Текст книги "Литературные портреты"

Единственно подлинной, по Стендалю, является любовь-страсть. Это состояние, когда влюбленный не помышляет ни о чем, кроме любимого существа, все прочее для него больше не существует, тщеславные побуждения исчезают полностью. На втором месте любовь-влечение: в этом случае предмет любви еще может очень сильно занимать человека, но одновременно он не чуждается и других удовольствий, заботы о приумножении денег и самолюбие не перестают волновать его. Еще бывает любовь физическая, для Стендаля она стоит всего лишь на третьем месте. И наконец, возможно то, что он определяет как любовь-тщеславие; к этому последнему роду любви Стендаль испытывает глубокое презрение.

Одно из классических положений трактата «О любви» – это тезис о «кристаллизации чувств». Вкратце напомню, о чем речь. Согласно Стендалю, любовь как чувство субъективное больше зависит от того, кто влюблен, чем от предмета его стремлений. Мы видим женщину, которую любим, не такой, как она есть, мы ее украшаем всеми мыслимыми достоинствами, даром что она их не имеет. В соляных копях Зальцбурга оставляют сухую ветку – не более чем уродливый черный обломок, но, вернувшись на следующий день, находят ее покрытой кристаллами соли. Теперь ветка сверкает, она становится чарующе прекрасной. Женщина, которую мы любим, говорит Стендаль, подобна такой преображенной ветви. Сама по себе она ничего не значит, но наша любовь, разжигаемая, что особенно важно, разлукой и сомнением, украшает ее блистающими кристаллами, и мы начинаем видеть в женщине то, чем она вовсе не является. Позже и Пруст подхватит ту же идею. Ален говорил: «Главная сила женщин в том, что они вечно опаздывают и их нет рядом».

Стендалю понравилась бы эта формулировка, она ведь содержит в себе одно из непременных условий кристаллизации.

Итак, жизнь влюбленного – это погружение в субъективность. Любовь – не более чем род помешательства, коль скоро в этом состоянии мы видим вещи не такими, каковы они на самом деле. Но, согласно Стендалю, это сладостное безумие, только оно и наполняет жизнь смыслом.

Эти идеи Стендаль потом попытается выразить с помощью некоторого числа персонажей. Знаете, были в старину такие бродячие кукольники, они странствовали по деревням с сундучком, из которого извлекали короля, королеву, черта, мужика… Стендаль похож на них. Он подходит к каждому новому сюжету с сундучком, полным марионеток. Что же у него за куклы?

Перво-наперво это герой, каким хотел бы быть сам Стендаль. Он молод и, как правило, хорош собой, достоин любви, но робок, поскольку и сам способен любить, а стало быть, приходит в смятение перед лицом возлюбленной. «Чем с большей силой, – говорит Стендаль, – мы представляем себе величие и красоту существа, которое любим, тем большую робость испытываем».

Однако этот герой, полюбив, преодолевает все препятствия благодаря своей отваге и силе воли. А Стендаль забавляется, представляя его в самых разнообразных ситуациях. В «Красном и черном» он делает его желторотым семинаристом наподобие Берте, иначе говоря, человеком из народа. В «Люсьене Левене» ему нравится воображать, каким он, Стендаль, мог бы стать, окажись сыном банкира. В «Пармской обители» изображен все тот же Анри Бейль, родись он итальянским принцем. Таким образом, в основе всех его романов – игра, которую он ведет с самим собой, и в главных ролях там выступает сам идеализированный автор.

Вторая марионетка из его кукольного сундучка – женщина, какую Стендаль мечтает полюбить.

Женщина, чья любовь ему так желанна, – такая, каких не бывает, ее красота совершенна, ее чистота безупречна, и все же она становится его любовницей. Он убежден: «Лишь благородные души достойны любви». В «Красном и черном» такой героиней является госпожа де Реналь, в «Пармской обители» – Клелия Конти.

Третий персонаж – все тот же Стендаль, если бы он родился женщиной. Такова Матильда де ля Моль в «Красном и черном», героиня, которая, подобно самому романисту, наделена энергией людей эпохи Возрождения. Это сильная натура не в пример женщинам слабым, способным покоряться, то есть излюбленному Стендалем женскому типу. В романе под названием «Ламьель» автор затевает такую игру – сам превращается в даму. Вы же помните, что ответил Флобер, когда его спросили, кто такая госпожа Бовари:

– Госпожа Бовари – это я.

Вот и Стендаль мог бы сказать:

– Ламьель – это я.

Или, что было бы еще точнее:

– Ламьель – это Жюльен Сорель.

Его четвертую марионетку можно было бы определить как deus ex machina – бог из машины. Писателю всегда нравилось вводить в свои романы персонажа могущественного и благодетельного, этакого чародея, который мановением волшебной палочки мог бы превратить его, Стендаля, в богача и почитаемую персону – короче, в человека, способного исполнить все свои желания. В «Красном и черном» это маркиз де ля Моль, большой вельможа, который, сделав Жюльена своим секретарем, этим выбором обеспечивает ему желанную возможность быстро сделать карьеру. В «Люсьене Левене» это крупный банкир Левен, в «Пармской обители» – граф Моска.

И всегда такому персонажу, доброму и могущественному, насмешнику, скрывающему свою доброту под маской иронии, противостоит отпетый, первосортный мерзавец, всем негодяям негодяй, который, наоборот, является антагонистом героя и мешает ему осуществить свои мечты.

Итак, сюжетная схема романов Стендаля относительно проста. Это не мешает им оставаться шедеврами, но их первоначальная конструкция неизменна. Это всегда история молодого человека, который проходит школу жизни, ощущает несоответствие между утраченным феерическим миром детства и реальностью. Стендаль сталкивает своего юного великодушного героя с женщинами двух противоположных типов, между которыми тот разрывается, дает ему могущественного покровителя и напускает на него кипящего злобой негодяя. Такова неизменная сюжетная схема романов Стендаля.

И вот такой человек, как Стендаль, уже сформировавший тот взгляд на вещи, который я только что вкратце описал, читает в газетах 1827 года историю Антуана Берте. Она вызывает у него глубокий интерес по многим причинам. Начать с того, что весь этот судебный процесс – готовый роман воспитания, да и вдобавок такой тип молодого человека ему импонирует. Любя энергию, он полагает, что ею должны обладать в основном те, кто, подобно этому парню, очень молод, очень беден, образован, несчастен и честолюбив. У Бонапарта тоже ведь были все эти качества: бедность, образование, амбиции. Из этого слоя и выходят крупные характеры, вот почему драма Антуана Берте привлекла внимание Стендаля. Он думал о ней начиная с 1827 года, но книгу писать взялся только в 1829-м. В годы Реставрации она все равно не имела бы шансов выйти в свет, но тут пришлась кстати революция 1830 года: она устранила это препятствие, и в 1831 году Стендаль уже спокойно мог опубликовать свой роман.

Что же писатель сделал из истории злополучного семинариста? Он сам перевоплотился в Антуана Берте; госпожу Мишу, первую женщину, обольщенную Антуаном, превратил в госпожу де Реналь, персонаж не в пример более обаятельный, чем реальная госпожа Мишу. Из мадемуазель де Кордон он сделал Матильду де ля Моль, из аббата Райана – ужасного аббата Кастанеда, из господина де ля Моля – благодетельного волшебника. В сущности, он воспроизвел действительную драму, заменив ее действующих лиц своими марионетками. Когда дело подошло к развязке истории, ему, чтобы остаться верным жизненной правде, пришлось заставить Жюльена Сореля убить госпожу де Реналь. Здесь перед нами весьма любопытный пример того, как романный конфликт соотносится с реальным: стоит вглядеться в персонажей «Красного и черного», и это убийство покажется полной неожиданностью. Жюльен в описании Стендаля слишком благороден, да и слишком умен, чтобы пристрелить госпожу де Реналь, а она сама слишком трогательна – рука не поднимется ее убивать. Но автор хотел остаться верным жизненному сюжету и сохранил преступление в своем романе. И нашел, что получилось прекрасно. Природа сама по себе гениальна.

Здесь потребуются некоторые пояснения. Критики не единожды корили Стендаля за то, что развязка малоубедительна, что автор переходит на скороговорку именно тогда, когда столь необходимо толком объяснить случившееся. Сам Мериме находил, что Жюльен по-дикарски жесток. Я же, напротив, думаю заодно с Аленом, что в этом-то и есть особая красота. Здесь нужно, чтобы действие развивалось стремительно, а внутренний монолог был сведен на нет, ведь у Жюльена решение и действие всегда неразрывны. Так же, как в один прекрасный день решил: «В два часа ночи я войду в комнату госпожи де Реналь», – он, узнав о том, какое зло она ему причинила, сказал себе: «Я ее убью». С этого момента дальнейшее рассуждение исключалось. И при всем том он ее любил? Бесспорно. Только для Жюльена идеалом была верность не любви, а собственной гордости. Он убивает без ненависти, да и любит без любви: ему важно утвердить свою волю. Дать себе клятву и сдержать ее – вот и вся его мораль. А придется умереть – невелика беда: способность бесстрашно встретить смерть входит как составная часть в его понятие о чести, к тому же он никогда не был счастлив, потому и жизнью не дорожит.

Но тут-то и начинаются удивительные перемены, проливающие новый свет на эту тяжелую историю. Госпожа де Реналь не умирает от ран. Она выздоравливает, и даже довольно быстро, причем не только не сердится на Жюльена, но и не осуждает его за месть, вызванную ее поступком, о котором она теперь жалеет и в котором раскаивается. Итак, она навещает его в тюрьме, чтобы убедить подать апелляцию на смертный приговор, от чего он упорно отказывается. Она все еще любит его, хотя он в нее стрелял:

«Стоит мне тебя увидать, как у меня пропадают все помыслы о долге, обязанностях, я вся – одна сплошная любовь к тебе, и даже, пожалуй, это слово слишком слабо. У меня к тебе такое чувство, какое надлежало бы питать разве что к Богу: тут и благоговение, и любовь, и послушание… По правде сказать, я сама не пойму, что ты мне такое внушаешь…»

Да Жюльен и сам, как только снова увидел эту женщину, такую совершенную в своей простоте, естественную, чуждую малейшей аффектации в выражении своих чувств, осознает, что в жизни никого не любил, кроме нее.

Что ему до смертного приговора, если она каждый день может приходить, навещать его! Он наконец-то понимает: единственное подлинное счастье – в этих мгновениях нежности, в незначащих словах, прерываемых поцелуями. Мне представляется, что урок романа именно в этом: Жюльен, запертый в тюрьму, в полном смысле лишенный будущего, наконец исцелился от своего тщеславия. Только теперь он согласен жить настоящим и наслаждаться каждой минутой. И госпожа де Реналь почти без усилий разделяет его беспечность и светлую радость.

«В те былые дни, – говорил ей Жюльен, – когда мы бродили вдвоем в лесах близ Вержи, я мог бы быть так счастлив, но бурное честолюбие увлекало мою душу в какие-то воображаемые края. Вместо того чтобы прижать к сердцу эту прелестную ручку, которая была так близко от моих губ, я позволял будущему уносить меня от вас. Я только и думал что о бесчисленных битвах, в которых должен выстоять, чтобы завоевать какое-то неслыханное положение… Нет, я так бы и умер, не узнав счастья, если бы вы не пришли ко мне сюда, в эту тюрьму».

Таково радикальное различие между природой любви и природой честолюбия. Любовь живет настоящим и минувшим, черпая из этих источников наивные, но неподдельные радости. Честолюбие ждет своих наград только от будущего, которое рассчитывает построить. Поэтому оно почти всегда оказывается обманутым, так как человеку грядущее не принадлежит. Честолюбца подстерегает крах, способный в одну секунду уничтожить плоды тридцатилетних терпеливых усилий. Величайшие гении пытались заблаговременно оградить себя от неблагоприятных случайностей, все предвидеть, разгадать все уловки злой судьбы, подпереть небо, чтобы не рухнуло… Только никому еще это не удавалось. А вот влюбленный, срывая цветы в тот самый миг, как они вырастают у него под ногами, уверен в своем сиюминутном счастье да к тому же готовит себе дивные воспоминания. Любовь – разумеется, речь идет о настоящей любви – дарит совершенное согласие с самим собой, рождаемое искренностью, и это единственные блага, в которых смертный, в общем, не сомневается. Жюльен мог спастись ценой лицемерного обращения: у него нашлись бы могущественные покровители, если бы он посредством каких-либо религиозных или политических заявлений лил воду на их мельницу.

«Но что же мне останется, – спросил он, – если я сам буду презирать себя? Я был честолюбив и не собираюсь каяться в этом: я тогда действовал сообразно условиям нынешнего времени. А теперь я живу изо дня в день. Но я бы почувствовал себя несчастнейшим существом, если бы решился на какую-нибудь низость».

Лицемерие, может быть, и приносит дивиденды в виде состояния или успеха, безотлагательно либо в отдаленной перспективе, но со счастьем оно несовместимо. Эта мысль настолько дорога Стендалю, что он ее так или иначе воплощает во всех своих романах. Любой из нас, художников и писателей, знает, что все мы одержимы какими-либо навязчивыми идеями (воспоминаниями, желаниями), которые, принимая различные формы, помимо нашей воли снова и снова проявляются в большинстве наших книг. Грёз[197]197
  Грёз Жан-Батист (1725–1805) – живописец-жанрист и портретист.


[Закрыть] не мог написать портрет без того, чтобы в чертах модели не проступило что-то от мадемуазель Бабюти[198]198
  Бабюти Анна-Габриель (1732–1811) – жена Грёза.


[Закрыть], которую он любил. Бонапарт и тот под его кистью стал женствен: сходства с Бабюти не удалось избежать даже ему. Стендаль в некоторых частностях тоже чрезвычайно постоянен. Его герой всегда упорно домогается победы над женщиной, которая, как он считает, унизила его. Таково отношение Жюльена к Матильде, а Люсьена Левена – к госпоже де Шастеле. В обоих случаях один из первых эпизодов – падение с лошади. Волей-неволей закрадывается предположение, что и сам Стендаль был незадачливым наездником. Также повторяется в двух романах однотипный поворот сюжета: герой диковинным образом обретает счастье в тюрьме, в камере, расположенной в башне, высоко над землей. С Фабрицио дель Донго это происходит в Парме, с Жюльеном Сорелем – в Безансоне. Почему? Да потому, что, как мы уже говорили, тюремное заключение, лишая человека возможности действовать, дает его душе свободу предаваться грезам. По крайней мере, так это виделось Стендалю, но тут надо отметить, что он-то узником никогда не был, да и устав в тюрьмах, которые он воображал, не столь суров, обстановка там куда более спокойная и менее отвратительная, чем это бывает в действительности.

Есть особый род блаженства, знакомый всякому, кто, попав в больницу или по какой-либо иной причине будучи оторван от внешнего мира, чувствует, что на него «снизошел покой», он свободен от материальных тягот, общественного долга, профессиональных обязанностей. Сбросив с плеч бремя забот, человек, снедаемый жаждой деятельности, обретает душевный мир, ведь теперь решения за него принимают другие. Так и честолюбец, непоправимым крахом своих планов избавленный от необходимости влиять на ход событий, радуется, словно солдат, получивший увольнительную. Его сознанию, которое пребывало в крайнем напряжении, можно наконец расслабиться. Жюльен и Фабрицио, угодив за решетку, испытывают нечто подобное: первый отрешается от своих амбиций, второй отдыхает от приключений. Они избавлены здесь от трудностей их собственного характера. Тюрьма оборачивается своего рода убежищем.

Та, в которой томится Жюльен, благодаря любезности подкупленных тюремщиков выглядит отменно гостеприимной. Не только госпожа де Реналь приходит туда по два раза в день, но и беременная Матильда навещает узника, проявляя в столь мучительной ситуации необыкновенную стойкость. Впрочем, Жюльена это не трогает, ему кажется, что минуты, которые он вынужден тратить на нее, отняты у госпожи де Реналь. Когда же настает день казни, Жюльен исполнен мужества:

«Никогда еще голова эта не была настроена столь возвышенно, как в тот миг, когда ей предстояло пасть. Сладостные мгновения, пережитые некогда в вержийских лесах (во время прогулок с госпожой де Реналь. – A. M.), теснясь, возникали в его воображении с неодолимой силой».

И тут следует поразительная фраза, единственная, где речь идет о гильотине, хотя Стендаль обходится без этого слова:

«Все совершилось очень просто, благопристойно и с его стороны без малейшей напыщенности».

Что-то похожее на высочайший образец дендизма чудится в поведении героя, и все же оно прекрасно.

Какова же мораль этой истории? Здесь сразу несколько уроков. Вот первый из них: никогда не следует сожалеть о том, что человек подвержен страстям. С таким же успехом можно было бы сожалеть, что он человек. Чем был бы Жюльен без честолюбия и любви? Или простолюдином с педантическими наклонностями, или, что вероятнее, пошлым лакеем. Страсти – единственная сила, возвышающая человека над животным. Правда, это возможно лишь тогда, когда они очищены, сублимированы, но для начала их надо иметь. Фабрицио, герой «Пармской обители», без любви был бы заурядным волокитой. Граф Моска без своей страсти стоил бы не больше, чем его ничтожный сюзерен, принц Пармский. Люсьену Левену только страсть помогает избавиться от мелочной обидчивости. Стендалю по душе пылкие итальянские натуры, их буйные проявления ему милее, чем вялая посредственность.

Второй, высший урок Стендаля в том, что за пределами страсти существует нечто более значительное: подлинное чувство. Страсть, по сути, болезнь, разумеется, необходимая, поскольку душа, исцеляясь от нее, очищается от всякой плесени, но течение этого недуга не обходится без лихорадки и жестоких страданий. Чувство же, напротив, устойчиво, это здоровое состояние души, которого человек достигает, закалившись в горниле страстей. Исцелившись от страсти-честолюбия, то есть жажды повелевать, человек обретает за ее пределами честолюбие высшего порядка – желание властвовать над самим собой. То самое чувство, до которого, может статься, дорос на Святой Елене Наполеон, кумир Стендаля и Сореля. И в самом деле, разве был император когда-либо более великим, чем на этом острове, где он, уже ни на что больше не надеясь, перечитывал Корнеля, упиваясь величием его творений?

И точно так же за пределами любви-страсти, выстраданной Стендалем и его героями, открывается чувство, которому уже ничто не страшно, оно теперь обитает в глубине души, словно бы и неуязвимое более для внешних превратностей. Что до любовных утех, то об этом предмете Стендаль рассуждает в циничной манере, будто какой-нибудь персонаж Лакло или Кребийона[199]199
  Кребийон Клод Проспер Жолио де (Кребильон-сын; 1707–1777) – писатель, автор любовных романов.


[Закрыть]. Он допускает, что предаваться им стоит в интересах спокойствия душевного, он это даже советует, однако сознает, что такие удовольствия хотя и приятны, но недолговечны и особого значения не имеют. Его герои тоже не обольщаются на сей счет. Знает он и то, что любовь-тщеславие, в основе которой – жажда потешить свою гордыню (такова любовь Жюльена к Матильде), всегда немощна и уязвима. Это мелочное, не вызывающее доверия чувство. С ним связана постоянная боязнь осрамиться, уронить себя. Такая любовь печется не столько о взаимности, сколько о том, как она выглядит в глазах окружающих. И, стремясь к победе, без колебаний прибегает к стратегии кокетства – уловкам, способствующим кристаллизации любовных иллюзий.

Между тем истинная любовь не боится своего объекта, она ведет борьбу, сознательно, добровольно разоружившись. Госпожа де Реналь в конце романа не может и, главное, не хочет заставлять Жюльена страдать, так же как Изабелла из моего романа «Превратности любви» не желает причинять страдания Филиппу. И оба героя понимают, что эти женщины не дадут им ни малейшего повода для ревности. Тем не менее они их любят, эта привязанность свободна от безумных приливов и отливов страсти – ведь доверие, когда оно нерушимо, очищает душу. Есть такая высота чувства, на которой человеческая натура, обычно столь несовершенная, предстает обузданной и облагороженной. «Любовь у гордых душ овеяна величием, которое исключает сомнения». Так думал Корнель, так же зачастую смотрит на вещи Стендаль. Здесь речь не идет о любви романтической, болтливой и напыщенной сверх меры. Но, как уточняет Ален, это любовь, достойная романа, то есть стоящая выше общественных условностей и вне их. Чтобы подняться до подобного чувства, не обязательно жить на вершине горы или в тюремной башне. Подлинно возвышенные характеры сами воздвигают неприступную крепость на скрытых от мира вершинах собственного сердца.

Такова мораль «Красного и черного». Желаю вам усвоить этот урок и, перейдя пределы страстей, обрести подлинные чувства, благородное честолюбие и нежную любовь. Ибо в них секрет счастья. До той поры, пока человек зависит от чужих мнений и внешних событий, он бесконечно уязвим и неизбежно несчастлив. Как убедительно показывает Гегель, романтическое строится на конфликте между поэзией сердца, воплощенной в герое, и прозой реального мира. Во времена рыцарства герой сражался с неверными или ополчался на ветряные мельницы, в эпоху Стендаля он противостоит негодяям и правительству. Но и поныне, как встарь, он «видит перед собою нелепый и как бы заколдованный мир, который он должен победить… Молодым идеалистам особенно подобает роль новых рыцарей, которые должны проложить себе путь к свету наперекор основательной, материалистической косности современного бытия». Герою не дано обрести душевный мир, пока он не достигнет независимости, не научится принимать в расчет только собственное суждение или позицию другой благородной личности, на которую он может положиться как на самого себя. Тогда он спасен. Таковы истины, которые можно почерпнуть у Стендаля, и только у него. Вот почему он до наших дней не утратил читательского интереса. Впрочем, он того и хотел. И он это предвидел.

– Друг-читатель, – говорил он, – не проводи свою жизнь в страхе и ненависти.

Почтительно принимая к сведению этот совет, позволим себе изменить формулировку, переведя ее в позитивный план. Тогда мы получим вот что:

– Друг-читатель, проводи свою жизнь в любви и стремлении к благородной цели.