Текст книги "Галя"

После литургии скованность моя прошла, и я сначала познакомил тебя с той самой красоткой, а затем попросил постоять тебя в качестве напарника на колоколах. Карнелий бережно уступил тебе место. Из этой затеи ничего не вышло – ты несколько раз без энтузиазма ударила в благовест, бросила верёвку и ушла в трапезную. Мы с Корнелием недоуменно пожали друг другу плечами: «женщина».

За трапезой ты как любой скромный человек, впервые оказавшийся в незнакомой обстановке, была скована и моей помощи уже не отвергала. Всё внимания в такие минуты притягивалось к о. Иоанну, который с неизменно бодрым духом и красивой улыбкой после благословения яств и пития начинал что-то рассказывать. В каждом приходе считают своего настоятеля особенным. Не исключением была и наша община. О. Иоанна любили все. И за благообразный вид, и за особое красноречие… Ты тоже его любила и не скрывала этого. Он был относительно молод, харизматичен и находил язык, который понимал каждый, к кому он обращался.

После чая я настоял проводить тебя до автобусной остановки одному мне известным кратчайшим путём. Настроение у тебя было бодрое, и мы беззаботно говорили обо всём и ни о чём, пока ты не хватилась, что я должен вернуть тебе твой снимок – ты снова вспомнила об этом:

– Где моя фотография?

– Галя, я непременно отдам её вам, но позже.

– Когда? Вы уже две недели как обещали вернуть мне её. Где она?

Вытянуть из меня нужную информацию очень легко. Я почти никогда не умел ничего утаивать и совершенно не годился в разведчики. Это было и остаётся огромным моим недостатком.

– Она не у меня… – замялся я.

– Что?! Как не у вас?

И я сделал очередную большую ошибку – признался:

– Я отдал её одному человеку. Он скоро всё вернёт…

Ты медленно, но необратимо закипала:

– Какому человеку? Вы совсем уже? Кому вы её ещё отдали?

– Одному знакомому художнику. Галя, он просто сделает портрет, и я верну вам фото вместе с портретом…

– Какой портрет?! О чём вы? Зачем мне мой портрет?

– Дома повесите…

– Зачем мне дома мой портрет?!

– Ну родителям отправите!

Но тебя было уже не унять:

– Зачем родителям мой портрет?!

– Ну я себе его оставлю.

– Ни в коем случае!

– Оставлю у художника…

Я перечислил, казалось, все возможные варианты. Ничто тебя не устраивало. Но самое глупое для меня было то, что ты была права. Я чувствовал себя идиотом.

– Чтобы он его выставлял? Это ещё хуже. Этого портрета не должно быть в природе. Немедленно звоните вашему знакомому, чтобы он ничего не рисовал.

– Но он уже начал. Знаете «девушку с жемчужной серёжкой» Вермеера? Вот в таком же стиле, только ваш поворот головы зеркальный, правый…

– Немедленно остановите его.

– Хорошо, из дома позвоню…

Ты стала успокаиваться, я предложил не ждать автобуса, а идти пешком. Ты согласилась. Твоё негодование стало выливаться в уже спокойные заключения:

– Вы не умеете дружить.

– Умею, Галя, я очень хочу дружить с тобой.

– Но это уже больше, чем дружба: портреты, фотографии. Вы в два раза старше меня.

– Ну и что? Я же ни на что не рассчитываю – только на дружбу.

Тут ты меня огорошила своим по-детски сказанным предупреждением:

– Если я замечу, что это больше чем дружба, я оборву с вами всякое общение. Поверьте, когда я замечаю, что за мной ухаживают, я разрываю все контакты, все связи. У меня уже были подобные случаи. И эти люди, между прочим, потом даже становились счастливы и благодарны за то, что я их вовремя от себя отдалила.

Мне стало ревностно интересно, кто раньше за тобой ухаживал. Кто ещё до меня разглядел тебя, Галя? И кто, отказавшись от тебя, стал счастлив?

Ещё я почувствовал, что разрыв с твоей стороны непременно произойдёт – ты его уже анонсировала.

Через полчаса мы дошли до развилки, где пути наши расходились. Ты сказала, что сможешь теперь сама добраться до дома, но, плохо ориентируясь в этом районе, замешкалась и спросила, как тебе дальше. Я объяснил, что идти нужно всё время прямо, никуда не сворачивать, и, попрощавшись, перешёл дорогу. Вместо того чтобы идти самой, ты почему-то тоже перешла дорогу. В тебе проглядывала неуверенность. Я предложил ещё чуть-чуть проводить тебя. Ты стала отнекиваться, но потом уступила. Эта странность всегда присутствует в тебе: самоуверенность и растерянность одновременно. Из-за наличия сразу обоих этих качеств часто приходится ошибаться и нарушать проведённые тобой границы. Ты будто зовёшь меня на помощь и одновременно гонишь прочь.

Но я был рад дополнительным пяти минутам пути с тобой.

Не прошло и получаса после нашего расставания, как мы снова общались, но уже в «дневниках».

* * *

– «Галя, у Марэн из кафе “Моно” премьера её фильма 29 марта в кинотеатре “Абатон”».

– «Но у меня язык не супер, чтобы все понять».

– «Она играет главную роль. Язык не проблема – думаю, они там молчат больше и говорят простейшие вещи».

– «Ну да, все же не Тарковский и Брессон».

– «У вашего Бергмана тоже, кстати, немногословие. И вообще любить Тарковского в 23 – то же, что любить “Преступление и наказание” в 7 лет».

– «Если бы сейчас был такой смысл фильмов и игра актёров, то тоже было бы достаточно несколько фраз, над которыми можно думать очень долго. У Вас все по плану. Во сколько человек должен что-то любить, или когда должно появиться чувство веры. Ведь мы же не машины. Все меняется».

– «Ну сами подумайте, Галя: если в 23 понятен “Сталкер”, то ни в 30, ни в 40, ни в 50 вы в нём ничего нового уже не откроете. Жизнь в 23 доходит до пика своего развития. Нет того, что понимается только в 70!»

– «Ладно, ерунда. Желаю Вам хорошо провести время».

– «Тебе тоже счастливых дня и выходных, и следующей недели, и всех остальных дней».

– «Думаю, что потом можно все понять и воспринять по-другому, либо получить подтверждение тому, что понял изначально. Ведь опыт приходит с годами. Никогда не знаешь, как все сложится. Спасибо. Особенно за “всех остальных дней”».

– «Интересно, со временем пересматривает человек свои взгляды или только получает подтверждение тому, что понял изначально, как ты пишешь. Откуда появилось слово “закостенелость”? Разве не опыт делает людей закостенелыми, когда они “всё наперёд знают” и от других ожидают лишь то, что им знакомо из прошлой жизни? Тогда не остаётся места для чуда, для счастья – ведь опыт обычно у всех “нерадостный”. Ну всё, теперь счастливо тебе!»

* * *

Разница в возрасте беспокоила меня. Неужели это непреодолимый барьер даже для дружбы и отношений? Ведь есть же девчонки твоего возраста, легко общающиеся со мной. И при очередном разговоре со священником я задал ему мучивший меня вопрос:

– Ничего, что я дружу с девушкой, которая на двадцать два года младше меня?

У о. Иоанна, видимо, было приподнятое настроение, и я получил ошарашивающий ответ:

– А ты женись на ней.

Больше мне ничего и не нужно было – с благодарностью я поторопился получить благословение и на этом закончить беседу.

Как хромой начинает замечать вокруг множество хромых людей, так и я вскоре после этого стал часто слышать или узнавать исключительно положительные примеры отношений разновозрастных пар. А эталоном таких отношений для меня стал эпизод, рассказанный одним моим старым приятелем, «раскольником», как я его нарекал за его вечные поиски истиной церкви и за обвинения в отсутствии благодати всех церквей, в которых он уже побывал. Он подрабатывал порой уходом за престарелыми, и одной из тех, за кем он когда-то ухаживал, была баронесса мадам Круглевская. Так вот она всегда с восхищением рассказывала о своём покойном муже, моложе которого была на двадцать лет. Но больше всего мне нравилась в этом эпизоде такая деталь: однажды она долго не могла подобрать главную обобщающую черту того, каким был мужчина её жизни.

– Ну каким? Каким он был? В чём его особенность? – выпытывал у неё как тайну мой приятель.

И мадам Круглевская, гладя ему в глаза тихо сказала:

– Он был русским!

Мой знакомый растерялся и громко возразил:

– Так и я русский!

Мадам покачала головой и улыбнулась:

– Нет, Павел, вы не русский. Вы советский!

Мы с приятелем озадачились и долго потом обсуждали это заявление: в чем разница между нами и ими – теми, кто из дореволюционной России. Я оправдывал себя, своё советское детство так: они лишились Родины и похоронили её и всю оставшуюся жизнь оплакивали. А Родина не умерла, она рожала нас. И у нас тоже было детство. Тоже были реки и озёра, драки, честь, достоинство, поступки. Победа, наконец.

И всё же, какими они были, дореволюционные русские?

21 февраля

Шла зима, шла женщина, шёл снег…

В воскресенье ты разрешила проводить тебя до перекрёстка. Шла, рассказывала, в чём смысл настоящей любви, как хорошо быть с Богом, и как жаль иногда многих людей, которые не понимают, что счастье и любовь прежде всего в Господе. При этом ты воодушевлённо размахивала и жестикулировала руками и даже несколько раз ударила для убедительности своих аргументов ладонью по рулю моего велосипеда. Я почти не перебивал. Потом решил получить ответ на один нерешаемый мной вопрос:

– Галя, вот кто счастливей? Тот, кто всю жизнь прожил с любимой женщиной, но в последний день жизни она от него ушла, или тот, кто всю жизнь ждал эту женщину и лишь в последний день обрёл её?

– Ну что это за вопрос? Вы не о том думаете. У Господа ответа ищите.

На перекрёстке ты стала прощаться и подала мне по-мальчишески руку для пожатия. Твои глаза улыбались.

– Представляете, Галя, у этого художника, которому я ваш портрет заказал, рука опухла.

– Вот видите! – подхватила ты. – Видите, не богоугодное это дело. Пусть бросит всё.

– Хорошо, – я не решился оттягивать время и постоять ещё немного с тобой, а вместо этого добавил: – До свиданья!

* * *

Через пару дней мы встретились уже в «дневниках».

– «Галя, я всё понял: мне бы очень не понравилось, если бы какая-то тётка в церкви начала рисовать мои портреты и пытаться мне что-нибудь подарить – я бы тоже ей поставил вопрос “зачем?”. Ещё я представил себе людей, на которых бы я не обиделся за это: на тебя бы не обиделся и ещё на дурочку – если дурочка тебя ценит, это даже приятно – блаженные же беспристрастны. Так вот прошу принять меня за дурачка – это недалеко от правды. Просто блажь. Просто так».

– «За дурачка Вас принимать, конечно, не буду, но очень рада, что Вы меня ПРАВИЛЬНО поняли! Очень надеюсь, что это действительно так, и Вы пишите честно».

– «Честно. Обещаю, что портрет – это последняя дурацкая выходка».

– «Вообще-то последняя была с билетом на “Жизель”. Хорошо. Мы же можем с Вами нормально общаться, как Вы с Лией или другими людьми общаетесь. К чему крайности? Делать большие подарки или обходить стороной… Есть же золотая середина».

– «Я только этого и хотел: я буду Лией с тобой».

– «Да нет Вы же знаете столько людей из Храма и практически со всеми общаетесь. Очень даже хорошо общаетесь. Вот так и со мной, но Вы же не делаете для них столько всего».

– «Тогда тебе придётся ходить со мной за грибами, как Рите, принимать лекарства из Москвы, как Наташе… ходить со мной в кафе, как Лукьяну. Видишь, Галя, как у тебя логика хромает? Ты, наверно, хотела сказать, чтобы я относился к тебе, как к другим девушкам твоего возраста? Хорошо. Но Нике велосипед я чинил, ты сама видела».

– «Это совсем другое. Когда людям нужна помощь, почему нет? Лекарства, велосипед и т. д. Я же Вас сама попросила привезти из Москвы лекарства и ноты, но просто так что-то постоянно делать…»

28 февраля

В следующее воскресенье тебя в храме не оказалось. Я тщетно искал тебя глазами по всему залу и не мог сконцентрироваться на богослужении. Лишь отдельные песнопения возвращали моё внимание в новую данность, и я подпевал. Данность казалась серой и неживой – просто лишним, ненужным прохождением этого участка времени. В этом было что-то неправильное, что-то обманное, и я не мог ни молиться, ни выбраться из этого обмана. Я всматривался в отдельные лица: все ли чувствуют сегодняшнюю унылость или со мной лишь так? Если только со мной, то выходило, что обманывал себя я сам. Но где и в чём таился этот обман? Нужно ли искать его или, наоборот, игнорировать, поднимая своё внимание над временем натянутой осанкой и улыбкой? Нужен был тот, кто смог бы теперь меня услышать, и им оказался Лукьян.

Некоторые его взгляды на вещи были схожи с моими, некоторые кардинально различались, но дискутировать с ним было легче, чем с закоренелыми верующими. Верующие, к каковым я причислял и себя, добровольно в целях спасения надевали на себя шоры, что давало возможность не распыляться на однодневные истины и мудрствования. Путь становился предельно узок и прост, как проста сама истина, как прост сам Бог. Шоры были сравнимы с солдатской муштрой, с дисциплиной в балете, с тиранией музыкальных педагогов и давали тихие и едва заметные результаты постепенно – не сразу. Так не сразу вырастает стройная берёза в отличие от назойливых московских зарослей ясеня. Так не сразу из маленькой, в строгости воспитанной девочки расцветает красивая, благонравная пианистка. Наверно, поэтому в тебе гармонично сочетались и сливались воедино христианство и музыка. Может, поэтому авторитетами у тебя были профессора и священники. Но меня в детстве никто в узде не держал, и мне теперь всего было мало: проповедей, наставлений… Меня переполняло так, что я не вмещался в храм. Нужны были рязанские холмистые лесостепи с запрятанными в них хуторками, выселками и деревеньками, поля от горизонта до горизонта, ливни и грозы в километрах от ближайших крыш. Мне нужно было лицо Бога. Моего Бога. Лицо из облаков. Лицо, которому я мог донести самую простую истину: я люблю Тебя.

Но милославские поля Рязанщины были сказочно далеки – где-то в тридевятом царстве, в тридесятом государстве… Рядом оставалось только смазливое лицо «православного буддиста» Лукьяна. Две избранности, казалось мне, не давали ему покоя и боролись внутри: Ветхий Завет с Новым не так легко уживаются в одной душе, как их ни склеивай. Тридцатидвухлетний Лукьян был тому ярким примером и разбавлял все свои противоречия нейтральным созерцательством.

Однажды на репетиции одного спектакля он решил исполнить сочинённую им песню «Паранойя». Через неделю, ссылаясь на проблемы с собственной головой, он наотрез отказался от своей роли, а она была главной. И за месяц до второго показа спектакля мне пришлось учить его текст. «Паранойя» же, вернее, защита от неё и переживание за свой рассудок привели его в церковь, и он уже полгода как посещал все литургии.

Мы пили кофе и гоняли бильярдные шары в немноголюдном в ранние часы кафе «Моно». Оно открывалось в полдень, и после службы мы часто оказывались там вдвоём или же с одной его знакомой Варварой. Варвара была довольно красивой, несколько старше тебя, и общение с ней давало мне много, начиная с уверенности в общении с тобой. К тому же она легко пропитывалась нашими вариантами устройства мира, развивала их, добавляла недостающие звенья в мозаиках умозаключений, и делиться с ней самыми недоказуемыми предположениями было приятно.

Единственными яркими недостатками Варвары были тяга к прошлому, мужской ум и виски «Четыре розы». Из статуса красивой девушки она сама переходила в статус товарища. Разница в возрасте для неё не была вопросом, и она легко смотрела на мир чужими глазами.

– А ты мог бы влюбиться в женщину на двадцать два года старшую тебя?

– Поменяться с Галей местами? Мне нужно срочно умереть. Просто срочно.

– Чтобы родиться заново?

– Да, тогда ей будет сорок четыре, а мне двадцать.

– Тогда она уже будет за тобой бегать? – вмешался Лукьян.

– Нет, роли останутся. Я буду так же добиваться её доверия. Она так же не будет открываться и будет считать меня маньяком. Причины ей будут названы иные: что моя любовь – это временная страсть, что доверять таким, не повидавшим жизни, неопытным мужчинам – большая глупость. И всё же основная причина окажется той же самой: большая разница в возрасте.

– А любовь или её отсутствие уже не причина? – поинтересовалась Варвара.

– Любви от неё я и теперь не требую. Как можно требовать того, чего нет?

– Да! – подтвердил Лукьян. – Как? Что ты от неё тогда хочешь?

– Доверия. Больше ничего. Чтобы она принимала мою любовь. Чтобы она открыла глаза и увидела её, – горячился я. – Для этого не требуется взаимности.

– Представляю, как медведь влюбляется в собирающую грибы Машу и носится за ней по лесу, чтобы объясниться, – загоготал Лукьян.

– Пока примерно так и выглядит, – заулыбался я удачному сравнению.

Белокурая девушка Алекс с пустующей барной стойки принесла нам ещё по кофе. Варвара закурила на подоконнике. Хотелось подойти и отобрать у неё сигарету и стакан с «Четырьмя розами», а вместе с ними меланхолию и прошлое и освободить её от всего этого одним махом.

– Как же вы снова встретитесь? – спросила она.

– Это произойдёт само. Сперва будет лишь смутное чувство того, что тебе кого-то недостаёт. Оно появится в лет шестнадцать. А в двадцать мы столкнёмся на улице. В буквальном смысле столкнёмся: даже ударимся. Лица окажутся совсем близко. Я сразу узнаю её по глазам. Она меня тоже. «Вы?!» Она мне так скажет: «Вы?!» Потом не поверит сама себе и отстранится. Я скажу так: «Галя?! Галя, я не совсем всё помню, но я вас люблю».

– Она испугается, – предположила Варвара.

– Да, испугается, – подтвердил Лукьян.

– Да, – согласился я. – Испугается.

И мы перешли на другие темы.

Мне важно было знать, где ограничивалось моё влияние на мир, были ли границы, и было ли это влияние вообще. Церкви мне уже несколько лет не хватало – ответы священников не удовлетворяли. Не всё можно было спрашивать. И твоих ответов мне не хватало – на многое ты просто не отвечала. Хватало лишь самой тебя, но рядом были другие люди. И я спрашивал у внешнего мира, каково моё влияние на него. Варвара и Лукьян как его представители охотно мне отвечали. Но вечером после совместных мудрствований от всего этого оставался осадок. В философствовании счастья нет. Мудрствуют лишь несчастные люди. В твоих детских наивных утверждениях и назиданиях счастья было гораздо больше. И я чувствовал, что расстояние до тебя увеличивается не тогда, когда ты уезжаешь, а когда я сам огораживался своими замысловатыми логическими строениями, сам заковывал себя в цепи и прибивал к стенам набивших оскомину законов и прописных истин. Откровения со временем пошлеют, имеют свойства черстветь, и спасительная сегодня мысль через время становится обузой.

Боже, сколько настоящей любви на Земле, должно быть, – раз за разом тут и там для разных людей и пар вспыхивают и угасают откровения личного характера. Эти откровения не для всех и исчезают буднично. Но их много, и они не связанны ни с чем: ни с какими догмами, ни с какими аксиомами. Для них нет авторитетов, слава Богу. «Дух дышит, где хочет».

6 марта

Ты снова торопливым шагом пересекала площадь Чайковского, на ходу стягивая с волос васильковый платочек и убирая его в чёрную сумку. Я давал тебе отойти на сотню метров, а потом шёл за тобой, срезая углы на газоне, и возле метро догонял тебя. Это становилось привычным, но и всегда волнительным продолжением литургии.

– Галя, ты сегодня даже к кресту не подошла после службы.

– Я тороплюсь.

– У меня уже три билета в кино на Марэн. Вы пойдёте?

Ты твёрдо отказывалась:

– У меня пять нерешенных проблем. Когда премьера?

– Двадцать девятого. Пожалуйста.

– У меня в этот день удаляют коренные зубы – точно не смогу.

Настаивать я не решался, но чувство уверенности, что билеты я покупал именно тебе, оставалось, и меня лишь интересовал вопрос, как же, каким образом это случится.

Ты неожиданно спросила:

– Вы были у о. Иоанна? Что он вам сказал?

Я замялся и не знал, что ответить. Ты заметила это и на нашем перекрёстке стала выпытывать:

– Отвечайте, что он сказал про разницу в возрасте?

– Да неважно, Галя.

– Нет, важно. Что он сказал?

Ты стояла напротив, как учительница младших классов, и смотрела мне в глаза.

– Чтобы я женился на тебе.

Лицо твоё несколько секунд не выдавало никаких эмоций. Сказанное, наверное, никак не укладывалось в голове, и реакция задерживалась.

– Что вы врёте?

– Честное слово, Галя. Я сам не ожидал.

– Да вы совсем не так всё ему рассказали. Не так всё изложили. Скажите ему, что вы досаждаете девушке. Обещаете?

– Хорошо. Спрошу его ещё раз.

Ты рассеянно попрощалась и пошла в сторону дома. Я долго смотрел вслед и, только когда ты исчезла за вторым перекрёстком, тоже пошёл домой.

7 марта

В понедельник я нашёл новый повод разговорить тебя и написал в «дневниках»:

– «Галя, продайте мне Ваши зубы мудрости. В Бельгии есть сумасшедший коллекционер, который платит за них тысячи, и я мог бы хорошо заработать. Он строит зубной музей и утверждает, что может определить по зубу возраст, национальность, характер и имя владельца. Я Вам предлагаю по двести алтын за каждый зуб. Соглашайтесь».

Повод был далеко не самый умный, но результативный. Твоя реакция не заставила себя долго ждать:

– «У Вас там все в порядке?»

– «Я же не про себя – про коллекционера».

– «Так Вы же просите Вам продать… Бред какой-то. Поэтому и спрашиваю, все ли у Вас в порядке. Вы уже переработались на новой работе…»

– «Разве в моем предложении нет логики? Я куплю два ваших зуба и продам втридорога. Корысть налицо – вы же по ней определяете поступки».

Ты догадалась, в чём дело, и перестала отвечать. Я же продолжал распинаться:

– «И, Галя, не принимайте близко к сердцу, но я завтра буду вынужден снова написать Вам. Не люблю официозов, но мне придётся поздравить нескольких женщин с Восьмым марта, и будет лицемерием обойти Вас при этом стороной. Вы самая красивая девушка на Земле, даже если вместе с характером…»

На такое ты тоже больше не реагировала.

– «И ещё я хотел по зубам мудрости определять, чем Вы живёте, чтобы хоть немного угадывать Ваше настроение: можно ли к Вам подходить иногда или лучше оставить в покое, добрая Вы или не очень, и каких народностей и племён в Вас понамешено. Ладно, простите. Снова наговорил Вам…»

Всё это летело мимо цели, и я терпел фиаско:

– «Это шутка – про зубы это была шутка и, очевидно, неудачная».

И лишь когда я обмолвился о работе над портретом, ты оживилась. Лучший знакомый портретист последние недели пребывал в пьянстве. Я встречал его на улицах еженедельно и постоянно пьяным. Он оправдывался всяческими непредвиденными трудностями и показывал свою опухшую руку.

– «И ещё, Галя: это просто невероятно, но у моего художника рука всё ещё опухшая – он, бедный, не понимает, что пишет против Вашей воли, а я не могу его остановить. Вы бы пожалели его, смягчились и принимали бы всё с лёгкостью. Никто же Вам плохого не желает, только хорошее».

– «Вот только не вините теперь меня. Какой ужас… У меня совсем не было подобных мыслей, но, думаю, что нужно бросить работу».

– «Я не виню Вас, а прошу просто согласиться: пусть до конца напишет, Вы получите портрет и можете потом его закрасить белым…»

– «Вы как друг и “заказчик” должны попросить его об этом. Я, к сожалению, ничего не могу с собой поделать. Простите… Не люблю собственные портреты».

– «Ну что оскорбительного для Вас в этом?»

– «Ничего. Ничего хорошего. Просто не люблю свои портреты. Что мне с ним делать?»

– «Вот спокойно бы отреагировали на фотку – у меня бы и в мыслях не было портреты заказывать. Закрасите белым. Хотя жалко работу».

– «А зачем человек столько времени и сил тратит? Да ещё и напрасно».

– «А он и ещё один график сказал, что очень удачная фотка у вас – а Вы говорите, не любите. Я ему помог с квартплатой, он хочет отблагодарить…»

– «Ну так Вас благодарить нужно, а не меня. Хоть это и Ваше желание…»

– «Он наполовину уже готов – как бросать? Вы же не бросаете произведения на половине?»

– «Бросаю. И ему советую».

– «Ну и как после этого себя чувствуете? Обрывками?»

– «Слушайте, я Вам давно уже говорила об этом…Чтобы он бросил эту работу… Надо было сразу сказать. Сейчас тоже нормально, ещё есть шансы».

– «Галя, ну Вы же разрешили потом, чтобы это было последним. Почему Вы огорчаетесь всё время?»

– «Да не огорчаюсь я… Это я про билеты говорила… а не про портрет. Давайте всё отменим сейчас, и всё будет хорошо у всех и у художника в том числе. Это в первую очередь сейчас».

– «Но у меня тогда не будет повода подходить к Вам иногда».

– «Какой повод?»

– «Вообще какой-либо повод…»

– «То есть когда Вы мне отдадите портрет, я перестану с Вами здороваться? Вы надумываете очень много лишнего, хотя старше меня на несколько лет…»

– «Здороваться, может, и будете, а провожать до перекрёстка совсем запретите».

– «Я и так с Вами уже не хожу. Зачем эти проводы?»

– «Вот видите».

– «Вы же вроде в Москве жениться уже собирались?»

– «Я так сказал, чтобы Вы не подумали, что я за Вами ухаживаю, и чтобы доверяли больше…»

– «А жениться когда будете? Я вообще мало кому доверяю».

– «Когда у Вас друг появится, тогда я со спокойной душой женюсь. Ваше недоверие – это из детства? Из интерната?»

– «Нет».

– «А откуда?»

– «Ладно. Короче, отменяйте заказ».

– «Не знаю, рассказывать ли Вам дальше или Вы рассердитесь…»

– «Вы меня завтра поздравить хотели? Лучшее поздравление – отмените этот заказ».

– «А что делать с началом портрета?»

– «Белым закрасить, как Вы и предложили. Что рассказывать дальше? Куда ещё дальше?»

– «Не буду ничего рассказывать – Вы непредсказуемы».

– «Нет, говорите уже».

– «А Вы пообещаете не сердиться? Я всегда жалел, когда Вам рассказывал: и про фотку, и про портрет…»

– «Говорите».

– «Обещаете?»

– «Постараюсь».

– «Я вчера был у одного хореографа, и он хоть и не художник, но тоже красиво рисует. И раз тот мой знакомый тянет уже шестую неделю с портретом, то я его попросил тоже… Он сделает графику. Но я теперь переживаю, что у него опухнут ноги, и он танцевать не сможет – Вы же негодуете по каждому поводу. Дайте мне, пожалуйста, возможность отдать Вам эти портреты, и не будет никаких больше выходок. И позвольте мне иногда с Вами до перекрёстка домой идти – мне больше ничего от вас и не надо. Иначе Вы Рахманинова и не поймёте».

– «Какой Рахманинов… Эти портреты, просто заговор какой-то».

– «Да, действительно, какой? Живой, а не памятник».

– «Я просто не понимаю, зачем Вы его попросили, если знаете моё отношение к этому – что мне не нужны портреты, и я это очень не люблю».

– «Да нет заговора – просто это жизнь, всем хочется жить, петь… А вы не разрешаете».

– «Если Вам так уж хочется, ну попросите Наташу нарисовать или ещё кого-то из храма. Да это не моё право, что-то разрешать. Вот Вы скажите, что не любите что-то, а я возьму и буду делать. Да ещё несколько раз. Как Вам? Нормально?»

– «Не несколько раз, а один – просто тянется так всё странно…»

– «Это уже второй портрет…Это совсем не странно».

– «Так первый незакончен же».

– «Это знак, что нужно закругляться».

– «Это не знак, а Ваше нежелание разрешить другим делать что-то для вас».

– «Если человек не хочет, зачем заставлять?»

– «Ну да. Только Вы ведь тоже заставляете меня, этих моих знакомых».

– «Это уже не подарок получается, а давление. Что заставляю?»

– «Да им в радость писать Вас. Мне в радость видеть Вас, а Вас это всё расстраивает. Чувствуешь себя преступником каким-то и пытаешься оправдываться… Ну чем Вас всё оскорбляет? Всем нравится Ваша красота, а Вы досадуете…»

– «Я же не экспонат какой-то. Никого я не заставляю, просто, если бы Вы попросили что-то НЕ делать, я бы точно не делала».

– «Конечно нет, но ведь и мы не экспонаты…»

– «Но я же Вас попросила только лишь портреты не писать. Не думаю, что это так трудно».

– «Но ведь хочется выражать своё отношение ко всему, к Вам, а Вы запрещаете всё на корню…»

– «Потому что это не совсем по-дружески, как мне кажется. Или я не права?»

– «Но Вы же и не дружите: Вы всегда спешите, а я за Вами, и что-то пытаюсь сказать. Но Вы всегда спиной и только из вежливости и этикета отвечаете. Это я пытаюсь дружить с Вами…»

– «Потому что мало кто умеет дружить, к сожалению. Мне очень трудно дружить с людьми, которые ко мне не совсем по-дружески расположены».

– «Да как же не по-дружески – я для Вас всё сделаю… я Вас просто люблю. Не как женщину, а просто. Почему вы иначе это видите, мне непонятно».

– «Мне тоже непонятно, к сожалению… Потому что, когда ты действительно дружишь, люди к тебе привязываются или ты к ним. Хуже, если к тебе, конечно».

– «Я на это надеялся – был уверен, что ты мне будешь доверять…»

– «Так как я очень не люблю делать людям больно, лучше до этого просто не доводить, вот и всё».

– «До чего не доводить? До привязанности?»

– «Вы просто очень добрый и чувственный человек, так что будет обидно. Я и так много ошибок сделала».

– «Так Вы не бегайте и увидите, что за Вами никто не гонится. А когда Вы бежите, я почему-то пытаюсь Вас догнать и объяснить что-то… Зато я Вам стихи не пишу – представляю Вашу реакцию – лучше будет сразу новый приход искать и город, чтобы Вы не расстраивались».

8 марта

Каждую свободную минуту мои мысли непроизвольно устремлялись к тебе. Какие бы темы ни затрагивались в информационном потоке, за три-четыре перехода они приводили к твоему образу. Если предмет дум касался родной дочери, то мысль о её учёбе перелетала на возраст – какая она у меня уже самостоятельная и взрослая. А ведь она одного года рождения с тобой. Угораздило же втюриться в девушку, которая мне в дочери годится.

Общество или вечеринка, чем увлечённей они мне казались, тем более контрастировали с твоим отсутствием в данный момент. Любое веселье и смех, а особенно флирт непременно удлиняли расстояние до тебя до космических масштабов, а симпатичные женщины запросто попадали в разряд потенциальных разлучниц.

Если мысли были о работе, то смысловая цепочка выглядела примерно так:

Моя нынешняя работа хоть и приносит внутреннее удовлетворение, но является исключительно способом зарабатывания средств. С заработком программиста совершенно нереально стать абсолютно свободным от места и условий обитания. Условия быта и жизни у меня не самые красочные, которые можно себе вообразить. Воображаемый особняк на берегу реки или моря с просторной светлой верандой и роялем в углу мне пока недоступен. Я не могу подарить тебе ни рояль, ни веранду с садом. Только своё внимание и поступки.

Выручали от роя повторяющихся мыслей захватывающая порой работа и спортзал. Я продолжал навещать приятелей и встречаться с друзьями, но всё это уже не заполняло меня. Думать о тебе было интересней и ярче любого другого занятия, и я освобождал в себе всё больше и больше места для этого, удаляя лишние предметы из поля внимания.

Ты же совсем не торопилась раскрываться и не собиралась этого делать полностью. И во всех твоих словах чувствовались осторожность и желание сохранять дистанцию. Но соблюдаемая тобой нейтральная полоса казалась мне слишком велика даже для дружбы. Хотелось быстрей перешагнуть доведённые до автоматизма вежливость, приветствия, пожелания. Я уже жил с тобой на необитаемом острове, где всё остальное казалось прошлым и малозначительным. Зачем здороваться, если я с тобой не прощаюсь? Если каждый день – продолжение предыдущего.