Текст книги "Маски"

Вот-вот

– Леокадия, – и к Тителеву, – Леонардовна к вам меня гонит; я, видите ли… Комитет, нами организованный, нам поручил пригласить вас читать в моем доме.

Он – путался:

– В пользу «Яичка»!

– Какого? – взусатился Тителев.

– Красного… Дьё!.. Для увечных…

– И раненых, – тут Тигроватко вмешалася муфтою.

– Воинов, – едва он кончил.

– О чем же, помилуйте!.. – Тителев: дымом стреляющим; и наблюдательность с учетверенною силой опять заработала в нем.

– Вы, – сгорал от стыда Ташесю, – всеми признанный, незаменимый знаток социальных…

– Вопросов, – вмешалась опять Тигроватко, которую звал он на помощь; и всеми сокровищами разбросалась: лорнетка в оправе молочного цвета дрежжала стаканом, перо щекотало Леоночку; локоть теснил Никанора, который заметил, как –

– пользуясь переговорами, эта «мадам», сцапав ручку Леоночки двумя перчатками, сжавшими верно цыплячьи, когтистые темные лапы, затискала ручку; и тиская втиснула в ручку конвертец; конвертец – исчез: во мгновение ока!

– О вас, – продолжал Ташесю, – говорил капитан Пшевжепанский: вы – знаете?

– Нет, я не знаю!

– Как?… Как?… Капитан Пшевжепанский!

Мосьё Ташесю перепуганно прядал плечами к мадам Тигроватко, к Леоночке с видом обиженным и говорившим:

– А вы говорили? Леоночка стала белей полотна.

Как назло, Ташесю смешал «Т и тел ев» с «Тателев» – «а»: буква «а» – разрушительна: – нюх розыскной ее всюду разыщет: не слежкою глаз, а ушами, которые слушать умеют, как мысли растут:

Вот –

– вот –

– вот –

«Капитан Пшевжепанский!» И – кончено!

И невзначай разглядела взгляд, брошенный от теневого дивана: взгляд грустный, сериозный, значительный: –

– точно в пучине кипящей спасительный круг –

– Никанор! Ташесю волновался, настаивал; свой котелочек от сердца бросал, точно вазочку с розочкой:

– Вы… вы… прочтите… Вы… Вы… просветите, пожалуйста!

Тителев весело дзекнул.

– Я не просветитель.

И – «ух»: отдышалась: «он» – нет, не ищейка: следов не разглядывал; ждет, что – покается; знала: жестокий и грозный ее ожидает о, нет, – не разнос, а – суд партии!

Но собралась: лишь в зубах дроботок оставался.

– Итак, решено, – интонировала Тигроватко, с мизинца свергая лорнетку молочного цвета: в стакан.

– Я же – не специалист: я – статистик.

И громким щелчком, как отрезал:

– Отказываюсь!

Не свернешь.

– Ник, – милорд?

И лорнетка прыжком из стакана на «Ника».

– Я – жду вас, – к Леоночке.

– Вы почему не бываете у Ташесю? – снисходительно: Тителеву.

– Извините же…

– Сделайте милость…

– Я… мы…

И все, встав, загремели и быстро прощались друг с другом.

И с силою, с натиском мускулов, перемуштрованных в нервы, он, ставши галантным, по-польски, ее выпроваживал; и шелестящая но, с гиацинтовым просверком, мантия легким полетом шушукнула в дверь.

И за мантией –

– выбритый, чисто одетый, душистый, но старый пижон, перещелкивая каблуками, летел с котелком.

И снежиночки, бледные цветики, падали, плача: все – минуло; все – прожитое.

Под черным мотором

А черный мотор, тараторя дымком, у ворот передрагивал, черный шофер двумя черными стеклами ел колесо рулевое, вцепяся руками в него, чтобы стужей стальною не сшибло.

И сумеречно; двери огненным отброском бросили.

В черном, моторном окошке, склоняся на палку, следила а вьюгою бритая серо-базальтовая голова; еле сырые волосы злились под черным цилиндром.

Уже начинался закат; и над Козиевым полетели косматые тучи: в закат.

Тут калитка расхлопнулась. Перья мадам Тигроватко махнули к. подножке мотора; не двинулся лорд перевернутым корпусом; глазки открылись, которых и не было;

– протыки под череп, откуда белясо и фосфорно мыслью мигнула материя серого мозга; и воздух куснул электрический ток, когда –

– Тителев, скорчась, мадам Тигроватко за локоть подсаживал; выюркнул локоть; ладонь же осталась повешенной в воздухе; клин бороды глянул в вырез мотора, откуда лицо показалось.

И, точно железо к магниту, –

– два глаза – в два глаза –

– сверканием, произнесли роковой монолог.

И, как хвост скорпиона, расщербом морщина прожалила лорду базальтовый лоб: и прожалился лоб расколовшийся Тителева –

– потому что –

– потому что –

– он лорда узнал по портрету.

И кто-то ударил из воздуха – воздухом – в воздух; и снегом набился без вскрика разорванный рот; и он – шмыг: за калиточку.

Лорд –

– Ровоам Абрагам, –

– ставши серым, блиставшим мерзавцем, за ним головой прянул в вырез; и в спину глазами своими хотел –

– изомститься!

Но черный мотор, громко гаркнув, как десять козлов, фыркнул вонями; и тараторя, отпрянул.

И тотчас же прянул – вперед, перемаргивая на заборах расширенным диском; – фырчит –

– и –

– уносится…

И отварганивал он

Никанор, отварганивши доброе дело, – стыдился, как нищий с рукою протянутой; он настоящих монет не стыдил ся; при Тителеве состоял и протягивал руку, в которую Тителев скороговорочным бряком совал за монетой монету:

– Не я-с!

– Поручители…

Брал: с подфыфыком:

– Добрит кашу масло!

Так думая, он засигал к флигелечку; и – в дверь; мимо пестреньких комнаток перемелькнула рябая фигурка седыми клоками по переплетению синих спиралек с разводом оранжевым; креслица, в аленьких лапочках, в белых ромашках, стояли, готовые брата, Ивана, принять; Никанор засигал мимо них в неказистый чуланчик; махнул рукавом: брякнул ножик, упав:

– Будет гость!

Он ходил, опаленный Терентием Титовичем, точно молньей, – с того разговора: субъект, обещающий в рог соснуть… мир!

Так фигура Терентия Титовича над Москвою, из Козьего Третьего, выбухнула дымовыми столбищами.

И Никанор раз пятнадцать на дню перерезывал двор, постоянно выскакивая (не полиция?) из уважения, смешанного с опасеньем за брата, Ивана, который ведь – будет себе выздоравливать здесь!

Он – дурак дураком: как оплеванный ходит: в Ташкенте мальчишки однажды приклеили… к креслу!

Схватил папиросу и в дыме исчез; снял очки; и, почувствовав веред (лопатою мышцу себе раструдил), повалился в кровать, подскочив на пружине на четверть аршина: кряхтунья кровать; да и – детская; сам себе выбрал в конюшне из старбени: не оказалось нормальной; ему ж предлагали… двуспальную!

Скрипнул; и – набок; таким завалюгой лежал; подушонку скомчив, подложив себе руку под щеку; и функции мозга справлял в подзасып; разговор Гнидоедова с Психопержицкой поддел:

– Передать, и – скорее: Терентию Титычу!

Ликвидировали типографию – правда: машины-то – где? Если переносили, он видел бы; нет – ни тюков, ни шрифтов.

– Она – в воздухе!

– Посередине гостиной?

– Так-эдак!

– На пересечении диагоналей, которое – воздух?

Мардарий Муфлончик, Трекашкина-Щевлих и доктор Цецос проходили в гостиную; в ней – …исчезали! Дверей, кроме той, коридорной, в ней нет; и замазаны окна.

Она, типография –

– в воздухе?!? –

– Терентий Титыч жегромыхает свинцовыми валиками прямо в хор… голосов… бестелесных – из воздуха!?!

– Надо бы брата, Ивана, серьезнейше предупредить!

Он себе самому пересказывал это, и прыгал кадык; и из этих Себе самому пересказов –

– опять –

возникала –

– Леоночка!

Кошка горбатая

Это ж – разрыв окончательный!

И Никанор прядал задом, и ржавой пружиной визжал, и подметкой глядел на растреск потолочный, откуда опять перед ним возникал «этот случай».

– Чудовищно-с!

Третьего дня, проходя черным ходом из дома, увидел он: двери наружу – открыты; Леоночка в них подставляет метелице грудь; ветер снегом охлестывает и рвет юбку; глаза сумасшедшие выскочили в рыв забориков.

И пережив это все еще раз, Никанор развизжался пружиною.

____________________

Как гренадерик в штанах, а не барынька, в снег по колено, она, вздернув юбку – на хворост, через веретенник, бормочущий пусто, царапаясь за сучья, – так чч-то: опустил он глаза; все же цапаясь, фыркая и вереща, –

– Леонора Леоновна! –

– в хворост – и он; но – скатился!

Она же, одною рукою схватившись за зубья забора, – в метелицу: шейкой и ручкой с платочком.

Он, выкинув руку, подпрыгнул: за юбку стащить.

На него как зафыркает:

– Бросьте вы, – брысь!

Рысь, – не дамочка!

Ну – махать: в ветер!

Тогда он – к калитке; да – в Козиев, голову вставив.

И –

– с изголовья тормашками – вверх; из постели – на угол; сигнул меж углами; и – рухнул опять, чтобы –

– пересказать!

____________________

Снявши черные стекла очков, иностранец, брюнет синеватый глазами ужасно живыми, – ужасно живыми, – Лео-ночке передавал без единого слова из бури об… ужасах, стрясшихся, видно, над ним; разлетаясь мехами с плечей упадающей шубы, подставив крахмалы и бронзовый просверк своей бороды, ударяющей буре, – рукою, затянутой черной перчаткой, он снял свой цилиндр под фонарик, затрезвонивший с ветром.

И ветер цилиндр, – вырывая, – так странно ужасно качал.

Точно гипсовый труп, белизною лица, темно-бронзовым сверком пробора вырезывался на заборе; и только живели его неживые глаза, точно ввинченные бриллианты – в такие же ввинченные бриллианты, которые из-за забора стреляли в него.

Над забором, как кошка горбатая, в режущем скрежете жолоба, скалясь, готовилась прыгнуть за гвозди забора – Леоночка!

Миг, и Леоночки – нет, иностранец же, взмахом цилиндра черпнув бурю, уже тащился сутуло, оскалясь в снега.

И тащились по снегу меха.

Фрр –

– и все перестроилось, –

– только морковный, кисельный и синий процвет, как неясные пятна в потопе, обрушенном на Никанора; стоял: отдышаться не мог, трепачка наддавая зубами; и – перкал, и – перкал, и – перкал.

Из гребней какой-то под ухо:

– Пардон! – Я – Мердон: господина в цилиндре, Мандр…

«Ррр!» – буря.

Он – не расслышал.

Расслышал:

– Разыскиваю.

И какой-то прохожий:

– В цилиндре?

И – выбросил руки в метель:

– Вон – идет…

И все странно, ужасно, разъялось в душе Никанора.

И вспыхнула цепь фонарей, а из морока снежного черный мотор с перекрестка проглазил, свернув в ор – и в деры пустых рукавов.

____________________

Все же к – «ней»: все же – впустила.

Ну – вид! Грудь – дощечка дрежжащая; точно раздавлена:

– Вы-то – при чем?

– Леонора Леоновна, – я… Вы напрасно меня понимаете…

Так трепанул он рукой, что манжетка бумажная, вылетев и описавши дугу, тараракнула в пол.

А она:

– Домардэн: публицист из Парижа…

– И все!

– И – не думайте…

– Думайте все, что хотите…

– Все – вздор.

Узкогрудой дурнушкой захныкала:

– Жалко его!

Да и он, Никанор, прослезился:

– Вы – что?

Он – шарк, бац – вверх тормашками: в дверь; и – ходил с той поры без манжетки.

____________________

С тех пор у нее разгулялась метелица злая в душе; на кого опрокидывала раздраженье, того как кусали мурашки.

С этого ж дня горячил ее вид Никанора; бедняга присутствием в доме гневил; своим носиком пренебреженье оказывала; и перчатку натягивала, убегая из дому, – с насмешкой; а то начинала шарахаться, будто за ней, прищемивши кольцом своим нос, негритосом гоняется он.

Раз, напав из теней, защемила: на коже ее коготочки остались:

– Язык за зубами держите!

____________________

– Эк як, –

– затрещала кровать, –

– потому что он видел, – с какой осторожностью взвешивала свое слово пред мужем и как, подойдя к кабинету с опаской, глядела на дверь кабинета; и – мимо на цыпочках шла…

____________________

На прерыв отношений ответил удвоенной предупредительностью.

Тут живи, – когда –

– брат, –

– брат, Иван,

– Леонора Леоновна,

– Тителев, –

– каждый врезался; и каждого врез – перерезывал: каждого; так что душа – перерезалась; странно, дрежжали разъятые части: в метель из метели…

Да, да, – угоняется смысл, угоняется смысл отношений; и смыслы истории – рушатся.

Ветер в трубе, точно мучаясь, плачет о том, что уже ничего нет святого: последняя ставка!

«Хлоп» – крыша железная; с нею история, как от пенечка Терентия Титовича – «тарарах!».

«Дзан» – защелкало с крыши; он рушится в сны; до-проснуться не мог; и – стучало –

– стучало –

– стучало: под дверью!

____________________

– Войдите!

В открытых дверях – милолицая крошка стояла в мехах; и – малютила глазками.

Видела: даже предметов не видно; дымищи заухали.

А из расклоченной дряни расклоченный кто-то, ерошась, пленительно ей продобрил:

– Так чч-то, – милости просим в хоромы мои!

И – стал взабочень он.

В представленьи его Серафима росла, как гигантша.

Гигантша

И шубку состегивая, Серафима страдательный бросила взгляд; и оправила платье, какое-то пышное, круглое: цвет – хризолитовый, с искрой златистою; села на стулик; косынку – на плечи:

– Я шла, – начала; и оправила волосы: русые, с отсверком золота, тупясь:

– А вы?

– Я?

И за папиросой: глазами показывал, будто дичины с мешок настрелял: ее крепко любил, но стыдился: прорезывалось из доверия странное, чорт дери, чувство: любовь из любви, эдак-так, эдак-так!

– Я давно замечаю: судьба посылает меня на расхлеб; не завариваю, а – хлебаю; по дням тащу с кряхтами!

Слушала сосредоточенно: в муфту:

– Брат – раз! Леонора Леоновна – два-с!

Папироску, вторую:

– Терентий, – вкурился он, – Титович три-с!

В синем дыме исчез.

– Владиславик – четыре! Пять, – пепел рассыпал, вперясь в чемоданчик: с кулак; весом – с фунт!

– Ну, – рабочий там класс: я читал; а тут, под боком, – и под бока запихавши, докладывал с торопом, с завизгом, – шито и крыто шаги принимают «они», – и – вздымил папироскою, третьей, – к тому, чтобы все ликвидировать: даже Россию закрыть, точно лавочку. – Явятся, и – опечатают!

И облизнул черноватые губы, полоски сухие. Язык за зубами стал перепелкой.

– Шестое-с! – исперкался: кровь на платке.

– Надо ж к доктору, – думала, быстрый задох утая.

Не любила она сердобольничать; жаркое сердце лицо каменило; и точно сердилась: морщинки, сцепясь коготочками, дернулись.

Он свои руки – в карманы; и набок голову: такой перепелкою вылетел между углами, рисуя ногой грациозные па и рукой с папироской, с четвертой, винтя; и поселя в подол Серафиме охлопочки пепла.

– Так чч-то, – все заботишки!

И принялся за Леоночку снова: «Леоночка» – вот вот, «Леоночка» эдак вот.

А Серафима в ответ на «Леоночку» – только:

– Она – человек раздражительный!

Руки сложив на груди, себе в руки смотрела; все дни в ней ходило, как море; они переедут, а что будет после? Боялась Леоночки; бегала даже к Глафире Лафитовой; та ей:

– Да что вы… Да Тителевы… Не носитесь с Леоночкой: баба двужильная!

Вздернула плечики, став некрасивой: лиловые тени пошли под глазами; а лоб стал тяжелый, квадратный; и локти – в коленки; и ноги расставились.

Шла, чтоб узнать, что для нового дома купить: Никанор ей не раз давал деньги; и знала она – «Тителевские», удивлялась: а как же «жена»? И самой приходилось метаться, забросив профессора: тут – керосинка, а там – полотно: для белья; с Домной Львовной они по ночам подшивали его.

И – расслышала:

– Не отложить ли – а?

– Что?

– С переездом.

И – пепел седьмой папироски осыпался.

Два коготочка явились на лобик:

– С лечебницей, конечно: нет – остается одно!

И Пэпэш недвусмысленно стал их преследовать, мстя за визит Синепапича:

– бедный старик: – оказался на улице; надо скорее устроить его!

И мучительно позеленела.

И все – Ливанора Левоновна

Тут Никанор спохватился:

– Да вы… Да садитесь сюда: на постель… Стулик кос: не настулишь на нем.

На кривуш свой упав, он ногой – на колено, любуясь дырявым носком; вырисовывался на обоях: –

– узорик едва розоватый; а жидкий цветок, – как прыжком пританцовывал: и серо-белявой невзрачности; коврик – оборвыш; столишко – не стол: половина стола раздвижного и драная скатертца; стопочка, а не стакан; и хоромы ж!

Вид – ямы…

И вздрогнула: холодно!

Видно, дом – с придурью; видно, что он не домашничал, а – куралесил; сам печку топил; вероятно, – дымил, угорал; и от стужи подрагивал: глядь: а жилетец о трех только пуговках; где же четвертая?

Личиком ласточкой сделалась; крылья косыночки, – справа и слева: малютка и милочка: а волосята – пушились.

– Давайте-ка я вам жилет подошью!

И мордашкой, раскругленькой, беленькой, заулыбалась ему; платье щупала:

– Нет, позабыла игру.

Грохотнула передняя: шамк угрожающий:

– Ах, ты, топтыжник: грязищи принес со двора; половик-то он – вот!

И – ковровый платок бабы-Агнии выставился:

– А вас Ливанора Ливоновна просит: она из окошка увидела вас, – к Серафиме.

А – где Серафима?

Зажмурилась: рот – рот суров: «Что-то непереносное!» Снова представилось, как Леонора Леоновна, встретив ее, залицуется классом рабочим, которого вовсе не знает она.

– Право, – я уж не знаю…

– А что?

– Мне пора.

За окошком, под месяцем, из зажужукавших там веретен, пролетали воздушные; прытко белье перемерзлое, с мерзлой веревки срываяся, прыгало: на снеговом помеле снеговая какая-то перетрепалась под месяцем.

– Что же: идем?

Серафима оправила добренькой ручкою волосы; ясным согласием лобик разгладился.

Встали.

Мардарий Муфлончик под пол провалился

На Никанора взглянула: зима, а – осенняя шляпа, калошики рваные и перетертое до серой нитки пальтишко; шарф – новый, пушистый, коричневый: великолепно свевается в снег: – настоял-таки Тителев, чтобы он принял подарок; носил этот шарф с таким видом, как будто не шарф – омофор архирейский!

Заборики, кучи: вон сизо-серизовый верх Неперепрева над фонарем серебреет снегурками; как все легко и летуче: в накуре сидели; смотрели, как падала буря; и слушали: безутолочи догромыхивали с дальних крыш.

И – безвременна брызнь; и – небременна жизнь!

Никанор, став под кремовым, бледным веночком из листьев морозных, серебряных, блещущих видел Леоночку: встала под свет за окошечком, как в полуобмороке, затерзавши на грудке узорное кружевце: в желтом халатике; глазки, агатики, став золотыми, мигнули своим изумруди-стым выблеском; и – их закрыла она: папироску к губам; дымок выпустила: и… и… и…

Не глаза, – две звезды, соблеснулись как солнце!

И тотчас, нащупавши их, стали звезды, как точечки: злые; мельк, мельк.

И – в окне: никого.

____________________

Проходя коридором, в гостиную, носом нырнул: и мелькнуло, что здесь, меж стеной, потолком и ковром, повисают невидимо ассортименты машин, поднимающих грохоты в хор голосов: бестелесных?

– Пожалуйте: вас ожидала давно… нам о стольком условиться надо… Привычки профессора, вкусы, чего не хватает…

Леоночка ласково, очень сердечно, излишне, пожалуй, но сдавленно, вогнуто, с быстрым издрогом стуча каблучками, спешила навстречу:

– Входите же, – на Никанора.

И красные губы раздвинувши, белые зубы, – не душу, – ему показала.

– Потом, – к Серафиме «потом», – и икливенько выкрикнула, Серафиму схватив, – вы же знаете: я ваша чтительница.

А лицо стало дряблое, злое, в морщинках, когда Серафиме подвинула кресло она.

Никанор влетел с искоркой: он, из кармана, чурбашку достав, к Владиславику юрким скачком; Владиславика взявши в хапки, сел на корточки, в воздух подкинул, поймал и поставил: чурбашку показывал: –

– хоть бы игрушку купила ему! –

– Поднимаясь, коленкой трещал с видом гордым, достойным учителя русской словесности.

Но, оглядев Леонорочку и Серафиму, он понял, что – лишний; и – в дверь; и – и –

– «ррр» – грохотала гостиная; в полуоткрытую дверь, – видел он, – что отдернут ковер; под ковром люк квадратный, в который, рурукая, пол, вероятно, проваливался; но он пола не видел; он – видел: усы, скулы, красный махор головы; и – Мардарий Муфлончик – под пол провалился! И тотчас: рука неизвестная хлопнула дверью; и щелкнул запор!

Никанор перед дверью: очками блистал:

– Эге!

– Вот оно что!

Бестелесные звуки, – имели телесную, дак-так, почву?

Тут Владиславик, который за ним вылезал, – ему под ноги; с ожесточением правой рукой мальчишку на левую руку швырнул:

– Они ж газы делают?

– Шиш, – ишь?

Сломавшися, ширококостное и искаженное очень лицо бросив пупсику и обдавая едва обоняемым, луковым духом его, он – представьте – запел: деритоником тоненьким; точно писк крысы; руками качая младенца; как мамка, локтями закидывая и полой пиджачишки взлетая над задом, лопаткой и лысинкой; и засигал коридориком, такт отбивая под вой, верещание: белые перья, как пальцы, летали по проводу, по подворотне, по крыше: «Да, – да-с, – они, видно, отмачивают вещи очень сериозные; газы… А брат, Иван, будет посиживать, пока и пол, и квартал, и Москва, и Европа, и мир – не взлетят!

Он, в испуге летая туда и сюда, – ну тетенькать, подкидывать пупсика, строить из пальцев «козу».

Носом – в пол гоголечком, почти мотылечком порхал, бороденкои мелькнувши в оконном пролете; в его кулаке оказался платочек: Леоночки; и, точно хвостик, платишко вилял:

– Э, они – ди-на-мит-чи-ки?!

А Владиславик, метаемый, точно кулек, – в оры! Бабушка Агния дверь распахнула из кухни:

– Что ты трындыкаешь? Малый не мячик? Чего ты кидаешь его? Ты бы песенку спел али гукал.

Он, пойманный, перкать, схватяся за грудь; не отперкался: даже с постоном рычал, чтобы перш горловой не душил.

– Я тогодля тебе, топотун, говорю, чтоб ты слухал. И – дверь отворилася; голос Терентия Титовича:

– Надо к доктору.

Но Никанор, мимо Агнии, – вот, потому что в дверях разлетевшийся Терентий Тителев встал.

Постоял он; и –

– он… –