Текст книги "Архитектура забвения. Руины и историческое сознание в России Нового времени"

Суть того, о чем говорится в этих текстах, проясняется в альтернативе, которую Карамзин сформулировал при посещении «Храма Новой философии» в садах Эрменонвиля. Храм был спроектирован Рене-Луи де Жирарденом как памятник незавершенному зданию (неполному успеху) Просвещения. Согласно описанию самого Жирардена, каждая из шести полных колонн храма посвящена одному из главных европейских мыслителей XVII и XVIII веков (Монтескьё, Вольтеру, Ньютону, Декарту и другим), а седьмая, незаконченная, украшена провокативной надписью: «Кто довершит?»[153]153
  Girardin R. L. de. De la Composition des paysages: suivi de Promenade ou itinéraire des jardins d’Ermenonville. Seyssel: Champ Vallon, 1992. P. 152–154.


[Закрыть] Материалы для завершения строительства – капители, карнизы, необработанные каменные глыбы – разбросаны повсюду, однако, как замечает путешественник, «предрассудки мешают завершить здание»[154]154
  Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. С. 491.


[Закрыть]. Этот храм в форме искусственных развалин был задуман как призыв к завершению проекта модернизации. Однако при этом его стилистика восходит к Храму Сивиллы в Тиволи, который, к слову сказать, представляет собой настоящие руины. Таким образом, наряду с идеями прогресса и совершенствования «Храм Новой философии» передает и смысловые оттенки упадка и разрушения. Сходная амбивалентность отражена в оставленных посетителями надписях на колоннах: «Одни думают, – замечает Карамзин, – что несовершенный ум человеческий не может произвести ничего совершенного; другие надеются, что разум в школе веков возмужает, победит все затруднения, докончит свое дело и воцарит истину на земном шаре»[155]155
  Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. С. 492.


[Закрыть]. Путешественник, однако, не может присоединиться ни к одной из сторон в этом споре, и это зияние наилучшим образом характеризует колеблющееся отношение Карамзина к проблемам, которые поднимают Просвещение и его руины.

Глава 2
Уроки московского пожара 1812 года

Мы вышли из города, освещенного самым великолепным в мире пожаром, образовавшим необъятную пирамиду, основание которой, как в молитвах верных, было на земле, а вершина в небесах. Луна показывалась на горизонте, полном пламени и дыму. Это было величественное зрелище; но чтобы оценить его, надо было или быть одному или быть окруженным умными людьми. Впечатления похода в Россию испорчены мне тем, что я совершал его с людьми, способными опошлить и уменьшить Колизей и море Неаполитанского залива.

Стендаль. Дневник. 14–15 сентября 1812 года[156]156
  Стендаль (Бейль А. М.). Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году. (Из дневника Стендаля) / Сообщ. В. Горленко, примеч. П. И. Бартенева // Русский архив. 1891. Кн. 2. Вып. 8. С. 495.


[Закрыть]

Пожар Москвы укрепил религиозное самосознание России и убежденность тех, кто отстаивал легитимность и необходимость самодержавного правления. В целом, как и следовало ожидать от страны, в которую вторглись иноземные захватчики, Россия объединилась не только для того, чтобы противостоять Grande Armée, но и чтобы утвердить свою национальную избранность и особую миссию в европейской политике. В России, ощутившей себя невинной жертвой, сгладилось напряжение между различными социальными слоями: все спешили подтвердить свою верность царю и стихийно поднимались против оккупантов, охваченные чувством справедливости и движимые борьбой за собственное существование. Так, по крайней мере, гласит миф 1812 года. И действительно, в силу широкого распространения этот миф о всеобщем патриотическом подъеме послужил краеугольным камнем для определенного типа национализма[157]157
  Литература о 1812 годе велика по объему, но не по оригинальности, хотя разговор о «мифе 1812 года» не должен затемнять тот факт, что в сочинениях историков с течением времени возникла большая вариативность. Критический обзор исторических работ о 1812 годе, опубликованных вплоть до перестройки, – обзор и сам по себе написанный с определенной идеологической позиции, но тем не менее ценный бескомпромиссным развенчанием многих стереотипов, – можно найти в работе: Троицкий Н. А. Отечественная война 1812 года: история темы. Саратов: Издательство Саратовского ун-та, 1991. Примеры присвоения мифа 1812 года см. в работе Ольги Майоровой, где обсуждаются причины, по которым война 1812 года была использована консервативно настроенными интеллектуалами 1860‐х годов для возбуждения националистических настроений в ходе польского восстания 1863 года: Maiorova O. War as Peace: The Trope of War in Russian Nationalist Discourse during the Polish Uprising of 1863 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005. Vol. 6. № 3. P. 501–534.


[Закрыть]. Утверждение, что русские крепостные сохраняли верность помещикам несмотря на объявленное Наполеоном намерение их освободить, заставляло многих поверить в то, что для крестьянского сознания коллективное отождествление с Россией и ее правителем важнее материальных и личных интересов. Эта неожиданная верность правящей династии, в свою очередь, рассматривалась как свидетельство того, что русские сделаны из иного теста, чем жители других европейских стран. Миф 1812 года, возникший вскоре после поражения наполеоновской армии и возрождавшийся в нескольких критических ситуациях на протяжении XIX века, создал незыблемый образ описываемых им исторически важных событий, который начал давать трещины лишь в недавнее время[158]158
  Александр М. Мартин ставит под вопрос многие аспекты этого мифа, см. его работу: Martin A. M. The Response of the Population of Moscow to the Napoleonic Occupation of 1812 // The Military and Society in Russia: 1450–1917. 2002. Vol. 14. P. 469–489, а также его монографию: Idem. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1997. Появились работы, ставящие под сомнение исходные идеологические построения, и в современной российской историографии. См., например: Попов А. И. Великая армия в России. Погоня за миражом. Самара: ООО НТЦ, 2002. Попов отвергает представление о «спонтанном» народном подъеме, показывая важную роль царских чиновников и церкви в организации «народной войны» против захватчиков (см. с. 126–133).


[Закрыть].

Разумеется, вопрос о виновниках московского пожара обсуждался многими поколениями историков. Исследования российских ученых прошли через несколько фаз – от гордости за то, что москвичи были готовы сжечь свой город, чтобы досадить врагу, и до гнева за приписываемые Наполеону разрушения[159]159
  Статья А. А. Смирнова о московском пожаре в недавно вышедшей энциклопедии, посвященной войне 1812 года, ясно указывает, что ответственность за сожжение Москвы лежит в огромной степени на городских властях. См.: Смирнов А. А. Московский пожар // Отечественная война 1812 года: Энциклопедия. М.: Росспэн, 2004. С. 482–483. См. также: Троицкий Н. А. Великий год России. М.: Мысль, 1988. С. 189–195; Попов А. И. Указ. соч. С. 178–183. В противоположность этому, в благословленной патриархом Алексием II военной истории сожжение Москвы все еще представляется как результат разграбления города французами. См.: Фролов Б. П. «Да, были люди в наше время…»: Отечественная война 1812 года и заграничные походы русской армии. М.: Animi Fortitudo, 2005. C. 331–332. Обсуждение различных изменений трактовок события в советской исторической науке см.: Смирнов А. А. Эволюция взглядов отечественных историков на причины пожара Москвы в 1812 г. // Москва в 1812 году: Материалы конференции. М.: Мосгорархив, 1997. С. 20–24. См. также: Тартаковский А. Г. Показания русских очевидцев о пребывании французов в Москве в 1812 году. (К методике источниковедческого анализа) // Источниковедение отечественной истории. № 1. М.: Наука, 1973. С. 232–273.


[Закрыть]. Однако до сих пор многие вопросы вызывают споры, в том числе участие русских крестьян в грабежах и разрушениях, опасения и неуверенность царя и его приближенных (в особенности по отношению к созыву ополчения и, соответственно, вооружению народа), предполагаемое самопожертвование российского дворянства, роль церкви в антинаполеоновской пропаганде наряду со случаями явной нелояльности священников в провинциальных городах, поведение на оккупированных территориях этнически нерусских войск, восприятие оккупантов рядовыми москвичами, масштабы восстаний крепостных против помещиков, а также спонтанное «партизанское» сопротивление крестьян захватчикам. В последние годы были выявлены различные нюансы и детали, ранее затемнявшиеся доминирующим историческим нарративом. Непосредственная идейная, моральная и художественная реакция на разрушение Москвы – один из тех вопросов, на которые еще предстоит дать развернутый ответ в ходе публичного обсуждения. Если снять поверхностные наслоения, то обнаружится множество разнородных интерпретаций «наследия великого пожара». Причины пожара Москвы и уроки, которые можно извлечь из этого события, имеют весьма различные трактовки. В этой главе мы, во-первых, дадим обзор различных мнений, высказывавшихся на этот счет, в период, непосредственно последовавший за захватом Москвы, еще до того как сформировался «миф 1812 года». Затем обратимся к трем литературным интерпретациям московского пожара, предложенным в романе Михаила Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», в наброске Пушкина «Рославлев», а также в «Войне и мире» Льва Толстого. Все эти произведения отмечают пожар 1812 года и дают свою интерпретацию этих событий, выявляющую роль философии Просвещения в разрушении города. Более того, Загоскин и Толстой касаются еще и особой темы – вопроса об эстетическом восприятии развалин Москвы и об этических последствиях разрушения города.

Обвиняя в пожаре французов, Александр I издал «Известие из Москвы от 17 сентября» – официальный документ, написанный адмиралом А. С. Шишковым и положивший начало представлениям о беспрецедентном поведении французской армии. Шишков писал о примерах «лютости и злобы, каких в бытописаниях самых грубейших африканских и американских обитателей тщетно будет искать»[160]160
  Шишков А. С. Известие из Москвы от 17 сентября; Краткие записки, веденные в бывшую с французами в 1812 и последующих годах войну // Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов. СПб.: Императорская Академия наук, 1834. Т. 16. С. 41. Общее обсуждение взглядов и принципов Шишкова см.: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries… P. 15–38.


[Закрыть]. Такое исключительное по жестокости поведение не могло явиться сразу – продолжал он: «Человеческая душа не делается вдруг злою и безбожною. Она становится таковою мало-помалу, от примеров, от соблазна, от общего и долговременно разливающегося яда безверия и развращения»[161]161
  Шишков А. С. Известие из Москвы от 17 сентября. C. 44.


[Закрыть]. Шишков осторожно избегал предположений о том, что причиной разрушений послужила анархия, возвращение к гоббсовому естественному состоянию. Не писал он и о том, что бедствия стали результатом какого-то эпохального политического события, такого как Французская революция или приход к власти Наполеона. В его интерпретации происходившее было скорее следствием социальных условий и морального оправдания бесчеловечных поступков «обычаями и законами»[162]162
  Там же. С. 45.


[Закрыть]. Французская революция, по Шишкову, сама по себе была только результатом этой атеистической культуры, уходящей корнями в философию Просвещения, которую адмирал характеризовал как «адские, изрыгнутые в книгах их лжемудрствования»[163]163
  Там же.


[Закрыть]. Таким образом, проблема заключалась в определенных социальных и моральных образцах поведения, принятых элитарной культурой, и ответ на вопрос, в чем состоит ее решение, Шишков считал самоочевидным. Он предлагал, «прервав… все нравственные связи» с французами, «возвратиться к чистоте и непорочности наших нравов», а «между злом и добром поставить стену»[164]164
  Там же. С. 46. См. детальный анализ позиции Шишкова по этому вопросу: Зорин А. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 241–266. Изоляционизм привел Шишкова к тому, что он в самых сильных выражениях протестовал против решимости Александра I преследовать Наполеона и его армию за пределами Российской империи и принять ведущую роль в европейских делах. См.: Зорин А. Указ. соч. С. 247–253, а также: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries… P. 137–142.


[Закрыть]. С его точки зрения, руины Москвы живо иллюстрировали оправданность изоляционизма.

Известный журнал «Вестник Европы», выходивший под редакцией М. Т. Каченовского, также осуждал аморальность французов, но одновременно предлагал историческое оправдание философии Просвещения. Автор журнала признавался, что не был удивлен масштабами творившихся в Москве бесчинств, поскольку «оказавшееся в народе сем растление нравов уже с давних времен возбуждало омерзение во всяком благомыслящем человеке». Действительно, ведь «революция их была приготовляема обстоятельствами еще с начала осьмнадцатого века». Однако нравственность французов испортило не Просвещение, но коварство исторических прецедентов. «Нечестивые грабители и святотатцы достойно подражают своим предкам, которые в начале еще тринадцатого столетия навеки посрамили имя свое перед светом и потомством. Тогда овладевши Константинополем, они грабили церкви и предавались неистовствам скотского плотоугождения и корыстолюбия»[165]165
  Московские записки // Вестник Европы. 1812. Сентябрь. Ч. 65. № 17. С. 64–66.


[Закрыть]. Автора этой статьи, похоже, не интересовал тот факт, что в Grande Armée служили представители самых разных наций, равно как не интересовали его и свидетельства очевидцев оккупации Москвы о том, что в действительности французские солдаты и офицеры вели себя лучше других[166]166
  См.: Martin A. The Response of the Population of Moscow. P. 477. Дворянство поняло это очень быстро, даже в провинции. М. В. Волкова писала подруге из Тамбова 31 декабря 1812 года: «Вообрази: теперь открывается, что величайшие неистовства совершены были в Москве немцами и поляками, а не французами. Так говорят очевидцы, бывшие в Москве в течение шести ужасных недель» (Из переписки М. В. Волковой и В. И. Ланской // 1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах современников. М.: Военное издательство, 2001. С. 75). Сам Толстой приложил большие усилия, чтобы изобразить учтивое поведение французов во время оккупации.


[Закрыть]. Важнее было другое: «Вестник Европы» напомнил читателям, что Вольтер резко осудил своих сограждан за их ничем не оправданную жестокость, процитировав его заметки об их поведении во время Крестовых походов: «Les églises furent pillées, et, ce qui marque assez le caractère de la nation, qui n’a jamais changé, les Français dansèrent avec des femmes dans le sanctuaire de l’église Sainte Sophie. <…> les Français buvaient, chantaient, caressaient des filles dans la cathédrale en la pillant; chaque nation a son caractère»[167]167
  Voltaire. Essai sur les moeurs et l’esprit des nations. Paris: Editions Garnier. 1963. Vol. 1. P. 583–584. Ср. вольный перевод «Вестника Европы»: «Сам Вольтер, апостол французский, замечает свойство народа, которое, как он свидетельствует, никогда не изменялось и которое доказывается тем, что французы плясали с женщинами в церкви Св. Софии, в то время как одна из непотребных прелестниц, следовавших за армией Балдуина, сидя на Патриаршем престоле, пела похабные песни… Французы, повторяет Вольтер, пили, пели песни, бесчинствовали с девками в соборной церкви и в то же время ее грабили: всякий народ имеет свой характер» (Вестник Европы. 1812. Сентябрь. № 17. Ч. 65. С. 65–66).


[Закрыть]. Это суждение Вольтера служило не только исторической параллелью к событиям 1812 года, указывая на то, что они не были исключением из правил, но и отводило обвинения от Просвещения. Ссылаясь на вольтеровский тезис о неизменности национального характера, «Вестник Европы» уменьшал призрачную опасность морального разложения от контакта с французской культурой. Просвещение здесь представлялось скорее решением проблемы, чем самой проблемой, и по крайней мере указывало на важный исторический контекст для правильного понимания событий. Имплицитно «Вестник Европы» противостоял культурному изоляционизму, который проповедовал Шишков и временно поддерживал царь, хотя при этом и не оставлял у читателей иллюзий относительно того, что представляет собой Франция.

Журнал «Сын отечества», который начал выходить в свет в октябре 1812 года, занял по отношению к происходящим событиям позицию, совпадающую с либеральным национализмом. Его первый редактор-издатель Николай Греч вспоминал, что идею издания журнала подсказал ему граф Сергей Уваров[168]168
  См.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л.: Academia, 1930. C. 299–306.


[Закрыть]. Его роль в истории «Сына отечества» действительно велика: прилежный читатель Фридриха Шлегеля, Уваров сделался одним из главных провозвестников немецких националистических идей в России и, как известно, в 1832–1833 годах сформулировал влиятельную идеологию «православия, самодержавия и народности», которая подвела фундамент под правление Николая I[169]169
  См.: Зорин А. Указ. соч. С. 339–374.


[Закрыть]. Идея журнала пришла Уварову от желания опубликовать статью, написанную немецким писателем-националистом Эрнстом Морицем Арндтом. Этот писатель, а вместе с ним барон Генрих фом унд цум Штейн (близкий друг Уварова, находившийся на службе у царя), прибыл в Петербург в 1812 году[170]170
  Об отношениях Уварова и Штейна см.: Там же. С. 356–359.


[Закрыть]. И Арндт, и Штейн исповедовали либеральную версию национализма, продвигая идеи объединения нации посредством социальных реформ. Штейн в качестве главы Прусского правительства способствовал отмене личной зависимости крестьян в 1807 году. Что касается Арндта, то он был автором влиятельной книги об ужасах крепостничества – «Истории крепостного права в Померании и на острове Рюген», изданной в 1803 году. Любопытно, что при всей напряженности политической ситуации эти реформаторы были с почетом приняты в России, где они способствовали упрочению бескомпромиссной антинаполеоновской позиции императора. Таким образом, Уваров, одержимый ностальгией по Пруссии и утративший надежды на возможность национального становления России (как это продемонстрировал Андрей Зорин), выбрал немецкого писателя, чтобы способствовать русскому национализму. Он создал журнал, который сумел успешно объединить ведущих литераторов декабристского круга, став таким образом главным вестником либеральных настроений вплоть до 1825 года[171]171
  Зорин А. Указ. соч. С. 357–358.


[Закрыть].

В статье, напечатанной в самом первом номере «Сына отечества», Арндт первым делом объявил преступником лично Наполеона, представив его, со всеми положенными отсылками к римской истории, как бешеного, неуправляемого тирана: «…твой ужасный дух хотел возвеселиться блистательным позорищем гибели и разрушения. Так Нерон, предавая огню Древний Рим, пел, созерцая пламя, пожиравшее владычицу мира»[172]172
  Глас истины // Сын отечества. 1812. № 1. Ч. 1. С. 8. Тартаковский считает, что эта статья была написана в угоду желанию царя обвинить Наполеона в сожжении Москвы, не указывая при этом своего имени под этим обвинением. См.: Тартаковский А. Г. Указ. соч. С. 254. Александр I в своей переписке с иностранными сановниками сходным образом приписывал сожжение Москвы гневу Наполеона. См.: L’Empereur Alexandre à Bernadotte, 19–31 septembre // Correspondance inédite de l’Empereur Alexandre et de Bernadotte pendant l’année 1812. Paris: Librairie militaire R. Chapelot et Cie, 1909. P. 38.


[Закрыть]. Далее в той же статье автор предостерегает французского императора: фурии уже восстали от гробов и готовы его покарать. Сравнение с римской историей и мифологией имело глубокий смысл: это было не просто заимствование риторики, которая была в ходу во время Революции, а потом Империи; это был прием, позволявший новому журналу уменьшить число христианских аллюзий. «Сын отечества» с самого начала предлагал популистское, националистическое, а не религиозное истолкование московского пожара. Имперский проект Наполеона основывался на отрицании свободы: «Исчезли разделения государств и народов». Французы, «дикари Европы», превзошли беззакония варваров[173]173
  Глас русского // Сын отечества. 1812. № 2. Ч. 1. С. 42–43.


[Закрыть]. Русские – последний устоявший народ: «Здесь процветают во всей красоте народная сила, народные чувства, народная гордость, процветают все высокие, изящные добродетели, украшающие народ великий, могущественный, неразвращенный, противящийся порабощению и стыду…»[174]174
  Р-н. Беседа русского с соотчичами своими на развалинах Москвы // Сын отечества. 1812. № 6. Ч. 1. С. 194.


[Закрыть] Истинное Просвещение коренится в «пламенной любви к отечеству и верности к доброму государю»[175]175
  Там же. С. 195.


[Закрыть]. Таким образом, «Сын отечества» продвигал мысль о соперничестве двух форм правления: гегемонистского имперского владычества над многонациональными территориями – и национального государства, олицетворяемого правителем, который выражает волю народа и защищает его свободу. С этой точки зрения русские вели освободительную войну не только за национальное самоопределение, но и защищая сам принцип государственности. Угроза суверенитету России дала «Сыну отечества» возможность кратко очертить вид национализма, который приведет к гармонии политические и культурные элементы государственности и укажет путь к реинтеграции общества и государства[176]176
  О противопоставлении политических и культуралистских теорий национализма см.: Smith A. D. Nationalism: Theory, Ideology, History. Cambridge: Polity Press, 2001. P. 73–78.


[Закрыть].

Получалось, что «Сын отечества» стремился преодолеть характерную для XVIII столетия модель многонациональной империи[177]177
  См.: Kappeler A. The Russian Empire: A Multiethnic History. London: Longman, 2001.


[Закрыть]. В патриотическом угаре, порожденном наполеоновской оккупацией, судьба национальных и религиозных меньшинств в России была забыта. Националистическая риторика балансировала на грани дозволенного, все время рискуя вторгнуться в область полномочий монарха. Шишков с его органицистскими метафорами при описании государства уже приготовил для этого почву: эти метафоры предполагали, что царь должен воплощать волю народа, а не потакать собственным устремлениям, пользуясь абсолютной властью[178]178
  См.: Зорин А. Указ. соч. С. 245–246. Ричард Вортман описывает нежелание Александра I принимать роль национального лидера. Вплоть до июля 1812 года, когда император отправился в Москву, чтобы встретиться с представителями дворянства и купечества, он предпочитал считать себя только военачальником. См.: Wortman R. S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarch. Princeton: Princeton University Press, 1995. Vol. 1. P. 215–231. Шишков впоследствии вспоминал, что в то время, когда писал знаменитое «Рассуждение о любви к Отечеству», он опасался, «чтобы не поставили мне это в какое-нибудь смелое покушение без воли правительства возбуждать гордость народную» (цит. по: Альтшуллер М. Предтечи славянофильства в русской литературе. Ann Arbor: Ardis, 1984. С. 343).


[Закрыть].

В своем первом номере «Сын отечества» предупреждал Наполеона о том, что «восстает народ твердый и воинственный, во всех пределах своих, поклявшись умереть за Отечество или истребить тебя»[179]179
  Глас истины // Сын отечества. 1812. № 1. Ч. 1. С. 10.


[Закрыть]. Это заявление, почти революционное по тону, удивляет прежде всего тем, что оно обходит молчанием роль царя как лидера борьбы с Наполеоном.

Все приведенные выше высказывания объединял не только тезис о том, что пожар был вызван действиями французской армии, но и весьма секулярное понимание истории, согласно которому пожар явился следствием различных имманентных исторических факторов – будь то гнев Наполеона, моральный облик французов или социально-политическая система, возникшая после революции. Однако эта секулярная логика часто смыкалась с более широкими провиденциалистскими нарративами, пытавшимися ухватить значение событий и, следовательно, указать и на их конечные причины с отсылкой к Божественному предопределению. Сам Шишков не преминул указать, что несчастья, обрушившиеся на Москву, в действительности демонстрировали Божие благоволение, поскольку явились предупреждением о вреде французского влияния, способного развратить русские души, а это могло бы стать куда большим злом, чем материальный урон, нанесенный Москве[180]180
  Шишков А. С. Известие из Москвы от 17 сентября. С. 45.


[Закрыть]. Как писал он одному из своих друзей, «Бог не наказал нас, но послал милость свою к нам, ежели сожженные города наши сделают нас Рускими»[181]181
  Шишков А. С. Письмо Бардовскому от 11 мая 1813 г. // Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова. Берлин: Издательство Н. Киселева и Ю. Самарина, 1870. Т. 2. С. 327. Цит. по: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries… P. 138.


[Закрыть]. Идея, что руины способствуют обретению «русскости», показывает, до какой степени Шишков, в своем стремлении утвердить национальную идентичность, изобретает традицию, представляя ее умозрительным возвращением к вере предков. С его точки зрения, основой «русскости» было отправление православных ритуалов и церковнославянский язык, который он рассматривал как начало, объединяющее высшее сословие и простой народ. Такой примордиалистский акцент на конфессиональных и языковых составляющих национальной идентичности в ущерб общественным и государственным факторам предваряет последующую роль культурных символов в развитии русского национализма[182]182
  См. исследование Клиффорда Гирца диалектики модернизации и появления примордиалистских чувств в его работе: Geertz C. The Integrative Revolution: Primordial Sentiments and Civil Politics in the New States // Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York: BasicBooks, 1973. P. 255–310. Об «этносимволической» интерпретации русского национализма 1860‐х годов см.: Maiorova O. Op. cit. P. 503–508.


[Закрыть].

«Русский вестник» занял близкую Шишкову позицию, но с гораздо большим упором на верности монарху. Сожжение Москвы указывало на Божественное благоволение, поскольку «подвергнув Россию нашествию иноплеменников, Бог и во гневе был нам Отцом; Он вразумил Руских»[183]183
  С. Х. Замечания на некоторое замечание о Москве // Русский вестник. 1814. № 5. С. 16.


[Закрыть]. Далее автор этой статьи (а это, скорее всего, был сам редактор журнала Сергей Глинка) противопоставляет руины Москвы кризису нравственности, к которому приводит подражание французской моде и образованию, и представляет все так, будто бы иноземное влияние разрушило некогда целостное и крепкое здание российской морали[184]184
  Там же. С. 26.


[Закрыть]. Критика французского влияния была главным коньком «Русского вестника» с самого начала его издания в 1808 году, даже в те годы, когда дружба с наполеоновским режимом была официальной политикой правительства. Однако «Русский вестник» настаивал, что только абсолютистское основание российского самодержавия гарантирует соответствие целям Провидения. Поскольку в России правит помазанник Божий, преданный служению Отчизне, от подданных требуется только послушание и служение ему: «Александр Первый вручает дело Свое Провидению; и мы вручим Ему души и сердца наши»[185]185
  Мысли о вероломности вторжения французов в пределы России // Русский вестник. 1812. № 5. С. 9.


[Закрыть]. Однако, веруя, что само Провидение вмешивается в человеческие дела, Глинка полагал, что «Москва была не сдана Наполеону, а отдана на суд божий», то есть была наказана за свое легкомыслие[186]186
  Глинка С. Записки о 1812 годе. М.: Типография Российской академии наук, 1836. С. 80.


[Закрыть].

По мнению Глинки, весь народ, объединенный не знающей социального разделения духовной общностью, поднимется на борьбу, вдохновленный своей преданностью монарху. В 1812 году он призывал соотечественников: «Все мысли, все чувствования, все деяния наши посвятим единодушно Царю, Вере, и Отечеству»[187]187
  Русский вестник. 1812. № 9. С. 9.


[Закрыть]. Эта триада предваряет уваровскую формулу, но знаменательным образом помещает на первое место царя, указывая тем самым на личное к нему отношение[188]188
  О формуле Уварова см.: Riasanovsky N. V. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825–1855. Berkeley: University of California Press, 1959, а также: Зорин А. Указ. соч. С. 337–374.


[Закрыть].

Представление о коллективном слиянии с судьбой страны, гармонизации человеческого самосознания указывает на ностальгию по тому чувству целостности, которое возможно только до грехопадения. В отличие от «Сына отечества» Глинка проповедовал консервативный извод национализма, ориентированный на самопроизвольное «возвращение» к ценностям предков, а не на утверждение сильного народа в качестве действующего лица истории. Настойчивое указание на верность царю откликается на озабоченность Александра I после ухода Наполеона из Москвы и затушевывает роль народа в развитии военных действий. Сам Александр I ссылался на Божественный промысел не для того, чтобы дать народу новую концепцию идентичности, а скорее затем, чтобы уменьшить ожидания крестьян[189]189
  См.: Wortman R. Op. cit. P. 294–308.


[Закрыть].

Если верить воспоминаниям Сергея Глинки, то он уже в июле 1812 года бесстрашно заявил, что Москва падет и будет принесена в жертву России и Европе, и указал на то, что роль жертвенного агнца предуказана этому древнему городу еще в летописях[190]190
  Глинка С. Записки о 1812 годе. С. 19.


[Закрыть]. Надо при этом заметить, что понимание предстоящего России искупления было у Глинки скорее сентименталистским, чем мессианским. В мемуарах он упоминает о прогулке, предпринятой им еще до оккупации Москвы: гуляя, чтобы яснее понимать происходящее, он читал «Слово похвальное о баталии Полтавской» Феофана Прокоповича: «Обходя тенистые тропинки Преснинского пруда, я оживлял в настоящем – прошедшее. „Полтава… отразила Карла; в стенах Москвы затеряется нашествие Наполеона“». Сделав это пророческое заключение, Глинка начинает размышлять о том, «отчего и в глубокой думе о беде отчизны, таится такая сладость, какой не променяешь ни на какой вихрь утех? Не объясню: но я тогда вполне чувствовал эту сладость скорби»[191]191
  Там же. С. 26.


[Закрыть]. Здесь явственно слышна сентименталистская риторика, сильно напоминающая «Бедную Лизу» Карамзина, вплоть до обязательного упоминания пруда. Эта риторика предполагает, что фантазии Глинки о прошлом – о «русском духе», который нужно возродить не только повторением имен Минина и Пожарского, собравших ополчение в 1612 году, но также и «вызвать и Русский быт их времени», – все эти идеи восходят к руссоистскому отвержению культурного общества и культивированию смешанных чувств. Риторика виктимизации (уже звучавшая в карамзинской «Бедной Лизе») и самоотождествление с воображаемыми предками сами по себе являются побочными продуктами западного беспокойного отношения к современности[192]192
  Там же. С. 30. О различиях между позициями Глинки и Ростопчина во время войны см.: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries… P. 133–142. Об «эклектических и противоречивых» философских воззрениях Глинки см.: Киселева Л. Н. Система взглядов С. Н. Глинки (1807–1812 гг.) // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. 1981. № 513. С. 52–72. Сара Дикинсон указывала, что война 1812 года возродила сентименталистское видение Москвы. См.: Dickinson S. Representing Moscow in 1812: Sentimentalist Echoes in Accounts of the Napoleonic Occupation // Lilly I. K. (Ed.) Moscow and Petersburg: The City in Russian Culture. Nottingham: Astra, 2002. P. 7–30.


[Закрыть].

Разрушение Москвы не было полным. Некоторые здания уцелели, и в их числе Кремль и Воспитательный дом. Тот факт, что столь священные и важные для страны сооружения оказались нетронутыми, казался подтверждением мысли о спасении России рукой Всевышнего. В изображениях разрушенной Москвы, как правило, больше подчеркивалась сохранность Кремля, чем зрелище руин (см. ил. 3). Любопытно, что пожар Москвы воспринимался одновременно и как наказание, посланное русским за грехи, и как знак их избранности[193]193
  См.: Замечания на некоторое замечание о Москве. С. 11–16.


[Закрыть]. Соответственно, опустошение, постигшее город, было воплощением уготованной Москве мученической судьбы: она должна была пожертвовать собой ради спасения России и даже, как считалось в те времена, ради спасения Европы. Таким образом, руины были не столько знаком наказания, сколько знаком мессианского избранничества. Неудивительно, что проводились и параллели между судьбой Москвы и распятием Христа. Провиденциалистские прочтения событий варьировались в зависимости от того, какая степень свободы действий приписывалась историческим фигурам. Некоторые полагали, что Господь позволял событиям свершаться, поскольку они не противоречили Его всеохватному замыслу истории. По мнению других, Бог осуществлял Свой замысел непосредственно через исторических деятелей и преследовал разнообразные конкретные цели. Среди официальных лиц выделялся тогдашний генерал-губернатор Москвы граф Ф. В. Ростопчин, который сначала обещал жителям энергичную защиту города; впоследствии его обвиняли в том, что он приказал его разрушить. Ростопчин громогласно заявлял, что пожар был Господней карой русским за грехи[194]194
  Ростопчин был склонен выражать оппортунистические взгляды в различных публичных заявлениях и призывах, которые не стоит принимать всерьез. В первую очередь он заботился об общественном порядке, и это стремление подпитывалось тем, что он не доверял людям всех состояний. В то же время он скептически относился к бедам своих современников, что видно по записке, написанной им 14 декабря 1812 года Александру I: «Всякий малодушный дворянин, всякий бежавший из столицы купец и беглый поп считает себя не шутя Пожарским, Мининым и Палицыным, потому что один из них дал несколько крестьян, а другой несколько грошей, чтобы спасти этим все свое имущество. В массе русский народ грозен и непобедим, но отдельные личности весьма ничтожны» (Переписка императора Александра Павловича с графом Ф. В. Ростопчиным // 1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах современников. М.: Военное издательство, 2001. С. 84). Трудно найти более язвительное опровержение мифа 1812 года, причем сделанное одним из его инициаторов.


[Закрыть].

Ил. 3. А. Ф. Смирнов. «Пожар Москвы», 1813

Осуждая Наполеона за разорение Москвы, Ростопчин ссылался на Божественное провидение: «Враг рода человеческого наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз, взошел в Москву, предал ее мечу, пламени»[195]195
  Картавов П. А. Ростопчинские афиши. СПб.: б/и, 1904. С. 64.


[Закрыть]. Личные письма, написанные прежде чем Наполеон занял Москву, показывают намерения Ростопчина поджечь город и доказывают, что последующие ссылки на волю Божию – не более чем лицемерная пропаганда. Перед тем как покинуть Москву, Ростопчин написал своей жене: «Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел, да простят меня за то, что вознамерился поступать, как Римлянин, но если мы не сожжем город, мы разграбим его. Наполеон сделает это впоследствии – триумф, который я не хочу ему предоставлять»[196]196
  Цит. по: Тартаковский А. Обманутый Герострат: Ростопчин и пожар Москвы // Родина. 1992. № 6–7. С. 91. Небольшая статья Тартаковского в журнале «Родина» (с. 88–93) представляет собой подведение итогов полемики по вопросу о причинах московского пожара и приводит бесспорные доказательства участия Ростопчина в поджоге.


[Закрыть].

Митрополит Московский и Коломенский Филарет, исполнявший в то время также обязанности ректора Санкт-Петербургской Духовной академии, сформулировал, в чем, по его мнению, состояла цель Провидения. В июне 1813 года на похоронах М. И. Кутузова в Казанском соборе Филарет произнес траурную речь, в которой выдвинул определенно детерминистский тезис: «Связав природу необходимостию и оставив человека в руце произволения его, великий Художник мира простирает свой перст в разнообразное сплетение событий естественных и свободных деяний и таинственным движением то неких сокровенных нитей, то видимых орудий образует и сопрягает все в единую многохудожную ткань всемирных происшествий, которую время развертывает к удивлению самой вечности»[197]197
  Филарет (митроп.). Слово пред погребением тела светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова Смоленского // Сочинения Филарета, митрополита Московского и Коломенского. М.: Типография А. И. Мамонтова, 1873. Т. 1. С. 42–43.


[Закрыть]. Главной целью Провидения, с точки зрения Филарета, было действовать посредством общества, приготовляя народ к Царствию Небесному, и в этой сосредоточенности на ином мире Филарет явно полемизировал с мирским национализмом Шишкова[198]198
  См.: Зорин А. Указ. соч. С. 258–266.


[Закрыть]. Для Филарета Кутузов был христоподобной фигурой, посланной Провидением, чтобы он мог взвалить «на единыя свои рамена все несчастия и жалобы ея жителей, всю скорбь подвизавшихся за нее ратников, все сострадание и опасения отечества, и наконец тяжкия опустошенной Москвы развалины» и только впоследствии внес «ужас праведнаго мщения в страны враждебныя»[199]199
  Филарет (митроп.). Слово пред погребением… С. 52.


[Закрыть]. Когда люди не слушаются Его повелений, Бог «обрушивает грады и царства, дабы громом падения их пробудить спящих в безчувственном забвении о Нем: все превращает в пустыню… но все токмо для того, чтобы, погубляя путь нечестивых, очистить пространство, да уготовится путь Господень и правы сотворятся стези Его». Именно это случилось с Россией, но Филарет критически помещал события в более широкий контекст, напоминая своим слушателям, что у них нет монополии на претерпевания разрушений[200]200
  Филарет (митроп.). Слово о гласе вопиющего в пустыне и на воспоминание о происшествии 1812 года // Сочинения Филарета, митрополита Московского и Коломенского. Т. 1. С. 63.


[Закрыть]. Хотя митрополит и был сторонником русского мессианизма – идеи о том, что Божественное провидение избрало Россию для того, чтобы спасти мир, – он остерегался продвигать шовинистические идеи о российской исключительности. Как отмечает Зорин, Филарет рассматривал церковь в качестве всемирной, а не специфически русской институции и полагал, что попечение об отечестве есть не более чем приготовление к Царствию Небесному[201]201
  Зорин А. Указ. соч. С. 261.


[Закрыть]. Он подчеркивал, что государство есть «некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отделенный по наружности, но невидимой властью сопряженный с единством всецелого»[202]202
  Филарет (митроп.). Ответ на предыдущее письмо // Сын отечества. 1813. № 32. Ч. 7. С. 245.


[Закрыть]. Такой универсализм давал идеологические основания решению Александра I продолжить войну за пределами российских границ и добиваться освобождения Европы. Одновременно Филарет предлагал и теософское обоснование для уменьшения вызванной войной националистической шумихи[203]203
  Зорин А. Указ. соч. С. 262–266. Б. М. Гаспаров поднял вопрос об апокалиптических нотках в поэтических откликах на разрушение Москвы. Ученый полагает, что эти события способствовали буквальному пониманию ораторской риторики, характерной для поэтического стиля так называемых архаистов. В контексте романтического смешения литературы и жизни поэтические образы превратились в мифологические истины: разрушению Москвы предшествовали космические знамения, о нем говорили нумерологические подсчеты. Московская катастрофа вторила падению Вавилона, что поддерживалось взглядом на Наполеона и Александра I как на антихриста и спасителя соответственно. См.: Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб.: Академический проект, 1999. С. 82–117.


[Закрыть].

Филарет предупреждал свою паству о том, что выжившим не следует считать себя меньшими грешниками, чем погибшие, вместо этого они должны прислушиваться к гласу Божию, прежде чем вспыхнет предсказанный в Откровении Иоанна Богослова апокалиптический пожар. В первую очередь митрополит видел в разрушении Москвы возможность риторически внушить своей пастве убеждение в крайней необходимости покаяния и делал это, избегая сугубо националистических акцентов в распространении своего апокалиптического взгляда на историю. Настаивая на том, что нужно предпринимать личные усилия, а не надеяться на спасение вместе со всеми, Филарет во многом противоречил большинству дискурсивных разработок уроков 1812 года. Его определение государства – «союз свободных нравственных существ, соединяющихся между собою, с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия»[204]204
  Филарет (митроп.). Ответ на предыдущее письмо // Сын отечества. 1813. № 33. Ч. 8. С. 4.


[Закрыть] – весьма похоже на этическую интерпретацию «общественного договора» Руссо, а если учесть, что он постоянно делал упор на личном выборе, а также его позднейшие попытки перевести Библию на русский язык, то неудивительны и периодически звучавшие в его адрес обвинения в протестантском уклоне.

В отличие от Филарета для многих других наследие свершившегося по Божией воле московского пожара состояло в духовном единении людей и консолидации народа. Идея, что представители различных социальных слоев поднялись в едином порыве против Наполеона, забыв на время о своих сословных привилегиях и обидах, впоследствии сделалась основой мифа 1812 года[205]205
  Рассказы о верности русских крепостных начали появляться очень рано. См.: Пример честности и усердия слуг русских // Вестник Европы. 1812. Октябрь. № 19–20. Ч. 65. С. 275–276. Согласно автору этой публикации, причиной беззаветной преданности крепостных своим господам является надежда «от всещедрого Творца получить награду за добрые дела свои» (с. 276). На основе прошений москвичей, принадлежавших к «среднему классу», А. Мартин делает вывод, что, «получив такую возможность, крестьяне стали грабить город, дворяне бросили своих слуг, а крепостные выдавали себя за свободных людей и обворовывали своих помещиков, при этом весь народ проявлял семейную и классовую солидарность» (Martin A. The Response of the Population of Moscow. P. 486).


[Закрыть].

Предполагаемая готовность дворянства отказаться от собственных богатств ради сохранения чести и независимости, а также неожиданное недоверие крепостных к обещаниям Наполеона и верность своим господам были восприняты как проявление народной силы и связей, объединяющих всех русских людей[206]206
  Можно увидеть любопытное идеологическое расхождение между декларациями дворян об их заботе о крепостных и практикой, при которой слуг оставляли в Москве, чтобы они защищали господские особняки. М. В. Волкова, например, заявляла: «Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве, дабы сберечь хотя что-нибудь из вещей, которых там тысяч на тридцать. Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы велики они ни были, но мы не будем покойны, пока не узнаем, что люди наши, как в Москве, так и в Высоком, остались целы и невредимы» (Из переписки М. В. Волковой и В. И. Ланской. С. 54).


[Закрыть]. Такая мифология игнорировала разнообразие действительно имевших место социальных отношений во время французской оккупации и, как правило, принимала за героическое самопожертвование те формы поведения, которые для многих просто открывали возможность побега[207]207
  Грабежи, производимые русскими, которые оставались в городе или вернулись туда сразу после ухода наполеоновской армии, были многочисленными и только отчасти мотивированными задачами выживания. См.: Martin A. The Response of the Population of Moscow. P. 483–485, а также: Nordhof A. W. Die Geschichte der Zerstörung Moskaus im Jahre 1812 / Scharf C. (Hrsg). München: Harald Boldt Verlag im R. Oldenbourg Verlag, 2000.


[Закрыть]. Писавшие об этом указывали, что именно в такой коллективной идентификации с судьбой всей страны и проявлялось главное отличие России от западных стран, где Наполеон сумел успешно воспользоваться социальной раздробленностью общества, чтобы захватить территорию и собрать многонациональную армию. «Гендерный» взгляд на Москву как на «мать городов русских» также способствовал осознанию общей потери, что в свою очередь усиливало консолидацию общества. Даже получившие образование за границей либералы вроде Александра Тургенева приходили к выводу, что «отношения помещиков и крестьян… не только не разорваны, но еще более утвердились». Для Тургенева 1812 год был временем осознания того, что «политическая система наша должна принять после сей войны также постоянный характер, и мы будем осторожнее в перемене оной»[208]208
  Письмо А. И. Тургенева Вяземскому (октябрь 1812 года) цит. по: Дживелегов А. К., Мельгунов С. П., Пичет В. И. Отечественная война и русское общество. М.: Книгоиздательство Сытина, 1912. Т. 4. С. 155. Об А. И. Тургеневе см.: Рудницкая Е. Л. У истоков русского либерализма: Александр Иванович Тургенев // Международный исторический журнал. 2001. Май – июнь (http://wap.realhistory.forum24.ru/?1-12-30-00000015-000-0-0-1271708715). № 15.


[Закрыть].

* * *

На роман Михаила Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», написанный в 1829–1830 годах в духе Вальтера Скотта, явно повлиял миф о 1812 годе. В предисловии автор пишет о том, что русским свойственна «непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне»[209]209
  Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году. М.: Художественная литература, 1980. С. 25.


[Закрыть]. По словам Марка Альтшуллера, «главной целью своего романа Загоскин сделал изображение патриотизма и верноподданнических чувств русских людей»[210]210
  Альтшуллер М. Эпоха Вальтера Скотта в России. СПб.: Академический проект, 1996. С. 89.


[Закрыть]. Загоскин вторит представлениям о том, что все сословия России объединились, чтобы оказать сопротивление Grande Armée. Эта мысль выражается в романе московским купцом, который еще до захвата Москвы французами объявляет: «…придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ!»[211]211
  Загоскин М. Н. Указ. соч. С. 81.


[Закрыть] Так и происходит: объединяются все, за исключением одного купца, который отличается тем, что говорит по-французски и является сторонником Просвещения. Рассказчик всячески поддерживает религиозную трактовку событий. Вторя Сергею Глинке, он называет царя помазанником Божиим, с волей которого слились «все желания, все помышления», и описывает Москву в христологических терминах – как город, чья жертва спасла всю страну. Он говорит о том, что Москва воскреснет и «как обновленное, младое солнце» взойдет на небеса России[212]212
  Загоскин М. Н. Указ. соч. С. 132, 181.


[Закрыть]. В романе отразилась традиционная абсолютистская теория государства, усиленная не подлежащим критике представлением об отличительных чертах русского национального характера: последнее выражается с помощью народно-поэтических присловий, касающихся национальной идентичности. При этом Загоскин, похоже, не слишком доверяет идеям Шишкова относительно важности православных ритуалов и церковнославянского языка для российского менталитета[213]213
  Там же. С. 178, 217.


[Закрыть].