Текст книги "Галя"

Андрей Ч.
Галя

© Чернышков А.В. (Андрей Ч.), 2020

© ООО «Издательство Родина», 2020

* * *

Посвящается Тебе

Может ли каждый день быть счастливым?

Судя по вопросу, у меня нет такого опыта. Да и возник бы у ежедневно счастливого человека такой вопрос? Да и задумывается ли такой человек вообще такими вещами?

По всей видимости, нет.

Такой вопрос можно считать признанием: я не всегда счастлив. И уж, скорее всего, тем более, когда пишу: в состоянии счастья разве придёт в голову мысль, тратить счастливые мгновения на утомительную писанину? Так вот, раз пишут в основе своей люди не совсем счастливые, то в письме, складывается, счастья нет.

И тем не менее бывают счастливые письма, по крайней мере радостные. Они охватывают тебя вдруг каким-то простым и лёгким откровением, о котором ты и сам смутно догадывался, но не хватало лишь какого-то малого движения, толчка… И вот всё ожило, раскинулось вдаль, ширь и высь, а то и ещё в несколько измерений, для которых даже совсем и понятий не создано…

Так думал я в поезде, возвращаясь из твоего города домой. Я думал: разве можно назвать эти два дня счастливыми, если я тебя не застал. Ты была в другом городе или где-то ещё: на гастролях, у профессора, в больнице – где-то ещё.

Два раза сталкивался с твоей сестрой, и оба раза она мне ничего о тебе не сказала. Я тот, наверное, которому ничего не говорят о своих сёстрах. Мне трудно представить, кем она видит меня. И мне очень хочется знать, кем меня видишь ты. Я знаю, ты льстить не будешь, даже лишнего прибавишь, лишь бы лишить меня всякой надежды на саму возможность дружбы с тобой. И этим ты меня не отпускаешь, этим ты меня держишь так же, как иная держала бы любовью. И поэтому я езжу в твой город, чтобы только посмотреть на тебя, убедиться: да, это та самая девушка, те самые глаза, которые меня не видят.

Стоп. Стойте! Так от меня не только ты, но и первые читатели разбегутся.

Ну вот кому я кричал: «Стойте»?

Мыслям, наверно. Они дёргаются в разных направлениях и тянут: туда! Нет, туда! Вот туда – и я прикладываю усилие и внимание удерживать их в общем направлении повествования.

Это начало повести, Галя. Повести о тебе. Не знаю, будет ли конец – я вот никак до дома не доеду: один поезд отменили, другой стоит, пока полиция ловит гуляющих по рельсам. Вот, например, стоит ли об этом – о гуляющих по рельсам? Это ведь так отвлекает. А с другой стороны, для чего-то они же ходят. Спроста или неспроста, но ходят же. Так вот, может быть, я пишу, чтобы каждый день стал счастливым? Чтобы ты, чтобы я… Вообще есть лишь одно слово на Земле. Это слово ТЫ. А по-английски выходит, что это единственный звук «Ю».

Разве может быть осознанная жизнь без того, к кому можно обратиться: «ТЫ»?

Ну если бы не было ТЕБЯ, Ю, к кому можно обратиться? С кем делиться, кому давать, у кого принимать? Разве бы Я был без ТЕБЯ, YOU?

Вообще-то я славянофил. По крайней мере таковым себя считаю. Но это в любви уж точно неважно – даже менее важно, чем те, кто гулял по рельсам, пока я писал предыдущую страницу.

Я хочу раскрыть тебе, себе удивительные стороны любви. Поверь, я способен на это – я способен раскрывать удивительные стороны состояния, в котором нахожусь последние полтора года.

Напомню лишь, чтобы не кануло в Лету, некоторые вопросы, на которые я и раньше искал ответы. Я влюблялся уже не раз – уже десятки раз. Значит ли это, что и то, что я испытываю к тебе, – одна из десятков похожих историй? И я сразу же утверждаю: тысячу раз НЕТ! Тысячу раз это не одно и то же! Тысячу раз… Но и тогда, Галя, и тогда тоже я бы утверждал: тысячу раз НЕТ! Тысячу раз – это навсегда! Тысячу раз – никогда я не полюблю больше ещё кого-то…

Вот это и есть одна из удивительных сторон любви, которую невозможно ни ухватить, ни усвоить разумом. Разум не должен ставить такие вопросы любви, а любви нет смысла на них отвечать. Как-то так, Галя и юный читатель, никто другой этого и не поймёт. И всё же я стараюсь оправдываться перед разумом, что всегда люблю одну женщину, которая иногда меняет обличия.

Часть 1

Куда ни пойди, любое направление становится направлением к недосягаемому абсолюту. В любую сторону бесконечность. Разве что абсолютный температурный ноль: он, похоже, единственный досягаемый абсолют, да ещё и так близко – всего в каких-то трёхстах градусах отсюда. Если идти достаточно долго, то изменения и перемены не заставят себя долго ждать. В поисках красоты будут меняться лица за лицами, глаза за глазами, откровения за откровениями, музыка за музыкой. И постоянно будут совершаться находки: вот оно! Вот то, что я искал! Это оно! Это она! Но находки эти, какие раньше, какие позже, оказываются лишь временными остановками на бесконечном пути. Да и о бесконечности его можно только предполагать, потому что каждая находка кажется беспредельно настоящей и совершенной, не подлежащей ни сомнению, ни критике.

Но, видимо, останавливать время надолго непозволительно никому. Не захочешь идти дальше, будешь вытолкнут взашей.

 
Как тебе ни покажись,
Видишь по глазам:
Пусть толкает в спину жизнь,
Я ни шагу сам.
 

Если ты кем-то или чем-то сильно увлёкся, дорогой читатель, то тебе не избежать этой участи: будь добр расстаться с предметом твоего откровения тем или иным способом. Добровольно или нет, рано или поздно, но ты раз за разом оказываешься под проливным дождём: одиноким и лишённым настоящего. То есть в этот момент тебе думается, что настоящее именно такое: непослушное, сырое, холодное, веющее близкой зимой. Но тебе же приходилось уже и после сырости снова находить вибрирующую струну, приводящую в движение всю ойкумену. И вот уже новое откровение, новое красивое лицо, новые глаза, новая музыка.

И это чередование потерь и находок, чем-то похожее на смену времён года, может показаться нарезкой кругов копчёной колбасы на чьем-то бутерброде в театральном буфете. Здесь главное не зациклиться и не превратить жизнь в эту круглую колбасу, а разглядеть в постоянных повторах не набившую оскомину орбиту, а лестничную спираль, движение вверх. Каждое новое лицо – не повтор истории, не любимые, казалось бы, грабли, а новый виток, новая ступень к абсолюту. Это при условии, что ты ещё способен на чувства, ещё не закостенел в рефлексах и инстинктах.

Но и это спиральное движение не предел, и в нём тоже таится обречённость на недосягаемость божественного начала. Такой видимостью движения может оказаться исключительное накопление знаний. Потому что и это движение циклит и спиралит, и абсолют оказывается совсем в ином, более наивном и простом измерении. И так, возможно, до бесконечности – откровения всё невероятнее и легче, но и им нет конца, и они по-прежнему просты. Ты приходишь к ним каждый раз с новых сторон.

Недосягаемость представлялась мне встречей с Богом. То есть встреча с Богом представлялась мне недосягаемостью. Он настолько красив и чист, что я сам осознавал свою бесконечную несовместимость с Ним. Бог – это невыносимое осознавание мной Его утраты. Это как встретить самую красивую и скромную девушку, предназначенную тебе от сотворения, и понять, что ты уже давно не жених, а самый что ни на есть пройдоха, заложивший и перезаложивший свой свадебный костюм и саму свою жизнь уцелевшей старухе-процентщице.

Это и произошло, когда я встретил тебя. Если у Бога и есть лицо, то оно является твоим.

«Променял Бога на бабу?» – спросит иной читатель.

Не знаю. У моего Бога твоё лицо.

* * *

Четвёртый раз за неделю слышу в свой адрес проскальзывающие под разными предлогами упрёки в иллюзиях. Если один человек в той или иной степени утверждает, что другой живёт в иллюзии, стоит ли этому другому прислушаться, или же таким образом он признает, что мир первого, утверждающего, более реален, чем его собственный? Любое сомнение в реальности делает её менее реальной – так стоит ли вообще сомневаться в собственном восприятии жизни и принимать чужое мнение за более достоверное? Обвинение в иллюзии говорит лишь о кардинальной разнице во взглядах.

Но если тебе об этом говорят не один, не два, а аж четыре разных человека подряд… Пора возвращаться с небес? Но мне некуда возвращаться. Давно уже. Нет голоса, который мог бы меня одёрнуть. Разве только ты…

Но в таком случае и на повести о тебе должен быть поставлен крест. Большой одинокий крест на зелёном холме. Мир, где у нас с тобой отношения, обвинён в иллюзорности. Приговор ещё не вынесен, но это лишь дело времени. А здесь оно линейно, и мне его не обойти. И мне ничего не остаётся, как стоять возле креста, вопросительно улыбаться и искать настоящей поддержки:

– Боженька!

– В доме Отца Моего обителей много.

Знаешь, что происходило, когда я впервые увидел тебя? Всё, что связанно с тобой, сохраняется до мелких деталей. Меня всегда притягивали красивые лица. Ими можно любоваться издали или, найдя какой-нибудь подходящий к сложившейся ситуации повод, подойти и насладиться их близостью и так, украдкой изучая удачное сочетание форм и линий, размышлять над волнующей тайной красоты.

Так, развивая свои исследования в этой области и укрепляя их время от времени практическим опытом, я выбирал себе какое-либо лицо для наблюдения, которое производило особенно сильное впечатление на меня.

Нет, неправда – никогда у меня не было никакого выбора. И в этот раз всё происходило само.

14 ноября

Октябрьская суббота, полупустой полутемный тихий храм. Всенощная. Священник размахивает кадилом по периметру. Обходит иконы и склоняющихся прихожан. С клироса доносится: «Яко призре на смирение рабы Своея, се бо, от ныне ублажат Мя вси роди. Честнейшую Херувим…» Худенькая девушка в васильковом платочке на исповеди у о. Иоанна. Вижу её лишь со спины, а уже знаю, что это ты. Белые кисти рук опущены долу и то сжимаются, то раскрываются длинными пальцами, чёрная юбка до пят. Берёзка рязанская. Какое же у тебя лицо? Какое ты носишь имя?

Ты целуешь крест на аналое, берёшь благословение, поворачиваешься и мальчишеской походкой делаешь несколько шагов по диагонали – почти в мою сторону. Серые, полярные глаза. Русые пряди волос из-под голубого платка. И ещё нос – особый, в сочетании со взлетающими крыльями бровей похожий на птицу. Ни у кого на Земле не видел подобного. Да, это ты! Просто, обыденно и вместе с тем необъяснимо.

Зачем я кладу всё это на бумагу?

– Действительно, зачем? – спросит у меня критически настроенный редактор.

– Зачем? – спросишь у меня ты. – Ведь я же просила…

Я вышел на улицу и натолкнулся на ступеньках на давнего приятеля с сыном-подростком. Моросил дождь, и мы вынужденно оставались на крыльце. Юра с лицом литературного критика растянуто и широко обнял меня в знак приветствия. Его высокорослый, худенький сын вытащил из кармана несколько конфет и, угощаясь сам, предложил одну мне.

– Шоколадная? – спросил я и заметил, что ты уже вышла и тоже стоишь на ступеньках, сменяя платочек на капюшон.

Мы молча расступились, освободив тебе проход, и ты быстрым шагом тронулась через площадь в направлении метро. Юра задавал пару обычных дежурных вопросов про дела и здоровье, ты удалялась, и я никак не мог собраться с мыслями и рассеянно что-то отвечал. Промешкав минуту, я наконец заторопился:

– Юр, пожалуйста, я побегу, мне срочно…

Догнать тебя не получилось – на обеих сторонах платформы было безлюдно.

15 ноября

На следующий день на воскресной литургии я уже высматривал тебя среди пары сотен человек, заполонивших всё внутреннее пространство храма. Как позже неоднократно подтверждалось, у тебя невероятная черта оставаться неприметной: даже когда я находил тебя, то, отведя взгляд всего на пару каких-то секунд в сторону, не мог найти тебя сразу снова – приходилось бегать глазами по огромному храму и сканировать лица, платки, спины прихожан. Осложняла поиски и многолюдность прихода. При всём твоём очаровании ты как серая мышка всегда оставалась неприметной. Как тебе это удавалось, мне не понять, но со временем первой, кого я всегда замечал, была ты. И из христианина, как ни стыдно признаться, я постепенно превращался в какого-то охотника за твоими глазами.

Нет, не стыдно. Мне совсем не было стыдно, Галя. И теперь не стыдно. И мягкие наставления знакомых и священнослужителей, зачем и для чего мы приходим в храм, как появлялись, так быстро и исчезали, не цепляя меня никакими крючками совести. Иногда и вовсе казалось, что тебя вижу один только я: одни видят ангелов, а я тебя.

– Твоей Гали сегодня нет, – слышал я регулярно в течение года от проницательных прихожанок, с которыми успел тебя познакомить.

– Как же нет? Вон она, – и перемещал свой взгляд на твой васильковый платочек то возле иконы святого целителя Пантелеймона, то возле блаженного Серафима.

Я даже радовался, что тебя не замечают. Ты – моё открытие.

На площади после литургии я впервые догнал тебя и взволнованно остановил:

– Здравствуйте. Вы студентка, наверное?

– Да, студентка. Меня Галя зовут.

Голос у тебя был твёрдый и уверенный. Лицо лучилось дружелюбием.

– Андрей, – представился я. – Дайте я угадаю: вы в художественной школе учитесь? На иллюстратора?

– Нет, не угадали. В музыкальной на фортепиано.

Я забежал вперёд и предложил:

– Галя, выпейте со мной кофе, пожалуйста. Здесь столько модных кафе – я вам этот квартал покажу.

Ты согласилась после секундного раздумья. И согласилась без энтузиазма – скорее из вежливости:

– Но только ненадолго, мне ещё репетировать сегодня.

Мы свернули на улицу со старинными фасадами домов, и я не знал, с чего начать разговор. Но ты сама нашла тему и спросила:

– Это вы на прошлой беседе интересные вопросы священнику задавали?

Значит, ты уже видела меня раньше. Как я мог тебя проглядеть?

– Да, я… мне постоянно хочется понять природу Небесного Царства. Знаете, если сравнить наше трёхмерное пространство с двухмерным, то по отношению к последнему наши три измерения – настоящий рай. Ни в плоскости, ни в линии, ни в точке нет ни зрения, ни слуха, ни обоняния. Им там просто не из чего взяться. Эти чувства – атрибуты совокупности минимум трёх измерений, не меньше. Так вот я уверен в том, что раз Царство Небесное, куда все мы так стремимся, невыразимо прекрасней нашей Земли, то находиться оно должно в больших, чем три измерения, пространствах. Тем более и времени там нет, а время – свойство лишь нашего трёхмерного мира. Значит, в Царстве Небесном измерений непременно больше: четыре, а то и все пять… Если здесь у нас зрение, то представляете, что может быть там? Это же невообразимо прекрасно и непередаваемо. Представить не могу, как там легко и просторно…

Мы прошли до одного кафе с небольшой оранжевой вывеской «Моно». Оно находилось на углу дома с широкими окнами. Я часто бывал здесь после церкви. Девушка за стойкой только-только открыла его и расставляла стулья, снимая их с деревянных столов. Было светло и прокурено, и лучи полуденного солнца пронзали помещение насквозь. Я лишь познакомил тебя с маленькой белокурой Марэн, которая училась в театральном и подрабатывала тут, и тут же предложил пойти дальше, не желая портить встречу табачным запахом. Преимущественно говорил я, а ты отвечала обрывисто и сдержанно. Всё, что я узнал о тебе, было то, что ты из Славянска, и уже четвёртый год в нашем приходе. Никого в нём не знаешь. То, что тебе столько же лет, сколько моей взрослой дочери, меня очень расстроило. Но пока ты была рядом, я старался об этом не думать. Мы выбрали уличный столик в следующем заведении и ожидали заказанный чай. Я спросил:

– Вы не захотели остаться на лекцию о Пушкине в приходском доме. Почему?

– Не знаю. Просто не захотела. А вы почему не остались?

– С вами желал познакомиться. И я больше Достоевского люблю. Он всё внутри переворачивает. Знаете, я Неточку Незванову терпеть не мог. Хотелось просто отбросить книгу – дочитывал, уже насильно принуждая себя. Вся её слащавость, сюсюканье, заискивание с каждой страницей вызывали всё большую и большую неприязнь во мне. Становилось приторно от такого пресмыкательства и лицемерия. Даже бесило. И вот в какой-то момент открывается, что она, эта Неточка, совершенно искренняя, что от природы такая, что она самый что ни на есть ангел во плоти. Кого же я тогда ненавижу? Ангела?! И я вдруг сам себя увидел: свою озлобленность, грубость, осуждение. Вот что Фёдор Михайлович со мной творит – зеркало подносит.

– А вы чем-то похожи на главного героя в «Идиоте», – отметила ты.

– Спасибо. Но при всей моей любви к князю Мышкину я не хотел бы ему уподобляться. Он… Он бесполый. Уж лучше Рогожиным, чем князем, поверьте. Да и что князь без Рогожина? Он же не живёт, а лишь созерцает мир, наблюдает со стороны. Живёт Рогожин – он земной человек. А Мышкин – представитель Неба, небожитель. И они друг без друга никуда. Один живёт, другой оправдывает. И Рогожин только ему верит, только с ним делится: «Смотри, как я поступаю. Смотри…». Так только Богу говорят.

Ты слушала и пила зелёный чай. Я никак не мог остановиться:

– Рогожин – благоразумный разбойник, а князь – Спаситель. Вместе на кресте висят. Человек и Бог. Также это у Алёшеньки с Митей в «Карамазовых» просматривается – один бестелесный, другой земной. Мышкину и Алёше Рогожины и Мити дороже и нужней любых других людей. Как Богу разбойник…

Тебе, видимо, наскучило, и ты меня прервала:

– Спасибо. Интересно вас слушать, но мне пора.

Ты долго не давала мне расплатиться за свой чай, а потом просила показать дорогу до Квартала Палисадников. Жила ты недалеко – в семи велосипедных минутах от моего дома, столько же от церкви и столько же от места моей будущей работы – очень удачно – так что в будущем я даже умудрялся за час обеденного перерыва побывать у себя дома, у твоего общежития, в храме и вовремя вернуться за рабочий компьютер.

Из этого километрового квадрата «дом – работа – церковь – ты» – на данный момент осталась лишь диагональ «дом – церковь»: ты теперь за четыреста вёрст, а работу я бросил из-за этой повести. Допишу, устроюсь заново.

Тебе столько же, сколько моей дочери. Я шёл домой и огорошенно пытался осознать, как это отразится на нашем знакомстве. Почему разница не в пять, не в десять лет? «Почему сразу двадцать два года?» – задавал я вопрос то ли себе, то ли миру.

– Почему ты так задержалась?

– Почему ты поторопился? – ответил я за ту тебя, которая могла бы мне возразить.

– Но это же не 100 лет. И даже не 30. Мы же встретились.

На это та ты, которая могла бы что-то ответить, промолчала.

22 ноября

Повод подойти к вечно спешащей и занятой девушке второй или третий раз подряд найти не всегда просто. А без него быстро становится заметно, что тебе от неё что-то нужно. Особенно когда девушка легка как птица и летит так высоко, что ей постоянно открываются всё новые и новые горизонты и виды. Для этого нужно самому уметь летать и летать легче и виртуозней – иначе её ни догнать, ни притянуть к себе её взоров.

Ты лебедь. С большими и белыми крыльями. Останавливать тебя – что стрелять из лука из прибрежных камышей, пока ты отдыхаешь на водной глади и кормишься.

Я стоял посреди храма и перебирал в уме возможные предлоги подойти к тебе снова.

– Рита, ты хотела бы научиться играть на фортепьяно? – озарила мою голову пролетавшая мимо идея, когда меня поприветствовала приходской библиотекарь.

Рита была моего возраста, красива и самоуверенна. Она легко пошла мне навстречу:

– Я всю жизнь мечтала играть на рояле.

– Хочешь преподавателя?

– Да. У меня, правда, пианино нет.

– Купим, – не задумываясь пообещал я, выискивая тебя в очереди на целование креста. – Сейчас приведу тебе учителя.

Литургия закончилась, ты долго продвигалась к кресту, затем к центральной иконе, и я в ожидании топтался у входных дверей. Повод был найден и довольно удачный. Лишь бы меня никто теперь не окликнул и не подошёл.

Наконец ты стала приближаться к выходу, и мы встретились.

– Галя!

– С праздником вас!

– Галя, у меня есть для вас ученица. Пойдёмте со мной.

Не давая опомниться, я взял тебя за руку и потянул за собой. Ты поддалась и позволила провести себя через весь храм по лестнице на второй этаж. Рита уже сидела за библиотекарским столом и выписывала одной женщине маленькую стопку книг.

– Вот, познакомьтесь: Галя, Рита. Учитель и ученица.

– Очень приятно… – начала ты.

– Галя из Славянска, а у Риты нет голоса, – неудачно пытался острить я.

– Почему же? У вас прекрасный голос, – обратилась ты к растерянно улыбающейся Рите.

Она стала оправдываться, что у неё ещё нет инструмента, что она подумывает его вскоре приобрести. Подошла старшая Ритина дочь и плотного сложения парень, который пытался за ней ухаживать. Мы с ним уже месяц демонстративно не здоровались друг с другом, но тут по инерции вдруг обменялись рукопожатием, и я представил тебе и его:

– Это Кузьма. – И быстро добавил всем: – Нам пора.

Затем, обратился к тебе:

– Бежим?

Снова схватил тебя за руку и потянул к лестнице. Проходя через кухню, на ходу представил тебя готовившей кофе добрячке Лии:

– Галя – студентка. Мы возьмём пару бутербродов в дорогу?

На улице ты, опомнившись, выхватила свою руку и сказала:

– Спасибо, но бутерброды – это лишнее. Хорошего вам дня!

– Галя, можно хотя бы до метро проводить?

– Хорошо, но только до метро, – уступила ты чисто из вежливости.

Мы двинулись через площадь Чайковского до северного входа в подземку. Я завёл речь о частных уроках, и, видимо, это была больная тема для тебя, потому что, пройдя мимо станции, ты не остановила меня, и мы шагали всё дальше и дальше. Ты делилась тем, что из-за ремонта главного здания музыкальной школы, классы и инструменты перевезли в другой филиал, что находился гораздо дальше от центра, и многие частные ученики были потеряны – никто не хотел ездить на периферию. Минут через семь, уже возле моста, ты очнулась и заметила:

– Мы же договаривались только до метро. До свиданья.

Как только ты удалялась, меня отпускало и появлялось явное ощущение музыки. Музыки невыраженной, неслышимой, но осязаемой. Она чувствовалась ещё при тебе. Ею был пронизан весь воздух. В твоём присутствии приходилось делать вид, что её нет, что я ничего не слышу, кроме проблемы потерянных учеников. Необходим был серьёзный, умный вид делового человека. Но как только ты прощалась и подростковой, мальчишеской походкой шагала дальше, скрывать своё глупое счастье было уже необязательно. Волны невидимого мелодичного моря разливались по всему городу. Дома и люди окрашивались в лёгкие пастельные тона. А впереди уже сияло новое воскресенье, новая встреча, в которой не было никаких сомнений.

«Это что, ловушка?» – спрашивал я в общий эфир. И тут же сам убеждал себя: «Нет. Всё под контролем. Голова на месте. Я только поухаживаю за тобой чуть-чуть, подружусь. Разве нельзя дружить с красивой?».

На этот вопрос не отвечалось. Но я охотно уверял весь окружающий мир в том, что всё происходит само, естественно.

«Ненадолго! Хотя бы ненадолго! Хорошо?» – пел я и договаривался с миром в незримых волнах. И во всём звенело согласие.

29 ноября

Пролетела неделя незаметно. Молитвы в храме лились мягко, радостно. Я находился в полной уверенности и почти не следил за тобой. После литургии ты, благодушно улыбаясь, покинула храм. Я догнал тебя уже за метро – погода располагала к пешей прогулке. Когда ты обернулась, благодушие так и оставалось на лице – ты была хорошо настроена.

– Галя, вы были на здешнем балете? – спросил я, не давая тебе опомниться. – Это, конечно, не Большой и не Мариинский, но хореограф здесь тоже с мировым именем.

– Да, я уже видела «Отелло», – без всякого восторга ответила ты.

– Но это совсем не то. Это современная постановка, и вам наверняка не понравилось, а есть другой балет. Вот возьмите: «Щелкунчик» хоть и в новой постановке, но в классическом стиле, – я протянул тебе два театральных билета: – Сходите с какой-нибудь подругой.

На добродушном лице проступила растерянность и тут же сменилась горделивым возмущением.

– Нет, я не возьму. Спасибо, но я не пойду.

– Галя, пожалуйста. Это же ничего особенного. У меня оказались эти билеты, а я уже раза три его смотрел.

– Тогда давайте я заплачу за один билет.

– Ну, зачем? Возьмите оба просто так.

– Нет, я куплю у вас один.

– Ну а куда я второй дену? Вы же подумаете, что я второй для себя приберёг, поэтому возьмите оба. Чтобы вы были уверены, что я не окажусь рядом.

– Я вообще ничего не возьму. Отдайте кому-нибудь другому, – поставила точку ты и прибавила ходу.

Я терял уверенность в себе: совершенно не предполагал, что билеты придётся чуть ли не навязывать. Пришлось идти на компромисс:

– Хорошо, хорошо! Берите один, а на второй я найду вам какую-нибудь девушку. Хотите, я отдам его Марэн – той маленькой блондинке из кафе «Моно», которая в театральном учится?

Я с облегчением отдал тебе билет. Ты же, чтобы поскорей забыть о такой уступке, сразу предупредила:

– Это в последний раз я вас выручаю. Больше мне ничего не дарите: никаких билетов. Я сама по студенческому могу недорогие билеты доставать. Обещаете?

– Обещаю.

Вопрос «обещаете?» в будущем стал одним из самых употребляемых в твоих обращениях ко мне: «Обещаете больше не дарить мне билетов? Обещаете больше не сажать берёзу? Обещаете больше не приходить в общежитие? Обещаете не рисовать на асфальте птичек?». Этими обещаниями ты ограничивала всякие попытки что-то для тебя делать, поэтому я уклонялся от них как мог и сопротивлялся тем, что вспоминал евангельское «не клянись вовсе». Но несколько раз я всё же давал тебе обещания и, должен признаться, в большинстве случаев их не сдерживал.

6 декабря

Новое воскресенье – новые проводы. Ты снова говорила о Боге, о том, что лишь на него можно полагаться в жизни и что даже хирурги на операциях уповают на божью помощь.

– Вам знакомо состояние беспомощности, когда никто, даже самые близкие не могут тебе помочь, и из всего, что есть, остаётся лишь Бог?

– Вы о чём, Галя?

– Так, ни о чём. Забейте, – оборвала ты.

«Забейте» тоже твоё частое слово – когда ты вдруг решаешь, что не нужно ничего продолжать рассказывать, то обрываешь речь именно так.

– Марэн сказала, что балет был красивым, – перевёл я разговор в иное русло.

– Да. Сразу три балерины поочерёдно играли главную роль. Одна совсем юная.

– Когда вы в последний раз были дома?

– Почти четыре года не была. Мне даже стыдно. Но я уже скоро поеду – на Новый год.

Ты рассказала, как с восьми лет вместе с сестрой училась в разных музыкальных интернатах, то в одном, то в другом городе, и дома бывала редко. И даже в интернате нечасто виделась с сестрой – она жила на другом этаже. Восемь лет училась в Москве и уже четвёртый год в нашем городе. Странно, что я увидел тебя совсем недавно.

– Галя, я тоже лечу домой на Новый год. Вам что-нибудь привести из Москвы?

– Нет, мне ничего не надо, у меня всё есть.

– Галя, но я многим что-то привожу. Лекарства, например. Вам лекарства не нужны никакие?

Ты замялась и вспомнила:

– Привезите мне драже «Вечернее» в пузырёчках. Одну, нет, две упаковки. Если вам нетрудно, конечно.

Я обрадовался, что что-то могу сделать для тебя и стал вытягивать из тебя ещё какие-нибудь пожелания:

– Так. Что ещё? Вспоминайте, Галя, что можно легко достать в Москве, а здесь невозможно?

Ты вспомнила, но не решалась сказать, а вместо этого снова сказала: «Забейте». Но я уже так ухватился за возможность достать что-то недоставаемое, этакое как «черевички, как у самой царицы», что преградил тебе путь. Пожалуйста, дай мне исполнить твоё желание.

– Ну, хорошо, если сможете, то достаньте мне ноты второго концерта Рахманинова, но не современные, а старого издания – советские.

– Хорошо. А чем они отличаются?

– Ох, да зря это всё – вы всё равно не найдёте.

– Найду, Галя. Правда, найду.

– Только современные не привозите, они не нужны.

Я попросил у тебя на всякий случай адрес электронной почты, и ты с лёгкостью дала мне его. На номер телефона у меня дерзости не хватило, но и мэйлу я был неслыханно рад. Распрощались мы почти как настоящие друзья, а к вечеру я уже прислал тебе первое сообщение с адресом магазина возле «Серпуховской», где в каталоге числилась именно эта нотная тетрадь. Ты сразу же мне ответила:

«Даже не думала, что Вы так быстро найдёте эти ноты. Думаю, что это то, что нужно.

Большое Вам спасибо! Если вдруг эти ноты уже продали или ещё что-то, очень прошу Вас, не тратить время!!! Это действительно не так уж и важно и не стоит того, чтобы ездить по всей Москве. Ещё хотела Вас попросить, если будет возможность, купить не две, а 4 упаковки драже “Вечернее”. Буду Вам очень благодарна. Очень хорошо, что у меня теперь есть Ваш email. Со своей же стороны обещаю писать в самых крайних случаях.

P.S. Как я могу сердиться, если Вы спрашиваете про ноты, которые нужны мне, а не Вам… Вы могли бы вообще не браться за это дело. Так что я могу Вас только поблагодарить за помощь.

Благополучной поездки и Божьего благословения на все Ваши дела!»

Я был на седьмом небе. Вечером позвонила мама:

– Ну что, готовишься к поездке?

– Ма, ты просто не представляешь, какой я счастливый.

12 декабря

Я сумбурно готовился к поездке в зимнюю Москву: подбирал себе тёплые вещи, искал подарки для тётушек, мамы, сестёр, школьных друзей и высматривал в витринах маленьких магазинчиков платья и обувь. Проходя мимо одного итальянского бутика с таинственным названием «Лилит», который был лишь в трёх минутах ходьбы от храма в студенческом квартале, я остановил свой взгляд на чёрной с двумя тонкими белыми полосками книзу юбке.

Почему я не могу подарить это тебе? Почему всем, только не тебе? В чём преграда, в твоей гордости? Да, ты недотрога, и любой подарок тебе так просто не сделаешь. Этим ты и притягиваешь – очень настоящая, без лукавства и кокетства. Именно такой и хочется всё дарить и отдавать.

Я принёс юбку на всенощную службу в бумажном пакете.

Ты уже была в храме. Как сделать так, чтобы подарок оказался у тебя естественнейшим образом, не приходило в голову. Снова была нужна всех устраивающая причина, и я обратился за помощью к проходившему рядом настоятелю:

– Отец Иоанн, я не знаю как подарить эту юбку Гале, – объяснил я ему своё затруднительное положение. – Вон той студентке. Видите?

– Не ходи в дом к девушке, на которой не хочешь жениться! – многозначительно улыбаясь, произнёс священник и прошёл дальше.

Фраза никак не укладывалась и не усваивалась в моей голове, и через несколько дней даже пришлось переспросить, как это понимать, потому что нигде сам не мог найти ни поговорки, ни пословицы, ни толкования на эти слова. А тогда я, озадаченный, поспешил к другому священнику – огромному лохматому, черноволосому и уступчивому о. Григорию, ожидавшему у исповедального аналоя очередного грешника на предмет покаяния. Я извинился, что по иному вопросу и поделился насущной проблемой: