Текст книги "Палач. Да прольется кровь"

9

Ножан-ле-Ротру, ноябрь 1305 года

Она впустила сестру в кухню с заднего хода через внутренний дворик, так как не хотела, чтобы ту заметили. Тем не менее она была счастлива ее видеть и сразу поспешила подать ей стаканчик вина и тарелку пирожков с бычьим мозгом.

– Сильвин, я уже просила тебя не сваливаться вот так, как снег на голову. И скидывай ты свои вонючие тряпки!

Удобно устроившись за столом, собеседница только фыркнула в ответ:

– Ну что ты, Люс, они совсем не воняют. Это только тебе кажется, что они грязные, паршивые и плохо пахнут. Если б ты знала, чего мне стоило их перепачкать! Чтобы ходить по улицам с протянутой рукой, надо быть одетой достаточно скверно.

– Это точно!.. Почему ты так злишься?

– Я должна это делать, – огорченно ответила Сильвин.

– А тебя-то это дело каким образом касается?

– Никаким.

Люс свирепо уставилась на нее, сложив руки на груди.

– Тебе что, так нужно совать нос куда не следует?

Собеседница печально сгорбилась на стуле. Ее худое лицо приняло еще более унылое выражение. Люс снова заговорила, одновременно огорченная и рассерженная этими резкими словами:

– Напрасно ты огрызаешься! Если б я получила дар нашего предка, я бы извлекла из него совсем другое! Меня здесь больше не будет, чтобы вставать на рассвете и наполнять корзинки для других.

– У меня уже горло пересохло объяснять, что я его вовсе не получала! Никакая я вовсе не ясновидящая. Просто в голове у меня иногда появляются какие-то картинки. Там гнев, смерть, ненависть, – прошептала Сильвин.

– Но ты знала, что он придет.

– Я чувствовала, что кто-то должен приехать и что, возможно, я наконец буду прощена.

Сильвин не услышала, что Люс предлагает ей подлить вина, и сделала это сама, осушив стакан за пару глотков. Щелкнув языком, он прошептала – и в голосе ее слышалась та же досада:

– Я больше не такая глупая, вовсе нет, но вся ученость меня покинула. Как бы тебе объяснить получше… И если… Наконец, если после стольких лет отчаяния судьба наконец хочет дать мне возможность, вторую, последнюю… Столько совпадений, что надо быть полной дурой, чтобы по-прежнему считать их случайными. Такая путаница, что я уже просто теряюсь.

– Но ты же не отвечаешь за это! – почти выкрикнула Люс, заметив ужасную печаль на лице своей старшей сестры.

– О, напротив. У меня была горячая кровь и я не была недотрогой. Я очень любила мужчин, но теперь я состарилась. Тот, чье имя и чье лицо стерлись у меня из памяти, был таким красивым, таким молодым… От него пахло соломой… лошадью… Я должна продолжать до самого конца. Видишь ли, моя добрая Люс, многие сильно обольщаются, думая об аде. Он не клокочет с ревом глубоко под землей. Мы носим его в себе, этот жестокий огонь, который вечно будет пожирать нас. И не думай, что это все лишь бредни старой женщины.

Поднявшись, она уставилась на Люс своими ледяными голубыми глазами, взгляд которых вызывал у всех смущение, и произнесла:

– Благодарю за вино и угощение, дорогая сестрица. Видеть тебя мне прямо бальзам на сердце. Ты неплохо выглядишь. Когда он вернется?

– Не знаю, но сразу же извещу тебя.

Матушка Крольчиха сжала сестру в объятиях, отчего капюшон ее изношенной нищенской накидки съехал попрошайке на лоб.

– По правде говоря, от тебя не так уж плохо пахнет, – расчувствовавшись, сказала трактирщица. – Может быть… дать тебе несколько денье?

– Нет, моя хорошая. Мне нужно время. Надо, чтобы вернулся красавчик, который весь в кровище, и поскорее! Из-за него все наконец-то завяжется, но прекрасный убийца этого не знает.

10

Ножан-ле-Ротру, ноябрь 1305 года

Ги де Тре изо всех сил старался успокоиться. Он даже не заходил в кабинет с тех пор, как рабочие обнаружили изуродованный труп Мориса Деспера, его первого лейтенанта. Или если придерживаться точности, то, что от него осталось в пещере троглодитов под строящимся домом. По сути дела, бальи Ножана был возмущен не столько убийствами, столько тем, что этот чертов предатель Деспер обвел его вокруг пальца, изображая перед ним послушного подчиненного, а в то же время калечил и убивал детей, получая за это от кого-то щедрое вознаграждение. Вот ведь отпетый негодяй! При этой мысли румяные щеки Ги де Тре даже затряслись от ярости.

Он бросил влюбленный взгляд на свою милую Энору, которая убаюкивала их новорожденного ребенка. Какое восхитительное зрелище, единственное, что может охладить его гнев в такую минуту!.. Ему так хорошо рядом со своей прелестной и чувственной проказницей женушкой! Когда он смотрел на нее, ничто на свете не могло омрачить его радостного настроения. Однако за этим высоким лбом, скрытым за копной ароматных восхитительных вьющихся волос медного цвета – цвета, презираемого этими глупыми простаками франками, – скрывался один из самых живых умов и, без сомнения, один из самых упорных, какие только встречал Ги де Тре. Энора была потомком древней высокородной династии кельтских воителей, для которых страх всегда был чем-то странным, неуместным и даже постыдным.

Перейдя на бретонский, чтобы никто не мог их случайно подслушать, Энора прошептала:

– Я чувствую, что вы сильно опечалены, мой любимый. Это те пожиратели кабанов[98]98
  Вопреки всем известному Обеликсу кабаны вовсе не были для кельтов и даже галлов часто употребляемой пищей. Они ели говядину, свинину и даже мясо собак. Кабан считался храбрым и благородным животным, к тому же опасным противником на охоте и стал предметом многочисленных изображений (живопись, статуэтки, роспись на посуде, украшения), что свидетельствует о почтении, с которым к нему относились. Будучи прекрасными скотоводами, кельты считали охоту на кабана доказательством храбрости. Это и было ее основной целью, а вовсе не добыча мяса.


[Закрыть] испортили вам настроение?

– Терпеть их не могу! Милая моя, я каждый день молюсь, чтобы нас наконец отозвали в нашу прекрасную Бретань. Здесь я просто задыхаюсь. Я ничего не понимаю в здешних людях. Более того, они меня ненавидят.

Она послала ему одну из своих самых нежных улыбок, и де Тре встал, чтобы поцеловать ей веки, опустившиеся на глаза изумрудного цвета.

– Может быть, наш обожаемый новый сюзерен Артур внемлет вашим… нашим просьбам. Что бы там ни было, эта высокая должность бальи, которую доверил вам его покойный отец Жан II, была прекрасным свидетельством того, что вас уважают и ценят. Местные относятся к вам без особой любви – что ж, тоже мне важность! Невоспитанные крестьяне, которые с завистью и злобой относятся ко всем, кто не похож на них! И даже семья де Вигонрен, одна из самых высокородных в этом краю… Боже милосердный! По сравнению с жирным и простоватым Эсташем де Маленье, благородство которого на четверть зависит от толщины семейного кошелька и двух баронесс – старой и молодой, которые напоминают мне двух телок с прическами, – мы и вправду выглядим благородней некуда.

Фыркнув, Энора продолжила также на бретонском:

– Ах, какие грубости я говорю! Оправданием мне служит лишь невыносимая скука здешней жизни. Только ваше присутствие и маленький Артур заставляют меня о ней забыть.

Поцеловав подставленные ему губы, де Тре нежно провел рукой по лбу сына.

– И все же, может, и я говорю грубости, – продолжила женщина, – но мадам Маот и высокородна, и приятна сама по себе. Ги, дорогой мой… как вы полагаете…

С этими словами она прижала к себе уснувшего у нее на руках малыша в непроизвольном жесте защиты.

– Как вы думаете, баронесса Маот действительно виновна в тех ужасных преступлениях, в которых ее обвиняют родственники? Прикончить своего свекра, мужа и попытаться сотворить то же самое с сыном Гийомом? И к тому же прибегнуть к колдовству, чтобы осуществить свои отвратительные замыслы?

Энора перекрестилась. Подняв висевший у нее на шее кельтский крест – настоящее золотое кружево, в центре которого виднелось изображение Агнца Божьего, которого обычно изображают на облатках, – она приложила его ко лбу Артура.

– Не знаю. Я еще не приступил к ее допросу. Доктор Мешо, которого я считал самым здравомыслящим человеком в этих краях, странным образом скрылся. Он давно заботится об этой семье, а баронессу Маот знает с пятилетнего возраста. Поэтому я поинтересовался его мнением; он сомневается, что здесь замешана нечистая сила. Доктор убежден, что кончина юного Гийома была неизбежна и что его выздоровление стало настоящим чудом.

– Хм… – задумчиво произнесла Энора. – Если б кто-то и попытался убить молодого барона, это вовсе не означает, что за этим ужасающим поступком стоит Маот, его мать. Если только она не лишилась рассудка.

– Баронесса-мать Беатрис де Вигонрен подозревает, что у ее невестки было намерение отправить на тот свет их всех, одного за другим. Сперва Франсуа – своего свекра, затем Франсуа – своего мужа, затем Гийома – своего сына, и закончить Агнес и ею самой.

– Ну и ну! – насмешливо фыркнула Энора. – Маот при всем желании не упрекнешь в том, что она отлынивает от работы. Во всяком случае, милый, все эти таинственные смерти, о которых мадам Беатрис с такой проницательностью доносит правосудию, не служат ответом на мой вопрос. Мадам Маот была бы круглой дурой, если б в самом деле злоумышляла на своего сына. Ведь благодаря ему она может жить в достатке и уюте… во всяком случае, до его совершеннолетия. Разве не так?

– Вы тревожите меня, мой ангел, – ответил Ги де Тре, смущенно надувая свои румяные щеки.

– И потом, если предположить, что ей удалось убрать с дороги двух взрослых представителей сильного пола – Франсуа-отца и Франсуа-сына, – то как объяснить, что она проявила неловкость, пытаясь… устранить своего мальчишку?

– Честно говоря, тревогу поднял Эсташ де Маленье, – заметил бальи Ножан-ле-Ротру. – По его мнению, все это было далеко неспроста – и рассчитано так, чтобы маленький Гийом вырвался из когтей смерти. Возможно, мадам Маот надеялась таким образом отвести подозрения от себя, так как со смертью сына – единственного прямого наследника титула и всего состояния – она потеряла бы все. Настоящей же ее целью были родственники мужа.

– Уж слишком изощренные рассуждения для бедняги Маленье, который хорошо соображает лишь тогда, когда нужно считать денье. Вот в этом он действительно мастер. Я так полагаю, что ветер дует со стороны Беатрис де Вигонрен.

– Думаете, она пытается ввести меня в заблуждение?

– Я бы не стала этого утверждать… но все же… умоляю вас, мой любимый, будьте очень осторожны и тщательно просчитывайте каждый свой шаг. Уж позвольте мне немножечко позлословить: если жизнь мадам Маот оборвется под мечом палача, разумеется, в том случае, если ее виновность будет доказана…

– То есть? – перебил ее супруг.

– А если отсрочка от смерти, дарованная маленькому Гийому, окажется временной… кто же тогда унаследует титул и состояние?

– Этьен, сын Агнес де Маленье, урожденной Вигонрен, – произнес Ги де Тре с изумленным вздохом.

– Верно.

– Но вы же не думаете, что Агнес, или Эсташ, или даже сама баронесса-мать замышляли убийство маленького барона? – спросил бальи Ножана, даже закашлявшись от изумления.

– Каким бы гнусным ни было это предположение, оно не более бессмысленно, чем слова о виновности мадам Маот. Если ж ее вина все же будет доказана, уверяю вас, у меня первой челюсть отвиснет от изумления!

Протянув к нему очаровательную ручку, где на большом и указательном пальцах красовались кольца с гранатами и опалами, она немного огорченно продолжала:

– Мой дорогой, помните, что вы заявили немногим раньше? Эти двое не любят друг друга. Но они не замедлят состроить милые и любезные лица, чтобы убедить нас выполнять их замысел, а затем отдать нас на съедение всем собакам. Прошу вас, не забывайте, что Маот из семейства де Жеранвиль, которое принадлежит к высшему дворянству Труа, чего не скажешь про этого наглого мелкопоместного выскочку Маленье. Кроме того, мадам Маот – племянница мадам Констанс де Госбер, а та – двоюродная сестра Папы и лучшая подруга мадам Валуа, свояченицы короля. Дай бог, чтобы наш новый сюзерен Артур поскорее призвал нас к себе. Не станем портить ему настроение из-за всей этой истории, на радость Маленье, место которому за чернильницей с пером в перепачканных пальцах, – если он, конечно, знает грамоту.

Ги де Тре фыркнул от смеха, представив себе Маленье, скорчившегося за крохотным секретарским столом.

– Милая, не устаю вами восхищаться! Вы такая стойкая и просто кладезь самых хитроумных советов.

С довольным видом прищурившись и состроив озорную недовольную гримаску, Энора нарочито небрежно отмахнулась:

– Ну зачем так серьезно! Я всего лишь любящая женщина, и это дает мне силы. И разве запрещено помогать тому, кого любишь? Если б вы знали, сколько полезных сведений узнаешь из пересудов торговок и служанок… Мои ушки могут при надобности становиться очень длинными.

* * *

В самом деле, Энора любила своего мужа, хотя частенько относилась к нему скорее как к сыну, несмотря на то что тот был больше чем на десять лет старше нее. Она пускала в ход горячность и кровожадность лисицы[99]99
  В противоположность волку, которого боялись, но в то же время презирали, лисица в Средние века служила олицетворением смелости и ума.


[Закрыть], чтобы уберечь его от всевозможных ловушек и ужасных невзгод. Некая неоспоримая интуиция предупреждала ее, что под угрозой честь и будущее ее мужа, так же как и ее собственные. Ей были глубоко безразличны семейство Вигонрен, население Ножана и даже Французское королевство. Она чувствовала, что этот город является ставкой в решающей игре между сильными мира сего. И что сильные мира сего не особенно озабочены погибшими пешками, жертвуя ими в нескончаемой веренице стратегически важных сражений. В глазах молодой женщины имели значение лишь безопасность и благополучие семейного клана, частью которого являлся и Ги. Энора снова заговорила таким безмятежным голосом, что супруг моментально встревожился:

– Какая ужасающая череда несчастных случаев у Вигонренов! Можно подумать, что сама судьба от них отвернулась. Посудите сами: Жан – младший брат Агнес – погиб шесть лет назад на охоте; олень, которого он считал издыхающим, внезапно ударил его рогами. Филипп, любимец всей семьи, зарезан дорожными грабителями двумя годами позже. Затем наступила очередь двух Франсуа – отца и старшего сына – от болезни, причиной которого, я вас уверяю, могло быть и отравление. И что еще любопытно: ни с одной из женщин этой семьи ничего подобного не случалось.

– Что вы хотите этим сказать?

Энора с нежностью провела рукой по волосам сына, такого же медного цвета, как и у нее.

– Ну… по-моему, столько несчастных случаев – это уже подозрительно. Хотя, возможно, все это не более чем женская нервность. Не будете ли вы настолько благородны, приняв мадам Маот соответственно ее титулу и устроив ее в удобном помещении? Видите ли, в некоторых семьях легко заболевают лихорадкой или чем-то в том же духе, но с таким же роковым исходом…

– Вы думаете, что кто-то собирается посягнуть на ее жизнь? – забеспокоился бальи.

– А в результате маленький Гийом станет таким уязвимым, – поддержала его Энора.

– Черт подери, как все запутано! Милая моя, что вы мне посоветуете?

– Предельную осторожность. Ни в коем случае не доверяйте семье Вигонренов-Маленье. Даже если предположить, что, обвиняя мадам Маот, они совершенно честны и искренни, в чем я сомневаюсь, члена семьи Ле де Жеранвиль если и отправляют на эшафот, то с крайней осмотрительностью. Короче говоря, лучше всего будет подождать с судебной процедурой, пока мы не поймем, какие опасности и какие выгоды могут последовать для нас из этой ситуации. В конце концов, что такое год или два взаперти, тем более если вы проследите, что заключение достойно высокородной дамы? Что же касается тех, кто бьет копытами от нетерпения, желая увидеть, как ей отрубят голову на площади, – пусть они примут холодную ванну, чтобы успокоиться. Суверены должны умиротворять страсти, умерять гнев и укреплять плоть. В последнем Эсташ Толстое Брюхо нуждается больше всего! Господи боже, как мне жаль Агнес! – сердито закончила она свою речь.

Ги де Тре расхохотался, хлопнув себя по бедру, и воскликнул:

– Ах, моя восхитительная женушка! Это настоящее благословение Господне, что я полюбил вас, едва увидев. Я не буду вступать в беседу с арестованной дамой, со всей возможной деликатностью ознакомлюсь с обвинениями, которые выдвинуты против нее, и составлю свое собственное представление об этом деле.

– Прошу вас, мой дорогой супруг, скажите мне хоть одно словечко, чтобы немного утешить меня, – жеманно произнесла Энора.

На самом деле она хотела удостовериться, что Ги не узнал чего-то такого, что может им повредить.

11

Ножан-ле-Ротру, ноябрь 1305 года

Молодая баронесса Маот де Вигонрен, урожденная Ле де Жеранвиль, около двадцати трех лет от роду, пыталась разглядеть площадь замка Сен-Жан в крохотное окошко квадратной башни, где ее содержали в ожидании процесса. На этой площади воздвигали эшафот перед днями казней, особо привлекающих публику, – когда казнили знаменитого разбойника или высокородную особу. Сеньор бальи Ги де Тре заверил ее, что с нею будут обращаться соответственно ее происхождению. Ей выделили довольно просторную комнату, которая отапливалась двумя каминами и где стены были завешаны гобеленами. Там была довольно удобная кровать, несколько предметов мебели и мягкие коврики. Маот особенно оценила любезность де Тре, обнаружив небольшую коллекцию дамских книг – куртуазных романов и поэтических сборников, без сомнения принадлежащих самому бальи и его супруге. Судя по всему, книги читали довольно часто и с большим увлечением.

После сменяющих друг друга смятения, ужаса, слез ее охватило нечто вроде абсолютного безразличия, нарушаемого только приступами паники, во время которых она задыхалась, лишь подумав о том, какая судьба ждет Гийома, ее пятилетнего сына, если она будет признана виновной и лишена дворянства. Молитва была единственным, что немного успокаивало ее. Она молила добрую Святую Деву позаботиться о ее ребенке, если Господь призовет ее к себе.

Какая же у нее была странная и короткая жизнь… Какая череда заблуждений, досадных тягостных совпадений… По сути дела, разве она не была виновна в том, что доверила свою судьбу другим, даже не попытавшись поступить по-своему? Мысли ее все время возвращались к воспоминаниям о Мари, любимой сестре. Мари – сама доброта, мягкость и любезность, прекрасная, как небесная звездочка. И та же Мари – боевая, решительная, такая сдержанная – никогда не позволяла, чтобы ее жизнь шла по воле других. Бедная, милая и восхитительная Мари, ее сожгли заживо за то, что дала отпор гнусному насильнику, потребовав, чтобы тот поплатился за нанесенное ей оскорбление. И она была в своем праве. Несмотря на то что их долгое время все считали двойняшками, они так отличались друг от друга. Уверенная в том, что высокое происхождение и красота обеспечат все самое лучшее в жизни, Маот вручила свою жизнь тем, кто, с ее точки зрения, больше в этом понимал. Какое мучительное разочарование, какая жестокая обида! Хуже того, она могла винить в этом лишь себя: свою лень, свою слабость, такую уместную для дамы, но в то же время такую предательскую…

Ей едва исполнилось пятнадцать, когда Франсуа де Вигонрен-отец дал о себе знать. Юная девушка прекрасно догадывалась, что речь пойдет о ее замужестве, тем более что тот был в самых дружеских отношениях с ее отцом. Вигонрен испросил разрешения прогуляться с ней, чтобы выспросить, что она думает относительно брачного союза с его сыном. И за несколько минут она оказалась полностью очарована своим спутником. Боже, как он был красив, несмотря на свой возраст! Он был таким занимательным, полным очарования и буквально излучавшим энергию, которая просто обворожила Маот. Та, что была без пяти минут женщиной, ощутила первые признаки того таинственного алхимического процесса, что побуждает самых разумных и самых сдержанных безоглядно броситься в пучину страсти. Будучи знатоком и чистосердечным поклонником прекрасного пола, барон, без сомнения, заметил те чувства, которые его собеседница не умела скрывать. Но, чтобы не смущать юную особу, он с присущим ему благородством и элегантностью продолжал вести себя в отеческой манере. После этой прогулки он окончательно решил, что Маот должна стать его невесткой.

Та же вовсе не обманывалась на этот счет: она вышла замуж за сына из любви к отцу. Кончина того буквально опустошила ее, сделала безутешной вдовой при живом муже. По сути дела, Франсуа-отца оплакивали две впавшие в отчаяние супруги. Из уважения к Беатрис де Вигонрен и Агнес, Маот сумела скрыть истинную причину своих страданий. Смерть Франсуа-сына дала ей возможность снова, не скрываясь, переживать их. Она могла рыдать, стенать, проводить целые ночи без сна. Для молодой вдовы такое поведение считалось совершенно естественным. Странное дело, она сохранила в памяти каждую мелочь, каждое мгновение, проведенное с Франсуа-отцом. В противоположность этому от нескольких лет замужества у нее не осталось ровным счетом никаких воспоминаний. Смутное, неясное смятение, которое вызывали не интересные ей разговоры, ночи, которые полностью оставляли ее равнодушной, удобное сосуществование с человеком, к которому она испытывала немного дружеских чувств и немного нежности. И ничего больше.

Она открыла сборник Марии Французской[100]100
  Первая женщина-поэтесса (сер. XII в.), пишущая на французском, которая известна в истории. О ней дошли очень скупые сведения. Она жила в Англии в царствование Генриха II и Алиеноры Аквитанской. Ее любовные связи, иногда фантастического характера, стали необычайно популярны.


[Закрыть], которая волновала ей сердце при каждом чтении, и слезы навернулись ей на глаза. Маот ненавидела себя за ревность, которую испытывала к Беатрис. Она охотно отдала бы полжизни, лишь бы находиться рядом с Франсуа-отцом на месте Беатрис, расцветать в лучах его любви. И что самое худшее: двое старых супругов и страстных любовников соединятся даже за порогом смерти. Франсуа обожал свою жену, даже несмотря на то, что довольно часто наставлял ей рога – очень скрытно и сдержанно, чтобы ни в коем случае не обидеть Беатрис. Маот же оставалась одна во всей вселенной, вдалеке от единственной любви, жившей в ее сердце, не считая разве что любви к Богу, который соединил ее с Франсуа-сыном, изрядно докучавшим ей во все время замужества.

Но тем не менее она должна была жить. Жить для Гийома, своего обожаемого сына, которым дорожила больше всего на свете. Она должна была защитить его – он же еще такой маленький, такой хрупкий… Для него она должна была держаться изо всех сил, сражаться, так же как Мари…

Она едва не подпрыгнула от неожиданности, услышав стук в дверь. Разве уже обед? Вытерев щеки от слез тыльной стороной руки, Маот встала и сделала шаг вперед, прижав к себе томик стихов Марии Французской – трогательная защита для женщин, разочаровавшихся в любви.

Стражник немного приоткрыл дверь и, просунув голову вовнутрь, произнес почтительным тоном:

– Мадам, сеньор бальи Ги де Тре просит оказать ему честь, побеседовав с ним.

– Для меня это также будет большой честью.

* * *

Войдя в комнату, Ги де Тре склонился в низком поклоне. Он тотчас же заметил следы слез на ее белой коже.

– Мадам… Поверьте, это досадное затруднительное обстоятельство мне тоже крайне неприятно. Тем не менее обвинения, выдвинутые против вас семьей мужа, настолько серьезны, что я не могу пренебречь ими, уклонившись от исполнения своей обязанности.

Судорожно стиснув маленький томик, переплетенный в кожу цвета индиго, Маот воскликнула:

– Монсерьор, клянусь вам: я невиновна во всех этих чудовищных злодеяниях, в которых меня обвинили! Мне и в голову не пришло бы сотворить подобную мерзость, о которой они говорят. Должно быть, это чьи-то коварные происки. Но какова причина? Кто-то старается разлучить меня с сыном? Почему? Может быть, кто-то думает, что я оказываю на него не лучшее влияние? А может быть, меня хотят удалить, чтобы затем без помех расправиться с беззащитным ребенком? Я не знаю. Целыми днями я ломаю над этим голову…

В мозгу Ги де Тре тут же ожили недавние предостережения Эноры.

– Прошу вас, объяснитесь, мадам. Клянусь вам, я отнесусь к этому делу как можно более беспристрастно и непредвзято.

– Не придавайте такого значения болтовне пленницы, монсеньор. Беспокойство – пучина, в которую низвергаются самые мрачные, самые безрассудные мысли. Но все же… если с моим сыном Гийомом произойдет несчастье, кто унаследует его титул и состояние?

– Сын мадам Агнес, – произнес Ги де Тре.

– Ради бога, поверьте… я не хочу никого обвинять. Я брожу между двумя безумными предположениями, приходя в отчаяние от невозможности как-либо это объяснить. Повторяю вам: клянусь своим вечным спасением, я никогда не совершила бы подобного злодейства! Может быть, иногда я и грешила в своих мыслях, – но никогда, поверьте, никогда не причинила бы кому-то вреда.

– Объясните мне, мадам, все с самого начала. Мое время целиком и полностью принадлежит вам. Давайте присядем. Стражник сейчас принесет легкий завтрак, который мы с вами вместе отведаем. Знайте, мадам: я вам не враг; во всяком случае, не настолько, как семья де Вигонрен.