Текст книги "Африканский дневник"

Сады

Не сады, – а – роскошества.

Бегают белые бэби в зеленых роскошествах; жеманный худой феллашенок гоняется в солнышке за косолапо в кусты убегающим ящером; немо сидит феллахиня-мамаша под розовой веткою: то – олеандры; папаша, почтенная «хаха», читает газету в жасмине; ороситель из пестрой лужайки стреляет струей в широчайшие листья банана; и кроет их перлами:

– «Видишь, другая струя застрелялась!»

– «В кусты – из кустов».

Из кустов с предлиннейшей кишкою выходит ленивый тюрбан: это – сторож; зеленокрылая птица вспорхнула; какая – не знаю. Но знаю: здесь водятся колпицы, ширококлювка, краснеют в водах фламинго; мы видели их, одноногих, – увы, не на воле: в каирском саду; и сидит над водой пеликан, прочитавши молитву над рыбой; и трелит «буль-буль» (соловей) из оранжевых цветиков – ранней весной (в феврале): не теперь; ибис – редок, хотя попадался, как, кажется, он Елисееву.

Тихо сидим под чинарой: толкаю притихшую Асю:

– «Смотри-ка на хаху-папашу, который читает «Revue».

– «Нет, какое достоинство: так и написано en toutes lettres на лице: Мы-мы-мы… Вот у нас… К нам съезжаются короли, пэры, лорды, бароны и графы всех стран»…

– «И мошенники всех предприятий».

– «Смотри, что за нос: нос – изогнутый нос; а надутые губы, как… сочная слива: глаза – тараканы с усами»…

– «Оставь, не болтай таких гадостей»…

– «Буду молчать».

Упадаю глазами в раскрытую книгу; и в книге читаю про… хаху-фел-лаха. {1}1
  Пока вы созерцаете извне нескладицу жизни каирской, все блохи и «хахи» – досадные мелочи, но как скоро вы вспомните, что полнейшее творческое бессилие местной жизни есть торжествующее явление и веками давимый феллах с наслаждением разлагает все, что прикоснется к нему, вас охватывает ужас; вот что говорит герцог д'Аркур о победителях современных нам египтян в своей книге «Египет и египтяне»: «Если исчезла древне-египетская письменность, раса ее как будто пережила; сколько раз отмечали сходство египтян современных с наиболее древними египетскими статуями; эти статуи верно выражают черты еще доселе живой расы, единственной, которая способна размножаться и жить в этой загадочной стране. Роды победителей, сменявших друг друга и соблазненных богатством страны… исчезли, согласно пословице: «Египет пожирает в него вторгающиеся народы»… Действительно, веками бесчисленные рабы… приведенные смолоду в эту страну, не имели потомства; и в наши дни, поселяющиеся здесь семейства турков, вырождаясь физически и нравственно уже во втором поколении, пересекаются в третьем. Единственно, что можно предпринять, чтобы избежать деморализующего действия климата, это брак с феллахиней; но тогда пропадет у потомства европейский характер, потому что от такого брака рождаются египтяне» (курсив наш). // Не ужасна ли месть древнего Египта за профанацию линий? // Что касается до сходства феллахов с древними египтянами, то на это указывает, например, Роберт Хиченс в своей книге «Чары Египта»: «Я спускался в могилу… расписанную фигурами. Взяв с собой 10-летнего мальчика Али… и глядя то на него, то на окружающие стены, я… проникался сознанием постоянства типа. В этих изображениях я повсюду встречал лицо маленького Али».


[Закрыть]

Феллах – куча пепла: вы тронете мумию пальцем; она распадается в пыль; эта пыль, разлетаясь, свивает тела современных феллахов; феллах пристает, навязавши себя, как раба: греку, римлянину, византийцу, арабу, прихожему берберу, чтоб усыпить господина, растлить его в пепле; воистину: «хаха» – страшнее врага; европейца она отрезвляет «пептонами» (трупными ядами).

* * *

Тронулись: тихо пошли по дорожке – под кружевом зелени нежно оделись и тоненький стволик, и ствол, и стволище, обвиснув нежнеющим листиком, лопастью равно-разлапой; сплетаясь в многолистие, переливаясь оттенками, переплетаясь лианами; дико торчит, протопорщась, косматая чаща, точащая капельки в слезоточивые камни, склоненные в вазы бассейнов.

Просунулась морда ушастого ящера в красных кустах; провильнула, скрываясь хвостиком; и на красном песочке, в лучах, пресмыкаясь, бежит косолапая стая играющих ящеров.

Пышный газон; по газону, как будто к нам крадучись, тащатся стволики; я вспоминаю, где видел я это?

– «Не мангровый лес ли?»

– «А я не пойму: это дерево, или это – кучка деревьев?»

– «Нет – дерево».

С каждой изогнутой ветки протянут змеящийся в воздухе корень к земле.

– «Точно рощица!»

Да, сквозь орнамент египетской флоры в садах раскрывают орнамент Кашмир и Цейлон, и Малакка[164]164
  Елисеев. По белу свету.


[Закрыть], и даже Сицилия.

– «Видишь – магнолия».

Веет своим зеленеющим вретищем – бездна; и – проливень листьев посыплется лепетом, шелестом, треском; и чешется гребень чудовищный финика в ультрамарины небесного свода.

Здесь вечером, может быть, будет носиться, мертвея крылами, собака-летун[165]165
  Летучая собака (вид pteropus).


[Закрыть]; и в египетском страхе отчетливо дрогнет косматая роща.

Боголюбы 911 года

Акхуд-Куфу и Уэр-Кхафра

Издали пирамиды – не велики; из песков попросунулись: два треугольника цвета пустыни; вон та – пирамида Хеопса: затуплена малой площадкой она; а вот эта – остреет вершиной; она – пирамида Хефрена; меж ними боками углов опрокинут лазуревый треугольник огнистых небес; где-то сбоку затеряна малым торчком пирамидка; она – неприметна.

Акхуд-Куфу[166]166
  Пирамида Хеопса.


[Закрыть] тянется по наклону на множество метров[167]167
  175.


[Закрыть]; ее вершина чуть не более ребер наклона[168]168
  210 аршин.


[Закрыть]; с тринадцатой стертой ступени чернеет отверстие входа, как малая точка.

Уэр-Кхафра[169]169
  Пирамида Хефрена.


[Закрыть] кверху торчит на сто тридцать шесть метров: ступеней же нет; верх красуется в розовом, скользком граните; гранит этот выветрен.

Третья – Нутир-Менкаура, простерта, как карлик, под первыми[170]170
  66 метров.


[Закрыть]; и от нее не вдали укрываются три пирамидки: ступенчаты – все; укрываются боком Хеопсовой пирамиды.

Та группа есть близкая группа; а дальняя группа встает у Мемфиса; закрыта она за валами песков; между группами путь через пустыню: на осликах (три или четыре часа).

Пирамиды стоят на песчаном плато; и змеится дорога сюда, защищенная камнем перил от ветров; у начала дороги туристов ждет трам, – пробегающий в немости пустыни из пальмовых парков.

Сливаются цветом с Ливийской пустыней бока пирамид (цвет пустыни изменчив, как море); сереют мертво желтоватые камни, едва забледнясь в еле видную прозелень; белесоваты на солнце поверхности бока; рябеют ступени тенями на боке, закрытом от солнца; цвета пирамид – серо-белый и серо-желтеющий; в них рябовато въедается злой серогрифельный тон. Оголтелые камни – рябые какие-то от мертвеющих, тухнущих промутней; промутни – в желтых налетах, с едва выступающей зеленью; в полдень галдеж красноватых рефлексов бросают бока; а к склоненью чуть-чуть лиловая дымка воздушнит углы выпирающих граней.

Какой же тут цвет?

Он – такой, как пустыня, которая тускло сереет от грифельных впадин седого песка, где оттенки, въедаясь друг в друга, слагают рельефы, откуда протычились обе громадных вершины: два трупа, две мумии.

* * *

Англичанин Р. Хиченс, которого чувство Египта во многом созвучно с моим, великолепно рисует изменности красок в громадах Гизеха; передаю его слово:

«Всматриваясь в даль за песками, я увидал пирамиду из золота, то чудо, которое создал «Khufu». Как золотое чудо она меня приветствовала после долгих лет моего отсутствия. Позднее мне предстояло увидеть ее то серою, как окружающие пески, то желтосернистого цвета – при – при-дневном освещении, то черною, как памятник, облеченный в траурный бархат – при звездном освещении ночью, то белою, как гигантская, мраморная могила на утренней заре»[171]171
  Хиченс Роберт. Чары Египта в его памятниках, с. 6.


[Закрыть]…

И далее: «По мере того, как глубже изучаешь чудеса, созданные в Египте человеком, величие их все возрастает и все более подавляет наше воображение… Пирамида, как и некоторые другие памятники Египта, высеченные из камня и скал, обладают какою-то удивительною способностью держать себя вдали от всего окружающего, подобно душе человеческой, всегда готовой уйти в себя… Вы мало-помалу начинаете чувствовать все величие пирамид «Ghizeh»… Впечатление их глубокого покоя, классической простоты, значительно усиливается тогда, когда скрываются детали, когда они рисуются лишь черными формами, поднимающимися к звездам… Простота их форм внушает целый ряд… высоких порывов… Взор ваш медленно поднимается по каменистым стенам… Сколько таинственного… представляет собою контраст между основанием пирамиды и ее вершиною»… и т. д.

* * *

Точно века заиграли рефлексом на этих облуплинах старого ноздреватого бока; а тот – Уэр-Кхафра – молодится; Акхуд-Куфу – морщится вся; Уэр-Кхафра – недоступна; меж складок морщинистых щек на Акхуд-Куфу ползают: паразиты-туристы, как вши, паразиты-феллахи, как блохи; Уэр-Кхафра – гордый богач, в розовеющем граннике шапки; Акхуд-Куфу – нищий: он шапку свою потерял.

Боголюбы 911 года

Приближение к пирамидам

Замучило нас пирамид выражение![172]172
  Wake. The Origin and significance of the Great Pyramid.


[Закрыть]

Пустыня их кажет в фате из обманов; миражи струятся от ребер; и легкими танцами ходит рефлекс световых изменений; в кадрили – «changez vos couleurs» – заиграло, вростая в огнистое небо, – громадное тело; оно – лиловело; прошли лишь десяток шагов – рябоватыми зыбями нежно оно пожелтело, став вдвое огромней; еще пятьдесят лишь шагов – и вот каменно-серой щекой глядит труп: в отусклении, в розвальне сброшенных кубов, то – гранных, то – рыхло округленных средь осыпей щебня, простершего всюду меж ног ноздреватую рухлядь.

Над серою грудою камней беловатый верблюд, в груде камня – зеленый верблюд; облетают, как листья, цвета; и себя на боку поедают все краски.

Приблизились: с бешеной мощью Акхуд-Куфу прет, раздвигаясь, надувши в сплошную опухлину тяжкой болезни; и кажется: вот из земли выпирают тысячи, сотни и тысячи тысяч пудов; за гробницей – гробница; за каменным кладбищем – кладбище, сдвинувшись, сплюснувшись: прет; выпирает – сплошной материк, заслоняя все небо; мы дышим не воздухом – камнем; и сотни веков побежали в обратном порядке навстречу.

Достигли до каменных кубов умершей планеты, свалившейся боком на землю: и вот – завалилась на плечи моя голова; и я вижу огромный овал бредового и серого эллипса, телом ушедшего в землю; когда он упал, оборвал за собой атмосферу нездешних миров, проницающих ныне меня; я кажусь себе гаснущим контуром выпуклин жизни; меж нею и мною – провалы веков: через 5 тысяч лет прошагали от трама – до верха.

И не Георг VII царствует здесь, а… Хеопс.

– «Кто же «я?»

– «Что же все?»

– «Как же так?»

– «Я оторван!»

– «Вернуться нельзя!»

А Хеопс гоготнею летящих развалин неслышно гудит:

– «Да, да, да!»

– «Это – мы!»

* * *

И вот – пирамида; она – ноздревато-ужасна, тиха: вне цветов и вне веса, вне всех измерений пространства и времени; дальше – туда. Если броситься вверх, то облуплины бока заузятся (сузив пространство вселенной) до малой площадки, которая вход – в иной мир, уже задувший своим сквозняком:

– «Слышишь?»

– «Слышу!»

– «Ты – помнишь?»

– «Я – помню…»

– «Что помнишь?»

– «Как мы до рождения в черно-желтых пространствах летали… сюда: в саркофаг».

– «Кто лежит в саркофаге?»

– «Душа, заключенная в сердце».

– «Что это за камни?»

– «То – чувственность!»

* * *

Слов не сказали, коснувшись ужасного бока; сказали – потом; заручьились в года мировые ветра, понеся до порогов духовного мира, где я, увидав, оборвался; а Ася… промчалась… куда?

На массивы взвалились массивы; на них восходили массивы; ступенчатый мир из массивов бессмыслился; нам показалось, что рухнет массивная масса: массивами.

Хочется сбросить ступени столетий.

– «Смотри», – показал Асе…

– «Как рыжеет она!»

Возникают вдруг мороки: в ней есть и вес, и цвета:

– «А пожалуй, в ней нет ничего любопытного».

Ложь восприятий – плотнеет; с увеличением раздражения – гаснет прирост впечатлений; и мы, постоявши, решаем:

– «Она – обыденна».

* * *

Опять вспоминаю кошмар.

Мне казалось, когда был ребенком: ненавидная грань выростала, деля меня надвое; «я», отделенный от «я» миллионами миль, беспредметно тянулся из ужаса мира – к кусочку земли, на котором лежу «я» в постельке: к себе; дико вскрикивал я и тянулся к склоненному образу няни; и слышал: стояли они у постели, шепчась:

– «Он кричит по ночам».

– «Это, барыня, – рост».

Проростал в миллионах из теменей, тщетно пытаясь осилить растущую бездну.

И то ощутил я опять.

* * *

Современность не видит Химеры Хеопса; она – невесома, бесцветна; ее – невозможно измерить и взвесить; и вот выростают вокруг парадоксы журнальной пошлятины; вспомнил, что где-то читал: если б «В» пароход «С» компании вытянуть вдоль по ребру пирамиды Хеопса, то носом просунется он над верхушкой; какая же, право, в ней ценность, когда пароход превышает длиной ее рост?

Ужас, петля тебе, человек современности!

Боголюбы 911 года, Карачев 919 года

У пирамидного бока

Смотрели на верх: рябоватый, пролупленный бок; опускалось солнышко:

– «Нам не осилить ее».

Окружали феллахи:

– «All right»…

– «Prenez nous»…

– «Карашо»…

Мы молчим:

– «Meine Herren»…

Какие же «Herren» мы с Асей. И вот: кто-то выкрикнул:

– «Orividerci!»

Кричали, визжали, жужжали они; мы решили хитрить; вероятно ужасные жители этой планеты хотели завлечь нас наверх, полонивши в пустых своих ширях – средь камня; я издали их заверял:

– «Nein, werden wir nicht…»

– «Aujourd'hui nous restons!..»

– «Остаемся».

– «А завтра подымемся: в сопровождении ста человек… с караваном верблюдов, с тюками «бакшиша».

Они нам не верили; мы отошли, – и – подставили спину; они – дозирали.

Углом пирамиды искусно отрезали мы от дозора себя: мы – одни; голова из-за твердейших массивов – просунулась, застрекотала; огромным прыжком, надувая пышнейшие складки абассий на нас, опрокинулся целый отряд этих бронзовых дьяволов: быстро одни побежали в обход (по песку), а другие скакали по мертвым желтым массивам, обскакивая, и – отрезая путь вверх; заломались их тени, ребея в массивах; так заговор наш был открыт.

Мы писали круги вдоль боков пирамиды, приблизясь, а то – отступив, погружаясь в море песка; а абассий, взвеяв прозрачные шали, которыми кутали голову, – так же как мы, записали круги вдоль боков пирамиды.

И вот улучивши мгновение, придвинулись к боку, как воры; и стали карабкаться вверх, озираясь, – (не видят ли нас?), задыхаясь от пыли и жару; в многомассивную вышину побежали, забыв ощущение бреда, которым провеял облупленный бок, карабкались, одолевая усилием каждый ступенчатый выступ.

Ужасное вспрыгивание, где прыжок со ступени на острые грани – событие; третья, четвертая, пятая: уф! – отдышались: шестая. А всех их сто сорок.

– «Смелее: вперед!»

Я – назад не глядел: видел только ступени: ту самую, над которой я вспрыгнул, да ту, на которую надлежало подпрыгнуть; и —

– «Гоп!»

– «Восьмая!»

– «Десятая!»

Слава Богу, – десятая: сто еще тридцать!

А сердце – стучало, а ноги – дрожали; пятнадцать ступеней осилили мы; на пятнадцатой – мы повернулись: стояли высоко; массивная высь завалилась: без верха.

* * *

Тут снизу заметили нас; точно черные пьявки запрыгали снизу за нами: вдогонку. Я чувствовал вором себя; чернокубовый дьявол схвативши за руку меня, с высоты трехэтажного дома кричал на меня, обрывая стремительно вниз; потащили обратно, сдирая с массивов, и грубо пихая, как камни, которые сбрасывают с вершины островерхих оврагов – мальчишки; я вдруг обозлел:

– «Погодите, спущу вас, негодник, по желтому низу».

– «Отстаньте: спихну».

– «Как вы смеете?»

Он же, он – смел; он пихал меня в спину; я спрыгивал все же:

– «Восьмая!»

– «Седьмая!»

– «Шестая!»

И —

– «Пятая!»

Ух, – остановка; пинок: поскакал, – и —

– «Четвертая!»

– «Третья!»

– «Вторая!»

Пинок: на земле:

– «Как вы смеете?»

Стал я махать своей палкой на дьяволов: все же толпа их тащила от бока.

Куда?

Вдруг я жалобным голосом стал обещать «бакшиши»; мне ответили: великолепный «бакшиш» не уйдет при условии, что моя жизнь сохранится, а если мы с лэди полезем одни, то, как тот англичанин, который… мы тут разобьемся; прекрасный «бакшиш» ускользнет.

Тут осыпали мы друг друга упреками; я поглядел с величайшим презрением на хаху, которая потащила меня к малой будке, откуда просунулся тощий чиновник; и – что же? взяв сторону дьяволов, строго сказал он:

– «Во-первых полезли наверх, не заплатив податей».

– «?»

– «Во-вторых: вы не дали расписки, что сняли ответственность с администрации пирамид за свою, мистер, жизнь и за жизнь этой лэди».

Мы дали расписку; и даже: внесли подать мы; легализация нашего права разбиться взяла все же время. Где солнце? Склонилось оно. И теперь оставалось скорей пробежаться до сфинкса; пришлось отложить разбивание до соответствующих разбиванию дней.

Сфинкс

Опустело плато пирамид; полицейский бросал на пески свою тень: египтянина времени фараона, Рамзеса Второго; у ног вдалеке заблистал «Mene House», расположенный прямо в пустыне, у склона плато[173]173
  «Mene House» – всемирно известный отель.


[Закрыть], долетали откуда-то гамы феллахов; гудел на Каир побежавший трамвай; с горизонта, из облака пыли, глазели огнями каирские окна.

Покрытые пылью и бредом сидели в тропическом садике, у «Мепе House»: пили чай; белоснежные слуги, пылая карминною феской и поясом, бегали мимо; и веяли белые складки аббасий; и бил тусклый гонг из отеля; с веранды, покрытой тропической флорой, шли надушенные лорды и лэди во фраках и в бальных белеющих платьях: к обеду; мы долго сидели в тропическом садике; ночь опускалась на землю.

Уже в половине десятого вышли в мир тусклостей, шорохов, теней (в отверстиях гробниц, саркофагов, немьА мастаба – открывались гнездилища томной египетской грусти); пространство в испуге присело на землю, развеяв по ветру вуали теней; и из-под ног родилась моя тень от лукавого месяца, севшего в пальмы.

Прохладно, прозрачно над нами летучилась ясная неизъяснимая синь с припадающей низко к земле семизвездной Медведицей; вспомнил, что будто бы можно теперь наблюдать с горизонта на нас вылезающий крест[174]174
  Южный крест.


[Закрыть]; к Ассуану[175]175
  Город Верхнего Египта.


[Закрыть] подкрался уже тропик Рака: жарою.

Белели молочно туманы песков; в темно-кубовом воздухе, точно в настое из звезд, задышав синеродом, купалась вершина хеопской глыбы; на ней осаждались ярчайшие звезды, каких я не видел в Европе; и тембр голосов стал зеркальным металлом; а шали, чуть-чуть фосфорея на месячном блеске, пушили феллашские головы; и облачками трепались на небытийственной черни хитонов они; приставали:

– «Avec moi»…

– «Signor»…

– «Herr»…

– «Карашо»…

Подвели двух хорошеньких осликов: можно ли было вернуться в Каир в эту ночь?

Побежали на осликах: в мареве белых песков по пустыне.

Потом повернули на Сфинкса; вот снова – подъем на плато; вот ширеет песком седловина между Акхуд-Куфу, Уэр-Кхафра; вот и спуск по ту сторону; вот и… Но что тут сказать?..

* * *

Время Сфинкса не точно известно[176]176
  Недавно еще его исчисляли в 5500 лет; по новейшим данным, время это более 6000 лет.


[Закрыть]; стоял уже тут, когда первую груду Хеопса (квадратный массив) волокли на гужах голоногие массы людей; пятьдесят с лишним метров объемлют облуплины старого тела; оно не высоко торчит из песков; с основания лапы до темени – 20 лишь метров; стремится к востоку его голова; на лице усмотрели следы бывших красок; столетием ранее высилось только лицо: поотрыв это тело, меж лап отыскали изображение фараона, Тутмозиса; в письменах извещал фараон вереницу грядущих столетий о сне своем, здесь под тенями громадной главы; отдыхая от львиной охоты, заснул фараон: и само божество посетило во сне, умоляя, чтобы он раскопал из песков Божество; фараон раскопал тело Сфинкса; песок постоянно его засыпает; недавно еще были видны огромные лапы; теперь под песком они снова.

Пустыня – вне цвета; внецветны цвета пирамид; внецветен цвет Сфинкса; лишь спереди он темноватый лицом; то – от ветхости; все оно в скважинах; двинутся тени из скважин: играет лицо; ни минуты покоя; дрожит от потока душевных движений, потоком душевных движений бросается в воздух он шесть тысяч лет; все пространство земли переполнено зыбью душевных смятений и мимикой Сфинксово лика; он – ток электричества, двигатель мира: бросает загадками; эти загадки, как кольца воздушных волнений, ширея – расходятся: сфера за сферой; в Нью-Йорке, в Мельбурне, в Москве слышат их; на Луне, за Луной и быть может за Солнцем уже расширяется лет авангардов загадок; феллахи гласят:

– «Не глядите в лицо!»

– «Безнаказанно в очи Божеств не взирают…»

И вот Бонапарт: отбил нос голове этой, выпалив пушкой в него, и… был брошен на остров Елены…

* * *

Я помню, как ослики пересыпали ногами песок; проводник погонял их, едва поспевая за ними (бежал он); клочком голубого тумана тянулась по ветру прозрачная шаль от его головы; мы летели на кубовых блесках из кубовых блесков по кубовым блескам; когда под ослиным копытцем сбежал теневой, точно феска обрезанный конус Хеопсовой глыбы, и стало кругом – молоко под ногами, мы вскачь понеслись по наклону к желтевшей змее с человечьей головой: таким кажется сзади и издали тело чудовища.

Это был Сфинкс.

* * *

Сфинкс сидел в котловине, подъемля свою головную громаду из вычерпин старых раскопок, сложивших вокруг него вал из песку; на валу были кучи стоявших туристов пред ямами Сфинксовых глаз (пустых глаз); под массивами подбородка не раз разрывалась белейшая вспышка: жгли магний, чтоб лучше увидеть его: и бледнела смертельно глава в этих вспышках, как будто под градом обид; вознесся над подковою вала, глядела поверх наших туловищ, тщетно моливших божественных взоров; глядела на мглу горизонта – туда, где шумели ливанские кедры и розы Сарона цвели: там была – Палестина; туда – глядел Сфинкс.

* * *

И более – получаса сидели под Сфинксом, одолевая круги выражений большого немого лица: идиотское выражение сменяло, летя, эфиопское; зверское, трупное, каменно-титаническое, царственное, люциферическое, духовное, ангельское, и – младенческочистое; так как бежит за волною волна, так бежали, сменяя друг друга, круги выражений; и вдруг, закругляясь в единство, круги выражений; сцепились в одно выражение: и – прародимое время просунулось в круг выражений времен, зашептав:

– «Да, ты – знаешь»…

– «Ты помнишь…»

* * *

– «Что? Что?»

– «Что я помню?»

– «Что времени больше не будет?»

* * *

– «Ты – знаешь. Ты – помнишь…»

* * *

– «Я – знаю, я – помню, но… что?»

* * *

Ослепленные Сфинксом, прошли от него к… храму Сфинкса, открытому сверху и сбоку: пришлось опускаться нам вниз меж огромных гранитов прочнейшей укладки; у входа, бегущего вниз, замирал озаренный луною феллах, драпируясь таинственно в темные складки абассии и распуская по ветру сквозную, кисейную шаль; он склонил свою голову, нам дымовея, как в беленьком облачке, в шали своей; и – повел круто вниз по ступеням тяжелыми плитами в сжатую – те-образную комнату; здесь потолок есть лишь уровень взрытого грунта; он – кубовый, в звездах; и – месяц там ходит; он – небо над нами; лишь кубы гранитов, здесь, там, разрезали небесный квадрат; на одном, прижав голову к корточкам, тихо уселся феллах, дымовея прозрачною тканью; и – каркал над нами:

– «Я вам погадаю, monsieur и madame!»

Мы прошли в коридор, укрываясь в гранитные ниши; их время относит к допирамидному времени.

* * *

Снова на осликах; рысью сечем перламутры песков – к пирамидному храму: он – розвалень глыб; хаос глыб, избеленных луной; и – опять отдыхаешь; в белилах луны два феллаха, как черные дыры; отверстием прошлых веков отверзают в душе коридор: из пространства веков к неживому пространству веков.

* * *

Мы едва поспеваем к последнему траму в Каир (уже полночь: по случаю лунных ночей нынче бегает трам в этот час к пирамидам); бросаюсь к площадке; и трам улетает; площадка набита людьми; сиро ежимся над леденящим порывом; ночь вдруг изменилась; повеяла холодом; бешенным визгом и вспышками полнит несущийся трам неживую равнину; и – вот уже травы; средь них – пролысения; травы прогнали их: виллочки, виллы, кусточки, сады; вот – садищи; вот – пальмы; предместий Каира, Булак; вот и мост Каср-ель-Нил: пересадка.

Лишь в два часа ночи вернулись.

Боголюбы 911 года