Текст книги "Пушкинский дом"

По-видимому, Фаина с Митишатьевым лишь ненадолго прервали свой разговор, причем весьма частный, какой-то даже сближенный: так они его теперь продолжили, так наклонились они друг к другу, улыбались и кивали. Это насторожило Леву. «Они же не были знакомы», – поразился он. Лева вспомнил, как удивился тогда, в первый вечер, что они не были знакомы, – теперь же они явно выглядели давно знакомыми. И эта неясная степень их знакомства, эта окончательная путаница во времени и собственных представлениях – закружили в Леве. А может, они и были знакомы, еще до Левы? И то, что Митишатьев тогда так подчеркнуто с Фаиной знакомился, было лишь дурацкой шуткой в его стиле?.. Но Лева не мог вспомнить, улыбалась ли тогда в ответ Фаина, – кажется, и не улыбалась… а может, это была даже не шутка, а такое подчеркивание, понятное лишь им двоим, может, Митишатьев так выразил свое недовольство, даже ревность? А может, они потом встретились, разговорились и познакомились ближе?

В общем, Лева запутался, его даже это перестало интересовать, слишком волновал его сам факт их разговора теперь, эта очевидная близость, интерес, особая оживленность… О чем там они говорят? Он никогда об этом не узнает… Это его всегдашнее бессилие что-либо знать о Фаине снова подступило в полный рост, и самым сильным его желанием сейчас было иметь бы некий фантастический аппаратик, чтобы все это незаметно от них слышать. Левино воспитание, по которому подслушивать считалось нижайшей ступенью падения, было сейчас вовсе ни при чем. Желание было слишком страстно, чтобы воспитание выдержало… Но аппаратика ведь и не было. Тоже и телевизорчик махонький с удовольствием имел бы сейчас Лева, потому что не видел их рук и ног, лишь склоненные головы, – а вдруг Митишатьев уже держит Фаину за руку или они касаются горячими коленями? Но и телевизорчика – тоже не было. О чем они там так уж говорят, так уж поглощены? А может даже – о нем? Посмеиваются? Вот и Митишатьев, смеясь чему-то, что сказала Фаина, поднял взгляд на Леву как бы удостовериться, словно Фаина экскурсовод, а он, Лева, – экспонат, такой взгляд. Удостоверился, как бы даже усмехнулся еще больше, удостоверившись, – и снова весь поглощен Фаиной, говорит ей что-то, и теперь смеется Фаина… Так и не обернулась с тех пор к Леве ни разу! Как Лева ни протягивал немую свою мольбу, как ни вызывал мысленно ее ответный взор – ни разу…

Что-то говорила Леве, пытаясь продолжить прервавшуюся их беседу, его розовая соседка – он отвечал рассеянно, односложно и невпопад. Она даже обиделась, ощутив столь резкую подмену, замолкла, но, проследив Левин растерянный взгляд, по-женски, несмотря на юность, тут же рассекла, что к чему, и рассмеялась. «Ревнуешь? – сказала она, наклонившись к нему. – Выпей лучше». Лева мучительно покраснел, ему было стыдно, что он настолько ничего с собой и своим лицом не мог поделать, что полностью себя выдавал; потому что вторым по силе желанием после подслушивающего аппаратика было именно желание сделать как можно более равнодушное, безучастное, даже холодное лицо. И это вот лицо, которое он с такой энергией над собой совершал, оказывается, больше всего и выдает. «Нет, что за глупости, нет, конечно!» – зло, впопыхах ответил Лева розовой соседке, тут же понимая, что если он и хотел ее разубедить, то не такой фразой этого возможно достигнуть. «Что, и выпить не хочешь?» – насмешливо передергивая, сказала соседка. «Нет, это я в другом смысле, это я в смысле, – окончательно смешался Лева, – выпить-то я с удовольствием…» Они выпили. Лева даже сумел несколько опять отвлечься, ему удалось выровняться в глазах соседки, сказав что-то такое, чему она опять чрезвычайно рассмеялась. «А вы ничего, остроумный», – сказала она. «Остроумный, но без чувства юмора…» – подумал с тоскою Лева.

Ему мучительно хотелось обернуться к Фаине с Митишатьевым, и он себя сдерживал из последних сил. И конечно, не выдержал. И тогда опять поймал взгляд Фаины. Этот второй взгляд был как второе предупреждение, и смысл его был вроде: «Ну, раз так…». Леве даже показалось, что он застал, в последний, правда, момент, некий кивок Митишатьева в его сторону, почему и обернулась к нему Фаина. Леве показалось, что за ним все наблюдают: и Митишатьев, и Фаина, и соседка, и весь стол, – ему стало неуютно, а Фаина снова повернулась к Митишатьеву, так определенно, так подчеркнуто навсегда, что Леве захотелось опрокинуть на них стол, даже все тело напряглось для усилия. Он, конечно же, не опрокинул и тогда тоже демонстративно (только кому была нужна эта демонстрация, ведь Фаина на него не смотрела?) снова повернулся к своей соседке, с неудовольствием ловя и ее наблюдательный взгляд. Хотя она была уже изрядно пьяна, соседка. Она, хихикая, сама налила себе еще и протянула бутылку Леве. Он, чувствуя, что именно эта рюмка сильно на него подействует, тем не менее выпил ее с самым решительным видом и захмелел.

Тут заскрежетали все разом отодвигаемые стулья, и Лева наконец услышал, какой гвалт стоит в комнате… До этого момента со звуком творилось что-то неладное, его как бы не было: была Фаина с Митишатьевым и прислушивание к ним, которое-то и сводило на нет все прочие звуки, – Фаину же с Митишатьевым ему тоже не удавалось расслышать, и тогда звук врывался на секунду, как уличный шум из распахнутого окна. Так жил звук, то включаясь, то выключаясь… И вдруг загрохотали стулья, кто-то погасил верхний свет, все разом встали из-за стола и словно бы разом и заговорили: «Танцы, танцы! Почему мы не танцуем!» – вот, оказывается, почему все встали. Лева тоже встал, слегка качнувшись.

Поволокли в сторону стол. Лева тоже поволок, вернее, он глупо следовал за столом, все ища, куда бы можно было просунуть руку, потому что стол облепили со всех сторон, словно огромную тяжесть: это было всем очень весело – тащить стол, кто-то даже упал – совсем восторг!

Именно в таком глупом виде, следуя за столом и пытаясь найти себе место, чтобы тоже за него уцепиться, обнаружил Лева в двух шагах от себя Фаину с Митишатьевым – они в этом предприятии не участвовали, лишь наблюдали, единственные из всех трезвые. Лева поспешно выпрямился и приотстал от всей компании, сделав каменное вытянутое лицо, и почувствовал себя мучительно глупо. «Левушка, – сказала ему Фаина ласково, – какой ты смешной!» Лева и расстроился, что она так сказала, когда рядом с ней Митишатьев, и обрадовался ласковому ее тону, которого не ожидал. Ласка была ему важнее. «Смешной? Правда?» – сказал он словно так, что если это плохо, то он больше не будет, а если Фаине нравится, так он может стать еще смешнее: как она захочет – так и будет. Фаина, смеясь, потрепала его по руке. Лева растаял.

Танцевали. Фаина сама пригласила Леву. Лева танцевал радостно и неловко и очень смешил Фаину. Он наконец понял, что все его страхи насчет Митишатьева – полная ерунда: просто был он сосед – естественно, она разговаривала с соседом.

А так, вообще-то, она все время была с ним, с Левой. Это наполняло его радостью, а глядя на других, и гордостью: конечно же, она была лучше всех и ни у кого такой дамы не было.

Танец кончился, Лева, расплывшись, сам подвел Фаину к Митишатьеву, как бы вернул кавалеру – такая шутка. Тут же Леву подхватила розовая его соседка: она все смеялась и держалась на ногах нетвердо. Лева посмотрел в растерянности на Фаину, находясь в той странной позе, когда человека тянут за руку, а он, уже шагнув от внезапности, начинает тянуться в противоположную, а именно – к Фаине, к Фаине!.. Но Фаина кивнула ему с улыбкой: мол, ничего, давай.

И Лева танцевал теперь с розовой соседкой – она была горячей и мягкой, таяла в Левиных руках и все хихикала, глаза ее плавали, не в силах посмотреть в одну точку, – на Леву это, к удивлению, даже действовало… Тут увидел Лева спину Фаины – она танцевала с Митишатьевым. Леве показалось, что у них это очень красиво получается, и сам он тогда стал вовсе неловок. Соседке это было все равно и даже нравилось, когда он на нее наталкивался. Фаина же танцевала как-то так, что все время была к Леве спиной, и он никак не мог улучить момент, когда она повернется, и видел все время лишь лицо Митишатьева, улыбавшегося какой-то взятой из кино улыбкой и беспрерывно что-то Фаине тихо (так, что опять без аппаратика не обойтись!) нашептывавшего.

Лева, стремясь поправить положение, бросился приглашать Фаину на следующий танец, но ее опять словно подменили.

«А ты растанцевался…» – сказала она холодно и как бы с ехидством, будто опять намекая на соседку, и отказалась.

Но танца и вообще не произошло, потому что вдруг кто-то зажег свет и скинул иголку с проигрывателя. «Играем в бутылочку!» – закричал он. «В бутылочку, в бутылочку!» – закричали все. Лева вспомнил, что слышал об этой игре: она – с поцелуями. Образовался круг. Митишатьев с Фаиной тоже в нем оказались – тогда втиснулся и Лева (это его запоздание напомнило ему передвигание стола, и он поморщился). В центре оказалась большая бутылка из-под шампанского. «Крути, крути!» – кричали. Кто-то попробовал ее крутить – ничего не получилось, сам упал. «Не можешь, не можешь, освобождай!» – кричали стоящему на четвереньках. «Она и не будет крутиться», – сказал тот обиженно. «Почему ж не будет?» – неожиданно для себя спросил Лева. «А так – не будет, – рассудительно сказал тот, поднимаясь с четверенек, – нужна бу-ты-лоч-ка, – зло сказал он Леве, – а тут бутылища! Нужна же бутылочка, пузырек!» – «Пузырек! – хохотали. – Пузырек!»

Кто-то крутанул ловчее, и серебряное горлышко уставилось на Фаину, как стрелка компаса на север. «О-о-о!» – пронеслось по кругу. «Крути – с кем! крути скорее!» – крикнул кто-то нетерпеливо. Лева весь замер и побледнел даже. «На меня, ну, на меня же!» – мысленно приказывал он бутылке, и даже губы у него шевелились. Бутылка указывала на Митишатьева. Лева помертвел. «Целуйтесь же, целуйтесь!» – закричали. Митишатьев вопросительно посмотрел на Фаину. Лева впился в нее взглядом. Фаина странно засмеялась, взглянула на Леву и покачала головой. «Ну вот!» – с досадой протянул кто-то.

Бутылочку крутанули еще раз, но указала она на самую неинтересную девочку – целоваться всем расхотелось, все как-то само собой распалось. Снова потушили свет и начали целоваться просто так, кто с кем хотел. Левой опять завладела розовая соседка, она тащила Леву куда-то в угол, а он все упирался и озирался, но нигде не находил Фаины с Митишатьевым, ни в одном темном углу. Их не было.

«Да, да… я сейчас…» – невнятно сказал он соседке и вскочил с дивана, на который она-таки успела его усадить.

Так он стоял некоторое время, побледнев, весь состоящий из толчков и порывов, делал стойку – даже ноздри у него раздувались (или слышал вдали призывные звуки рога?). «Ну, зачем же ты уходишь?» – ласково спросила соседка. Он не ответил. «Ах вот что, опять ее ищешь?..» – догадалась она. «Да нет же! – зло буркнул Лева, – мало ли зачем?» – и широкими, прямыми шагами, все равно казавшимися нетвердыми, направился к двери.

Он увидел Фаину с Митишатьевым настолько сразу, как выскочил из комнаты, что даже опешил и как бы споткнулся: чересчур разбежался – и резко затормозил. Фаина стояла у сундука, прислонившись спиной к стене, а Митишатьев – перед нею, поставив одну ногу на сундук и одной рукой уперевшись в стену над плечом Фаины. Вроде бы они так и стояли, не касаясь друг друга, и до прихода Левы, но Леве почудился некий шорох, какое-то их движение, которое он не сразу уловил. (И некоторое время потом, смотрел ли он «Утраченные грезы» с Сильваной Пампанини в главной роли, где она стоит на лестнице, а ее матрос как-то особенно поджимает ногу, или читал у Хемингуэя его знаменитую фразу: «Как всякий мужчина, я не мог долго разговаривать о любви стоя», он не мог ни видеть, ни читать этого спокойно – все мерещился ему сундук в той прихожей.)

Они оба посмотрели на него спокойно и вроде без замешательства. «Ну что, Лева, – сказала Фаина, – как твоя соседка?» – «Ничего», – выдавил Лева, не в силах побороть в горле спазм. «А мы тут разговариваем, – сказала Фаина. – Там душно». – «А», – сказал Лева. Митишатьев слабо кивнул и только теперь несколько изменил позу, оттолкнулся от стенки и убрал руку, ногу же оставил на сундуке – все у него получилось как бы так, что ему нечего скрывать от Левы: ничего необычного в его позе и не было: могут же два человека, увлекшись разговором, стоять именно так (в наш век нескованных и естественных движений), – думать что-нибудь другое, мол, было бы глупо на Левином месте, и что может быть смешнее неоправданных подозрений… Но Лева думал как раз то самое, а все силы уходили на то, чтобы этого никто не заметил. Но он ощущал, что ничего поделать с лицом не может… «Иду пи́сать», – сказал он тогда, как бы шутя и оправдываясь. «Фу, Лева», – смеялась Фаина, чуть ли не одобрительно. И Лева прошествовал не оборачиваясь. Он постоял некоторое время на кухне, остервенело куря, и вернулся назад. Митишатьева с Фаиной уже не оказалось у сундука.

Они были уже в комнате. «Ну, как ты?» – участливо осведомилась Фаина. «Как, как! Естественно, как», – сказал Лева даже раздраженно. «Да я не об этом… ты что, дурачок, подумал что-нибудь? Это же смешно». – «Я ничего не думаю», – гордо заявил Лева. «Вот и молодец», – сказала Фаина. Подошел Митишатьев. «Может, выпьем? – предложила Фаина. – Позови свою соседку». – «Да ну ее!» – сказал Лева. «Что же так? Нехорошо…» – сказала Фаина. Лева разбудил соседку, она встрепенулась и радостно согласилась. Леве пришлось ей сильно помочь встать с дивана. Выпили. Лева опять оживился, заговорил, все время испытывая неловкость оттого, что розовая соседка висела у него на руке, и неживо топорщил локоть, стараясь казаться отдельным от нее. «Смотри, ей совсем плохо, – сказала Фаина. – Проводи ее». – «Тьфу, черт!» – чуть не взвыл Лева и посмотрел на Фаину с ненавистью.

Он повел соседку к дивану, но тот уже был занят: на нем целовались. Он посадил ее на кровать и хотел там и оставить, но она не отпускала его руки. Лева, не способный все-таки на грубость, с тоской сел рядом. Соседка замычала и мягко и ласково приткнулась к нему, терлась головой о плечо. Лева совсем одеревенел. Фаина с Митишатьевым стояли там же, где он их оставил, спиной к Леве. Соседка вдруг застонала и начала мучиться. «Этого еще не хватало», – с тоской подумал Лева, слегка отстранившись. Он увидел ее лицо, открывшийся пухлый рот – она была совсем ребенок. Мучительная, брезгливая жалость к ней подступила вдруг. «Ну пойдем, ну пойдем, – уговаривал он ее, – ну пойдем…» Он тащил ее и тут снова обнаружил, что Фаины с Митишатьевым нет в комнате.

Не было их и у сундука. Он тащил розовую соседку с совершенно белым уже лицом по темному коридору, затравленно озираясь по сторонам, словно мог увидеть Фаину в какой-нибудь щели. Ткнулся в ванную – она была заперта изнутри, из-под двери выбивался свет. Он почти втолкнул соседку в уборную, сам бросился на кухню – там их тоже не было. Снова бросился к ванной – там было по-прежнему заперто. Он даже наклонился, припал к полу, но ничего не увидел и не услышал. «Я схожу с ума», – сказал он себе, поспешно вскакивая и отряхивая колени.

Он вернулся в комнату и бессмысленно озирался, снова ища Фаину как бы в щели. Ее не было. Он обнаружил лишь ее сумочку, приткнутую за настольную лампу. Он схватил почему-то сумочку и с нею выскочил в коридор. В дверях столкнулся с той парочкой, что целовались на диване. Дверь в ванную была отворена, и там теперь никого не было. Он услышал тогда за спиной, как хлопнула дверь на лестницу. Некоторое время стоял в тяжелой растерянности и ничего не соображал. Бросился на лестницу. Внизу были слышны голоса. Сбежал через три ступени вниз. Никого. И во дворе – никого. Ему вдруг показалось, что идет снег.

Он вернулся и в тупости сидел на диване, открывал и закрывал сумку – щелкал замком. Наконец заглянул внутрь: пудреница, огрызок карандаша, платочек… Завязан узелком. Развязал узелок и обнаружил кольцо.

Вспомнил, как она тихо сняла его с пальца. Примерил. Оно не лезло ни на один палец. «Ну и что же, сама говорила, что оно стоит пятьсот рублей[6]6
  Масштаб цен до реформы 1961 года. Деньги тогда были другими, большего формата, но меньшего номинала. Так что когда Лева мучился насчет раздобыть 50 рублей, то это не то, что 50 рублей сейчас, а так – рублей 5 по-нынешнему. А вот то, что 5 рублей теперь ни для кого не серьезно, а 50 тогда могло быть очень даже серьезно, – этого уж совсем не объяснишь тому, кто этого не помнит, – время! (Вот секрет возраста, каждым человеком достигнутого: только вспомни все, как было, как следует: даже на день вспять я не хотел бы вернуться!)


[Закрыть], – как-то сухо подумал он, – мы можем три раза сходить в ресторан, – прокрутилось в нем безучастно, как в арифмометре. – Что же я могу поделать, раз у меня нет денег…» И он сунул кольцо в карман. Завязал обратно узелок на платочке. Закрыл сумочку. Отнес ее и задвинул за настольную лампу. Отойдя, еще раз посмотрел – точь-в-точь. Уселся ждать, странно спокойный.

«Разве так можно, Фаина! – говорил он мысленно, у него даже шевелились губы. – Разве так поступают люди? Даже если я не прав и зря тебя подозревал, разве можно так измываться надо мной! Чем я виноват? Разве не видно, как человек страдает… Тут и любви не надо – любой сжалится. А ты – как вивисектор. Мне даже представить невозможно, что один человек может другому такое… Да еще любящему. Именно любящему – не Митишатьеву же? Что же ты, Фаина…»

Так он тихо уговаривал Фаину, и она появилась. Подскочила к нему. «Что с тобой, бедненький?» Лева молчал, пощупывая в кармане кольцо. «Мы гуляли. Знаешь, как хорошо на Неве!..» Лева молча поглаживал кольцо. «Ну что ты, глупый?.. Нельзя же быть таким глупым! Ты обиделся на меня? Но как же с тобой еще можно…» – «Ну как же с тобой еще можно…» – повторил Лева. «Пошли отсюда, пошли скорей! Как тут можно находиться! Так хорошо на улице… Светло уже». – «А я думал почему-то, что снег пошел…» – сказал Лева. «Какой же снег в июле? Вот чудак!..» И Фаина направилась к столу, извлекла свою сумочку из-за настольной лампы. Лева с непонятным удовольствием проследил, как она это проделала. Что-то в нем расслабилось, и он вздохнул.

И они вышли все втроем.

На улице действительно было прекрасно.

Лева шел, все в нем слегка и высоко звенело, он не чувствовал своего тела и словно даже летел; что-то они говорили все втроем, и Леве казалось, что что-то все время несильно вспыхивает рядом – он даже поворачивал голову проследить эту вспышку, но там ничего не вспыхивало, а вспыхивало еще рядом, еще немного в стороне… Время от времени он с испугом ощупывал кольцо; оно же – никуда не девалось, было на месте. Он вздыхал с облегчением, немножко гладил его, и вспыхивание становилось ярче. «Как Аладдин…» – вдруг сказал он вслух. «Что – как Аладдин?» – спросил Митишатьев. «Шпиль, – сказал Лева, поспешно выдернув из кармана руку, и именно ею показал на знаменитый золоченый шпиль, что был через реку. – Его хочется потереть суконкой, и все тогда пройдет…» – «Это, я тебе скажу, образ…» – сказал Митишатьев. «О чем вы?» – сказала Фаина.

Потом они долго прощались у дома Фаины, словно выжидая, кто первый пойдет домой, а кто останется. Лева молча и терпеливо ждал, разглядывая три выбитых кирпича (они как раз были на уровне его глаз), и наконец они расстались все сразу: Фаина вошла в свою парадную, они же с Митишатьевым пошли вместе.

Лева испытывал облегчение и радость, и это странное вспыхивание вокруг при каждом шаге еще усилилось. Они шли к трамвайной остановке, подозрения спадали с Левы, как душные одежды, и в сердцевинке, голенький и чистенький, окруженный лишь вспыхивающим белым светом, оставался Лева – ядрышко, зернышко!.. – вдыхал всей грудью, слушал звуки и запахи, и отчетливо зажигались для него звезды; у остановки уже совсем светлело, Митишатьеву еще два шага – и он дома; они дружески, открыто пожимали друг другу руки, и Лева вспрыгнул на подножку первого утреннего трамвая…

Фаталист
(Фаина – продолжение)

– Вы нынче умрете! – сказал я ему. Он быстро обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

– Может быть, да, может быть, и нет…

Он ожидал услышать с порога про кольцо, но Фаина была весела, неожиданно ласкова и приветлива, и он удивлялся. Пусть он немного подождет на лестнице, а она быстренько оденется, и они пойдут гулять. Он ждал.

И тут же появилась Фаина, и на ней не было лица. «Что с тобой?!» – воскликнул Лева, чувствуя, какой он бездарный актер. Через минуту он уже раскаивался в содеянном – никогда еще не видел он Фаину в таком неподдельном горе! Его любящее сердце обливалось кровью. С радостью вернул бы он сейчас ей кольцо и утешил, но все в нем сжималось от страха, лишь представлял он себе это свое признание… Фаина его прогонит сразу же, и никогда, никогда больше не увидит он ее! «Хорошо, ну не плачь же, я куплю тебе другое! – говорил он, как в сказке. – Не простое, а золотое… Может, не такое дорогое… Но это будет мое кольцо. Тебе ведь дорого само кольцо, а не то, что оно от него?..» – спрашивал он с испугом и надеждой, уже умиляясь возможному счастью: его кольцо – его тогда навсегда и Фаина. «Конечно же само кольцо! при чем тут, что от него!..» – очень прямо сказала Фаина. «Ну, тогда будет, будет тебе кольцо! – с восторгом сжимая ее суховатые руки, говорил Лева почти плача. – Только не расстраивайся, только не плачь!» Фаина вдруг очень быстро успокоилась. «Правда, значит, ты купишь?» – «Правда, правда», – говорил Лева, чувствуя, что вместе с ней успокаивается и сам, и даже огорчаясь, что она так быстро успокоилась. «Ну что ж, продам это и куплю другое… – почти равнодушно уже думал он. – Раз уж так…» – «Ты знаешь, – говорила Фаина. – Можно купить кольцо сравнительно дешево… За двести, даже за сто пятьдесят рублей, если поискать… И тогда уж мы будем обвенчаны…» – сказала она; поцеловала его нежно, как она это умела.

Лева опять растаял и остался ждать, пока она соберется. «Ну что ж, – рассуждал он. – Продам это, куплю другое, дешевле, и у меня еще останется, и мы сможем раза два сходить в ресторан. Не два, а три, – опять сухо, как в арифмометре, прохрустнуло в его голове, – какая разница. А то, что я ей куплю кольцо, так это мне еще вознаградится, – так ужасно он думал. – Поймет наконец, как я ее люблю. Знает же, как трудно мне достать денег…»

В скупочном пункте приемщик повертел в руках кольцо и сказал: «Пятьдесят рублей». – «Нет, пятьсот!» – чуть не закричал Лева. «Нет, не может быть! Жулик, ну, конечно, старый жулик!»

И он мчался в другой пункт. В другом пункте был уже не приемщик, а приемщица; она бросила кольцо на весы, такие точные весы («Ну конечно же, тот был жулик, – радостно подумал Лева, – даже не взвешивал!»); приемщица тщательно, без конца подталкивая нежную гирьку, взвешивала, потом щелкала на счетах – у Левы все сжалось и замерло внутри. «Сорок девять рублей», – наконец сказала она.

Он остолбенело стоял, держа перед собой кольцо, и оно тускнело на глазах. «О господи! медяшка!» – воскликнул он и в сердцах чуть не выбросил в урну, но что-то вдруг, какая-то неясная мысль остановила его, он увидел, как с любопытством смотрит на него приемщица из своего окошка, зажал кольцо в кулак, кулак засунул глубоко в карман и, резко повернувшись, быстро вышел.

Узкое, длинное, пустое небо проспекта уходило вдаль. Ни одна птица не пересекла эту полосу, сколько он ни смотрел. Именно почему-то – хоть бы птица пролетела… Понял Лева, что у него никого нет. Ни отца, ни друга… Почти счастье – такое горе…

Именно это чувство привело его… ноги сами пришли… случайно его бесцельный путь пролегал мимо… и не заметил, как оказался в этом подъезде, на этой площадке… дернул на себя медную надраенную пуговицу… В глубине старинно звякнул колоколец. Дядя Митя открыл сразу, будто под дверью стоял, небритый, в шали, без зубов. «Не дам, – сказал он через цепочку. – В долг – не дам».

Лева еще походил по магазинам, просто так, чтобы время шло, – приглядывался к кольцам: разбить витрину, попросить показать, вырвать… и – бежать, бежать! Он успевал прежде, чем они спохватывались… Сердце его стучало над прилавком. Кольца все были очень дорогие, даже за двести-то не было. А откуда же у него хотя бы и двести? А кольца действительно в основном стоили пятьсот и дороже. Фаина была права, Фаина правильно лгала… Вдруг неотчетливая та мысль, по которой он кольцо все-таки не выбросил, как-то вывернулась в его мозгу и стала такой ясной, что Лева чуть не подпрыгнул, во всяком случае, воскликнул нечто невнятное, вроде: «О-ля-ля!» Какая-то злость и даже торжество шевельнулись в нем.

Когда он пришел к Фаине, идея уже настолько владела им, что он не мог затягивать игру, придумывать какую-то мерку, которую должен снимать с ее безымянного пальца… а прямо приступил к делу, уже не заботясь о том, чтобы все было правдоподобно. Он все еще ощущал непонятную, непривычную в себе силу и злость.

«Дай мне свою руку», – сказал он Фаине. Фаина несколько удивилась непривычному его тону, но, как-то сразу подчинившись, руку дала. «Закрой глаза», – приказал он. «Ой, миленький! – вдруг догадалась Фаина. – Неужели!.. – И она бросилась ему на шею. – Но как же ты смог?..» – «Закрой глаза, – повторил он, – и не смей открывать, пока я не скажу». – «Хорошо», – покорно согласилась она. «На каком пальце ты его носишь?» – спросил Лева, вдруг сообразив, что этого-то он не помнит. Фаина отогнула безымянный. Кольцо наделось легко, как того и следовало ожидать. «Теперь можешь открывать», – сказал Лева.

Он все еще держал ее руку в своих так, что кольца не было видно. «Ой, Лева, в самый раз!» – восклицала Фаина, блаженно пошевеливая в его руке пальцем. Никогда Лева не видел у Фаины такого самозабвенного, такого счастливого лица. Она подпрыгнула поцеловать его и попала как-то неловко, мимо, не то в нос, не то в глаз, не то в лоб. Лева почти ненавидел ее.

«В самый раз! – воскликнула она, и Лева отнял руку. – Как ты сумел…» – Фаина осеклась, вглядываясь в кольцо. Такого лица, пожалуй, Лева тоже никогда у Фаины не видел… Огромное расстояние пролегало между первым и вторым лицом – оно было преодолено мгновенно, со скоростью того света, который пробежал по нему. «Где ты достал это кольцо?» – спросила Фаина другим голосом.

«Купил», – спокойно сказал Лева. «Где?» – «С рук», – сказал Лева. «Это мое кольцо», – сказала Фаина. «Не может быть», – сказал Лева, леденея от неизвестного ему удовлетворения. «Мое. Я знаю свое кольцо», – сказала Фаина. Жизнь, казалось, вовсе исчезла из ее лица. «Неужели ей так больно узнать, что это сделал я?» – почти удивился Лева. Словно у нее ускользнула почва из-под ног и она уже пошатнулась упасть – такое было у нее лицо.

«Оно не может быть твое. Сколько стоило твое?» – спросил Лева. «Пятьсот», – механически, тускло отвечала Фаина. «А это я купил за сто, – сказал Лева, – и то переплатил вдвое. Я потом оценил его – оно стоит на самом деле пятьдесят». Фаина молчала. «Не веришь – пойдем проверим», – уже пережимал в своем торжестве Лева.

«Я не хочу, – сказала Фаина, и лицо ее даже слегка оживилось. – Я не хочу носить кольцо, которое уже кто-то носил». Лева чуть растерялся. «С чего это ты взяла, что его кто-то носил?» – «Это сразу видно». Лева растерялся еще больше. «Ты бы сама походила по магазинам – увидела бы, что дешевых колец вовсе нет. Откуда бы я взял такие деньги? Мне еще повезло, что я на это-то натолкнулся». – «Все равно я не буду носить чужое кольцо! – настойчиво, еще более оживая и воодушевляясь, сказала Фаина. – Новое я бы надела, потому что это было бы твое кольцо, от тебя… а это – нет».

И Фаина стянула кольцо с пальца и протянула Леве, отсутствующе на него глядя. Лева потупился, цепенел, с силой сжимал кольцо, словно желал раздавить его… И опять что-то спасительно вспыхнуло в его мозгу, он не успел даже четко понять что. «Ах так! – вдруг вскричал Лева. – Ну так мне оно тоже не нужно. Никому оно не нужно!..» И он размахнулся с неестественной силой и подбежал к окну. Рука его уже летела в замахе, и он все сильнее сжимал кольцо, чувствуя, что никогда не сможет действительно его выбросить… Вдруг он почувствовал, как Фаина вцепилась в его руку, – обернулся, взглянул высокомерно: что, мол, еще такое? Так он обернулся, все еще замирая от сладчайшей ненависти, столь заполнившей пространство горькой его страсти, поражаясь этому мгновенному равенству, с колечком в занесенной руке… «Не надо, – сказала Фаина. – Отдай его мне…» – сказала она тихо и покорно. И Лева подавил облегченный вздох.

Много позже, когда все, так сказать, быльем поросло, Лева взглянул однажды на ее кольцо (Фаина теперь никогда не снимала его) – и вдруг все ожило и завертелось перед его глазами, воскресло и ощущение того вечера с Митишатьевым и всех последовавших дней… Так сильно, так точно это ощущение вспомнилось, как бывает иногда от забытого запаха или музыки. (Они ехали в стареньком трамвайчике, на последней площадке, по окраинному пустырю, и перед тем, как вдруг увидеть кольцо, Лева долго смотрел на рельсы, убегающие из-под вагона в этот пустырь…)

Лева вдруг все это так вспомнил, что не удержался и спросил (а они никогда с тех самых пор обоюдно не заводили разговора об истории с кольцом, а тут он спросил): «Слушай, Фаина, сколько стоило твое бывшее кольцо? Скажи правду…»

Фаина удивленно, недоуменно на него взглянула: «Почему бывшее? Всегда это и было. Оно стоит пятьсот рублей».

«Нет, оно стоит пятьдесят», – настойчиво сказал Лева.

«Ну да, – сказала она, – в новом масштабе цен оно стоит пятьдесят».

(Примечательно, что после истории с кольцом у них был, пожалуй, самый продолжительный и мирный период их отношений. «В настоящем-то смысле, все науки – естественные, – подумал по этому поводу Лева, – и филология…» И возможно, именно тогда отправился на поклон к деду. Впрочем, не придавая этому шагу столь уж большого значения…)