же открыл ему кредит на эту сумму.

Еще до начала перестройки здания декан разработал новые правила приема студентов. Среди бумаг Флеминга сохранилась следующая запись: «Сент-Мэри. 20-е годы слывут трудным периодом. Принимались только студенты, выдержавшие экзамен. Единственное требование: ловко составить письменную работу. Нельзя было похвастаться ни высоким уровнем студентов, ни их успехами. Потом новый декан стал присуждать стипендии по принципу фонда, учрежденного Сесилем Родсом. У нас появились хорошие спортсмены, и училище сразу улучшилось». Доктор Уилсон считал, что для отбора самых талантливых студентов нужны не экзамены, а личная с ними беседа и рекомендации директоров школ. «Таким образом, – пишет Захари Копе, – в училище хлынул поток студентов большого ума, исключительного характера и ловких во всех видах спорта». Другими словами, вполне отвечавших требованиям Флеминга.

В лаборатории мало-помалу налаживалась довоенная жизнь. Но измерять опсонический индекс уже перестали. Райту опротивел этот метод, и он его осуждал с такой же энергией, с какой раньше увлекался им. Его по-прежнему волновали метафизические проблемы. «Я страдаю только двумя недугами, – говорил он, – крапивницей и философскими сомнениями. Последний хуже первого». Он верил гораздо больше, чем это обычно свойственно ученым, в возможность постичь истину путем логики и умозаключений. Его образ мышления был необычен для англичанина. Райта любили, но лишь немногие ему безгранично верили. Теперь мало кто из молодых иностранных ученых посещал его лабораторию.

Райт с Флемингом и Кольбруком еще долгое время после войны вели борьбу против антисептиков. В 1919 году Флемингу поручили торжественную речь, которая произносится ежегодно в память великого хирурга Гунтера в Королевском хирургическом колледже. Он избрал следующую тему: «Действие физических и физиологических антисептиков на инфицированную рану», и мастерски осветил этот вопрос. «Во время войны существовало две школы лечения ран, – сказал он, – физиологическая, которая направляла свои усилия на помощь естественным защитным силам организма, и антисептическая, которая стремилась уничтожить микробы в самой ране при помощи какого-нибудь химического вещества...» Он снова объяснил, почему Алмрот Райт и его ученики принадлежали к первой школе.

Почему же? Потому, что опыт доказывает, что антисептики, хотя и великолепно предупреждают инфекцию, бессильны в борьбе с нею. Об этом он уже говорил неоднократно, но он еще добавил, что даже в случае, если антисептики и безвредны (что в действительности не так), они представляют психологическую опасность. «Хирургу трудно забыть, что у него есть ценные помощники – антисептики, и он может менее тщательно обработать рану. А сознание, что путь отступления отрезан, помогает даже самым добросовестным хирургам работать еще тщательнее. Уже хотя бы поэтому лучше с самого начала не прибегать к антисептикам. Лечебный эффект дает только хирургическая обработка ран. Почему же хирург должен делить свою заслугу с антисептиками, польза которых более чем сомнительна».

Однако, хотя Флеминг, как и его учитель, принадлежал к физиологической школе, он знал лучше, чем кто-либо, что микроорганизму часто удается сломить естественные защитные силы организма, что хирургия порой бывает бессильна, и ему, как Эрлиху и многим другим, хотелось бы найти «магическую пулю», смертельную для вторгшегося в организм врага и безвредную для самого организма.