Текст книги "Дипендра"

Быть может, я и в самом деле безумен, если так легко, по-графомански, несусь по строчкам сейчас, здесь, в этой тюрьме, зная… нет, не зная, пусть то, что случится, случится с кем-то другим, с каким-то другим Виктором, который сейчас просто сидит на стуле, тупо уставившись в окно на острый кирпичный угол… Когда же они за тобой придут, Вик? Это невнятное писание – опять как мастурбация, да, как мастурбация, чтобы не сойти от ужаса с ума. Да нет, я уверен, что скоро все разъяснится и меня наконец выпустят…

Ну что же, продолжим дрочку. Все же я не совсем прав по отношению к отцу. Перед тем, как он привел эту Нинку в наш дом навсегда, он решил со мною выпить. Я помню, была уже ночь и я уже спал. Несколько лет после той истории с его рассеченной бровью он не позволял себе входить ко мне после двенадцати. В ту ночь он постучал и вошел с бутылкой водки, молча разлил в две рюмки и разрезал пополам лимон. Заспанный, я ничего не понимал.

– Завтра, – сказал тихо и как-то глухо он. – Завтра мы с Ниной расписываемся.

Это было, как удар грома.

– А как же я? – тихо спросил я.

– Что – ты? Ты как жил, так и будешь жить, и, – он помолчал, – я даже надеюсь, лучше. Нина будет нам готовить… стирать…

– Ты, что, из-за этого и женишься?

Он как-то потускнел. Мне показалось, что он вспомнил мать.

– Я хочу семьи, – сказал он, глядя в пол. – Я уже устал от всего этого, – он сделал неопределенный жест, но я понял, что он имел ввиду женщин. – Вдобавок Нина хорошо к тебе относится.

– Это, что же, самое важное?

Я усмехнулся. Мы давно не говорили с ним откровенно. А последнее время так только, формальничали – здравствуй, привет, как дела – но в глубине души мне было жаль, что расстояние между нами все увеличивается и увеличивается, а ведь он все же когда-то учил меня рисовать, читал стихи. Помню, ездили еще на море, с матерью, там он переносил меня на своих плечах, шагая по камням у самого края скалы, я видел в глубине водоросли и разноцветных рыб, мне было года три, но я это навсегда запомнил.

Он молчал.

– Мне казалось, что важнее то, что ты ее любишь, – наивно продолжал я, а скорее всего не так уж и наивно.

Он протянул мне мою рюмку.

– Или ты, что… ее не так уж и любишь? – спросил, снова не удержавшись, я, зорко вглядываясь в его лицо. Конечно, я больше заботился о самом себе. Я все еще надеялся, что и между нами не все еще потеряно.

Он молча взял и свою рюмку.

– Ну что же, – снова сказал я, – за твою будущую жену.

Мы чокнулись.

– Зря ты так в самом деле, – сказал он и выпил.

Я тоже выпил. Он отрезал дольку от своей половины и себе и мне. Я хотел, чтобы он сказал сейчас, что он любил и любит только мою мать, несмотря на все свое блядство. Он молча разлил еще. Потом как-то странно, долго, не моргая посмотрел мне в глаза, так, что я не мог оторвать взгляда, и наконец сказал:

– Я знаю, ты хочешь спросить, любил ли я твою мать… Да… Наверное… – он грустно усмехнулся. – Но ведь я был неравнодушен и к… Кларе.

Я вспоминаю это и сейчас здесь, в тюрьме. Я вспомнил это и тогда, в Америке.

Двигаться дальше, чтобы успеть дорассказать себе эту историю, пока, как они сказали, не завершит свои подготовительные ритуалы якши. Кстати, кто такой этот якши, может, это и есть палач? Хотя они сказали же, что не сразу, что у меня еще будет свидание с Лизой. С Лизой…

Один раз я все же видел, как он делал это с Кларой. Еще до того, как он меня ей отдал. Голый, почему-то с очень белой кожей, с неестественно длинным и темным членом. Это случилось в его мастерской. Мне было еще не четырнадцать, а, наверное, десять или двенадцать. Я остался намеренно, чтобы попробовать его коньяк, и спрятался в стенном шкафу. Я не знал, что они вернутся. Я никогда не видел, как это делается. И я не верил в то, что осклабясь с таким смаком описывали хулиганы. Но теперь… Какое-то странное чувство брезгливости охватило меня оттого, что отец гол. Но когда он стал размеренно бить своим животом в ее опрокинутое разъятое тело, когда так откровенно стали шлепаться друг о друга их животы, я слышал и еще какой-то свистящий хлюпающий звук, я видел, как каждый раз, при каждом его ударе вздрагивают ее задранные вверх ляжки… Это было какое-то жестокое мучительное зрелище, мне показалось, что они за что-то друг друга наказывают, и она и он, но прежде всего он, да, я понял, почему про это в школьном туалете говорили порет. Я боялся, что он ее убьет, забьет вот так насмерть. А потом, потом он почему-то закричал и повалился на нее мелко дрожа. Мне стало страшно, я подумал, что он умер. Я не знал, что делать. Хотел что есть силы закричать. Он вдруг ожил и стал переворачиваться на спину. Мокрый блестящий член его, еще дергающийся в сладостных конвульсиях… я не мог оторвать взгляда, словно бы этот гигантский член и был целиком мой отец. Вот это и есть именно он, и теперь я знаю это. И еще эта страшная мокрая дыра, мокрая и темная, с какими-то обвисшими губами, почему-то напомнившая мне могилу. Это было чудовищно. Отвратительно и почему-то так притягательно одновременно. Тогда я и понял, что это и есть самое главное в жизни людей.

14

Он открыл дверь, вошел. Это была комната его сына. Диван, где Виктори лежал, слушая музыку – его Роджера Уотерса и Рихарда Вагнера, своего Тилла Линдемана из «Раммштайн». Новая стереосистема и старые колонки, которые он ему отдал. Плакаты по стенам – от «I believe in me» Джона Леннона до «I hate myself» Курта Кобейна … Тихо подошел кот и потерся о его ногу. Он сел на диван. Призрачный мир его мальчика еще пронизывал эту комнату. Он вспомнил, как хотел написать его портрет, поймать эту пронизанность, это незнание, яркую цветную полуслепоту, как у каждого молодого существа – фантазии и нежелание присутствовать по эту сторону, где двигаются только согласно диаграмме, ни шага в сторону. «Так и не написал…» Он посмотрел на стену – фотография, на лодке. Рядом другой снимок, где Вик сфотографировал сам себя. «Зря отпустил его… А что я мог сделать?.. Эта Лиза…» Он снял со стены ее фотографию, пришпиленную иголками, которую сделал Виктори. «Красивая или некрасивая?.. Все же не мой тип…» Он вспомнил, как она, Лиза, сидела у них на кухне, Виктор привел ее в первый раз, познакомиться, она трогала свое лицо и еще руку, самое плечо, что-то не то показывая, не то отковыривая. Глупо улыбалась. У нее была веснусчатая кожа. Пили чай. Она говорила, что ей вредно загорать, что она не любит молоко, еще что-то про линзы, про блюдце с линзами на дне, блюдце, которое она утром находит чуть ли не наощупь. Виктори, завороженно глядя на нее, глотал всю эту чепуху, что-то еще про ее тридцать три болезни, про то, как она оступилась и полетела по лестнице вниз и ее случайно подхватил сам декан… Он вглядывался в фотографию и вдруг задал себе какой-то странный вопрос: «А мог бы я влюбиться в нее?» Он продолжал вглядываться в ее лицо и вдруг подумал, что кого-то она ему очень напоминает. Но кого? Снова приколол булавками к стене, подошел к столу, включил компьютер Вика. Нет – никаких и-мейлов… На мониторе стояла бронзовая статуэтка Натаранджи. «Да, я подарил ее Виктори на день рождения». В кольце бронзового огня Шива исполнял свой танец. Он взял статуэтку в руки. «Когда-то я интересовался и этими делами». Перевел взгляд на этюд женской головы, который Виктори повесил над своими фотографиями. «Я нарисовал его, когда был таким, как ты. Двадцать лет тому назад». «Папа, а почему ты вообще решил стать художником?» «Как тебе сказать, Вик… Мальчиком я хотел, чтобы все девочки любили меня и только меня… Я довольно долго не понимал, как это девушки могут целоваться с другими парнями… любить их, когда есть я… Однажды в метро даже хотел подойти… Как ее звали?.. Насмешки… Потом бесполезный бокс против соперников… И вдруг это слово «художник», которое почему-то так их завораживало… И еще эта магическая фраза «я хотел бы написать ваш портрет»… И в конце концов ничего кроме бессмысленной и жадной ебли… Клара, которую я… которую я тебе…» Он опустил голову, вышел и вернулся с бутылкой водки, вспомнил, как пил здесь с Виктори накануне своей второй свадьбы. На утро к бракосочетанию, по желанию Нины непременно во дворце, приехали ее родители, отец, который был с ним почти одного возраста, и мать. Фельдшер в деревне, отец ее правил бабки лошадям и колол свиней, а он – Павел Георгиевич – только что закончил свой автопортрет в полупрозрачном платье, с просвечивающим эрегированным фаллосом. Фельдшер снял свои маленькие картофельные какие-то очки, близоруко, почти вплотную рассматривая картину… «Папа, это шутка искусства», – засмеялась Нина, беря отца за коричневую земляную руку и осторожно оттягивая назад. «Шутка искусства, – фельдшер сделал вид, что засмеялся. – Ге-ге, столица». Нина, вся красная, умоляюще смотрела за спиной отца на жениха. Ему тоже стало неловко, накануне они чуть не поругались, но он наотрез отказался снять («Хотя бы на время!») этот свой автопортрет и повесить что-нибудь другое. («Раз я такой, значит, я такой! Я же говорил тебе, что это моя личная магия!» «Не забудь тогда хотя бы выключить за собою в туалете свет!») Но сейчас перед этим встающим в пять утра доктором животных он и в самом деле чувствовал себя неловко и жалел, что не послушался своей будущей жены. «Вы, уж, извините, что с нас, с сумасшедших, взять, – сказал он, отводя взгляд. – Шалим-с иногда. За это нам и платят. Я, кстати, надеюсь это продать за четыре тысячи долларов». Он достал хрустальные бокалы, привезенные еще отцом его отца, графом по линии Шереметьевых, из Англии. Разлил шампанское и засмеялся: «Нас мало избранных…» «А вот и яичница! – румяно закричала теща, вбегая со сковородкой. – Я тута не стала возиться с тарелками, еще намоемся с гостей. Паша, ты уж не возражаешь, – обратилась она к нему, улыбаясь во все свое добродушное оладушное лицо, – прямо со сковородочки вдвоем, с Архип Филлипычем?» Архипом Филлиповичем звали тестя, которому он представился просто как Павел, ибо, как сказала теща, зять перед тестем должен быть без отчества.

Теперь, один в комнате Виктори, вспоминая обо всем этом, он налил себе еще. «Но ведь я женился на Нине, а не на ее родителях… Ведь она меня и в самом деле… Меня, неудачника… Не дает пить… А я вот, когда ее нет, опять». Он выпил и налил еще. Как это у Камю: «Не быть любимым – всего лишь неудача. Не любить, вот несчастье». Он усмехнулся, вспоминая, как однажды, когда они еще не поженились, он случайно открыл ее записную книжку, она тоже выписывала иногда, как и он, цитаты из классиков. Он прочитал тогда, кажется, из Розанова: «Он любил ее, как грех любит праведность, и как кривое любит прямое, и как другое – правду».

И теперь эта ее ненависть к его сыну. Словно Виктори ворует его у нее. Но ведь Виктори просто любит своего отца, также, как и отец любит своего Виктори.

Он сел на диван и поставил бутылку на пол между ног, потом снова взял, снова налил, глядя на фотографию «на лодке»: «Однако папочка нашел способ и попытался тогда сплавить сына в Америку». Вдруг пьяно засмеялся:

– Христос, я же тебе храм нарисовал! Что же Ты нас не спасаешь?

И подумал: «Мстишь за магию».

Выпил залпом.

15

Дипендра сидел за столиком один. Элегантный негр-официант в фосфоресцирующей белой блузе учтиво наклонился, ставя перед ним очередной «джек дэниэлс». Каждый раз незнакомец давал хорошие чаевые, каких давно уже здесь, в этом ночном клубе, не давал никто. Негр клал деньги в поясную сумочку, где было два отделения, одно из которых для чаевых. Подхватив пустой бокал и поставив его на поднос, официант элегантно заскользил между столиками дальше. Принц посмотрел вслед удаляющемуся негру, пытаясь разглядеть, что же так коричнево лоснится чуть ниже фосфоресцирующего края блузы – собственная ли кожа негра или кожаный декоративный пояс. Но в зале было слишком темно, хотя, впрочем, не настолько, чтобы не быть уверенным, что ниже негр был одет в черное, подчеркнуто облегающее трико. Дипендра подумал, что в синем фосфоресцирующем свете ламп этот пластично движущийся между столиками человекозверь и в самом деле безукоризненен.

Это был уже третий «джек дэниэлс», а они все не начинали. Принц давно уже догадался, куда он попал. Случайный прохожий посмеялся над Дипендрой, когда тот спросил его, где здесь можно снять девочек. Теперь Дипендра вспомнил с какой странной ухмылочкой парень в бейсболке указал ему на этот бар. «Да, да, вон там, свернешь в переулок с Джефферсон стрит, – и добавил, осклабившись: – У них там сегодня классные девочки. Драг-шоу». Дипендра дружелюбно кивнул парню и направился к перекрестку.

В этот университетский городок принц приехал один, не считая двух слуг. Он хотел пробыть здесь три месяца инкогнито, изучая компьютерные коммуникации. Этот университет рекомендовал ему еще доктор Филипп Лайкендорф из Итона.

Принц привык к тому, что жизнь обманывает его. Быть принцем это совсем не то, что думают об этом другие. Подчас это даже мучительно. Он вспомнил, как на аэровокзале в Цинциннати вдруг потерялись слуги и он ощутил себя таким же сбитым с толку и озабоченным, как и все пассажиры с этого опоздавшего рейса, он снова ощутил себя ненужным и потерянным в этой гигантской бюрократической машине западной цивилизации. Даже этот огромный аэропорт с километровыми эскалаторами и собственным метро – машине было наплевать на то, что он наследный принц Непала. «Не применять же к этим дебилам, посылающим меня в разные стороны, приемы карате», – так пытался он защититься усмешкой от все нарастающего и нарастающего раздражения. Принц все же умел сдерживать себя.

Рыжий мальчик-панк на авансцене обнимался в танце с высоким широкоплечим негром. Под потолком играли развевающиеся от сквознячка ленточки – разноцветные полоски, завязанные в узелок. В углу за столиком откровенно целовались взасос два светловолосых парня в черных университетских майках.

«Что я здесь делаю?» – усмехнулся сам себе Дипендра. Мимо проплывали две короткоостриженные девушки, эротично обнимая друг друга за талии, сигаретный дым слегка скрывал их независимые лица, на крыле маленького носа одной из них блестел пирсинговый шарик, другая показала слишком уж откровенно вглядывающемуся в нее Дипендре свой розоватый язычок в довольно откровенном жесте. Они расхохотались. «Лучше было бы вызвать по телефону проститутку в номер», – грустно подумал принц и оглянулся в поисках официанта. «Спросить про «промокашку» раз уж это драг-шоу или с виски лучше не мешать?» Он все же заказал себе опять «джек дэниэлс» и негр-официант учтиво записал заказ.

Наконец зал осветился пронзительно голубыми лучами света, так что многие даже инстинктивно зажмурились, а некоторые недовольно и громко заговорили. Свет сфокусировали на сцену, куда через минуту вдруг выскочила огромная и толстая мулатка лет пятидесяти с по-мужски накачанными бицепсами и поразительно красивым лицом. Тряся огромными силиконовыми грудями, она прокричала слова приветсвия и под одобрительный свист публики задрала юбку, показывая свои синеватые рыхлые ляжки и узкие, утопающие в складках жира, плавки, плоско покрывающие впадину. В зале захлопали и завизжали. С разных сторон уже пробирались к эстраде несколько молодых людей, протягивая мулатке зажатые между пальцев доллары. Она по-матерински склонялась над каждым из парней и торжественно давала себя поцеловать, быстро и хищно пряча в декольте баксы. Собрав наконец свой первый урожай, она протанцевала на середину сцены, прожектора сменили цвет, плавно началась музыка и мулатка запела, точнее запела не она, а фонограмма – какую-то сентиментальную и задушевную песенку Патриции Каас, под которую мулатка танцевала и разевала свой огромный напомаженный блестящий рот, часто задирая платье и показывая публике то огромную целюлитную задницу, то обнажая силиконовую грудь, а то – «стыдливо» – и то место, где у нее «ничего не было». Зал кричал, свистел, визжал, все больше восторженных поклонников протискивалось к сцене, неистово протягивая баксы в надежде поцеловать красавицу «Каас» кто в щечку, кто в мясистые накрашенные губы, кто в потную бурно дышащую грудь. Дипендра заметил в толпе протягивающих доллары и тех двух пирсинговых девочек. Внезапно толпа расступилась и к сцене вышел невысокий лысыватый господин в помятой майке, небрежно он показал мулатке пятидесятидолларовую купюру, долго не давал, играя, как с собачкой, вот наконец дал, но поцеловать хотя бы в щечку отказался. Рядом прошептали, что это сам хозяин бара.

«И что я в самом деле здесь делаю?» – подумал еще раз Дипендра и заказал пятый «джек дэниэлс», он вдруг поймал себя на мысли, что здесь ему скорее интересны лица. Лица этих типов, что здесь собрались и что смотрят на эту идиотскую мулатку с каким-то почти сакральным удовлетворением, словно она и в самом деле Патриция Каас. Он замечал и на себе такие же взгляды в своей стране, когда проплывал через толпу в шикарном полупрозрачном лимузине. «Разглядывать лица разглядывающих – шоу для интеллектуала». Он усмехнулся удачно проскользнувшей фразе. Как каждый воспитанник Итона принц не без оснований считал себя интеллектуалом. Сейчас эти лица вдруг поразили его своей искренностью. В то время, как на сцене была сплошная фальшь. Ложь вызывала правдивые эмоции, и не только веселье вдруг отразилось на лицах этих геев и лесбиянок. Когда мулатка запела другую песню, тоже какой-то шлягер, но на сей раз без кривляний, а наоборот, по какой-то странной причине стараясь скопировать образец как можно чище, что-то ностальгическое словно бы проскользнуло вдруг в зале. Через весь цинизм, через всю инаковость и фарс проступила мельком все та же извечная человеческая грусть о несбывшейся любви, о чем так просто повествовала песенка.

– Простите, здесь свободно? – вежливо спросил Дипендру невысокий молодой человек в спортивной курточке.

Принц заказал себе весь столик, об этом извещала и табличка, Дипендре не хотелось сидеть вместе с геями, ловить на себе их недвусмысленные взгляды, и тем более услышать вдруг какие-нибудь сомнительные фразы. Хотя он был бы, наверное, не против, если бы за его столик попросились лесбиянки, по крайней мере существа другого пола, которым, как учили еще профессора-феминисты в Итоне, скоро будет принадлежать весь мир.

Но чем-то этот невысокий парень в спортивной курточке вдруг понравился Дипендре. Может быть, скуластое славянское лицо? Принц, слушавший когда-то в Итоне курс по этнографии, часто угадывал национальность. А может быть, – и проскользнувшая независимость, акцент, значит, нездешний. Не обратил внимания на табличку? Нет, явно без намерений.

– Да, пожалуйста, присаживайтесь, – доброжелательно сказал принц и, замечая нерешительность в лице молодого человека, добавил откровенно:

– Не бойтесь, я не люблю мужчин. Я люблю женщин.

– Я тоже, – улыбнулся молодой человек и сел.

16

Не знаю, что толкнуло меня сесть тогда за столик к Дипендре. В этом клубе я тоже оказался случайно. Я даже толком не понимал, как они, геи, это делают. Ну, женский пол, да, симметрично. А мужчины, что, по очереди? Сначала один сзади, а потом другой? Или тот, кто сзади, поддрачивает того, кто спереди? Мне было дико представлять себе это, но то, как они здесь откровенно целовались, невольно наводило на подобные образы. По правде говоря, я чувствовал себя в этом клубе, как на луне. Впрочем, я почему-то вспомнил вдруг какой-то старый фильм, кажется, Бертолуччи (меня еще маленьким брал на закрытый просмотр отец), как Шнайдер сделала Марлону что-то там сзади и внутри, от чего тот так сладко замычал.

Публика вокруг была, однако, довольно вульгарная. Какие-то панки с всклокоченными красными волосами, какие-то девки, пробитые пирсингом, здоровенные негритосы, нагло демонстрирующие свои бицепсы и зыркающие по сторонам голодными взглядами, их белки так и сверкали в полутьме этого чертова клуба. Я стоял, прислонившись к стене и старался не двигаться, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. И вдруг заметил этого странного, как бы отдельно сидящего человека. Он был одет в дорогой костюм и сидел один за столиком. Восточное – как почему-то мне показалось какое-то казахское – широкое лицо, красивые, черными дугами брови и также, еще одной короткой дугой, маленькие черные усики, внимательные коричневые глаза, безукоризненные жесты тонких рук… Его мужская, а лучше сказать мужественная жизнь, его снисходительное отношение к мальчикам, дружеское покровительство слабым. Я вдруг поймал себя на мысли, что начинаю его выдумывать. Но этот человек был безусловно сильным, я видел, как он слегка пренебрежительно, с каким-то, я бы даже сказал, вызовом смотрел на некоторых персонажей этого клуба, особенно на тех, кто слишком явно демонстрировал здесь свои мускулы. В своем костюме он, конечно же, был здесь явно не к месту (хотя еще несколько мужчин были в пиджаках), но это его, по-видимому, совсем не смущало, он смотрел на других так, словно они были здесь лишними, а не он. Я видел, как он расплачивался с официантом, давая каждый раз тому бешеные чаевые и не боясь, что это заметят некоторые из окружавших нас сомнительных типов. Да, наверное, я всегда хотел быть таким же, как и он – сильным, уверенным в себе, красивым, богатым и так безукоризненно одетым. Я вздохнул, увы, я знал себе цену. Я не нравился девушкам – слишком тонкая шея, некрасивое ассиметричное лицо, предательские прыщики (метки моего замедленного созревания, я всегда выглядел на несколько лет моложе, чем на самом деле), кроме того Клара… конечно, с одной стороны мне было чем похвастаться, я стал мужчиной в четырнадцать лет, но с другой – я словно бы навсегда остался мальчиком. Она, эта Клара… она, конечно, доставила мне наслаждение, но также и… нет, боль это, пожалуй, не совсем правильное слово; это скорее было какое-то нестерпимое наслаждение, слишком уж долго и мучительно оно не разрешалось, что я уже не выдерживал, а оно все продолжалось, длилось и длилось, словно целью его было не радостное освобождение и облегчение, а горькая и в то же время сладостная догадка, что оно, это наслаждение, одной природы с чем-то еще. Может быть, даже со смертью, как почему-то проскользнуло тогда во мне. Когда же я возвратился домой, отец не сказал мне ничего, ничего не спросил, как будто ничего и не было. Он сидел, как истукан, спиной ко мне, на стуле и слушал радио, передавали что-то про марсиан. Я хотел увидеть его лицо и, быть может, спросить, хотя что спросить? «Папа, зачем ты это со мной сделал?» Я попытался пройти между ним и радио, будто бы мне надо было взять учебник, а на самом деле, чтобы он меня увидел, но отец вдруг поднялся и, не глядя, вышел из комнаты. Я услышал, как в коридоре хлопнула входная дверь. Когда он ушел, я достал учебник, чтобы приготовить уроки по биологии и книга почему-то открылась на описании самок какого-то азиатского паука, которые во время спаривания поедают своего самца. Не знаю, как именно, но с тех пор чувства мои к девушкам были противоречивы. Я все еще хотел красивой романтической истории, но теперь боялся проявлять инициативу, боялся действовать, хотел, чтобы девушка начала ритуальные действия сама, сама бы взяла на себя хотя бы начало. И в то же время боялся и этого, вспоминая откровенные манипуляции Клары, для которой тогда явно прежде всего объектом наслаждения была моя невинность. Словом, получалось, что у меня были, как говорится, проблемы, и раз я боялся теперь проституток, значит мне не оставалось ничего другого кроме мастурбации. Клара не сделала из меня мужчину, она словно бы выманила его из меня и, показав его мне в ослепительной и омерзительной вспышке, снова куда-то спрятала, или даже не спрятала, а загнала его куда-то вглубь, и я не знал, как его достать. Себя из себя. Я завидовал таким, как вот этот щегольски одетый «казах» с безукоризненными манерами, элегантно позевывающий, заказывающий, как я подсчитал, уже пятый «джек дэниэлс» и тем не менее нисколько не пьяневший. Он не стесняясь разглядывал публику, увлеченную этим уже начавшимся пошлым зрелищем, и не замечал, что я разглядываю его почти в упор, его и только его. Я допил свой пятый «гиннесс» и вдруг почувствовал, что устал стоять. Сесть за столик означало бы подозвать к себе официанта и что-то заказать, а это было дороже, чем просто взять у стойки, кроме того надо было еще давать потом и чаевые. Однако я стоял уже полтора часа в ожидании шоу, которое только что началось, и мне страшно захотелось сесть. А может быть, я сам себя обманывал, что устал, и мне хотелось лишь приблизиться к этому настоящему мужчине. Я почему-то стал воображать, что, может быть, это нефтяной шейх или другой какой-нибудь воротила, делающий бешеные деньги на наркобизнесе. Да, вот почему они (я снова посмотрел вокруг) его не трогают! Опасность словно бы подстегнула меня. Так бывает, что вдруг совершаешь в жизни какие-то непредсказуемые поступки. В конце концов, не ограбит же он меня. «Чего тут грабить-то?» – усмехнулся я. Кроме того других свободных столиков и не было. Я все же переборол себя, свой страх, протиснулся через группку нагло задышавших мне в затылок панков и вежливо спросил «казаха», не обращая внимания на табличку, стоящую на его столике:

– Простите, здесь свободно?