Текст книги "Маски"

Правосудие – горло орудия

– Рыррр! –

– прошли баталионы: легли миллионы!..

И новые шли миллионы: в поля; в батареях болтали уже: у Антанты солдаты – атласные франты; а мы – на бобах: в батраках.

– Да-с!

____________________

Лысастое место; с него виден издали фронт; в ложементах сидели и кашу варили: под праздник; в селе же, по-прежнему, – колокола заболтали:

– Зовет царский колокол, по всей России, – в могилу, в некрутчину: под барабан забирает…

– Там, под барабаном, коли повернешься, – убьет тебя; не довернешься, – убьет тебя; коли вернешься – не выслужишь даже ста реп.

– Служба – чирей в боку.

– Как мамашины прапоры, спервоначалу на фронт Уезжали мазурку отшпорить, скартавить приказ, – да в болота мазурские поулеглись; так-то лучше – спокойнее.

– Ты, погоди, – впереди еще служба-то: жилы порвем, а возьмем, брат, Москву!

Тихо: колокола перестали звонить.

____________________

«Рррр» –

– гремит батарея, окрестности брея: чинит правосудие черночугунное горло орудия: взорваны: –

– проволоки,

– бревна,

– брюхи

– и груди.

В бабацах гранат – горлодёры далекие; это штыками процарапались дранцы, царапаясь ранцами в проволоке, вылезая из оболока ядовитого газа; все – в масках…

Штурмуют позицию –

– там, –

– здесь, –

– как серая гусеница,

нервно вздрагивая и натягивая нервно нить, опадает с небес, полетев в небеса –

– колбаса, водородом надутая!..

Что ж это?

Вместо нее – фук дымов: грохоток…

Человек, в ней сидевший, – где он? Да за ним – миллион человеков таких; и их больше, у нас, чем колбас.

В полосах желтоватых жнивья – полоса серовато прошла из частей войсковых руконогов, безглавых, бессильно шагающих в бой по бессочью безродного поля: призыв девятьсотого года…

Народная голь!

____________________

Сжавши лайковой белой перчаткой бинокли, в бинокли глядят адъютанты, блестя эксельбантами, корреспонденты Антанты; пищит полевой телефон…

И утонченно архитектонику строя –

– дивизий,

– бригад,

– батарей,

– батальонов,

– в бой брошенных рот – рапортует откормленный корпусный скот: бой благополучен!

Пробриты бригады; разбросаны роты; фронт – прорван; попят – со всех пят!

Тем не менее кто-то кого-то поздравит: отечески, мило, сердечно!

____________________

«Бой под Молодечно» – заглавие корреспонденции «Утра России», где – слажено, – сглажено, – схвастано, – спластано, – точно не бой, а цветочки; концовано – Константинополем: «Ликиардопуло» – подпись; и – точка

Соль – в том, что опять уложили в безродное поле: народную голь!

– Ррр!

– Бррр!

– Брр!..

Орангутангом отплясывал танго

Вот «Бар-Пэар»: с неграми!

Тризна отчизне; брызнь света, брызнь струй: брызни жизни! Здесь – все: Зоя Ивис, Азалия Пах, офицеры, корнеты, корсеты, кадеты из организаций Земгора: золотоочковые, лысые, брысые; дамы: не талии – змеи; лакеи и столики; пестрый орнамент просторной веранды; румыны кроваво-усатые, красноатласные: рындын-дын, рын-дын-дын –

– трр-ы-ын –

– дын!

Вот, волоча свои дряби, с губой грибоватой, с тремя подбородками, точно с жабо, с желдачком на носу, – мимо столиков – гологоловый старик; и за ним губоцветная дама; дессу – цвет шампанского, с искрой; с опаловым цветом лица, с горицветными перьями, с пряжек бросающими блеск комет; гиацинтовый глаз!

Сели.

К ним – адвокат Пероковский: пороки описывал так, что перо переламывалось; старичок, облизнувшись, ответствовал животоврясом, не смехом; а дама – сплошным придыханьем грудным.

Это – чех, миллионер, Бездибйль: нагорстал состоянье; теперь горстал доброе имя и честь.

Желтожирую стерлядь им подали.

В ниши, как белые мыши, под темно-лиловые с искрой малиновой выпыхи – белые пальцы, крахмалы и нижние части лиц, выбежав, прячутся – в тень; сели в ниши, чтоб было им тише выглядывать на страстнокрасных румын; блеснь и треснь барабана; а пальцы, дрожа, выдробаты вают.

Дробь ударов: дырр-дырр; да: Друа-Домардэн, друа де л'ом был не в духе: желудок расстроился вдрызг!

Взвизги –

– ввзз –

– ввзз –

– ввзз –

– скрипок: с эстрады! Один эпизод (о, их много!); но все ж не хотелось бы, – нет!

«Тоня– и „бом“ –

– стон томболы с тамбуром; – и –

– брры-ббра –

– гитара рыдала!

Его против воли в авто привезли: Тигроватко и мадемуазель де-Лебрейль в этот очаровательный «Бар-Пэар»: с неграми; он же являл, сидя в нише, фигуру как бы безголовую (может, из кости слоновой пробор головной?). Нервы – сталь; механизм их исправлен; и позой владел в совершенстве; вокруг, на него озираясь, шептались: Друа-Домардэн уличен; грянет громкий скандал на весь мир; и портрет Домардэна появится во всех журнальчиках; Франции, Англии, даже Бразилии, даже Зеландии; в чем уличен, – неизвестно; и ели глазами его, удивляясь, как пальцем щепит волосинку и как достает носовой свой платок; задержь вымученно вспоминаемой роли, продуманной до мелочей; убеждалися, слухи – отчаянный вздор; человек, уличенный в преступном деяньи, упрятываем в мешок каменный, а Домардэн – на свободе; и – главное: это спокойствие.

Весь – черч и вычерч; лишь бронзовый цвет бороды нарушал комбинацию блан-э-нуар; стекла, фрак, носки, клак, – только черное; щеки, крахмалы, пробор парика – белый мрамор.

____________________

Эстрада: –

– ряд тем: один, два, – номера; три, четыре, пять, шесть; новый трюк: –

– номер семь: – Темь!

Отсвета мертвельного сизостылая синь: в ней явился мел белый, – не личико, маленькое, с кулачок, слабо дряблень-кий; плоские поля шляпы вошли пером огненным с огненным и перекошенным в пении ротиком в отсветы бледного и сизо-синего света: – мелодекламация!

 
В окна
Ударится камень…
И врубится
В двери – топор
Из окон разинется –
Пламень
От шелковых кресел и
Штор;
Фарфор;
Изукрашенный шандал…
Все –
К чортовой матери: все!
Жестокий, железный мой
Кандал
Ударится в сердце –
В твое!
 

____________________

– Браво, – рукоплесканья; все взвизгнуло, взбрызнуло перлами и перламутровым светом; в свет встал с мадемуазель де-Лебрейль Домардэн, направляйся к выходу.

«Бар-Пэар»: с неграми!

Тризна отчизне: брызнь света и жизни: здесь Питер Парфеныч Тарпарский свои интонировал фикции; Чёчернев спрашивал о Хапаранде-Торнео; орнамент просторной веранды фонариками освещался.

Не «Бар-Пэар»: с неграми – остров Борнео!

Пил джин пан Зеленский – шимпанзе – с гаванной в зубах; и с ним сам дядя Сам, –

– черный фрак, –

– груди крак –

– оперстненный,

блум-пуддинг ел; хрипло кряхтел «Янки – Дудлями»:

– Деньги и деньги!

Пэпэш-Довлиаш, Николай Николаич, кадет, психиатр, проповедовал строго кадетские лозунги двум туберозам хохочущим:

– Мадемуазель?… Плэ т'иль? Вы б – на войну: гулэ ву? С почитательницею Ромэна Роллана, с мадам Тигроватко, в боа и в перчатках, ее ухватив за бока, англичанин, – сер Ранжер, –

– с оранжевой бакой, –

– в оранжевом смокинге – орангутангом –

– отплясывал

танго!

Глава третья
«Король Лир»

Брат, Иван

В сырости снизились в дым кисти ивовых листьев, как счесанные, чтоб опять на подмахах взлетать и кидаться в тумане и в мареве взмытого дыма, вздыхающим хаосом мимо гонимого; меленький сеянец сереньким крапом косит – над Москвою, над пригородом, над листвою садов придорожных.

Над скосом откоса с колесами чмокает, лякая, млявая слякость; обрызнутое, – дико взвизгнуло поле: «На фронт, в горизонт!» Мимо Минска и Пинска несется рой мороков.

Горло орудия?

Нет!

Мертвецов миллионоголовое горло орет, а не жерло орудий, которыми рвутся: дома, города, люди, брюхи и груди; в остатке сознанья осталось сознанье: сознания нет!

И под черепом царь в голове свержен с трона.

С запекшейся кровью, с заклепанным грязью, разорванным ртом – голова, сохранившая все еще очерки носа и губ; тыква – нос; кулак – губы; она это ахнула с поля, в котором сгнила; и за нею – десяток голов, вопия, восстает; за ним – тысячи их, вопиющих, встающих.

Две армии друг перед другом сидят…

Третья –

– многоголово роится!..

Где двое, – она уже: гул возникающий, перерастающий дуло орудий, – в такой, от которого точно поблеклый венок облетит колесо Зодиака.

А за головой поднимается – тело, везомое дико в Москву, чтобы вздрагивали, увидав это тело (нос – тыква; губа – кулаком) с окном выжженным пламенем лопнувшей бомбы, с кишкой перепоротой, – взятое из ядовитого желтого облака.

Пятятся, как от допроса сурового:

– На основаньи ж какого закона возникла такая вертучка миров, где умнейшим и добрейшим огнем выжигают глаза, чугуном животы порют, желтыми хлорами горло закупоривают?

Ответ – лазарет.

Волочат это тело свалить и копаться в кишке перепоротой, черными стеклами глаз застеклянить и медное горно привинчивать, думая, что отвертелись, что грязною тряпкой заклепанный рот: не взорвет.

И гулять выпускают – в Москве: на Кузнецкий.

Стоит на Кузнецком телесный разъезд, провожая прохожих разъятием ока:

– Вам кажется, что невозможно все это?

– А мне оно стало возможным.

– Я стало путем, выводящим за грани разбитых миров.

– Ты за мною пойдешь…

– Да и ты…

Но – шарахаются, отрекаются, – этот, тот, не понимая: стоит – страшный суд!

Подъезжает карета; подхватывают; и – привозят; ведут коридорами: камеры, камеры, камеры; в каждом – по телу.

И били: по телу

Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть!

Номера, номера, номера: номер семь; и в нем – тело.

Так бременно время!..

Шел шаг…

– А теперь, – его в ванну!

В дверь – вывели.

____________________

Мылили.

Ел едкий щелок – глаз; били: в живот:

– Вот!

И – в спину, и – в грудь!

– Будет.

И – заскреблись –

– раз и два –

– голова –

три…

– Смотри-ка, протри!.

– Смело: дело!

____________________

Что временно – бременно; помер – под номером; ванна, как манна.

– И Анна…

– Что?

– Павловна…

– Зря!

– Анна Павловна – тело, как я…

Тут окачено, схвачено, слажено:

– Под простыню его, Павел!

Массажами глажено; выведено, как из ада.

Прославил отчизну!

– А клизму!

– Не надо!

Сорочка, заплата, халат: шах и мат!

Вата – в глаз:

– Раз!

И –

– точка.

____________________

Забило: –

– два, три!

– При!

И – вывели.

Выл, как шакал; шаркал шаг; страшновато: опять растопырил крыло нетопырь, –

– враг!

И темь, и заплата.

Четыре, пять, шесть:

– Есть: семь!

Восемь!

Все – месяцы; месяц – за месяцем: девять, двенадцать; во мгле ведь он свесился – в месяц тринадцатый, в цепь бесконечности!

Цапало время.

Но – временно время.

____________________

«Бим-бом» – било.

– Было: дом Бом.

– Болты желты: – болтали – расперты.

– «Публичный» – Пупричных, в пупырышках, пестрый халат подавал; Пятифыфрев, свой глаз в тучи пуча, – про «дом»:

– Не про нас: да-с!

– Ермолка-с, пожалуйте-с!

– Алая, злая!

За окнами – елка, закат полосатый; и – пес.

В кресло врос:

– Как-нибудь!

– Ничего-с!

Жуть, муть, тень: крыши, медные лбы, бледной сплетней все тише – звенели о том, что мозги мыши съели! И – день.

Серафима: сестра

Серафима Сергевна Селеги-Седлинзина милой малюткой, снежинкой, – мелькает: в сплошной планиметрии белых своих коридоров; иль на голубых каймах камер стоит, в центре куба; под поднятою потолочною плоскостью, где белый блеск электрической лампочки, выскочив, бесится.

Щелк: его нет!

Точно кто-то, невидимый, зубы покажет и светом куснет; щелк: пустая стекляшечка; в ней – волосинка иль – нерв: он сгорит; и павлиньи сияния смыслов, – стекло, пустота, философия!

Смысл – болезнь нерва; здоровая жизнь, – «гулэ ву».

– Николай Николаевич, – правильно: ну и сидели бы в «Баре-Пэаре»… Обходы больных, диагнозы, – понятно: преддверие «бара». А вы записались в кадетскую партию; вы козыряете лозунгом: где же тут логика?

____________________

Бедно одетою, бледненькой девочкой, за ординатором, Тер-Препопанцем, бывало, бежит: в номер два, в номер три, в номер пять, в номер шесть; и халат цвета перца, халат цвета псиного (серь), – с головою, с пустою стекляшкою, с перегорелою в ней волосиночкой, сивый и серый, поваленный в бреды – встав, липнет:

– Сестрица!

– Сестра!

Аведик Дереникович Тер-Препопанц улыбается ей:

– Популярности хоть отбавляй!

И склонив вавилонский свой профиль, Тиглата-Палассера, Салманасара, отчетливо он стетоскопом постукивает:

– Спали?

– Ели?

– Стул – как?

А под фартучком, точно под снежным покровом, – голубка, малютка (всего двадцать лет ведь) выслушивает; и пучочек волосиков с отблеском золота, – рус; и, как белая тень, на стене; в перемельках, как бабочка; порх, носик тыкнется здесь; носик – там; такой маленький, беленький; рот стиснут крепко, чтобы разомкнуться для шепота:

– Сделано!

И не сказал бы, что в смехе овальные губы ее выкругляются сладкими долями яблока: весело, молодо, бодро; прочь фартук: ребячит, – с припрыгами; голос – арфичный, грудной; многострунная арфа, – не грудь!

И никто б не сказал, что глазенки бесцветные, с порхами и с переморгами, станут глазищами выпуклыми, чтобы отблесками золотистой слезы бриллиантить: как ланьи; умеют голубить и голубенеть, не сказали б, что гулькает ротик.

И кажется маленькой, гибкой, овальной какою-то ланью, когда снимет фартучек; коли в голубеньком платье и коли защурит глаза, – точно кот, голубой, поет песни; протянутой бархатной лапочкой гладит морщавую голову.

Коли «дурак» ее молод, – сестра молодая; а коли «дурак» ее стар, как с Морозкой снегурочка; коли ей голову в грудь с причитаньем уронит – Корделия с Лиром.

Корделия с Лиром

В обходе – не та: руки – трепет: неловкая!

– Ну же…

– Эхма!

– Вы – не эдак: не так.

При Пэпэшином брюхе, под Тер-Препопанцевым носом, чтоб не разронять поручений, хваталась за книжку (болталась на фартучке); и к карандашику – носиком:

– Ванна.

– Пузырь.

– Порошок.

– Растиранье.

– Термометр.

Тому-то, тогда-то, – то; этому – это-то. Тер-Препопанц, сам добряш, – защищает:

– Оказывает благотворное действие!

А Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, – тому некогда видеть: часы нарасхват: диагноз, семинарии, лекции, вечером – в «Баре – Пэаре»: он: с неграми.

– Дэ… Психология, то есть – бирюльки… Ну – пусть себе вертится здесь, пока что; вода – тоже безвредица, а не лекарство: пусть думают, – кали-броматум.

Бывало – шурк, топоты: по коридорам, ломаяся броской походкой, бежит Николай Николаич за пузом своим; за ним – пять ассистентов халатами белыми плещут; однажды, как мышку, накрыл он ее: она голову одеколоном тройным растирала кому-то.

И ей Николай Николаич:

– Движение сердца?… Здесь – клиника нервных болезней, – совсем не сердечных.

Бедром нервно вздрогнул; и – улепетнул; и за ним ассистенты, все пять, улепетывали.

Препопанц, Аведик Дереникович, ей:

– Вы ступайте к Плетневу; научит: движение мускула, нерва моторного, – сердце… Вы нерв изучайте.

А глупое сердце подтукнет; свой ротик раскрывши, моргает: как белая тень, – на стене.

Так снежинка, сплошной бриллиант, тая, выглядит: капелькой сырости.

А Плечепляткин, студент, все, бывало, поплевывает:

– Затрапезная, вялая…

Но – бирюзовые трапезы приготовляла больным. Николай Галзаков:

– Не горюйте, сестрица. Матвей Несотвеев:

– Мы с вами, – болезная.

– Я вот сестру, хоть умру, – не забуду; учила добру. Так ее поминали.

Вода – не лекарство; а – взбрызни водою, а – дай воду, – жизнь!

____________________

Служба кончена, – взапуски с листьями, ветром гонимыми, карими, красными, по переулкам – Жебривому, Брикову, Африкову и Моморову до Табачихинского – к Василисе Сергевне, к профессорше, чтобы узнать поподробней о пёсике Томке, которым забредил профессор Коробкин; узнать, при чем тряпка, которую пес принес в дом; заодно уж за красками: для Пантукана.

Узнала, что тряпкою рот затыкали – профессору: вообразил себя псом.

Дома – мать, Домна Львовна, с пакетиками: для профессора, – одеколон тройной, сладости и репродукций альбом (Микель-Анджело) – Элеонора Леоновна Тителева занесла.

Утром – ветер: порывистый, шаткий; калошики, зонтик – пора; за забор перезубренный, в глубь разметенной Дорожки, с которой завеялись листья; и вот он из веток является, – розово-белый подъезд; над подъездом же, каменные разворохи плюща пропоровши, напучившись тупо, – баранная морда, фасонистый фавн, Николай Николаевич номер второй, – рококовую рожу рвет хохотом, огогого! «Просим, просим: не выпустим!»

Там – два окна; там старик этот пестрый просунулся носом и черной заплатою; там – ее смысл, ее жизнь, ее все!

Вырезаясь из неба, под звездами

Утро.

Какая-то вся осердеченно быстрая; воздух меняла, когда прибирала; очки, разрезалка, флакон, – при руке; свечу – прочь, потому что боялся: жегло, – злое, желтое – жгло.

Все-то линии рук рисовали ему синусоиды; точно крылатая; мысли – звук рун; ей под горло от груди, от радостной арфы, как руруру-ру!

Точно гром!

В белом фартучке сядет при кресле; и глаз свой, то котий, то ланий – к нему; а дежурство отбыв, – появляется снова.

Из вечера мглового месяц – перловый; белясы метлясые травы; а лист – шелестит; окно – настежь; из кресла – Иван, брат, – осетрий свой нос растаращит на месяц ноздрями, пещерами; усом, как граблею, в окна кусается: с лаями; трясоголовый, растрепанный; глаз, как огонь.

Кто-то станет и скажет в окно:

– Дуролопа!

– А вы бы потише.

И – штору опустит; и – слушает бред: –

 
– Перетертую тряпку Том,
Пес, –
принес.
В дом.
Ее ел, костогрыз!
А потом, –
Кто-то, –
Ком
грязный грыз
Тряпки трепаной.
 

Раз он, халат расплеснув, лоб утесом поставив, забил разрезалкой по воздуху, громко вылавливая – стишок, собственный:

 
Знаки Зодиака
Строят нам судьбу:
Всякая собака
Лает на луну.
Истины двоякой
Корень есть во всем:
В корне взять, – собака,
Не дерись с котом.
 

Серафима Сергевна – рукой за флакон: чувства – дыбом в нем; волосы – дыбом; трет голову; свои седины, протертые одеколоном, в простертые дымы годин, точно в сон, – клонит он.

Появилась с котом:

– Кот, котище!

В колени. Котище – рурычит; катают кота; кот – в ца-рап; а «Иван» – в уверенье, что он кота на голову надевал: вместо шапки; и коту – принялись приучать, чтобы, вытравив старую ассоциацию, новую в память, поставить.

– Вот, – Васенька!

– Очень забавная штука!

И сел, губой шлепнул, – с котом.

Но лукавую шутку подметивши в бреде; она эту шутку выращивала, чтоб отвлечь от страданья; лукавец за шуткою, как из норы, вылезал; и с посапом смотрел, как она представляла – оленя, слона.

Где страданье, как громами, охало, на состраданье переводила страдание.

Повесть страдания – совесть сознания.

Солнцем над тьмою страдания – самосознание: вспыхнуло!

____________________

Вспыхнуло из-за спины; круто перевернулся; и – видел: блеск белый живой, электрической лампочки: комната; в ней у окна он стоит, прислонясь, вырезаясь на небе, усеянном звездами; то – отраженье от зеркала.

Вот же он!

Дело ясное

Серый халат с отворотами – стертыми, желтыми? Как? Не на нем? На нем – пестрый, – халат был подарен Нахрай-Харкалевым, профессором и знаменитым ученым, объездившим свет; он приехал из Индии, с белоголовых высот гималайских с мурмолкой малайской; года, нафталином засыпанный, прятался; вынут, надет; а мурмолка – на столике: вместе с футляром очков, с разрезалкою, – вот!

И прошлепал он к зеркалу – глазом вцепиться в квадратец повязки.

– Сто сорок сорок! Почему-с? И – откуда?

Глазную повязку поправил.

Коричневый клок волос – где? Обвисает, как снегом, нестриженым войлоком: видно, не красился.

Как вырос нос? Щека, правая, – всосана ямою, шрам, процарапанный ярко, – вишневого цвета: стекает в усищи, которые выбросились над губами, как грабли над сеном: седины свои ворошить.

– Дело ясное!

Взаверть, – свою завернувши ноздрю, закосив на себя самого через плечо; на плече он серебряный волос увидел; серебряный волос с халата он снял.

Тут малютка какая-то, – барышня очень приятная, за руку взявши, от зеркала прочь повела:

– Не полезно, профессор, разглядываться!

Кабинетик был маленький; в темно-зеленых обоях себя повторяла фигурочка: желтая, с черным подкрасом.

Где туго набитые книгой шкафы?

Вот – кровать; стены белые, гладкие, с голубоватой холодной каемкою; коврик.

– Скажите пожалуйста!

Жмурился, точно от солнца, внимая себе:

– Ничего-с… Образуется…

Образовалась же комната – все-таки: было то – чорт знает что!

– Извините, я – кто, с позволенья заметить?

– Профессор Коробкин.

– Как так? Быть не может!

И руки потер: формуляр его ввел в овладение именем, отчеством, званием, рядом заслуг пред наукой; и – «Каппой» – звездою.

Припомнилось, –

– как Млодзиевский его волочил, точно козлище, в аудиторию – кланяться в щелки ладошей и в гавк голосов сквозь гвоздику кровавую; этот венок перед ним два студента держали, а Штернберг, астроном, огромную, «Каппу», – звезду, в отстоянии тысячи солнечных лет, – подносил!

Десять чортов, – или тысяч пустых биллиоников, лучше сказать, километров, его отделили с тех пор от… «Коробкина»?

– Каппа-Коробкин!

Тут он, положивши на сердце футляр от очков, как державу, другою рукой разрезалкой взмахнувши, как скипетром, над своим царством, над «Каппой», звездой, – депутацию встретил, иль…: личико высунулось, на одно став колено под ним; эта белая тень на халате, малютка, ему оправляла… – как-с, как-с, нет позвольте-с, – …штаны?

– Я и сам-с!

И к окну отошел: подтянуться.

Серебряно-синий издрог бриллианта, звезды, встал в окне; в размышленье ударился он, оправляя штаны: небо – дно, у которого сорвано всякое дно, потому что оно – глазолет: сквозь просторы атомных пустот; где протоны – сияют, как солнца; созвездья – молекулы; звездное небо, – вселенная, клеточка: звездного или небесного тела, в которое он, как в халат, облечен.

И он выкинул, рявкнув, в окно разрезалку свою.

– Макромир, – как сказал Фурнье д'Альб.

И увидел: с ним вместе в окошко знакомое, будто Надюшино, дочкино, личико, – высунулось; и ему из окна объяснил: небо – дно, у которого сорвано дно; и оконный квадрат, ими вместе распахнутый в небо, – распахнут из неба же.

– Небо, – наш синий родитель: протон; так сказать, электронное солнце!

Тут поняв, что – сад пред ним: зазаборный домок на припеке желтел в мухачах – в этом месте; и Грибиков шел проветряться; а тут – что такое теперь? – Неизвестный подъезд? – Над подъездом какая-то твердая морда из камня морочила.

– Где ж переулок?

– Какой?

– Табачихинский?

– Девкин!

– Взять в толк!

И – умолк.

Не сказал, что тревожится: память отшибло; вчера же он ехал к Матвею Матвеевичу Кезельману, к кассиру Недешеву, с дачи, в Москву, получать свое жалованье и с Матвеем Матвеевичем о делах перекинуться; пер он полями на станцию: и собиралась гроза; встала желтая тучища; после ж, – ударила молния.

Деньги-то, жалованье: получил и – куда-то засунул! «Фу, – чорт!» и похлопал себя по штанам: они пусты.

____________________

Актер входит в роль, ее даже не зная; и – он: он трудился над ролью «Коробкин».