Текст книги "Галя"

Так мы разошлись по домам, но смущение лишь нарастало: разве в этом дело, кому отвечать. Чем церковь от магазина отличаться будет? Поделившись по телефону своими раздумьями с одним из знакомых молодых раскольников, я ещё больше убедился, что сотворил святотатство.

– Ты своими личными руками на храм плакат вешал? – подталкивал меня приятель на раскаяние.

– Да, Володь, своими собственными, – признавался я: – Ещё Лёня-звонарь руку приложил.

Как выяснилось потом, в тот вечер весть быстро распространилась по всей приходской ойкумене, и Володя уже пристыжал по телефону главного звонаря:

– Как ты мог такое на церковь повесить?

– Раз Бог попустил, значит, это Ему угодно! – отвертелся Леонид.

На следующий день я, мучимый собственным предательством веры, приготовил две длинные крепкие рейки, острый канцелярский нож и изоленту. Выждал, пока часы не пробьют два часа ночи, и пошёл тайно срывать с храма рекламу. На церковной территории, на лужайке соорудил из реек пятиметровый шест, прикрепил к нему нож и проверил всё на прочность. Редкие машины, проезжая, роняли свет фар на стены церкви, и мне постоянно приходилось отходить к двум елям, чтобы не обнаружить себя прежде, чем оплошность не будет исправлена. Наконец я взял заготовленную палку и потянулся ею вверх. Сверху на меня смотрели колокола и звёзды. Длина шеста оказалась достаточна, чтобы дотянуться им до плаката, и я провёл несколько раз лезвием по натянутым верёвкам. Всё только пружинило и не давало результатов – надавить такой длинной палкой, чтобы что-то разрезалось, не представлялось возможным. После нескольких неудачных попыток я бросил шест в сторону.

Ночь была тёплая и ясная. Город спал. С противоположной стороны храма в приходском доме спал настоятель со всем своим семейством. Я в растерянности сел на ступеньки и заулыбался глупости происходящего. Подумалось, что анонсированная ночь церквей уже началась и началась исключительно для меня. Пришлось возвращаться домой, чтобы как-то усовершенствовать своё орудие или придумать иной способ и прийти на следующую ночь уже серьёзно подготовленным.

Утром планы неожиданно поменялись: раздался звонок священника, и выяснилось, что мне можно будет покрасить оградку в зелёный цвет. Я, не успев проснуться, согласился. Через полчаса в моих руках уже были кисточка и банка. Когда покраска подходила к концу, автомобиль настоятеля выполз за ворота и исчез в потоке других машин, увозя священника на какие-то требы. Храм был открыт на уборку, и несколько женщин внутри протирали иконы и пылесосили. Я перекрестился, поднялся на колокольню и без труда сбросил опостылевший плакат. Внизу крутой деревянной лестницы меня уже встречала тогдашняя староста Алла:

– Андрей, там плакат упал.

Я не был готов к диалогу и притворился, что не понимаю, о чём речь:

– Какой плакат?

– Плакат с колокольни.

– Понятно, – продолжал я делать вид, что ничего не понимаю.

– А он сам упал или его кто-то скинул?

Тут я почувствовал, что наступает момент откровений, и, выйдя на траву под колокольней, стал торопливо скручивать ненавистный плакат, чтобы, не дай бог, его не отобрали:

– Такие плакаты на церковь вешать нельзя.

Алла замолчала. Я скручивал плакат и ждал реакции. После паузы, к моему изумлению, мягко и по-дружески Алла произнесла:

– Дай Бог тебе сил.

Волна какого-то тепла обдала меня. У меня укрепилась уверенность в правоте своих действий. Затем она развернулась и ушла. Я же, не зная, что мне делать с плакатом, закопал его под двумя елями в компост возле забора. Так его нескоро найдут, а уносить с собой – это прослыть вором.

Вечером, решив, что священник уже пообвык и смирился с пропажей плаката, я позвонил ему. Трубку взяла матушка и на моё примирительное «вы только не подумайте, что я раскольник как Павел» она разразилась тирадой:

– Да ты не то, что Павел, ты хуже – он только болтает, а ты уже действуешь…

Она бранилась, и я отчётливо начал понимать, в какой конфронтации со священником оказался.

– Отдай плакат! – требовала матушка.

– Простите, матушка, но я его не отдам.

Затем последовали звонки от старосты и от представителя церковного совета Фёдора Карловича. Просьба была одна и та же: отдать плакат. Но я никак не мог отступать и только просил их понять неуместность рекламы на храме.

Чтобы получить хоть какую-то поддержку, я позвонил Владимиру: «Всё! Снял я плакат!».

Новость его невероятно обрадовала, и он, в свою очередь, позвонил звонарю Леониду:

– Так неугодное, говоришь, Бог не попустит? – переспрашивал он.

– Да, если бы плакат был неугоден, то его бы уже не было, – отвечал ему Лёня.

– Так вот нету большего твоего плаката. Исчез! – торжественно поставил точку в споре Володя.

На всенощную в субботу идти было страшно – я был уверен, что меня просто выгонят из прихода, и на этом закончится всё моё воцерковление. Но, к моему удивлению, служба прошла тихо – будто и не было никакого происшествия два дня назад. В воскресенье тоже всё было как обычно: никто не смотрел косо, все улыбались и здоровались со мной как обычно. Ни до, ни после службы Леонид на колокольне не упрекнул меня. Более того даже разрешил своей десятилетней дочери Лизе вместе с Александрой, дочерью других моих знакомых, пойти со мной кататься на лодке. Мы договаривались об этом неделей раньше, и никто из их родителей из-за пропажи плаката ничего не отменил.

Я озирался по сторонам, всматривался в глаза бабушек: все смотрели так же ласково, как раньше. Всё было по-прежнему, и я остался на чай. За трапезой ко мне подсел пятидесятилетний настоятель и спросил:

– Андрей, ты считаешь меня экуменистом?

– Нет, батюшка, что вы!

– Отдай плакат.

– Да не могу я! Как же вы не понимаете? Почему кто-то решил за весь приход повесить плакат на храм как рекламу на магазин. А молиться как? Пусть весь приход решает, можно вешать такое на церковь или нет.

Священник встал и попросил всех трапезничающих остаться на голосование. Он объяснял в двух словах, в чём дело, и просил принять чью-либо сторону. За чаем оставалось человек тридцать, и большинство вообще не могло вникнуть, о каком плакате идёт речь. Поэтому, когда началось голосование, против плаката вместе с моей поднялось всего семь рук.

– Кто за то, чтобы плакат снова повесить? – спросил, в свою очередь, настоятель и сам первым поднял руку.

Следуя примеру священника, вверх стали тянуться другие руки: одна, вторая, пятая, шестая… Ещё секунда – и случится непоправимое… Я не знал, как остановить готовящихся тоже поднять свои руки, сорвался и заявил:

– Стойте! Голосуйте не голосуйте, плакат я всё равно не отдам.

– Значит, ты лгун?! – заявил священник.

Я опешил. Выходило, что это так. Пришлось признаться:

– Лгун. Но плакат не отдам. Переименуйте церковь в другую какую, тогда и вешайте, что хотите. На русской плакат висеть не будет.

С этими словами и с осознанием того, что меня теперь с позором выгонят из общины, я сам вышел из трапезной. Следом последовал весь приход. Одна худенькая и самая активная бабушка заголосила:

– А ты напиши архиепископу. Владыке напиши. Пусть он решит.

– И напишу! – машинально ответил я и вышел за церковную ограду.

За мной побежали Александра и Лиза, о которых я в тот момент совершенно забыл. Они, краем уха слышали жаркую дискуссию, не понимали, в чём дело, но быстро заразились общим накалом страстей и весело подтрунивали надо мной. Александра повторяла:

– Да отдай ты им плакат. Куда ты его спрятал?

Через неделю по электронной почте мне пришёл ответ. Не от архиепископа, а от митрополита. «…Плакаты вешать на здание храма не благословляется…» С двояким чувством – с радостью и виной перед священником – я прибежал с распечаткой письма к настоятелю.

– Знаю уже. Был не прав, – кротко признался священник и скрылся в приходском доме.

Так я остался в приходе.

Потом у меня были разборки на грани потасовки с некоторыми мужиками за дерзкую выходку, но все они закончились миром.

* * *

Мы стояли на твоём перекрёстке.

– Да вы ещё и скандальный, – подвела неожиданный итог ты.

– Разве? И вообще мне будет жаль, если ты в тот храм перейдёшь.

– Просила только в двух словах сказать, но, видимо, у вас совсем уж накопилось. – И добавила: – Я совсем не собиралась никуда переходить, тем более всё это один храм Божий и везде Единый Бог, а всё остальное… Священники разные бывают, не нам их судить, но это ваша личная история, поэтому у каждого свои ассоциации. У меня просто свои загоны, и думала там попробовать исповедоваться и причаститься ещё один раз.

– Но если ты уж туда собралась, то передай, пожалуйста, одной девочке…

– Ну, я пока туда ещё не собралась и даже, если пойду, то ничего передавать не буду. Уж простите меня. Это ваши личные дела, и всегда лучше говорить прямо. Тем более не буду передавать это никакой девочке.

Я поспешил сменить тему и спросил:

– Как твою сестру зовут?

– А что? То есть почему спрашиваете? У неё в Койске очень хороший приход. – Ты то ли не хотела, то ли забыла назвать имя своей сестры.

– Многие приходы хорошие, мой любимый в Даштаде.

– Ой, в Даштад очень хочу поехать с сестрой. Она там была уже. Особенная атмосфера и редкой доброты люди.

– В Даштаде лучший из священников, с которыми лично был знаком. Жил у него шесть дней.

– Да!

– Что да?

– Добрый и хороший человек. Слышала о нём много хорошего.

Тут я решил преодолеть новую ступеньку в наших отношениях и признался:

– Галя, когда я был в Москве, я распечатал твою фотку из «дневников» и поставил в маленькой комнате, где жил.

– Какой ужас… Лучше бы вы мне это не говорили. – Ты ненадолго замолчала, не зная, как реагировать на такую новость, и снова продолжила: – Зачем вы мою фотографию распечатали и поставили?! Я вас прошу, не делайте этого больше никогда!

– Просто! Просто ты красивая! Как-то было приятно на тебя по утрам смотреть. А что с фоткой сделать? Сжечь или вернуть?

– Поставьте другую фотографию, только не мою!

– Какую?

– Посоветую вам лучше иконки поставить. Нет ничего лучше, увидеть утром образ Божий, Богородицу или святых, которые вам близки.

– Галя, какая ты пугливая. Ну, это только в Москве было, здесь у меня только иконки и стоят – у меня много икон… А из людей живых ты более богоподобная.

– Да ничего я не пугливая, просто это реально бред, ставить какие-то фотографии. Другое дело близкого или родного человека, и то не стоит. Значит, и в Москве купите, чтобы и там были иконы.

– Да всё в жизни тогда бред. Человек же не машина – у него есть странные привычки и странности вообще – на то он и человек.

– Может быть. Никогда в жизни не говорите мне «богоподобна», очень попрошу вас.

– Ну не богоподобна, подберу другое, более приземлённое слово. Хотя человек сделан по подобию Божию – богоподобен.

– Лучше ничего не подбирайте, честно.

– Да уж. Сам вижу, что мне лучше молчать с вами.

– Да не в этом дело. Просто меру нужно знать ко всему, вот и всё.

– А в чем? Вы просто переживаете, что я вас выделяю, и вам это неприятно. Но я не ухаживаю за тобой – просто выделяю, но не более, и тебе незачем так пугаться, Галя.

– Да никто не пугается, просто прошу вас, не нужно меня вообще выделять.

– Это я уже понял. Вообще буду обходить стороной.

– Да не в этом дело. Просто вы иногда говорите такие вещи, что слов просто нет… Вы же православный, а не просто с улицы какой-то непонятный человек. Тем более столько святых мест посетили, старцев, и так рассуждаете.

– Я не всегда тебя понимаю, Галя. Ты слишком неконкретно говоришь.

– Наверное! Я вообще детали не люблю. Уберите эту фотографию. Только не нужно сжигать, просто мне отдайте.

– Ну не висит нигде у меня ваша фотка, лежит в шкафу вперемешку с другими.

– Печатайте лучше молитвочки и вешайте на стену.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Ты хочешь, чтобы я увешал стены распечатками молитв? Галя, а у тебя комната в распечатках молитв?

– У меня нет, но у меня и ваша фотография не стоит.

– Галя, ну ты уж совсем деспот в юбке: этого не делайте, это не вешайте, то не думайте. Мне снова придётся после службы ждать тебя и провожать.

– Не нужно меня никуда провожать, просто фотку отдадите и всё.

– Дёрнуло меня, сказать про эту фотку.

– Хорошо, что сказали. Если у вас такая необходимость, то носите фото жён, дочерей, подруг… Кого угодно, только не меня.

– Я не ношу твою фотку, только в Москве она была.

– Я верю. Только какая разница где? Это вообще очень плохая идея в любом городе.

Очень хотелось побыстрей закрыть эту тему. Но куда бы я ни пробовал ступить, везде получал отпор и терял почву под ногами. Ты уже не прислушивалась ко мне, а просто реагировала на слова, и они теряли последнюю свою ценность.

– Мир?

– Мир во всём мире! Только не передавайте через Лию! Мне отдадите, я не боюсь вас увидеть.

Мы разошлись по домам и до следующего воскресенья уже не общались. Моя попытка наладить отношения на следующий день пресеклась лаконично и хладнокровно:

– «Вы уже снова добрая, Галя?»

– «Не начинайте».

31 января

Отдать тебе фото было равносильно признанию в поражении и вине, которую я никак за собой не видел. Чтобы не выглядеть проигравшим, нужно было перевести всё хотя бы в гротеск. За несколько дней до этого я попросил одного хорошего портретиста сделать в кратчайший срок портрет с твоей фотки. Мы долго с ним совещались, в каком стиле изобразить тебя. Никита обнаружил небольшое сходство в повороте твоей головы и повороте головы вермееровской девушки с жемчужной серёжкой. Отлично. На радостях я выделил Никите предоплату. К концу месяца он позвонил мне и попросил выплатить сразу всю предложенную мной сумму, жалуясь, что ему нечем платить за квартиру.

– Но у тебя же пропадёт вся мотивация работать, если я выплачу весь гонорар сразу.

– Не пропадёт. Сделаю всё за две недели, – уверял меня он.

Для убедительности он показал мне уже начатый портрет. Я нехотя выплатил ему всё наперёд и переживал потом, как бы он не ушёл в запой. Фотография твоя теперь была у Никиты, и я чуть ли не ежедневно справлялся у него о продвижении работы.

Ян Вермеер «Девушка с жемчужной серёжкой», 1665 год (перевёрнута зеркально слева направо)

Я не мог тогда вернуть тебе твой снимок и поэтому решил в воскресенье не попадаться тебе на глаза. Вышел из храма раньше тебя и отправился на метро. Возле светофора мы всё же оказались одновременно, но по разные стороны фонарного столба. Долго горел красный. Я старался не смотреть в твою сторону, но очень хотелось подойти к тебе. Когда загорелся зелёный, уже на проезжей части ты сама заметила меня и приблизилась со своим вежливым дружественным «Здравствуйте, а я вас как раз искала». Я поспешил ответить, что мне некогда, что нужно поговорить с другой знакомой, которая в это время тоже переходила дорогу, опираясь на клюку и что обещанную фотографию я верну в следующий раз. Ты растерянно согласилась с тем, что конечно же всё подождёт и что ты меня не задерживаешь и лишь из-за собственной фотки и обратилась ко мне. Воцарились смущение, пауза. Я не мог поднять на тебя глаза. Вместо этого остановил старую знакомую на тротуаре и стал бормотать ей что-то невнятное, пока ты не отвернулась. Сам же украдкой смотрел, как ты удаляешься по нашей дороге, и сердце сжималось от того, что в силу непонятно каких дурацких условностей и правил, я не шёл сейчас с тобой рядом.

7 февраля

Минула неделя. Никита поднимал трубку пьяным, а потом и вовсе перестал её брать. Я старался погрузиться в работу. Всенощная прошла без тебя. На литургии с балкона второго этажа я разглядел твой синий платочек. После недельного молчания приходилось заново выстраивать мосты.

– Галя, подождите.

– Снова вы? Я спешу.

– Я знаю. Но до перекрёстка же вас проводить можно?

Ты обречённо вздохнула:

– Только до перекрёстка! Обещаете?

– Да. Хочу поделиться с вами своей Теорией Красоты.

– Хорошо, только коротко.

– Вот вы согласны с тем, что любая неправда, любой грех, жадность там или зависть всякая обязательно начнут проявляться и на внешнем облике человека? На его внешности, во взгляде? Согласны с этим?

– Ну, согласна. Дальше что?

– Ну раз всё внутреннее выражается во внешнем, значит, красивый человек ближе к правде, ближе к Богу. Получается так? – вопросительно заключил я.

– При чём тут внешность? Вы же в церковь ходите, а рассуждаете так. Красота не во внешности.

– А разве я не об этом? Что внутри, то и снаружи. Только нужно учитывать не только свой личный грех, но и родовой, который откладывается в генах. Поэтому красота может достаться от рода, а сам человек будет растрачивать её уж как ему вздумается.

– Ну вы даёте. Бывают люди красивые внутри…

– На красоту влияют и личное, и наследственное, – перебивал тебя я. – Тот же пресловутый алкоголь, например, на внешности ребёнка отражается. Так же и привычки всякие, личность искажающие, обязательно на детях отразятся. Так вот по-настоящему живут лишь красивые люди. Вокруг них жизнь происходит, вокруг них развиваются события, как в романах. А остальные живут жизнью красивых героев, а не своей. Они занимают вокруг героев вторые роли и проживают их только вблизи красоты. Вся жизнь происходит вокруг красоты. Или собственной, или чужой, но только вокруг неё всё живёт…

– Понятно всё с вами, – закрыла ты тему.

– Галя, так получилось, что у меня два билета на «Жизель», а я сам не могу пойти.

– Опять? Вы же обещали никаких балетов больше.

– В последний раз, Галя. Выручайте, пожалуйста, не выкидывать же их.

– Почему вы не отдадите их ещё кому-нибудь в приходе?

– Я спрашивал: Наташа согласилась пойти с вами. С Наташей из иконной лавки хотите?

– Но я же вас предупреждала. Зачем вы так делаете?

Мы распрощались на мосту. Внизу стучали колёсами вагоны метро и поезда дальнего следования. Я смотрел на тебя и не мог понять, в чём тайна твоей красоты. Всё по отдельности казалось, как и у других, всё по отдельности казалось обычным. Но всё в совокупности в тебе завораживало. Как только замолкали отвлекающие слова, я выдавал себя всем видом, и ты, замечая это, торопилась прощаться.

12 февраля

Однажды я открыл для себя удивительную вещь. Произошло это в лагере труда и отдыха под Коломной. Мы закончили девятый класс, и вместо любимой рязанской деревни, я вынужден был провести месяц в трудовом лагере. К концу смены на местном стадионе был организован футбольный матч между нашей школой и школой города Дзержинска. Дзержинские ребята были крупнее и здоровее нас, но минимум половина нашей команды занималась футболом профессионально.

Перед матчем было ещё время, и многие наши ребята вместо разминки куда-то отлучились. Вернулись же они совсем понурые. Выяснилось, что дзержинские обещали нам сильно накостылять в случае поражения. Мне и тем, кто оставались на разминке, это предупреждение не передалось, и я не отнёсся к нему серьёзно. Но, когда началась игра, ощутилось, насколько угроза сработала: мы теряли мяч в самых простых ситуациях, делали неточные пасы, позволяли обводить себя и выглядели мальчиками для битья. Я не понимал, что происходит, и очень хотел выиграть. Но с такой игрой это не представлялось возможным. Я начал злиться на одноклассников и вдруг попросил. Не знаю кого! Не знаю, как я пришёл к этому! Но я попросил: «Пожалуйста, пусть мы выиграем! Пожалуйста, пусть я забью два гола! Пусть счёт будет два – один в нашу пользу! Пожалуйста!».

Через пять минут мы перешли в первую контратаку. С острого левого угла поля я навесил передачу к дальней штанге. Мяч пролетел вдоль линии ворот над вратарём соперника и снизился до уровня головы несущегося вперёд Ципуры – того Димы, который впоследствии покорил любовью и деньгами вологодскую гостиницу. Мы замерли в ожидании стопроцентного гола и ахнули, когда Дима промахнулся. Но в тот же миг мяч ударился о штангу и всё же влетел в ворота. Гол! Это был гол! Сухой лист! И мы, и дзержинские были в шоке. Меня обнимала вся команда.

Но впереди ещё было полтора тайма, и игра накалилась. Мы стали уверенней и ещё через пять минут пошли во вторую контратаку. Я получил пас от Синего – того Димы, который стал потом геологом и купил себе зелёный китайский джип. Сделав передачу приближающемуся к штрафной зоне соперника Смирнову Лёше, с которым у нас были натянутые отношения, я получил мяч, как от стеночки обратно, – Алексей сыграл в одно касание. Между воротами и мной оказался лишь вратарь – все защитники остались позади и сбоку. Я знал, как катящийся вперёд мяч срезается, если бить в ближний угол, и прицельно ударил левой ногой в дальний, прижимая его. Мяч, как я и предполагал, срезался, полетел вдоль земли гораздо левее и в метре от вратаря впечатался в сетку. Гол! Это было невероятно. Никто ничего не понимал. На кромке поля ликовали две вожатые, Ольга и Ира, классный руководитель Леонид Захарович, девочка Персик с вечно смеющимися глазами, ласково дразнившая меня «чернышочком», и другие восьмиклассницы и девятиклассницы.

На глазах происходило исполнение моей просьбы. Выглядело всё настолько неправдоподобно, что ни мы, ни дзержинские не могли поверить в результат первого тайма. И я уже догадывался, что будет потом.

Во втором тайме мы только раз оказались на чужой половине поля. Нас расстреливали со всех дистанций, и всё выглядело предрешённым – справедливость восторжествует. Перелом в счёте был предсказуем. В середине тайма дзержинские пробили брешь в обороне и наконец вколотили мяч в наши ворота. Обстановка накалилась до предела. Чувство возможной победы, которая была на грани, но и приближалась к нам с каждой секундой, подымала наш дух. Команда начала яростно обороняться, забыв об угрозах. Каждую минуту с кромки поля слышались облегчённые вздохи наших девчонок и разочарованные ахи девушек соперника.

Оставалось каких-то пять минут до конца матча, когда с расстояния штрафной мы допустили мощнейший удар в наши ворота. Стадион затаил дыхание. Дима Гвоздков, стоявший на воротах, взлетел в левый дальний угол наперерез мячу и в невероятном «дасаевском» прыжке отбил его в сторону. Мы восхищались им. После этого эпизода соперник сломался. Мы уже не сомневались в победе и последние минуты просто выбивали мяч куда подальше, тянув время.

Раздался свисток арбитра. Два – один! Победа! Наши болельщицы выбежали на поле. Все понимали, что произошло чудо. Ликование и радость переполняли. Я же никак не мог понять, что это было. Моя просьба, моя мечта исполнилась в одночасье. К кому я обращался? Кто это был? Я даже не знал, с кем поделиться произошедшим. И я лишь мысленно произнёс тому, кто меня услышал: «Благодарю!».

С тех пор я стал в сложных ситуациях разговаривать с тем, кого не знал ни по имени, ни по внешнему виду. Я лишь отчётливо знал, что он ЕСТЬ.

* * *

На балет ты всё-таки согласилась. Мы договорились встретиться на вокзальной станции метро – я лишь для того, чтобы передать билет Наташе. Она уже стояла на перроне, когда подошёл я. И буквально через минуту легко с сияющей улыбкой явилась ты. В тонких тёмных джинсах и короткой чёрной курточке с оранжевыми шнурками ты походила на случайно зазимовавшую в нашем городе цаплю или фламинго. На полном ходу ты обняла Наташу и машинально по инерции вдруг обняла меня. Я впервые ощутил на своей щеке твои мягкие волосы и услышал твой запах. Пахло чистотой и сеном.

До оперы было пять минут ходьбы. Ты сообщила, что на балет мы отправимся все втроём, так как сама приобретёшь себе билет по студенческому. Я было заартачился, но быстро сообразил, что так смогу провести с тобой весь этот вечер и проводить тебя снова, и конечно же согласился.

Сидела ты отдельно – прямо под нашим балконом во втором ряду. Я смотрел то на сцену, то вниз, пока не заснул. В паузу мы едва отыскали тебя в большом скоплении людей. Ты делилась своими впечатлениями о том, как слышен стук пуантов о деревянные полы, и категорично отказывалась от угощений в буфете. Балет был красивым, но я с нетерпением ждал его конца. При первых же поклонах и аплодисментах я выбежал в гардероб, чтобы не стоять в очереди. Наташа посмотрела на часы, охнула и заявила, что очень торопится, так как ехать до дома ей было далеко – на другой берег портовой реки. Она просила извиниться перед тобой за то, что не попрощалась, а я был ей благодарен за то, что оставляет тебя со мной одну.

Как и во время паузы искать тебя пришлось довольно долго. Я ходил по этажам, оглядывался кругом и волновался. Наконец обнаружил тебя, сидящей на подоконнике.

– Ты неприметна как серая мышка. Долго не мог тебя не найти.

– Умеете вы делать комплименты. А где Наташа?

– Она уже убежала. Давай я тебя провожу.

Ты не стала отказываться, и мы шли по вечернему городу. Дорога была не та, что из храма: не было ни нашего моста, ни перекрёстка, и никто не знал, где и в какой момент ты меня остановишь. У меня к тебе границ не было, поэтому чертить их и охранять приходилось тебе самой. Я не решался делиться своими новыми теориями и только слушал наши шаги и редкие твои фразы. Мы мирно и сдержанно расстались у университета, и ты неожиданно предупредила:

– Меня в воскресенье на службе не будет.

– Кого же мне провожать?

– Можете проводить Лию, – обрадовалась ты удачному месту для шутки.

Дома же снова сразу же завязалась переписка. Ты разоткровенничалась, что всю жизнь постоянно переезжаешь, разрывая привязанности и едва появившиеся знакомства.

13 февраля

Утром следующего дня в «дневниках» я предложил ежедневно читать акафист святителю Николаю за появление нового профессора в нашем городе и устроение твоей учёбы. Ты попросила этого не делать, пространно убеждая, что достаточно и простого упоминания твоего имени в утренних молитвах, как и моего, в твоих. Приятно было знать, что ты произносишь моё имя в своих обращениях к Богу. Раз за разом я несдержанно и неуклюже повторял, какая ты красивая. Ты всячески одёргивала меня напоминанием о неизбежном увядании любой человеческой внешности и на мои предположения о тираническом наложении запрета на всякое проявление внимания к красоте, дай тебе власть и трон, ты скромно отвечала, что на трон и не претендуешь.

Я вспомнил собственное правило, что лучше всегда самому заканчивать переписку и стал прощаться:

– «Жаль, что Вас не будет в воскресенье. На Вас приятно смотреть».

– «Вы хотите меня добить…»

Какое слово оказалось неуместным и за какое нужно было снова извиняться – «жаль» или «приятно» – я не разобрал:

– «Прости. Не буду ничего подобного говорить. До свиданья!»

– «Да ничего. Просто Вы как будто специально».

– «Не специально, честно. Автоматом говорю, не учитывая, что Вам это неприятно. Буду учитывать, правда. Счастливо!»

– «Вот видите, Вы сами ответили на свой вопрос. Автоматом говорите. Из автомата стрелять надо».

На этом мы и распрощались. Через два дня ты прислала мне откуда-то издалека поздравления со Сретением Господним.

15 февраля

Ровно три года назад у меня было венчание. Через полгода я сменил приход, а ещё через год церковный брак распался. На исповеди у каждого нового священника на вопрос, женат ли я, приходилось рассказывать историю о развале брака. Сперва я делился ею, заново переживая болезненные события тех дней и вопрошая о духовной помощи, затем эта история набила мне самому оскомину, и я просто поменял многие взгляды на приходскую жизнь. Из новоначального максималиста я превратился в… не знаю, кого. Пропала горячность, пылкость в общине. Бог перестал быть общим и становился лично моим. Я как и прежде исповедовал Христа, воплотившегося, распятого, воскресшего, почитал Его преподобных, но совершенно не принимал географию и время евангельских событий. Где происходило божественное явление и когда, казалось мне непринципиальным, и традиционную историю со Средними тёмными веками, монголо-татарским игом, бонапартами и петрами первыми я выкидывал из своей жизни за борт, как чужой балласт. От ига и штабс-капитана Питера меня избавили альтернативные исследования десятков открытых мной в сети авторов. Не желая уподобляться обывателям, осуждавшим вслед за авторитетами гелиоцентриста Джордано Бруно, я перестал осуждать и опальных геоцентристов. Всё в мире снова становилось нераскрытым и новым, я, как в детстве, больше ничего не знал о Нём, кроме того, что Он меня слышит. У нас с Ним оказалась огромная связь. То есть это всё была и есть связь. И главным лицом этой связи из таких же, как я людей, теперь была ты.

20 февраля

В бывшем приходе, из которого пришлось уйти, я более восьми лет по выходным и в праздники звонил на колокольне. Мне очень нравилась наша белокаменная церковь с синим куполом и девятью новыми колоколами, подвешенными по всем правилам: пять средних управляются натянутыми к металлическом пульту струнами, благовест – педалью и три маленьких переливчатых колокольчика в одной связке правой рукой. Теперь же возможность звонить в колокола у меня оставалась лишь две субботы в месяц в маленьком и светлом деревянном храме на новом кладбище.

Колоколов здесь меньше, и сами они небольшие по своему размеру, но всё же я был признателен о. Иоанну, когда он их доверил именно мне. Переходить из прихода в приход не самое похвальное дело. Звонили мы обычно с Корнелием: вдвоём перед литургией, а после службы с детьми, если они собирались вокруг и просили попробовать. На это была и особая просьба о. Иоанна: «давать детям участвовать в звоне». Тогда мы раздавали каждому по одной или же по две верёвки и задавали каждому свой такт. Лишь три маленьких колокольчика в одной связке всегда оставались у одного из нас – правильно звонить ими труднее всего.

Утро выдалось хмурым, но сухим. Отзвонив перед началом службы, я увидел в стайке приближающихся к церкви прихожан тебя. За полтора года существования деревянного храма, ты ещё ни разу здесь не была, и, как бы я ни приглашал тебя сюда, твоё появление оказалось для меня полной неожиданностью.

Я пошёл тебе навстречу, но в самый последний момент, чтобы скрыть волнение, зачем-то остановился возле впереди тебя идущей знакомой красотки и приветственно поцеловал её в щёки. В такие минуты сам своей глупости диву даёшься. В такие минуты отказываешься верить, что я так поступил сам, что никакая посторонняя сила не вмешалась в этот момент в ход моих действий. Это не было моим желанием. Это не было моей волей. «Что ты творишь?» – пронеслось в моей голове. Но кому был адресован этот вопрос?

Ты, улыбаясь, обошла нас стороной и скрылась за деревянной дверью.

Служилось в деревянном храме охотно. То ли из-за его маленьких размеров, то ли из-за акустики, то ли ещё из-за чего, но внимание легко удерживалось на совместных молитвах. На клиросе стояло трое человек, и иногда, не замечая того, я сам включался в знакомые песнопения. Только когда регент бросала умоляющий взгляд, приходилось замолкать. С соседнего садового участка раз за разом доносилось петушиное кукареканье.