Текст книги "История Соединенных Штатов Америки"

VI. Вступление Франции

1. Была в Европе держава, внимательно наблюдавшая за восстанием английских колоний, держава, на которую капитуляция Бергойна произвела сильнейшее впечатление. Это была Франция, жестоко униженная Парижским мирным договором. Великобритания совершила ошибку, включив в него статью, которую гордый народ не мог простить и согласно которой Франции вменялось в обязанность разрушить портовые укрепления в Дюнкерке, а Англия получала право разместить в этом городе своего уполномоченного. Французские государственные деятели желали… нет, не военного реванша, но ослабления Англии. Это желание ощущалось, впрочем, острее среди министров и военных, чем при дворе и в народе. Все образованные французы были в ту пору англоманами. Английские идеи вошли в моду благодаря Вольтеру и Монтескьё. Умные люди, чтобы заручиться репутацией мыслителя, ездили в Лондон, а Шекспир в переводе Летурнера производил настоящий фурор. Внешне обе страны пребывали в мире и согласии, на самом же деле их правительства питали друг к другу коварную, мелочную злобу. Англия исподтишка подстрекала к восстанию корсиканцев; Шуазёль, французский министр иностранных дел, радовался, получив известие о каких бы то ни было волнениях в Лондоне. «Даже если все англичане, – говорил он, – перерезали бы друг другу глотки, мне было бы этого мало». С 1768 года он, потирая руки, наблюдал за началом Американской революции. В Америке у него были свои агенты, сообщавшие ему о ходе дел. Тем временем он потихоньку восстанавливал французский флот. К концу Семилетней войны тот насчитывал не более сорока семи линейных кораблей и десятка фрегатов, все в плачевном состоянии; в 1771 году Франция имела уже шестьдесят четыре линейных корабля и сорок пять фрегатов в хорошем состоянии. Дело понемногу двигалось к господству на море.

Луи Мишель ван Лоо. Портрет Этьена Франсуа де Шаузёля, министра иностранных дел Франции. 1783

2. Людовика XV сменил на троне Людовик XVI, а Шуазёля – Верженн. Верженн не был гениальным политиком, но у него были опыт, здравый смысл, осторожность и патриотизм. Вполне достаточно для государственного деятеля. Войны он не хотел, но считал, что все, что ослабляет Англию, укрепляет Францию и что мятежных колонистов надо незаметно поощрить. Такая политика пугала его коллегу, министра финансов Тюрго, считавшего, что война вконец разорит страну. Молодой король не поддерживал Верженна. Людовик XVI был тем, кем хотел быть Георг III: абсолютным монархом. С какой стати ему поддерживать мятежников? Кроме того, в соответствии с Фамильным договором внешняя политика Франции была связана с политикой Испании, которая жила за счет своих американских колоний и не могла поэтому одобрять восстание колонистов. «Если вам хочется во что бы то ни стало освободить какую-то страну от английского ига, – говорили испанцы, – освобождайте тогда католиков-ирландцев». Испанский король Карл III считал, что не подобает двум монархиям открыто поддерживать народ, восставший против своего государя. Однако определенная выгода в поддержке повстанцев и снабжении их оружием для испанцев была, только делать это следовало втайне. «Нам надо пожелать, – писал один испанский министр, – чтобы американцы и англичане измотали друг друга в этой войне». Многие нации в разные периоды истории высказывали такое же желание, когда две другие страны воевали друг с другом.

3. Помочь колониям, но до войны дело не доводить – такова была программа Верженна. Но как этого добиться? Лорд Стормонт, английский посол, внимательно следил за всеми действиями французского правительства. Тайное снабжение повстанцев следовало поручить частному лицу, от которого при необходимости можно было бы и откреститься. Нашелся человек, который, казалось, был создан для этой роли, мастер на всякие хитрости, без средств, но отважный в делах, к тому же друг свободы. Это был Пьер Карон де Бомарше, гениальный писатель и завзятый авантюрист.

В Лондоне Бомарше познакомился с одним американцем, Артуром Ли, который поведал ему о нуждах своих соотечественников, о том, как легко его богатая страна может расплатиться за купленные товары – табаком или другими продуктами. Артур Ли был опасный фантазер, но не знавшему этого Бомарше в его рассказах сразу привиделись блестящие и выгодные комбинации. По возвращении он отчитался перед Верженном. Было решено, что Бомарше создаст фиктивный торговый дом «Родриго Орталес и К^о», что французское и испанское правительства перечислят воображаемому Орталесу по одному миллиону ливров, а тот накупит на эти деньги обмундирования, пушек и пороха для американцев. Можно себе представить, как интересно было автору «Севильского цирюльника» придумывать от начала до конца этого испанского коммерсанта, столь же богатого, сколь ненастоящего, и размещать его в прекрасном особняке в предместье Тампль. Жизнь становилась комедией, она была даже безумнее, чем просто комедия. На самом деле тайный агент Бомарше оказался не таким уж тайным. Лорд Стормонт, прослышавший об этом деле, отправился к Верженну с вопросом, правда ли, что Франция поддерживает врагов Англии. Верженн с невозмутимой серьезностью ответил, что ничего об этом не слышал.

Густаф Лундберг (приписывается). Портрет Шарля Гравье де Верженна, министра иностранных дел Франции. До 1787

Жан-Марк Натье. Портрет Пьера Огюстена Карона де Бомарше. 1755

Титульный лист прижизненного издания «Женитьбы Фигаро» Бомарше. Париж, 1785

4. Тем временем конгресс Соединенных Штатов и его Комитет по внешним сношениям (исполнявший функции Госдепартамента), узнав о благоприятном настрое Франции, решили извлечь из этого выгоду. Но некоторые делегаты колебались. По привычке они чувствовали себя еще англичанами. Искать союза с врагами Англии – для них это было предательством. И потом, французы… паписты, друзья индейцев! Но чего не сделаешь при крайней нужде. Одежды, оружия, денег не хватало. Было решено отправить в Париж Сайласа Дина. Почему именно Сайласа Дина, который не был дипломатом и ни слова не знал по-французски? Потому что он был богат, жил в удивлявшей колонистов роскоши, вот они и решили, что королевский двор не произведет на Сайласа Дина особого впечатления. Верженн принял американского посланца, сказал ему, что, поскольку у Франции мир с Англией, открыто он действовать не сможет, но закроет глаза на все, что будет делаться неофициально. Он предложил Сайласу Дину вступить в отношения с Родриго Орталесом, то есть с Бомарше, которому французские арсеналы поставят отличные пушки со сбитыми королевскими гербами – из деликатности и осторожности. Мифический Орталес проявил ни с чем не сравнимую активность, отправил в Америку боеприпасов и амуниции на двадцать пять тысяч человек, но платы за это так и не получил. Напрасно несчастный Бомарше, рисковавший в этом предприятии не только двумя миллионами двух правительств, но и своим небольшим состоянием и даже состоянием своих друзей, требовал отпустить ему обещанный табак. Он не получил ничего или почти ничего. Артур Ли, ставший личным врагом Бомарше, сказал в конгрессе, что Америке не придется ничего платить, что полученные товары – это безвозмездный дар французского правительства и что мнимые требования Бомарше – всего лишь комедия, разыгранная для того, чтобы ввести Англию в заблуждение. Конгресс поверил Артуру Ли. Бомарше кричал и жаловался, а Америка отвечала ему с заговорщицкой улыбкой: «Да-да, мы знаем, что вы должны все это говорить, а мы не должны обращать на это никакого внимания!..» Сцена достойная «Женитьбы Фигаро». Это недоразумение при жизни Бомарше так и не разрешилось, и он умер в нищете в 1799 году. Тридцатью шестью годами позже его наследникам не без труда удалось получить малую часть того, что, по мнению всех юристов, ему полагалось по праву.

5. После Декларации независимости конгресс назначил своими официальными представителями во Франции Франклина, Джефферсона и Дина. Джефферсон отказался, и его заменили на коварного Артура Ли. Франклина во Франции хорошо знали, поэтому он был прекрасной кандидатурой и принял назначение. «Я стар, – сказал он, – и ни на что не гожусь. Но, как говорят торговцы мануфактурой, распродавая остатки рулонов, я неплохой отрез, из меня получится все, что только захотите». Ему поручили добиться торгового соглашения, займа и альянса. Нелегкое дело. «В сущности, – говорил Франклин, – от меня требуется одно – сказать Франции: „Помогите нам, только нас это ни к чему не обяжет“». В этой миссии ему помог его престиж. Все играло ему на пользу: его слава ученого, репутация мудрого человека, простота в одежде, остроумная речь. Воззрения «бедного Ричарда»[2]2
  Б. Франклин с 1732 по 1758 г. издавал «Альманах бедного Ричарда».


[Закрыть] ничем не отличались от взглядов французского буржуа. Многим были известны его опыты с электричеством. Под его портретом работы Кармонтеля фигурировала надпись: «Он обезоруживал тиранов и богов», а Тюрго выразился о нем даже по-латыни: «Eripuit coelo fulmen sceptrumque tyrannis»[3]3
  «Он вырвал у неба молнию и затем у тиранов – скипетры» (лат.).


[Закрыть]. Академия наук избрала его своим членом, он регулярно присутствовал на ее заседаниях. Он познакомился с Вольтером, и прославленные старцы обнялись на глазах у восторженной публики. Напрасно посольство Англии пыталось создать впечатление, будто Франклин непопулярен у себя на родине и находится во Франции не как посол, а скорее как изгнанник, – при дворе и в Париже только и разговоров было что о «великом Франклине».

Антон Хоэнштайн. Торжественный прием Бенджамина Франклина при дворе Людовика XVI. 1860-е

6. Миф о Франклине отвечал чувственным и интеллектуальным потребностям французской публики. Это были времена «Новой Элоизы» и молочной фермы в Трианоне, времена, когда в моду вошла простая сельская жизнь. Правда, во Франклине не было ничего сельского, да и сам он был не столько прост, сколько умен и тонок. Но он прекрасно справлялся с отведенной ему ролью. Как только он понял, каким успехом пользуются его меховая шапка и очки, он их больше не снимал. Как-то, забыв надеть парик перед приемом одной делегации, он оценил колоссальный эффект, произведенный этой небрежностью, и тут же возвел случайность в ранг закона, вовсе отказавшись от парика. Парижане считали его квакером; он не стал их разубеждать. В моде тогда были античные республики, и американцы казались современниками Катона и Фабия. Теоретически французский король был абсолютным монархом, в действительности же он зависел от общественного мнения – мнения небольших групп, которые в Париже и Версале внушали министрам свои идеи, обходясь без законных оснований, без голосования и без оружия. Впрочем, это были те самые группы, для которых Франклин стал идолом. Знатная молодежь восхищалась им точно так же, как она прославляла Вольтера и Руссо. В бурлящей идеями Франции шли разговоры «в военных лагерях – о независимости, в замках – о демократии, на балах – о философии, а в будуарах – о целомудрии». Америка стала обещанием долгожданной, желанной свободы. «В Новой Англии мудрецов больше, чем в Греции». Конгресс воспринимался как римский сенат. Каждый молодой человек жаждал сражаться на стороне повстанцев. Гримм пишет об энтузиазме, побуждавшем молодых людей оставлять отцов, матерей, братьев, чтобы прийти на помощь эскимосу или готтентоту – во имя Свободы. Это состояние умов во Франции и определило, в не меньшей степени, чем государственные интересы, действия Верженна.

7. Добровольцев становилось все больше. В Америку их влекло все: благородство цели, неприязнь к Англии, жажда приключений, девственные леса, прекрасные индианки, надежда на скорую карьеру. Сайлас Дин, человек пустой и легкомысленный, начал записывать в добровольцы всех желающих. Уже в 1776 году он чуть не потонул в этом потоке. «Желание служить в Америке только растет, в результате я просто завален заявлениями, многие из которых поступают от лиц высокого звания». Уполномоченные не имели возможности отвечать на все письма. Когда приехал Франклин, ему пришлось приложить немало сил, чтобы отговорить такое количество ревностных друзей свободы, каждый из которых мнил себя Цезарем: «Вы представить себе не можете, как некоторые лезут из кожи вон, рекомендуя совершенно неинтересных мне людей». Многие из принятых Сайласом Дином, кому он, без всякого на то права, пообещал выдать офицерскую книжку, прибыв в Америку, были приняты конгрессом в штыки. Они не оправдали чужих ожиданий и обманулись в своих. Американцы были возмущены тем, что ими собираются командовать европейцы, даже не говорившие на их языке. Добровольцы, ожидавшие восторженных слов благодарности, были шокированы оказанным им холодным приемом. Но лучшие, как это всегда бывает, преодолели досадные предрассудки.

8. Так было с юным маркизом Лафайетом. Этот девятнадцатилетний офицер принадлежал сразу к двум славным французским фамилиям – к одной по рождению, к другой – через супругу Мари-Франсуазу де Ноай, дочь герцога Айенского, внучку герцога Ноайского, на которой женился в шестнадцать лет. Довольно скоро он почувствовал притеснение со стороны семьи жены, пользовавшейся огромным влиянием при дворе. Тесть способствовал его зачислению офицером в Ноайский полк. При дворе он не блистал, будучи скорее умен, чем остроумен. На охоте королева не могла без смеха наблюдать его неловкость. Ему хотелось убежать от этого мира, казавшегося ему чужим. Позже Джефферсон скажет про него, что у него была «неутолимая жажда популярности»; а все из-за того, что в самом начале он был обделен успехом. Но его вели вперед иные, более благородные чувства. Впервые об Американской революции он услышал в Меце от герцога Глостерского, брата и соперника короля Англии. Герцог признавал правоту колоний; там, в Меце, он убедил двоих – графа де Брольи и молодого Лафайета. Де Брольи задумал тогда подготовить в Америке реванш Франции против Англии, но он был слишком видной фигурой, чтобы ехать туда в иной должности, нежели главнокомандующим. Лафайет же и два его друга, виконт де Ноай и граф де Сегюр, обратились к Сайласу Дину с просьбой найти им место.

Жан-Батист Вейлер. Портрет маркиза Лафайета. До 1791

9. У Сайласа Дина не было еще новобранцев такого ранга, и он так обрадовался, что пообещал юноше звание генерал-майора. Герцог Айенский, прослышав о намерениях зятя, страшно рассердился. С другой стороны, французское правительство, желая сохранить видимость нейтралитета, не могло допустить, чтобы на службу к повстанцам отправились сразу три представителя столь высокородных семейств. Ноай и Сегюр подчинились. Лафайет тайно купил корабль «Виктуар», бежал в Бордо, оттуда в Испанию с другими офицерами и велел капитану держать курс на Северную Америку. Своей жене, ожидавшей ребенка, он оставил письмо: «Я надеюсь, что из любви ко мне Вы станете доброй американкой». Через пятьдесят четыре дня морского путешествия, в июне 1777 года, он ступил на берег в Джорджтауне, Северная Каролина. Оттуда он направился в Филадельфию, где после долгого ожидания на улице вместе с товарищами перед Индепенденс-холлом он был холодно принят членом конгресса, который назвал их всех авантюристами. «Мы ни о чем вас не просили». Слышать это было так обидно, что несколько французских офицеров решили вернуться во Францию. Лафайет тем временем пишет в конгресс: «После всех жертв, принесенных мною, я считаю себя вправе просить о следующем: разрешить мне служить в Вашей армии, во-первых, на мой собственный счет и, во-вторых, в качестве простого волонтера». Письмо было написано гордым тоном; кроме того, конгресс только что получил письмо Франклина, где тот рекомендовал хорошо обращаться с этими молодыми людьми, чье влияние могло оказаться полезным. Вскоре маркиз де Лафайет был назначен начальником штаба армии Соединенных Штатов. Ему не было и двадцати лет.

Встреча Вашингтона с Лафайетом 3 августа 1777 года. Литография. 1876

10. Он присоединился к Вашингтону в тот самый момент, когда Хау шел маршем на Филадельфию, принял участие в сомнительной и сумбурной битве у реки Брендивайн, где прекрасно проявил себя и был ранен. Когда, потеряв Филадельфию, Вашингтон стал на зимние квартиры в местечке Вэлли-Фордж, неподалеку от Филадельфии, Лафайет последовал за ним. Вашингтон сразу привязался к молодому французу и принял его как родного. Они прекрасно понимали друг друга. Оба не блистали остроумием, и эта робость стала еще одним связующим звеном между ними. Оба отличались прекрасными манерами, оба знали, что такое честь. Иностранцы, которые до Лафайета поступали в американскую армию, все в ней критиковали, чем раздражали офицеров. Лафайет же, когда ему показали солдат в лохмотьях и спросили, что он об этом думает, ответил: «Я здесь для того, чтобы учиться, а не учить». Его позиция получила всеобщее одобрение, тем более что армия находилась тогда в самом жалком состоянии. Та зима в Вэлли-Фордж была ужасной. У многих солдат не было обуви, и они оставляли на дорогах кровавые следы. Часто не хватало хлеба. Курс континентального доллара был так низок, что для оплаты вагона провизии требовался вагон банкнот. Многие солдаты дезертировали, из тех, кто оставался, многие были раздеты. В некоторых полках не насчитывалось и трех десятков человек, бывали роты, состоявшие из одного капрала. Добавьте сюда политические распри, интриги генералов, мошенничество интендантов. Бывало, что даже терпеливый Вашингтон приходил в отчаяние от указаний кабинетных стратегов, упрекавших его в бездействии и требовавших немедленного начала боевых действий. Сам Адамс, сделавший его главнокомандующим, теперь критиковал его и как-то после ужина воскликнул: «Вот мой тост: за короткую и беспощадную войну!» Вашингтон защищался с большим достоинством: «Этим джентльменам я могу ответить, что гораздо проще, сидя у камелька в уютной комнате, давать указания сражающимся, чем в холод удерживать высоту и спать на снегу…» Случалось, что он начинал сомневаться в победе, больше по моральным причинам, чем по военным: «В то время, когда так нужно было бы единение, умами правят недоверие и зависть, а политические страсти одерживают верх. Это наводит на грустные мысли и не предвещает ничего хорошего…» Но он тут же снова брал себя в руки. «Мы не должны отчаиваться, – говорил он, – мы уже оказывались в трудном положении, но оно потом улучшилось. Это может повториться снова. Если на нашем пути встретятся новые трудности, сделаем усилие и будем трудиться соразмерно требованиям времени».

Джуниус Брутус Стирнс. Вашингтон и Лафайет в битве при Брендивайне. XIX век

11. Конгресс, естественно, страстно желал получить от Франции союзный договор. Того же требовало и французское общественное мнение, обвинявшее Верженна в медлительности. Но тот пребывал в нерешительности. Дела у колонистов шли плохо. Напрасно Франклин утверждал обратное и, когда ему говорили, что Хау овладел Филадельфией, отвечал: «Нет, сударь, это Филадельфия овладела Хау», – ему трудно было поверить. «Я слушаю их бахвальство, – шутил лорд Стормонт, – и не говорю ни слова. За меня все скажет генерал Хау, и я убежден, что рано или поздно он даст ответ, лучше которого никто никогда не давал». Так же вела себя и Испания, желавшая «поддержать американцев ровно настолько, насколько нужно, чтобы они не потеряли надежды», но не больше. Приходившие из Америки новости отрезвляли Верженна. Стоит ли ради помощи побежденным подвергать себя опасности войны с Англией? Кто такой этот Бенджамин Франклин? Если американцы победят – посол, если потерпят поражение – изменник. Но тут неожиданно капитулировал Бергойн, и надежда переметнулась в противоположный лагерь. Новость уже в ноябре 1777 года доставила во Францию одна бригантина из Бостона, прошедшая этот путь за тридцать дней. Франклин поделился ею со своим другом и поставщиком Бомарше, который бросился распространять ее с такой быстротой, что карета его опрокинулась, а он сломал себе шею. Сама лондонская «Таймс» вынуждена была признать подлинность этого поражения. «Генерал Бергойн сдался мистеру Гейтсу», – писала газета. Ибо мятежник, пусть даже победитель, не мог называться генералом. Успех повстанцев заставил Верженна принять наконец решение. Нельзя было позволить англичанам заключить с американцами мирный договор примирительного характера. Семнадцатого декабря 1777 года Франклину сообщили, что Людовик XVI намерен признать независимость Соединенных Штатов и подписать с ними договор о дружбе и торговле. В ответ на союзничество Франция не требовала для себя никаких особых преимуществ. Она не желала ничего, о чем американцы могли бы впоследствии пожалеть, не хотела никаких территорий. Единственное условие состояло в том, что союзники отныне могли заключать мир только совместно. «Вот поистине королевская доброта», – признали американские уполномоченные: все предложения были сделаны в духе полного равенства.

1. Кратковременная энергичная военная кампания была в интересах Англии. Но Англия Георга III – это не Англия Питта. Сэру Уильяму Хау не составило бы труда разбить в местечке Вэлли-Фордж Вашингтона с его двумя тысячами голодных, полуголых солдат, но он не сделал этого. Почему? Может быть, ему помешала щепетильность вига-либерала, а может, мучительные воспоминания о Банкер-Хилле; может быть, он надеялся, что революционное движение рассосется само, изнутри, а может, Филадельфия, где у него была очаровательная любовница, стала Капуей для этого новоявленного Ганнибала. А ведь противник мог оказаться такой легкой добычей! Авторитет у конгресса был невелик, руководство оставляло желать лучшего. Из красноречия шубу не сошьешь. Выступать на городском собрании – это не деньги делать. Континентальный доллар так обесценился, что некоторые американцы – тори из соображений личной выгоды, а может, и от души – предпочитали продавать порох, кожу и мясо англичанам. Внутренние интриги вконец ослабляли останки армий. Генерал Гейтс, опьяненный своей победой над Бергойном, плел против Вашингтона заговор вместе с ирландцем Конвеем, которого конгресс произвел в бригадные генералы и который, как все бригадные генералы, считал, что ему лучше быть генерал-майором. В кулуарах конгресса Конвей вел кампанию за Гейтса. Он говорил, что Вашингтон за все время выиграл только одну битву – сразившись с кучкой пьяных немцев, как-то вечером, во время снегопада. Желающим сместить его Вашингтон ответил невозмутимостью и достоинством, и Гейтс выбыл из борьбы. Лафайет, поначалу введенный Конвеем в заблуждение, писал Вашингтону: «Я понял, что он опасен в своем тщеславии. Он сделал все, чтобы погубить мою веру в Вас и мою привязанность… Если бы Америка Вас потеряла, никто не смог бы удерживать армию и шести месяцев…» Он был прав. В этот период невзгод и сомнений Вашингтон стал воплощением сопротивления. Не будь его, оно не устояло бы.