Текст книги "Всему своё время"

– Что ты связалась с этим нищебродом? – говорил он. – Гони его прочь от себя. Мне не нужен такой зять.

– Что ты, тятя, мне вечно перечишь? – отвечала ему дочь. – Сама разберусь.

– Я тебе «разберусь сама», – злился Василий, и на этой почве между ними часто происходили недопонимания.

В связи с вечными скандалами с отцом Александра с раннего детства разрабатывала план побега, который однажды всё-таки наполовину сработал. Но об этом чуть позже.

Деревня жила, развивалась, народ был всегда дружелюбный и жизнерадостный. По субботам топили бани, которые строили ближе к воде, под горой у берега реки. Песчаную косу от деревни делила протока, и возле неё сажали огороды с капустой: она требовала много воды, а так было удобнее её полить. По воскресеньям пекли пироги и ходили в церковь. Православные праздники отмечали всей деревней. Тёплыми летними вечерами собирались на берегу реки, гармонист играл разные мелодии, а все остальные пели песни и кружили в вальсах. После выпитого самогона или браги озорные парни пускались в пляс.

Крестьяне растили хлеб, охотились в тайге, ловили рыбу. Не у каждого получалось расширить хозяйство, и те, кто мог улучшить своё благосостояние, должны были трудиться с утра до вечера. Кому не хватало собственных рук на посевную, покос, уборочную, нанимали людей со стороны и никогда их не обижали при оплате труда. Кормились они все вместе весь сезон с одного стола, а после саламата[1]1
  Саламат – в деревнях на Лене так называют уборочную страду. – Прим. ред.


[Закрыть] и мяса дадут своим помощникам, и муки, и овощей, а коли нужда имеется, то и деньжат подкинут. Не все жили одинаково, но никто ни на кого не держал зла. Не было людей в деревне, кто испытывал бы в чём-то недостаток.

Но вдруг беда настигла неожиданно землепашцев и накрыла чёрным, словно грозовая туча, сумраком. Восстановить мельницу Александр так и не успел. Новоявленная власть, словно стихийное бедствие, разрушила устоявшуюся систему, которая имела неплохую динамику. Начало тридцатых годов прошлого столетия явилось для них сущим кошмаром. В городе создали специальную комиссию, которая устанавливала конкретные сроки формирования сельскохозяйственных артелей. Члены комиссии приезжали в деревню, собирали всех жителей и рассказывали им о пользе и выгоде коллективного труда.

– Ну посудите сами, – говорили им. – Вы все разобщены. У вас нет единства, и каждый сам за себя. А когда вы будете все вместе, вся земля будет принадлежать вам, и вы каждый будете иметь на неё право.

– Правильно говорит, – высказался представитель рода бездельников. – Надо, чтобы земля была общая.

– Это что получается, – поднялся Василий Мяконьких, – мои предки пахали поля сотни лет, передавали по наследству своему роду, а я сейчас должен отдать фамильную землю? Нет уж, люди добрые, не дождётесь.

Обидно стало ему, что он всего достиг собственным трудом, а теперь у него возьмут и отнимут то, что он имеет в личном хозяйстве. Да ещё и отдадут для общего пользования тем, кто всегда пьянствовал и на него холопил. Кому же понравится подобная «награда» за любовь к земле и к Российской империи? Вполне естественно, что он выразил своё недовольство.

– Лучше уж расстреляйте меня на месте, чем я вам всё сам добровольно сдам, – высказался он и покинул собрание.

Комиссия вносила недовольных в отдельный протокол, куда сразу же и попал Василий, а тех, кто соглашался с новой властью, – в другой. Без возражений вступили в артель те, у кого за душой не было ни гроша, ни шиша. А что им терять? Здесь хоть советская власть обещает какие-то перспективы на будущее. Да и к не желающим вступать в ряды новой жизни тоже гуманности никто не проявит. Расстреляют или посадят.

Когда собрание закончилось и народ разошёлся, остались комиссия по созданию коммуны и исполняющий обязанности руководителя села.

– Что делать с непокорными массами особой касты будем? – поинтересовался он у городской власти, один из которой негромко ему объяснил:

– Самый надёжный вариант – отобрать у них всё, сорвать с обжитой земли и сослать куда подальше. Головы у них ясные, руки труда не боятся, вот пусть и развивают отдалённые уголки Сибири. А остальным надо пообещать беззаботную жизнь и хорошо припугнуть.

Дом Василия украшали резные ставни, а ворота были неприступными. Стоял он на угоре над Леной-рекой и занимал самое выгодное место в деревне. Во дворе располагались двухъярусный амбар, завозня, а сам двор был застелен деревом. Через несколько дней к нему вошли вооружённые люди. Василий было встал на дыбы и попытался защитить своё добро, но церемониться с ним никто не собирался.

– Что же вы делаете? Сволочи! – кричал он.

Но ему скрутили руки и вместе с семьёй увезли в город. Старшего брата, Александра Мяконьких, тоже забрали, но в его доме остался сын, Илья Александрович, и продолжил род при советской власти. Следующим поехал в пересылочную тюрьму города Киренска брат Алексей.

В разрушенной стране динамично внедрялись новые правила. Многие молодые люди уже вступили в комсомольские организации, и там им до того промыли мозги, что они стали стыдиться собственных родителей – эксплуататоров наёмного труда. Две сестры, Юлия Васильевна и Варвара Васильевна Мяконьких, отказались от родителей, не поехали с ними в ссылку. Их примеру последовали и другие дети зажиточных крестьян. Мир перевернулся с ног на голову. Дети отказывались от родителей, братья – от братьев, а сёстры – от сестёр.

Когда по всей стране стали ликвидировать церкви, всё имущество реквизировали в пользу государства на восстановления хозяйства. Коснулось это и церкви села Никольск. Многие крестьяне закрытие церкви восприняли болезненно и пытались спасти церковное имущество. Однако общественность была отстранена от участия в охране русского наследия, и вопрос, оставить или снести историческое достояние, художественные памятники, всецело зависел от административных и даже хозяйственных органов.

«Под флагом борьбы с пережитками прошлого мы принимаем решения снести историю царской империи! – кричал с трибуны представитель власти. – Мы – борцы за справедливость и независимость, и мы построим новый мир, который будет иметь резкое отличие от угнетения и принуждения простого народа к адскому труду». В те годы было снесено или до неузнаваемости изуродовано большинство церквей уезда, имевших огромное значение в русской культуре. Беспощадно и бесцеремонно уничтожено огромное художественное богатство. Безумная борьба с религией привела к сносу церквей или приспособлению их для самых неожиданных целей: под склады, птичники, зернохранилища, общежития. Никольская церковь превратилась в клуб.

«Что же вы делаете, безбожники?!» – закричали на представителей советской власти старики. «Нету Бога!» – ответили они им, а молодёжь весело продолжила пляски и танцы под золотым куполом, резко потускневшим наутро и переставшим отражать яркие солнечные лучи. «Будьте вы прокляты, – сказал старый дед-колдун. – Живите вечно в пьяном тумане и пропейте эту деревню в итоге».

На территории церкви и по Истоку захоронены красноармейцы, и до сих пор неизвестно, сколько их. Однако захоронение было, и многие это ещё помнят по их могилам, которые в те времена обозначались столбиками. Теперь уже это всё безвозвратно сровнялось с землёй. История не сохранена, и реанимировать её теперь уже навряд ли получится.

Однако пока молодёжь веселилась, смотрела кино и танцевала, Господь находил в Себе смирение. Но когда весь зал застелили сплошными нарами, привезли курсантов из Осетровского речного училища, заселили туда и они там стали курить и распивать спиртные напитки, наступил предел терпению, и рука правосудия сожгла церковь их же руками. Наутро спустилось облако, отразило яркое сияние и растворилось. После над деревней сгустились чёрные тучи, и три дня лил проливной дождь, гремел гром и сверкала молния. Но это случится в сентябре 1981 года.

В селе Никольск строили новую жизнь. Надо было с чего-то начать. В первую очередь создали сельхозартель «Красный август». Новая власть давно имела виды на дом Василия Мяконьких, который теперь опустел, и к нему появился свободный доступ. В нём и создали штаб.

– Теперь мы все – огромная семья, – кричал представитель комиссии на общем собрании и делал объявление: – Всем, кто что имеет в личном хозяйстве, доставить в созданный штаб и сдать в общее пользование.

И люди стали сгонять туда личный скот: коней, коров – и стаскивать сельскохозяйственный инвентарь. Первый председатель, Осип Степанович Кузаков, задач перед собой поставил очень много. Поэтому и палку перегибать приходилось первое время, и дров наломать. Вопрос стоял: как оплачивать труд?

– Предлагаю в конце года собираться всем вместе и считать трудодни, за которые вы будете получать муку, мясо и другую продукцию, – сказал Осип Степанович и глянул внимательно в глаза каждому присутствующему.

Многие крестьяне привыкли к тому, что рассчитывались с ними зажиточные крестьяне мукой, мясом и так далее, поэтому, когда поступило предложение считать в конце года трудодни и по ним оплачивать труд, сразу же согласились. Остальным тоже пришлось присоединиться к общему мнению, так как теперь сами же крестьяне и давили друг на друга. Лозунг «Кто был ничем, тот станет всем» набирал актуальность. Да и что им оставалось делать, ведь протесты не принимались.

– Но хочу вас всех сразу предупредить, – уже более строгим голосом сказал Осип Степанович. – За невыработку трудодней в колхозе будем строго наказывать. Никто не может отработать меньше установленной нормы трудодней за год. Прогульщиков будем исключать из колхоза или куда-нибудь ссылать. За опоздание на работу – то же самое. Работать в колхозе придётся без выходных, отпусков, особенно в посевную, сенокос, уборочную пору. Полегче станет зимой, – сказал он уже более мягким голосом. – Будем возить дрова из леса и вывозить сено с полей.

Все работы выполнялись на лошадях. Со временем ситуация вроде бы более-менее выровнялась, и общее дело потихоньку сдвинулось с места. Но ответственные за создание сельскохозяйственных артелей не успокоились на этом. Они стали ходить по домам и забирать что было, у кого ещё что осталось. Василий Полосков не остался незамеченным. Комиссия не позволила себе оставить его в покое и однажды всё-таки наведалась к нему в гости. В любой непонятной ситуации Василий всегда заваривал чай и, смотря в окно, делал небольшие глотки восточного напитка. В сложных ситуациях он часто бывал меланхоличным, но в итоге всё равно побеждал неблагоприятную ситуацию, которая в этот раз складывалась не в его пользу. Заметив в окно визитёров, вошедших в калитку, он чуть напрягся и почувствовал в душе лёгкое волнение. Но он умел взять себя в руки. Когда те, проявив вежливость, постучали в дверь и, переступив порог, не забыли о правилах этикета – сказали:

– Здравствуйте! Можно к вам? – он полностью успокоился.

Отставив стакан с чаем в сторону, хозяин приподнялся:

– Проходите, коли вошли, рассказывайте, чего явились.

– Простите нас, конечно, великодушно, – улыбнулась приветливо женщина. – Но мы никак не можем понять, вы с нами или против нас? – задала она вопрос и вновь улыбнулась.

Хозяин дома не понял смысла этой загадочной улыбки, однако для себя принял решение уже давно. «Зачем быковать? – думал он. – Всё равно уже ничего не поменяешь. Да и чего мне бояться? Людей я не эксплуатировал, всегда сами справлялись».

– Куда ж теперь денешься от вас, окаянные, – с пробившейся скупой слезой обмолвился он и вышел во двор – показать, что где находится. – Забирайте, – коротко сказал он и уже хотел вернуться к столу, где его ждал ещё не остывший чай, но, услышав всё тот же женский голос, обернулся.

– Завтра же вступите в артель, – сказала она напоследок и вновь улыбнулась.

Инвентарь, земли и скот забрали на общие нужды уже вечером.

Василий не стал затягивать с трудоустройством и пришёл на следующий день на конный двор работать шорником. До конца своих дней он ремонтировал хомуты, сёдла, сбруи, уздечки. Супруга Валентина пошла на разные работы.

У братьев Мяконьких оставались хорошие дворы, и теперь в них жили общие коровы. Коней держали здесь же. Старую кузницу Ивана Парфентьевича, когда-то ещё сосланного царём, перенесли ближе к штабу артели и поставили на угоре. Там же повесили колокол для сбора жителей села. Часть коров поселили на дворах Мяконьких, и женщины приходили их доить, а остальных коров, которые не вошли во дворы, доили дома. Но молоко приносили на молоканку, что построили при конторе, и сливали в общий котёл. Затем его увозили на конной телеге в город, где сдавали государству.

И вот пришла долгожданная первая весна. Дружно, с революционными песнями, с развевающимся красным знаменем и мечтами о светлом будущем объединившиеся крестьяне весело шагали в поле. Настало время провести первую борозду.

– Мы сегодня строим новую жизнь, – сказал Осип Степанович. – И должны доверять друг другу как самим себе. Среди нас есть люди, которых в быту мы считаем непутёвыми. Однако они добровольцы и шагают с нами в ногу. Сын Ивана, извозчика, картёжника и пьяницы, Александр не совсем дисциплинирован. Но я считаю, что именно он должен провести первую борозду теперь уже на нашем общем поле. Таким образом он и станет пересматривать своё не совсем порядочное поведение.

Александр с гордостью вышел из строя, взялся за ручки плуга, а его лучший друг, Александр Суранов, – за узду лошади и под возгласы «Да здравствует революция!» пошёл вглубь поля.

По окончании посевной начинались покосы, которые находились в Нижней Речке, где потом построили отстой Бубновка. Сплавлялись туда на шитиках[2]2
  Шитик – небольшое плоскодонное парусное судно, части корпуса которого сшиты ремнями или виней (прутьями можжевельника и ели). – Прим. ред.


[Закрыть]. Ещё покосы были на Егуменском острове и на острове Бубнов. Накануне Осип Степанович всех предупреждал.

– Кто опоздает к восьми часам, и бригада уже отплывёт от берега, бегите до скалы Камень в нижнем поле, там, может быть, кто-то перевезёт на лодке.

– А если не перевезут? – задал вопрос труженик.

– Любителям поспать будем списывать сразу по пять трудодней, – заявил председатель.

И приходилось бедолагам коллективного труда вставать в четыре утра. Ведь нужно было подоить корову, прогнать на пастбище, телёнка – на нижнее поле, истопить печь, накормить скотину, успеть испечь хлеб.

Дома оставались старики и маленькие дети. В шитик помещалось по сорок-пятьдесят человек. Сплавлялись минут сорок, пели песни и травили байки. До обеда все ворошили сено, косили сенокосилкой. После обеда подростки собирали на конных граблях сено в волы, женщины копнили копны, а мальчишки на лошадях возили их, где мужчины метали зароды. Не каждый мог метать зарод, и особенно проявляли себя в этом деле Николай Фёдорович Карелин и Иван Дмитриевич Полосков. Они свой опыт и навыки передавали подрастающему поколению, и таким образом постепенно закреплялись знания. Вечером домой против течения судёнышко тянула лошадь, на которую накидывали хомут и верёвками привязывали к нему шитик. Поэтому добирались долго. Мужчины и молодёжь в основном жили на покосе, до августа работали. Зимой сено вывозили на лошадях на скотный двор.

Особенно трудно было осенью. Сажали много картошки и убирали её вручную. Своих сил не хватало, приходили на выручку городские жители и зарабатывали себе картошку. Накапывали девять мешков и десятый забирали себе. Убирали весь день, и был слышен скрип колёс конных телег до поздней ночи. Свой урожай убирали после колхозного или тоже нанимали, помогали родственники из города. Картошку сначала стаскивали домой, чтобы она просохла, потом через расколодку ссыпали в подполье. В доме были все овощи: огурцы, помидоры, лук, чеснок, хмель. Даже порой было сложно пройти: кругом грязь. Выметут землю веником – так и жили, пока не закончится уборка: сначала в колхозе, а затем у себя.

* * *

Как-то вечером Василий заметил в окно, что его дочь проводил до ворот сын картёжника, и утром устроил ей скандал. Это был предел её терпения. Выскользнула она из дома и понеслась нижней дорогой по берегу Лены на городскую пристань. «Сяду на пароход, – думала она, не глядя под ноги, – и пусть он меня везёт до самого Якутска. Одно и то же каждый день. С утра до вечера кони, коровы, куры, свиньи, поля, покосы. В коммуну вступать принуждают. Да ещё и замуж без разрешения родителей не выйдешь. Я ведь ещё молодая, вся жизнь впереди». И видела себя Александра счастливой невестой, но не здесь, а там, далеко, где она будет принадлежать только себе. Без родительских глаз и людских сплетен. В то время многие молодые люди так поступали. Садились на пароход, устраивались на время рейса заготовителями дров для паровой машины и таким образом уезжали на север. Как узнал об этом Александр – неизвестно. Однако представить дальнейшую жизнь без неё не мог. Весь мир перед его глазами встал Божьим образом. Побежал он сломя голову по берегу Лены, догнал её у большого ручья на Пролетарске и признался ей в своих чувствах.

– Значит, забирай меня к себе, – заявила Александра, сама уже давно положив на него глаз. – Не вернусь я в родительский дом. Допекло меня их хозяйство и вечные обвинения во всех грешных делах.

– Так тому и быть, – сказал Александр и привёл её в своё родовое гнездо.

Когда неугодных арестовали и вывезли за пределы района, а согласных объединили, артель «Красный август» переименовали в колхоз «Красный Октябрь», который процветал буквально на глазах и набирал новые обороты. Мельницу Александра Мяконьких восстановили, и теперь она принадлежала колхозу. Все близлежащие деревни мололи на ней муку. Зерно получали на трудодни, веяли его, сушили, а после на конях везли на мельницу и мололи. На никольской речке построили свинарник, птичник, на территории конторы развели овец, на краю деревни возвели ферму и телятник. За динамикой невозможно было уследить, продвижение шло в ускоренном порядке.

Глава 2

Парфентий Афанасьевич Рыков проживал в деревне Мендиулево Рыковского сельского совета. С супругой Ольгой Ивановной они воспитывали четырёх дочерей: Августу, Валентину, Агриппину и Марию. Однако мать часто болела и в 1930 году умерла. В семью пришла другая женщина, Александра Григорьевна Маркова. Жили на свои средства и не спеша развивали личное хозяйство. Родовая усадьба была большой, с богатым убранством и разными предметами обихода, необходимыми семье в повседневном быту.

Парфентий Афанасьевич занимался охотой и рыбалкой, работал в «Холбосе», куда и реализовывал пушнину. Характер имел дерзкий и всегда умел отстоять свои права. В чужой карман не заглядывал, но и своё никому не отдавал. Всего всегда добивался собственным трудом. Были у него посева 3,35 десятины, две лошади, две коровы и четыре телёнка на тот момент. Имел Рыков и сельскохозяйственные машины: молотилку, жатку, сеялку.

В 1931 году его обложили сельскохозяйственным налогом в индивидуальном порядке. Всего налоговых платежей начислили 1965 рублей. Собственно, он и не отказывался от оплаты. Ведь прекрасно понимал, что государство богатеет от сбора налога и чем больше он заработает, тем больший налог заплатит, следовательно, и государственная казна станет богаче, а значит, и страна в целом будет сильнее. Однако новые законы предвещали какую-то нестабильность, и он всё чаще и чаще задумывался над тем, что где колхоз, там разруха и голод. Неспособен народ отнестись бережно к земле. Воровать будут потихоньку, а позднее и вовсе обнаглеют. Не к добру всё это, ой не к добру.

В один из дней, причалив лодку, на которой сплавал в реку и проверил корчагу, затянув её на берег, Парфентий Афанасьевич взял в руки улов и невольно обратил внимание, что недалеко, возле берега, мужики плот сколачивают. Мимо две лошади в одной упряжке тянули дополнительные брёвна, и вёл их под уздцы Никифор, мужик, что жил на окраине деревни.

– Здорова, Афанасич, – поприветствовал он его.

– Здорова, Никифор, – ответил ему Рыков. – Никак, в плаванье собрались? – попробовал он пошутить.

Однако тот буркнул себе под нос:

– Партия приказала народу, народ исполняет, – и, отведя глаза в сторону, прошёл мимо.

Почему-то в этот момент на Парфентия невольно нахлынули воспоминания, как в этот день, 19 сентября, но несколько лет назад, зашли в деревню бойцы Красной армии и зарубили на глазах у жены и детей его лучшего друга Степана, а он ничем не смог помочь ему. Парфентий шёл и вспоминал, как они в былые времена вместе с другом ходили в тайгу охотиться. Как рыбачили, особенно весной и осенью, как сено косили летом. А теперь неизвестно, чего ждать, какие ещё сюрпризы приготовлены судьбой и ждут своего часа, чтобы показать собственные прелести. Каждый день как на пороховой бочке сидишь и ждёшь, когда она соизволит взорваться.

Войдя в дом, он увидел троих вооружённых людей и понял всё без слов. В последнее время ему каждую ночь снились кошмарные сны. Он просыпался, закручивал в газетку самосад, выходил за ворота, садился на лавочку и курил. Семья уже была в сборе, и все в нетерпении ожидали главу семейства. «Вот и пришло моё время», – подумал он про себя и поприветствовал нежеланных гостей.

– Здрасьте, – сказал он и, не осознав ещё до конца всей серьёзности происходящего, остался стоять у порога. В голове стали прокручиваться разные думки.

Однако один мужчина поднялся, прошёлся туда-сюда, прихрамывая на левую ногу, остановился и оборвал его мысли.

– Рыков Парфентий Афанасьевич? – задал он вопрос и уставился на него уставшим взглядом.

– Так и есть, – ответил хозяин.

После этого поднялись остальные. Это были служащие по проведению массовой операции по выселению кулаков из района. Хромой достал бумагу и стал читать протокол районной тройки № 10 от 25 июня 1931 года, в котором значилось: «Рыков Парфентий Афанасьевич из деревни Мендиулево Рыковского сельского совета лишён избирательских прав в 1931 году за эксплуатацию наёмного труда и сельхозмашин. Принято решение выслать Рыкова Парфентия Афанасьевича вместе с семьёй с места жительства».

Зачитав постановление, он прохромал опять туда и обратно, затем уже более мягким голосом произнёс:

– Соберите всё самое необходимое и возьмите что-нибудь поесть на дорогу.

У Александры Григорьевны началась истерика.

– Успокойся, Шура, – сказал Парфентий. – Ничего не изменишь. Собирай вещи.

Дети оставались на своих местах и молча наблюдали за трагичной сценой… Александра со слезами на глазах поднялась и вошла в комнату. Чуть позже на пороге появился управляющий, поздоровался и поинтересовался:

– Куда девать животину, коней, коров и дом после отъезда хозяев?

– Заберёте в колхоз, – коротко ответил хромой, и тот удалился.

С собой разрешили взять матрацы, перину, подушки, одежду и еду на дальний и нелёгкий путь. Александра всё скидывала в кучу. Старшие девочки подошли и стали помогать матери вязать узлы.

– Складывайте, девочки, всё, что приготовлено, – сказала она дочкам. – А я пойду еды в дорогу возьму.

Слух разлетелся по деревне мгновенно, и возле дома собрались любопытные. Рыков спросил разрешения попрощаться с земляками, вышел за ворота и попросил кого-нибудь забрать собак. Ведь домашних питомцев не заберёшь с собой, а бросать на произвол судьбы не по-божески. К нему подошёл племянник Иван.

– Я присмотрю за ними. Не переживай, не бросим в беде твоих питомцев, – сказал он и обнял дядю.

– Спасибо, Ваня, – растрогался Парфентий. – Приглядывай здесь. – После обратился ко всем присутствующим: – Прощевайте, люди добрые. Не поминайте лихом, – и, чтобы не выглядеть в глазах односельчан меланхоличным, вновь вернулся в дом.

Когда всё необходимое было готово, сели на дорожку прямо на собранные вещи. Однако время приближалось к вечеру, и хромой дал команду на выход. Александра вновь разрыдалась. У Парфентия и самого наворачивалась слеза, но, понимая свою безысходность и бессмысленность сопротивления властям, он покорно отдавался потоку событий. Вновь успокоив супругу и взяв что потяжелее, он покинул дом первым. Все остальные тоже взяли, кто что смог унести, и в сопровождении конвоя отправились на берег. Плот уже был спущен на воду. Две доски, брошенные на берег, исполнили роль трапа. Погрузили вещи, зашли сами, разместились кто где, и неожиданное путешествие началось.

Когда плот отплыл, племянник Иван быстро сообразил, что происходит, и на лошади поскакал к дальним родственникам, Семёну Афанасьевичу и Ольге Егоровне, которые жили в деревне Рыкова. Эта деревня впервые упомянута в 1653 году, когда были освоены пашни вверх по реке Киренга. Васька Анисимов, сын Рыков, пахал на государя десятину ржи, полдесятины яри. Так начиналась деревня Рыкова, в честь Васьки Рыкова, остнователя деревни. В 1659 году имя Васьки не упоминается, но занесена в документах семья Ларьки Васильева, сына Рыкова, с сыновьями: Федькой, Никифором, Петрушкой, Иоськой. В 1699 году приезжал воевода Качанов, производил опись. Оказалось, во дворе Никитки Васильева, сына Рыкова, имеется мельница. Он платит оброк за неё по пять алтын в год. Упомянут двор и Оськи, сына Лариона. Он пахал пашню на сударя. Ещё записано: всю пашню пашут по еланям в лесах, расчищенных по полосам. В XVII веке проживали два брата Рыковых: Иван-старший и Иван-меньший. В период репрессий, в 1937–1938 годах, деревню переименовали в Усть-Киренгу, так как она стояла недалеко от устья реки. Поэтому создали путаницу для историков, так как в XVII веке город Киренск – это Усть-Киренское поселение.

Тропа была узкая, и ветки тальника с наполовину облетевшими листьями хлестали Ивана по щекам, но он понукал лошадь и торопился опередить плот. Вот и первые дома показались. Проскакав по деревне, он остановился у нужного двора. Соскочив с лошади, он забежал в дом и, чуть отдышавшись, сообщил хозяевам:

– Дядю с семьёй забрали и сплавляют на плоту.

– Господи, да что же это такое творится-то?! – сгоряча молвила Ольга Егоровна. – Надо им как-то помочь, – обратилась она к мужу.

– Встретим их на берегу, – сказал Семён Афанасьевич. Ольга Егоровна собрала еды, и они стали их ждать, затаившись в зарослях.

Тем временем плот несло по реке. Никакой другой транспорт в то время не ходил. Ночью было холодно. Ведь стоял сентябрь, и осень уже давала себя знать. Девочки ютились на перине, чтобы согреться. Все беспокоились за младшую, Маню, очень шуструю, бегавшую по плоту и просившуюся на берег. Наконец остановка в деревне Рыкова (ныне Усть-Киренга). Вскоре плот с конвоем и арестантами пристал, служащие вышли на берег, развели костёр и стали стряпать ужин. Когда всё было готово, сели за импровизированный стол на траве и начали выпивать. Вскоре самогон конвоиров скосил, и они, пьяные, завалились спать, захрапели, а к плоту подкрались ближе Машины крёстные: Семён Афанасьевич и Ольга Егоровна Рыкова. Машу решили забрать. Затем попрощались с остальными, отдали им продукты и выкрали девочку. Своих детей у них не было, и с этого дня она жила с ними. Утром плот отправился дальше, до Киренска.