Текст книги "Африканский дневник"

Сиди-бу-Саид

Минарет, минарет, минарет; куполок, куполок; полукруглая линия купола, купол на белом сверкающем каменном кубе, – весь белый, сверкающий; белые кубы домов среди рыжих песчаников ярко стреляют в глаза белизною; и – падают с выси на нас полукругом, отчетливы тенью сквозной осиненные впадины уличек, пересеченных густеющим золотом солнца; все то, приближаясь, твердеет; линейные плоскости вот, обступя, наливаются тяжестью камня; пространством тяжелым становится стая домов, розовеющих явственно в солнце своими боками; и явственно впадиной двери, окна, тупичка, перегиба, прохода они просинели.

Давно наблюдал с плоской крыши Радеса чуть видную белость высокого мыса, которым свергается Африка в море; та белость – Сиди-бу-Саид; в этих кряжах живут богачи; много мавров здесь водится; двери домов – изощренней; когда же приблизившись к дому, его белизна, как нигде, рассечется на ткань кружевеющих здесь изразцов; то – изящный квадрат безоконного бока исходит блистающей вязью зелено-синеющих цветиков с вкрапленным кармином розы, блистающим глянцем; то очерк дверного квадрата с зеленою дверною подковою блещет затейливо медными бляхами; та чешуя мелких блях покрывает подкову дверей, посредине которых литое, витое кольцо; по бокам – две колонки; над дверью ритмично идет полукругом отчетливая изразцовая полоса синерозовых глянцев на белом, слегка розовеющем выступе дома; а выше – решетка окна зеленеет и из нее над подковою двери свисают цветы.

Такой дверью выходят дома на ступенчатость улички; выше над ней – перегиб, как бы арка орнаментов; видишь под аркою ты продолженье ступеней; и видишь зареющий блеск: прозарел минарет и мулла призывает к молитве; под аркой, у входа в кафе, на ступенях пышнеет араб лепестками плаща, в высочайшем, как митра, тюрбане, окрученном яркою золотою веревкой; ты видишь, что нет гондуры на арабе; он весь перекручен под белым плащем белой шерстью; и он – розовеет, как домики; это, наверное, мавр, обитатель поселка.

Коляска осталась внизу: поднимаемся в белых пустынях крутеющей улички; сбоку пролеты – в просторы; над кручей – перила; под кручами – пена грохочущих волн; я – прекраснее места не видел еще; весь Радес – только проза перед этой поэзией красочных линий и звуков; идя по ступенчатой лесенке, кажется нам, что мы шествуем в небо; уже голубеет душа; не сквозные ли наши тела?

Но – дома расступились: перед нами – площадка; наверное, здесь высочайшее место окрестностей; ярким узором кровавых полос изразца – над перилами (где-то внизу) разблисталось кафе ниже вьющейся улички; сверху накрыло то все голубое раздолье; а спереди – небо, море воздушно слились; в это все убегает маяк; мы отсюда его наблюдаем: кровавое око нам видно в Радесе; он – вертится: раз-раз – мигнет; и потом – не мигает; в то время белеющий сноп его падает в море и снова – раз-раз – подмигнет.

Закрутили налево обрывины, мысы и вдавлины береговых очертаний до самой Бизерты[51]51
  Крепость и военная гавань французов.


[Закрыть], направо – тунисский залив; и мыс – Добрый, бросающий сноп с маяка, освещающий тракт пароходов, бегущих от Гибралтара к Суэцу; а сзади – сливается лентой залив, расширяясь над нами на десять и более километров; едва там мутнеет Тунис, едва виден Радес; но малиновый вечером верх Захуана все так же отчетлив; Сиди-бу-Саид весь под нами; под ним – провалились все карфагенские холмики; пятнышком белым едва видим нам карфагенский собор; море – с трех сторон хлопает; гребни, шипя, неустанно дымеют соленою влагой.

* * *

Сиди-бу-Саидом кидается Африка в море; за морем – Европа; Европе подставил бурнус от нее отвернувшийся мавр; знает он; заскрипит колесо на сиди-бу-саидском подъеме; и тащит – неверных к утесу, с которого старый маяк, как циклоп, одноглазо уставится в волны, бросая снопы бриллианта в кипенье воды; но он знает еще, что от Сфакса, Гафсы, Суз потянутся толпы паломников с яркими стягами к чистым костям марабу, опочившего здесь; в его честь понастроены все эти пальца мечетей; село богатеет доходом с паломников.

Кто марабу?

* * *

Помнит верно неверный: им чтимый король покидал берега нечестивой Европы когда-то с отборнейшим войском; расправила крылья косматая стая судов, нагруженных конями, оружием, множеством воинов, с крупным крестом на руке или груди; их Людовик Святой всех повел на Тунис; здесь в холмах Карфагена, надолго раскинулось станом неверное войско, боясь нападать на Тунис; но чума загуляла в палатках ленивого крестоносного войска; и умер Людовик Святой от чумы.

Так расскажет неверный; но это – не так.

Для арабов часовня Людовика – ложь и обман, если только не глупость неведенья; так было дело: Людовик король был правдивый и честный владыка; и оттого он задумался долго перед белым Тунисом, не смея напасть на Тунис; размышлял он о верах; открылось ему перед боем величие магометовой веры; сомненья одолели его; затворялся в палатке король, изучая Коран; некий опытный муж, тут прослышав о думах Людовика, храбро предстал перед ним, держа славные речи о вере; Людовик им внял; он склонился к Исламу; покинувши тайно палатку свою, он исчез с правоверным учителем веры, нет, он не погиб от чумы, но он хитро себя подменил, положивши на ложе свое зачумленного воина; гяуры верили в смерть его; страх охватил их войска; неудача постигла поход.

Между тем обращенный король научился пяти омовеньям; и – прочим обрядам; прожил он года в полном здравии, день ото дня становился святей и мудрей; он стал под конец своей жизни святым марабу, прославленным целой Тунисией; толпы стекались к нему, как стекаются ныне к костям марабу из Гафсы, Кайруана и Сфакса – процессии с пением, с боем там-тама, с развернутым знаменем, на котором красуется красный изогнутый серп со звездой.

Марабу – есть Людовик Святой: и в Сиди-бу-Саид все знают про это.

Не знают – неверные…

Здесь, в вышине, окруженные с трех сторон морем, передаем мы друг другу слова мусульманской легенды, напоминающей нашу легенду о Федоре Кузьмиче, под личиной которого кончил свои фантастические дни Александр Император.

Пора и домой: опускаемся вниз по ступенчатой уличке, быстро садимся в коляску; и – катимся вниз, к Карфагену, минуя его; проезжаем попутно безвкусную Марсу, где бей коротает все время (теперь в Гаммам-Лифе он); Марса не помнится мне; проезжали ее мы уж вечером; сумерки падали; ночью мы были в Тунисе; с последним же поездом мы возвратились в Радес; нам светила луна; и плутая средь уличек, увидели тени мы белых бурнусов; и слышали гарканья их из кафе: араб спорил с арабом, проклятьем оглашая село, во тьму кинулся спорщик; бурнус, распростерши огромные крылья, как лебедь, понесся в пространства луны.

Еще долго в ту ночь мы сидели на крыше, смотря, как прозрачняся дымом, в луне обозначились мороки бирюзовых пространств, кружевеющих призрачно очерками куполов, белых стен и оград, через которые бледно в луне низлетали соцветья; пурпурные в солнце; там с крыши далекого домика, скрытой стенами, куда, как мы знали, выходит гарем по ночам, раздавалось пение; улыбалась в луне там косматая роща оливок, как бы под покровом сплошной оловянной бумаги; песчаные косы залива – белели, сребрели; оттуда, где были сегодня, от дальнего горного выступа медленно даль прободало кровавое око; моргнул циклопический глаз маяка; и – сомкнулся; еще и еще; и – надолго сомкнулся.

Так трижды моргает на нас карфагенский маяк; и – смыкается око; мы видим лишь дальние светы снопа – где-то там, на волнах, когда око не смотрит.

И – снова моргает: и еще, и еще…

* * *

Средь цветов, в полосатых (и желтых, и красных) шелках Ася тихо поникла над чаем; Людовик Святой не дает ей покоя; а я, закрыв голову шарфом, я – вижу отчетливо древние образы; старый «Carthago» встает и я слышу:

– «Carthago delendaest»…

Нет не «delenda»: ничто не угаснет.

Вот брызнули лучики грелки; метнулась сень зайчиков в розовых розанах пола; задумчивость, радость и сказки и песня араба, унывно гортанная; издали; Африка нас поглощает, Европа свернулась комочком; приподымаются издали нам – Тимбукту, Диэннея, Канкан, павший город великого Самори; и предносится взору великая, африканская Франция.

Брюссель 912 года

«Двадцать две» Франции

Вы не знаете Франции: европейская Франция – малый кусочек, отросток гигантского тела, лежащего в Африке, – малый кусочек, закинутый как попало в Европу, отломанный кручами Гибралтара; и – брошенный: за Испанию. Знаю наверное я: никогда не пришло вам на ум точно вымерить Францию; вымерил я – отношенье ее европейских частей к африканским за вычетом Мадагаскара (размер мне его не отчетлив) равняется дроби ¹/₂₂.

Марокко, Алжир и Тунис открывают вам мало известную Францию; и – пространства косматых, разлапых лесов, уходящих к экватору, завершают ту Францию; невероятно раздутое тело желтеет раздутым своим животом – сахарийским бельмом; вся Сахара есть Франция; за Сахарою – Франция; эти Франции – кипень горластых, цветных, беспокойных народностей: толоко толков и морок цветов: – туареги, арабы; и – негры, и – негры, и – негры; становища негров с остатками черной культуры, великолепной, создавшей высокие памятники литературы, – становища негров, живущих в сплошной некультурице; разнообразие негритянских племен: дикари в ярких перьях; и дикари в перьях страусовых, покрытые шкурами; и достойные, смелые тимбуктукцы: все отродия цветокожих метежутся громкою жизнью, сочатся, клокочут в артериях организма страны, привлекая кровь нации из головы, европейской и знаемой Франции, – в ее черное африканское сердце; за Францию, – ту, которую знаем, – мне страшно; теперь еще время отлива (от головы национального организма к желудку) всех соков страны: надо ей беспрепятственно переварить то огромное тело, которое поглотила она – т. е. двадцать две Франции, чтобы стать после кровного усвоения Африки – ¹/₂₂-ою себя самое, я боюсь – будет час; кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы, – кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, – Африка, так, что жилы страны разорвутся, под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет ее голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами черных «чертей»: парижан!

Завоевание Францией Африки как-то мы все проглядели; об оккупации марокканских провинций мы только что прочитали в газетах[52]52
  Этот отрывок писался в 1912 году, в эпоху занятия Марокко.


[Закрыть]; Марокко же – малый кусочек земли по сравненью с пространством тропической Франции; собственно говоря: центр ее не в главе, а – в ногах; голова – истончается (прекращенье рождений): худеет, худеет, худеет она; все-то пухнут и пухнут, чернея, французские ноги; такая распухлость – болезнь: элефантиазис (так кажется).

Бедная Франция!

Вот – Марокко, Алжир и Тунис; вот Нигерия, Сенегал и Гвинея; вот – грудь, а вот – ноги, меж ними – широкий живот: то – Сахара; знаете расстояние от руки до ноги современной «француженки»; от Алжира до… скажем, Луанго; я – вымерил: расстояние от Алжира до этого пункта равно расстоянию от Москвы и до Лондона; расстояние крайних точек ее поперечника (в талии) – от Сен-Луки до египетского Судана, опять-таки приблизительно, есть расстояние от Москвы и до Лондона; у миниатюрной «француженки», надо признаться – не очень-то тонкая талия; Франция быстро толстеет, она – негритянка; не гальский петух ее символ; и – не кадриль ее танец, скорей ее символ – жираф; ее танец – канкан; и не надо быть тонким провидцем, чтоб внятно понять: уже даже в XX столетии в тонкие звуки «рояльной» культуры Европы войдет глухо-дикий рыдающий звук барабана, там-тама; «ля-ля» превратится в звук: «бум». И забумкает звуком «бум-бума» пространства Европы.

О, бедная Франция!

Африканскую Францию ныне слагают – во-первых, трехцветие берберийских культур: то – Марокко, Алжир и Тунис: европейская Франция – треть их тел; далее следует – грозный Туат и Сахара (равны восьми – «Франциям»); ниже – снова три «Франции»: Сенегал и Гвинея, а Дагомея, слоновое побережье, опять-таки превышает размерами европейскую Францию; кажется, что Нигерия составляет две Франции; около четырех их составят: Убанг, Габон, Среднее Конго и земли бегущие по направлению к востоку от озера Чад до – Эль-Фашери и Бахр-Эль-Газаля. Так 22 Франции составляется вместо одной; судьба Франции ужасает меня; иль она – механически нагроможденная глыба: колосс глиноногий, который рассыплется скоро (не может не рухнуть он); Францию очень скоро постигнет удар в этом случае; и – мне жалко ее; если ж Франция есть организм, а не двадцать две «Франции» плюс «европейская» Франция, то – вдвойне ее жалко; ведь белая кожа культуры обварится в африканском котле, почернеет зловеще ожогами негрской культуры.

Да, да, – во второй половине истекшего века тишайше свершалось завоевание знаемой Францией двадцати двух незнаемых Франций, пока пребывающих в подсознаньи французов, но обещающих всплыть очень скоро в «мулатских» произведениях ново-французской культуры, уже выявляющей вкус «Oriental» и «Arabe» – начиная с Гонкуров, Барбье д'Орвельи, Маллармэ и Рембо до Гогена, Клоделя и прочих пророков «мулата» в французе[53]53
  Во время написания этих строк автор не подозревал о том, что через десятилетие произведение негра Морана будет удостоено Гонкуровской премии.


[Закрыть]. Завоевание Францией двадцати двух своих «Франций» есть, собственно говоря, завоеванье Нигерией, Дагомеей и Конго – старинной Европы; Европа – «юнеет»: Европа – «мулатится», собираясь «онегриться»[54]54
  Это помолодение сказывается в «Джимми», «Фокстротах», в джасбанде и т. д.


[Закрыть]; пока еще что только милые негритенки – апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли еще мы увидим – в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары – «юнеющей» Франции – в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно, бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис – со скачущим туарегом, фалангой и коброю.

Бедная переглотавшая Франция, обреченная быстро свариться в наглотанных «Франциях».

В плодоносных лучах и тропических жарких лесах пока что закипает стремительно цивилизация будущей Франции; появляются неофранцузы среди нигерийцев, и зреет Нигерия в сердце француженки; множатся быстро полки сенегальских стрелков, составляющих, может быть, наиболее верную, храбрую часть вырастающей армии, угрожающих в будущем африканским колониям Англии, не умеющей взяться за души суданцев; я знаю наверное: в будущей европейской войне негритянская армия будет оплотом французов. Мы ахнем!

Порой нелегко доставалось французам завоевание Африки: кровь проливалась рекою и битвы шумели за битвами; а – во французской палате молчали о громе орудий в Нигерии; из боязни, что гром тех орудий пробудит вниманье Германии, или Англии; страх лишиться колоний смыкал очень часто уста депутатов: от правых до левых; мы знали историю министерских скандалов; то все – пузыри, пена, пыль; нам она подносилась охотно французской Палатой: жемчужины прятались под шумок мимолетных скандалов, пощечин, дуэлей, шантажей. И вот генерал Буланже прогремел на весь мир; этот жалкий «трескун» – знаменитое имя; а Самори (гениальный, отважный стратег), – ну признайтесь: о нем вы что слышали?

Во второй половине истекшего века полки за полками впервые прошли в Сенегал; в восемьдесят третьем году (так недавно еще!) они были у берега Нигера; в это время полковник Делорб взял Баммоко; и – кто знает? А в восемьдесят седьмом – на французов поднялся с востока и юга могущественный негритянский король Самори; и кидал много лет на французов свои чернокожие толпы; о нем не писали в газетах; весь мир говорил: «Буланже, Буланже». И напевали известнейший марш – Буланже; я едал Буланже, испеченного из вкусного мятного теста: то было… в Клину.

Замечательный вождь, – Самори разбивал многократно колонны французов; вот как о нем повествует участник суданских походов[55]55
  Lt.-Colonel Baratier. A Travers L'Afrique, p. 67.


[Закрыть]: —

– «Самори. Имя это… гремело… в Судане; заслужена слава его; легендарно его появленье; и – эпопея владычества этого деспота… В восемь лет образуется им государство, равное 400.000 кв. километров;… образует громаду. И став победителем, принимается он за реформы». – Баратье нам подробно рисует военные, религиозные и финансовые реформы, произведенные быстро, талантливо среди громов войны, чернокожим политиком; и – говорит:

– «Все усилия Самори устремлялись против нас; в продолжении шестнадцати лет нас держал начеку он; в… сопротивлении отмечаемы два периода: от 1882 до 1886; и – от 1896 до 1898… События показали нам, что Самори вождь народа, стратег и политик»… – Характеризуется первый период упорнейшей франко-негрской войны отобранием у Самори ряда пунктов (Уоссебугу, Сегу, Кониокари, Ниоро); – и завершается этот период: падением Канкана.

Но Самори не сдается: упорно он бьет в стальные заборы французских стрелков чернокожими стаями; одновременно: пытается он в передрягу втравить англичан; его посланцы в Лондоне; и находят они – благосклонность, внимание; но англичане боятся открыто поддерживать черного друга; он чувствуя силу французских штыков, делит надвое армию; и одной половиною отбиваясь от французов, другой покоряет себе ряд племен, их вливает в себя; и – отступая под натиском Франции, не уменьшает пределов возникшего негритянского государства; характеризуя стремительность, ум, дальнозоркость, отвагу упорного чернокожего воина; Баратье называет его:

– «Африканский Наполеон»!

Удивленье французов перед гением «черного» – поневоле наводит на думы: о «черных» во Франции: о их будущей миссии; не мешает задуматься над характером Франции XXI века; субстанция, из которой он с лихорадочной быстротою формирует полки, чтобы их перебросить на север – совсем неизвестна Европе[56]56
  Опять-таки: близкое будущее показало, что автор, пишучи в 1912 году эти строки, был-таки прав: в 1914 году чернокожие показались в Европе; поздней они были в России (в Одессе – так, кажется); общавшиеся с сенегальцами русские свидетельствуют о чуткой их восприимчивости.


[Закрыть]. Недавно в прошедшем году, для угрозы арабам уже переброшено для усмирения Феца – теперь. Это – первое веянье передвиженья на север лавины: дымок над жерлом африканского кратера, непотухшего и собирающегося на нас выбросить свою черную, раскаленную лаву.

Но – Самори?..

Защищаясь, как лев, Самори лихорадочно учреждал в государстве своем арсеналы; шпионы его рассыпались всюду; он – всюду пытался выведать тайны отливки орудий; и пробовал даже их лить. Но французы упорство ломают его; окружив, берут в плен; негритянское государство глотается африканской Францией: а бивавшие европейцев полки африканцев становятся быстро французскою армией. Множество черт возникающей Франции – Франции черных – разбросаны в сочинениях Баратье, Дюбуа[57]57
  Felix Dubois. Tombouctu la Mysterieuse. Ouvrage couronner par L'Academie Francaise. Paris.


[Закрыть] и др.

Предоставим же слово полковнику Баратье о недавних врагах своих; о покореньи Судана он вам повествует:

– «Никогда еще не вызывала победа в Европе такого открытого равнодушия; но никогда, может быть, не встречали французы сопротивленья такого в рядах неприятеля; мы нигде не несли таких тяжелых лишений, кровавых потерь, как… в Судане… но с суданскими нашими битвами не считаются как-то. Разве что-либо знают о взятии Уоссебугу, Досегвалы и Диэннеи? Но – следует сохранить для потомства воспоминанье о взятии этих пунктов, во имя и победителей, и – побежденных; боюсь, что слова мои вызовут смех, если прямо скажу: пред героями мы стояли; бившиеся до смерти, – герои… как вожди выше названных городов». – Повествуется далее: – «Лишь попал я в Судан, как молва о сражении при Уоссебугу охватила кольцом меня… от большого селения лишь осталась груда развалин… торчали еще: цитадель, арсенал… следы пламени были единственной памятью о героическом предводителе черных, о Бандиугу-Диара»… Далее, описуется самая бывшая битва: «Уже под напором штыков защищающие переброшены к середине поселка; засели они в стенах строений; и открывали по нашим рядам смертоносный огонь; вот – врываются наши стремительно в гущи дворов: а противники отступают в дома; двери выбиты; никого не осталось; и – режутся в глубине темных комнат; и – штык за штыком вырывается из руки пехотинца; уж круг осажденных сжимается; вождь – посредине его; не сдает он позиции… под развалиной крепости, среди моря огня… предпочел Бандиугу-Диара взорваться с детьми, с негритянскими женами – не согласился на сдачу; в своем героическом порыве, как некий Самсон, колебавший колонны святилища, он под ним схоронил, погибая, врагов… Опаленные взрывом развалины ныне стоят, как… останки… античного мира»[58]58
  Lt.-Colonel Baratier. Au Soudan.


[Закрыть]…

Вот повесть о взятии Диэннеи:

– «То был первый вечер во взятии приступом Диэннеи. Защитники – пали: никто не остался в живых; всюду, в лужах крови, были трупы… Простерлась над трупами ночь. Часовой, прижимая ружье, цепенел в вершине холма… Вдруг он видит: приподымается тень – там, над трупами. – «Кто ты?» – бросает вопрос он; и – тень отвечает: – «Я вождь Диэннеи: убей меня»! – приближается, и, показав на ружье, говорит: – «Я – начальник: убей же меня»! – Но часовой отрицательно начинает качать головой… стрелять не имеет он права (ведь выстрел среди ночи – тревога). И – часовой отвечает: – «Ложись: не имею я права стрелять»!

Но побежденный начальник погибнувших войск Диэннеи опять его просит: – «Убей меня!» – И часовой отвечает: – «Постой». – Он подходит к заснувшим солдатам: и – одного из них будит: – «Возьми свою саблю…» – И оба подходят к начальнику чернокожих; тот – пробует лезвие острой сабли: – «Да – хорошо: так – убей же!» – И вытягивает шею, он падает перед солдатами… И один из солдат отступает на шаг… очень резким движеньем откидывается; свист взлетающей сабли, и – блеск… сабля падает – падает вождь Диэннеи с главой, отделенной наполовину от плеч…»[59]59
  ^* Au Soudan, p. 153.


[Закрыть] – Я нарочно привел два рассказа; в них масса штрихов, поднимающих перед нами завесу недавнего прошлого: мы читали газеты о прениях во французской Палате; мы знали подробности жизни болтающих там адвокатов; и вороватый мосье Депю-тэ, облекаясь во фрак, с шапо-кляком в руке, полонял наши думы, как… полонял наше сердце подчас генерал Буланже, как пленил он однажды мне детский желудок (ах, мятные пряники клинской лавочки Скокова, изображавшие Буланже. Дети их помнят!). О том, что свершалось воистину с Францией в это время, не знали, конечно, все мы; в это время геройски кидались полки на зубцы крепких стен – Тимбукту, Диэннеи, Канкана; мы знали одно про Канкан: «Это танец! Последнее слово культуры пленительной Франции». И не знали мы вовсе, конечно, – насколько то слово есть слово последнее – Франции, Абеляра, Ришелье, Д'Аламбера, Мольера, Расина; и – прочих французов; и – первое слово (младенческой Франции) будущих Самори, Бандиугу-Диар, и… как бишь их грядущих, имеющих скоро возникнуть во Франции «неофранцузов», – французов с ожогом лица, – образующих негрскою кровью своей – прожег на лице белой, нежной Европы; Европа сгорит, может быть, в динамите тропических стран, ей доставшихся, как наследие от… черта. В том скором, быть может, пожаре, в громах его, не узнаем мы молний, ударивших в тело «французской» Европы. А между тем: отблеск молнии – в звуке «Канкан».

Отблеск молнии – жесты взлетающих ног буржуа депутата: в кафе-кабарэ; эти жесты потом повторялись у нас – среди купчиков; и летучее слово «Канкан» облетело Россию. В Царевококшайске, в Саратове, в Сольвычегодске, в Бугульме наверно плясали Канкан: и – говорили друг другу: «Вот танец-то: одним словом – «Париж». – Может быть, и в Париже так думали: «Наш Paris заострился в Канкане: и fin du siecle заключается в размахавшейся пятке»… – Но эта махавшая пятка не думала вовсе о том, что то – жесты грядущего взрыва во Франции: взрыва коросты «белых» французов во взрыве взлетающих и махающих пятками; взрыве «Африки» в старом Париже, неосторожно доверившим стенки желудка, покрытого язвами явства, – двадцати двум проглоченным «Франциям».

Сенегал, Дагомея, Нигерия, может быть, расположатся лагерем, окружая своим чернокожим кольцом укрепленья Парижа, – во Франции; оттого-то рассказы о храбрости сенегальских стрелков, или рассказы о храбрости «Банди-угу-Диара», пестрящие мемуары участников сенегальской, суданской кампаний, – вески, значительны; в них встречает нас яркая характеристика будущих европейских соседей.

Но жест, о котором в наивном восторге наивно гласит Баратье – жест жестокой, взлетающей сабли солдата над бедным героем немой Диэннеи, – тот жест возмутителен; падает сабля, и – «падает вождь… с головой, отделенной наполовину от плеч»… Не Судан ли наш будущий суд: суд над Францией болтунов, буржуа, адвокатов, банкиров, гоняющей броненосцы в Кронштадт, проливающей слезы о милом Эльзасе; и – под шумок опускающей саблю на голову храбреца «pour manger son Cigot»?

Не свершался ли в это мгновенье в Судане суд Божий над Францией?

И, быть может, французский грядущий историк, из черных, – какой-нибудь Ахмет Баба напишет последнее слово; – «Это был вечер по взятии укреплений Парижа. Защитники – пали: никто не остался в живых… простиралась над трупами ночь… Часовой, прижимая ружье, цепенел… Вдруг, он видит, приподымается тень, там, над трупами: – «Кто ты? Скажи!» – «Ле-Франсэ: вождь погибшей прекрасной страны, подарившей Европе Мольера, Вольтера, Дидро, Д'Аламбера, Вэрлэна… Убей же меня…»

Чернокожий стрелок разбудил потихоньку кого-то по имени Бандиугу-Диара: упал Ле-Франсэ, странно вытянув шею; и – сабля блеснула; и Банди-угу-Диара своим лезвием начертал роковую черту на истории Франции»…

Брюссель 912 года