Текст книги "Галинословие"

Андрей Ч
Галинословие

© Чернышков А.В. (Андрей Ч.), 2021

© ООО «Издательство Родина», 2021

Гале Г

В моей жизни нет музыки. И не было никогда. Конечно, я слушаю музыку, но редко – от случая к случаю. В какие-то моменты она даже трогает, и это в ней самое опасное. Потом она обязательно перестаёт трогать. И чем больше трогает, тем быстрей перестаёт. Переболел мелодией и пошёл дальше, и уже не возвращаешься. На музыку нельзя положиться. Кажется, вот нашёл… Ан нет, преходяще. Кажется, открытие, а оно опостынет. Ни дома, ни в пути я не слушаю музыку. Я от неё устаю. Как устаёшь от весеннего солнца, так же я устаю от музыки. Я ей не верю. Крылья, которые она даёт, только напрокат. Рано или поздно ты с ними или не взлетишь, или разобьёшься. Тишина лучше. Тишина надёжней. Ещё надёжней человеческая речь. Она естественна, как часть природы. А музыки в природе нет. Музыки нет ни на земле, ни на небе, ни в космосе. Музыка – выдумка цивилизации. И не в каждой цивилизации она имеет место быть. Вполне представимы цивилизации без музыки. Музыка ненадёжна как мода. Даже классическая – даже она не вечна. Для музыки необходим инструмент. Есть и a cappella, где всё исполняется исключительно голосом, но в основном для музыки необходим инструмент. Животные обходятся без музыки. Поют только птицы, но назвать это музыкой можно с большой натяжкой.

В моей жизни нет музыки. Возможно, поэтому нет слуха. Или же последовательность обратная: нет слуха – нет музыки? В любом случае, где тонко, там и рвётся. И всё же я люблю её – люблю музыку и танцы люблю, хоть после них и похмелье.

Девушка, за которой я бегаю, пианист. Об этом я узнал позже – гораздо позже того как влюбился. Как только ты видишь её, становится поздно. Как только ты видишь её, всё измеряется вечностью. Через минуту после первой встречи ты уже знаешь её целую жизнь. Не помнишь, а именно знаешь.

Это не начало романа, а продолжение повести о Гале. Будет ли конец? Во всяком случае не такой, каким его хотела бы видеть сама Галя, и не такой, каким хочу видеть его я. Настоящий, а не выдуманный конец всегда уместен, всегда красив. Он устроит всех, он всегда кстати. Как пазл, как венец. Как поцелуй – завершение первой фазы знакомства. Как рождение – завершение жизни в утробе матери. Когда будущее невидимо, когда не видно перспектив, и всё упирается в стену, то впереди великое будущее. Не плановое, не выдуманное, не мещанское, а человеческое. Божье. За гранью смерти большая жизнь. Гали ли этого не знать – она уже умирала! Кто ещё ни разу этого не делал? Кто ещё ни разу не переходил из жизни в жизнь?

К городу, в котором живёт Галя, у меня много требований, и эти требования убедительно показывают мою неудовлетворённость происходящим. Койск безвкусен, грязен, захвачен мигрантами, и я хочу, чтобы Галя вернулась в Северную Гавань или даже в Москву или в Славянск. Я ещё не определился, где нам обоим будет лучше. Отсутствие счастья куда заметнее его наличия. Недостаток счастья даёт о себе знать, тогда как само оно молчит, как рыба. Счастье такая же норма, как молчание или здоровье. Пока здоров, не догадываешься о наличии сердца. Пока здоров, не чувствуешь себя вовсе. Пока здоров, ничто не сигнализирует болью. Счастье, в отличие от эйфории, это не всплеск эмоций и не обострение чувств. В счастье все чувства утолены. Заметить его можно только на выходе, на границе, а в сам момент счастья его сравнить не с чем: о боли не помнишь, о бедах не знаешь. В рассуждениях о счастье то и дело дохожу до запредельного счастья – до абсолюта, не имеющего с земной жизнью ничего общего. Абсолютное счастье оказывается чуть ли не дорожденьем. Там – в дорождении – ничего не тревожит, и там человек не знает о боли. А тут даже комар внезапным писком быстро приводит в чувство.

Июльская поездка в Койск закончилась тем, что я проводил Галю до общежития, и она во второй раз на улицу выходить не стала. Мои ожидания второго пришествия оказались напрасны. Ожидание уж точно не может быть счастьем – счастьем может быть предвкушение встречи, а это разные вещи. И всё же двадцать второго июля я провёл с Галей всю первую половину дня. Даже одно это полностью оправдало мои надежды. Томительные ожидания во второй половине дня немного оттеняли удачу, но не перечёркивали её – так утешал я себя по дороге домой.

За окном поезда закатывалось солнце, деревья и поля медленно теряли краски, сливаясь в одну сумрачную реальность, а я всё никак не мог отделить радостные воспоминания от болезненных. Почему я сомневаюсь в счастье? Потому что оно не регистрируется в голове и не прописывается в мыслях? Когда я размышляю, я уже несчастлив?

В голове место только нерешённым, отложенным на потом задачам. Они становятся основой для надежды решить их в будущем. Счастье кроется в настоящем, а я, нагруженный головоломками, тороплюсь в будущее. Надежда – это мост из прошлого в будущее, раскинутый над рекой настоящего. Надежда – это поезд, который останавливается где угодно, кроме станции «Счастье». Надежда – такая же изнанка памяти, как и будущее.

Помнить счастье невозможно, потому что память о нём – это тающее послевкусие, но не само оно. Повесть о Гале – это не сама Галя, а замаскированная надежда окликнуть её в будущем. Это одна из попыток оказаться вместе с Галей в настоящем. Это – если надо – морковь впереди осла, и так в настоящее не входят. Настоящее – это не место и не время, а сам человек. Человек и есть настоящее, а человек – это всегда двое, это всегда вместе. Настоящее подразумевает, что всегда есть кто-то ещё. Не ты один, а кто-то ещё. Ты появляешься только в ком-то ещё, и без этого кого-то тебя нет. Я тороплюсь в настоящее, делясь с Галей прошлым. Я сшиваю себя с ней словами, когда нет другой возможности сохранять связь. Можно ли счастье не заметить? Да оно самое незаметное из всего, что есть, и оно единственное, что по-настоящему есть.

Эта повесть, как и две предыдущие, – хронология отношений, которые Галя отрицает. Отношения эти привели меня на скамью подсудимых, но, несмотря на это, они мне бесконечно дороги. Джон Раскин в «Теории Красоты» определяет сущность человека по его вкусу: что человек любит, то и является его нравственностью. У моей нравственности серые полярные глаза, высокий взмах бровей, слегка припухший нос, золотистые волосы и очаровывающая простота. От античных муз Галю отличает только аляповатая ребяческая походка. Но, может, настоящие музы ходят именно так, а не как их обычно изображают балерины. Галя ходит по земле, как танцовщицы в балете Стравинского «Весна».

От античных муз у Гали и высокомерие. Сочетание высокомерия с простотой обезоруживает и ранит, но лучше безоружному погибнуть в атаке, чем в плену. Я попробовал однажды атаковать Галю юбкой, увиденной мной в витрине бутика в трёх минутах ходьбы от храма, и которую я, не раздумывая, прихватил с собой на всенощную. Догадываясь, что ни при каких обстоятельствах Галя от меня её не примет, я подошёл к настоятелю:

– Отец Иоанн, подарите от своего имени эту юбку вон той прихожанке.

– Не ходи в дом к девушке, на которой не хочешь жениться! – ответил он.

Никогда прежде такой поговорки мне слышать не доводилось. Я истолковал её так: если у тебя не серьёзные намерения, то не путай девушку вниманием. В тот момент я понял, что у меня к Гале всё очень серьёзно, и так как настоятель после загадочных слов быстро исчез, я подошёл к другому жрецу:

– Отец Григорий, можете подарить юбку той скромной девушке в центре зала?

– А что обо мне жена подумает? – вопросом на вопрос ответил громадный неуклюжий священник родом из Белоруссии.

Я мысленно представил, как он дарит молодым прихожанкам юбки, платки, платья, а попадья смиренно смотрит на это в сторонке. Мне даже не пришло в голову, что у священников могут быть отношения. Стало и смешно, и стыдно.

– Подари ей сам! – прошептал отец Григорий.

Я не стал следовать его совету, а обратился к стоящей на другой стороне зала Лии. Эта пожилая женщина родом из Саратова постоянно подтрунивала надо мной, и я понадеялся на лёгкость, с которой она подписывается на всякие шутки:

– Видишь ту девушку в центре зала? Не перепутай. Её Галя зовут. Подойди и скажи ей, что тебе эта юбка мала.

Когда она согласилась, меня охватил еле сдерживаемый смех, потому что Лия весила минимум как три Гали. Она исполнила всё как я просил – подошла к ней, пошепталась, и бумажный пакет перекочевал из одних рук в другие. Я был счастлив. Буквально через минуту закончилась служба, и Галя, пылая румянцем, подошла ко мне:

– Проводите меня, мне нужно с вами поговорить.

Шёл второй месяц нашего знакомства – конец 5723 от сотворения мира. Все наши разговоры начинались тогда с гонений: «Не надо меня провожать, я сама дойду!». А тут вдруг тот удивительный случай, когда Галя сама просила меня проводить её. Я не мог поверить своим ушам, но испугался возврата юбки и пересилил себя:

– Извините, но именно сегодня мне в другую сторону!

Галя была удивлена моему отказу:

– Тогда выслушайте меня здесь. Что вы сказали Лии?

– Лии? Ничего.

– Не лгите, я же видела, как вы с ней шептались.

– А что произошло?

– Вы ей сказали, что я бедная студентка, и она дала мне двадцать алтын.

Я был в шоке от услышанного – оказывается, Лия проявила инициативу и буквально добавила своих пять копеек. Снова было и смешно, и ужасно. Смешно оттого, что Лия была в своём репертуаре, а страшно оттого, что деньги всегда очень оскорбительны, и особенно оскорбительны они для девушек. Я стал оправдываться, что ни при каких обстоятельствах так бы не поступил. И в этой беседе – а Галя была очень расстроена и захвачена произошедшим – она позволила проводить себя сперва до метро, а потом и до дальнего перекрёстка. Нетрудно было предположить, что Галя чуть позже опомнится и всё поймёт, только отказываться от подарка будет поздно. И всё благодаря Лии. Галя, конечно, никогда не оденет юбку на церковную службу, зато, может быть, на свой концерт, что меня тоже устраивало. Спустя год я был приятно удивлён, увидев в Койске её сестру Викторию. От радости опрометчиво вылетело:

– Юбка!

– Это не ваша, это Лия подарила. Иначе мы её сейчас снимем и в клочья порежем. Понятно? – отреагировала Галя.

– Понятно.

– Кто подарил?

– Лия! – поторопился я с ответом.

Потом мне уже хотелось ответить иначе и посмотреть на то, как Галя на улице сдирает с сестры одежду и пытается её порвать, как раздетая Вика глупо улыбается и моргает, как я пытаюсь повязать ей на пояс свою рубашку, и как Галя срывает и её, вынуждая Вику вернуться в общежитие за новой юбкой.

Галя не только гордая, но и скромная. Она стесняется оголять руки, и тем более плечи. Двадцать восьмое августа 7524 выдалось жарким, а Галя собралась на праздничную литургию в платье без рукавов. Чтобы прикрыть плечи, ей пришлось накинуть шерстяную кофту. Красивую, новую, голубую. Я думал, она скинет её сразу после церкви, но то ли из-за меня, то ли из-за стыдливости она так и шла в ней под палящим солнцем. Время от времени она замахивалась тонкой рукой и ударяла меня, приговаривая:

– Вот вам!

– За что? – спрашивал я и советовал: – Сними ты уже эту кофту!

Галя в тот день была неотразимо красива. Сразу вспомнилась утрировано страдальческая песня группы «Серебряная Свадьба», в которой пелось об отношениях, похожих на наши, но в точности до наоборот:

 
«А мне так хотелось
Прижаться скорее к нему.
Я в кофту наделась,
Чтоб нравиться только ему.
А он не заметил,
На любовь не ответил,
На любовь не ответил
                                            Мою».
 

Ловлю себя на мысли, что заново пишу то, что уже рассказал в первой повести. Но всё же пусть будут новые слова о том же. Так читателю будет легче представить всю необыкновенность, странность, уникальность Гали. Так ему легче будет понять и простить всю мою привязанность к ней. Примеров её самобытности нет числа. Так однажды вечером после акафиста Галя вышла из храма в новой длинной юбке. Полы её легко подымалась от дуновения ветра, но не выше колен, а так, что и волноваться по этому поводу не стоило. Галя же жутко смутилась – она и ловила непослушную юбку, и прижимала, и придерживала её рукой. Галя боялась оголить колени и сопротивлялась ветру. Борьба была нешуточная, и наблюдать за таким откровением было настоящим подарком. И таких подарков вокруг Гали было бесконечное множество.

С переездом в Койск вся её стеснительность улетучилась. Я видел её в Койске и в джинсовой миниюбке, и в футболке с коротким рукавом. Всё это я списывал не на взросление, а на влияние её сестры. Виктория была более развязана – над ней никто, кроме деспотичного, но далёкого отца не стоял, и она могла позволить себе куда больше свобод, чем младшая сестра. А спустя ещё два года, на концерте двенадцатого мая 7527 Галя выгоняла меня в коротком платье без рукавов. Меня тогда смутило, для кого она так вырядилась. Перед началом выступления организатор похвастался перед зрителями, что открыл для себя Скарлатти, и готов бесконечно слушать только его. Как же меня задела эта фраза. Я готов был ткнуть самодовольного типа головой в салат, но и без потасовки меня ожидала полиция.

Очень хорошо была одета Галя двадцать второго июля 7526. Простенькое платье, лёгкая курточка. На ногах золотые босоножки, которые натирали так, что ей то и дело приходилось наклоняться и переклеивать пластырь. То на одной ноге, то на другой. В тот момент я ещё раз понял, что передо мной Золушка.

По Северной Гавани в 7524 Галя ходила в короткой ветровке с оранжевой каймой – она напоминала мне курточку Буратино. В ней Галя выглядела совсем худышкой – длинноногой фламинго выглядела она. Чёрные джинсы ей не шли – в них у Гали не вырисовывалась фигура. В платьях вырисовывалась, а в брюках нет.

Когда я узнал, что мужчины делятся на две категории – тех, кто любит одевать, и тех, кто любит раздевать женщин, – то понял, что, больше отношусь к первой категории. И то, если только под женщиной подразумевать девушку. Мне нравится, чтобы девушка выглядела изящной, и чтобы в её изяществе отражалось и моё участие – мне нравится быть причастным к красоте.

На чём же я в прошлый раз остановился?

История обрывалась на моменте, когда прошло два года с Галиного переезда в Койск, и после первых двух судов (а теперь их уже девять) мне посчастливилось снова увидеть девушку, перевернувшую всю мою жизнь. Проводами Гали до дома заканчивалась повесть, и теперь я расскажу, что было дальше.

Август 7526

 
Несёт Галя воду в поле у ручья.
Ей не дам проходу – девушка ничья.
Раз остановлю я, два не дам пройти,
А на третий будет с ней нам по пути.
Галя, моя Галя, дай ты мне воды.
Отвечает Галя, не было б беды.
Что как беркут кружишь, вьёшься надо мной
И в метель, и в стужу, и в грозу, и в зной?
Оглянись налево, полон вод ручей.
В поле столько девок, я тебе зачем?
Больно ты мне нужен – больно неуклюж,
Чтобы быть мне мужем. Ну какой ты муж?
Ни коня, ни сабли, голый как сокол.
Пить не дам ни капли – тятя будет зол.
Проходи же мимо, жизни не губи,
Я тобой любима, а ты нелюбим.
Галя, моя Галя, там, где тополя
Отпущу тебя я, жажду утоля.
Галя обманула, снова подвела,
Лалала лала ла, лалала лала.
 

Конец лета я провёл в Москве. Трёхчасовой перелёт – это не только географический сдвиг, но и радикальная смена жизни. Московская жизнь – вовсе не продолжение жизни на чужбине. Всё наносное и заграничное в Москве отбрасывается напрочь. Ни мама, ни друзья во дворе, ни многочисленные родственники не интересуются моими европейскими делами. Для них я вернулся из такой глуши, о которой и от скуки слушать не станешь. Меня это радует – Москва непоколебимо остаётся центром вселенной. Европа – это разного рода провинции вроде Прибалтики. Это одна большая провинция. Уже по ограниченности европейского интернета это заметно – у каждой отдельно взятой страны он как маленькая лужа по сравнению с океаном рунета. Я перестраиваюсь на московский лад, забываю провинциальный язык, стряхивая с себя наносное, и лишь иногда друзья просят сказать им что-нибудь на чужом наречии, чтобы непременно потом посмеяться над моим произношением.

«Немчура!» – хохочут они. И я смеюсь вместе с ними. Смеюсь от радости осознания того, что и сотни лет назад, и сотни лет вперёд будет то же самое – ничего не изменится! Озарение, что твоя Родина никогда никуда не денется, делает глубоко сидящую тревогу о ней напрасной и освобождает придавленные этой тревогой силы. Очередной камень спадает с плеч, и силы хохотом вырываются наружу. Как хорошо быть русским! Как хорошо жить! О, если бы и все камни из груди вынуть! Если бы только такую жизнь оставить – её звенящее журчание, её восприятие. Всё остальное на свалку, в небытие.

В который раз я обнаруживаю удивительную вещь, что самыми весёлыми и счастливыми из всех детских приятелей на протяжении многих лет остаются те, кого я до сих пор встречаю во дворе – Синельников и Цуприков. В сравнении с ними те, кого во дворе по разным причинам уже не встретить, во всех отношениях более серьёзны и обременены.

Будь то однополчане или друзья, обросшие семьями в других районах, все они уступают двум Димам в лёгкости восприятия бытия. В какие-то моменты закрадывается мысль, что всему причиной наш Карачаровский дворик – те, кто сохранил пущенные в него корни, сохранил и детскую радость жизни, а кто разорвал корни, чтобы пустить их на новом месте, тот повзрослел и мутировал.

Другой версией хронического счастья двух Дим было предположение, что у каждой улицы есть свои хранители. Они избирались по неизвестным мне критериям для пожизненного проживания на одном месте. Это как служба в армии – одновременно и почётное право, и почётная обязанность. И избранность, и заключение. Не могу представить, где и при каких обстоятельствах двух моих одноклассников посвятили в хранителей Карачарова, но по их ухмылкам и недосказанности, могу предположить, что случилось это в какой-то котельной – ещё до их карьерного взлёта. Совершенно неважно, что кочегарами в девяностых они проработали недолго и в совсем другом районе. Котельная это самое лучшее место для тайных инициаций. Их могли проверить на моральную устойчивость, ознакомить с канонами, посвятить в вольные кочегары, затем уволить за профнепригодность и отправить смотрящими в свой микрорайон.

Возможно, по легкомыслию они дали тогда обет безбрачия, и поэтому семейная жизнь одного Димы рассыпалась после его разгульных командировок как карточный домик, а второй Дима о женитьбе даже не помышлял. Напрасно вешались на его шею девушки – в качестве жён он никого из них не рассматривал, и слова «загс» для него не существовало.

Какие функции лежали на плечах обоих хранителей, какими ресурсами они обладали, был ли у них третий – все ответы были за семью печатями. Похоже никакой ответственности на них не возлагалось, и они ходили по родным улицам, посвистывая.

Самым любимым моим занятием со школьных времён были гуляния по Москве. Радиальные прогулки внутри Садового Кольца в школьные годы постепенно выросли до диаметральных. Затем пешие маршруты стали ещё длиннее и потянулись до пределов третьего транспортного кольца, серыми бетонными эстакадами портящего вид города. Шесть, семь, восемь часов подряд вне зависимости от сезона я мог бродить по городу. Шутка о том, что дурная голова ногам покоя не даёт, возможно, и про меня. Из-за моих прогулок вольные кочегары чувствовали себя задетыми:

– А Карачарово тебе не Москва?

– Спальный район. Здесь кафе приличного нет. Поехали в Замоскворечье.

– Да у него в центре права отберут. Не видишь, что он хлебнул уже божественного напитка? – тыкал один Дима в другого.

– Тогда без машины.

– Так он же хромает. Будет плестись за нами и ныть, чтобы подождали! – тыкал другой Дима в первого.

Смутно я догадывался, что это простые отговорки, и что хранителям нельзя покидать насиженный микрорайон без одобрения сверху. Кто мог быть их руководителем? Перед кем они держали отчёт? Подруга Синельникова работала в Роскосмосе, и когда она приезжала из соседнего Лефортово, Дима на несколько дней уходил в затвор. «Инструкции получает!» – лаконично отвечал Цуприков на все мои вопросы по этому поводу.

По ещё одной школьной привычке я заходил в аптеку за аскорбинкой, там же вспоминал, что Гале нравится «Вечернее» и, приобретая стеклянный пузырёк с зелёными драже, понимал, что теперь без новой посылки для неё мне уже не обойтись. Оставалось заполнить её платками, духами, сладостями и в конце концов получить очередной судебный запрет на контакты. Все мои начинания с момента переезда Гали в Койск заканчивались новыми запретами. Абсурдность этих запретов давала мне надежду на то, что однажды Гале будет достаточно показательных процессов надо мной, и суды прекратятся.

Как много по Москве аптек – зелёные фармацевтические кресты проросли на кирпичных домах, как лесные опята. В настоящем мире нет ни лекарств, ни докторов, ни медицины. Там нет ни полицейских, ни попов. Учителей там тоже нет. Чем внимательней я задумывался над совершенным миром, тем детальней вырисовывались его несоответствия с миром нынешним. В первую очередь там нет власти. Если и есть какое-то управление, то оно не бросается в глаза. Оттого, что жизнь полна и осознанна, там нет нужды в театрах и кино. Нет книг. А вот в несовершенной Москве, слава строителям СССР, есть библиотеки. Чтобы увековечить Галю, а, может быть, чтобы заявить миру, что она моя, я разношу по ним снятую с продажи повесть с Галиным портретом на обложке.

Три сотни экземпляров я отвёз оптовику вторичного книжного рынка в музей-усадьбу Люблино, оттуда часть книг разошлась по южным провинциям, часть украли (что мне польстило), и ещё небольшая партия попала на Донбасс – пусть и не в родной Гале Славянск, но рядом.

В один из дней, когда я пристраивал оставшиеся экземпляры, на моём маршруте оказалась Красносельская районная библиотека. Невысокая и очень громкая женщина за регистрационной стойкой отчитала меня:

– Ну кто так книгу называет? Почему «Галя»? Книге требуется яркое название, а вы?

– А я уже продолжение пишу.

– «Галину Ивановну»?

– Сергеевну.

– Я про это и говорю. Поработайте над названием. А «Галю» давайте сюда. Потом я с вами отзывами наших читателей поделюсь. Они у меня требовательные.

– Хорошо! – вылетел я на улицу как третьеклассник из кабинета завуча.

Через две недели библиотеки были забиты «Галей» под завязку. С чувством исполненного долга я отправился покорять рязанскую землю. Если Москва после чужбины казалась землёй обетованной, то деревня и вовсе обрела статус «святая святых». Москва храм, а алтарь – упрятанная от глаз деревня, путь в которую посторонним преграждают бескрайние поля. Один-два поезда в день делают остановку на станции Милославское. Запах золы, красная водонапорная башня, чёрные грачи, тётя по ту сторону рельс, готовая расплакаться. Она уже и водителя нашла, и встречает как барина. Как ребёнка она встречает меня всегда. И всегда меня пугает то количество еды, которую она наготовила. Снедью заставлены стол и холодильник. Если Галя гусыня, то тётя Зина похожа на звонкую утку, голосящую на всё Подовечье:

– Ты кудай-т без завтрака собрался?

– На речку, а оттуда на Гулынки загляну.

– Да те там не пройти буде. Там всё поросло.

– Ну, что ты рассказываешь? Проезжал, видел – утоптана там дорога.

– Сперва поешь. Кому я всё наготовила? Опосля вместе сходим твоих тёток проведать.

Зинаида Степановна готовит много, но не традиционную кухню, по которой соскучился, а современные салаты из покупных продуктов. Рецепты того, что пекла баба Аня, утрачены. О пышках, о белом квасе, о тонких прозрачных каравайцах остаётся только мечтать. Все они готовились из того, что выращивалось в деревне. Готовились в печи, в чугунках, в бочках. Ничего привозного, упакованного, магазинного традиционная кухня не содержала и оттого со временем стала мифической – приобрела ореол сказочности и сакральности. Так быстро быль превращается в сказку, а, значит, и русские сказки – это быль. Перемены затронули и хозяйство – огород на четыре пятых порос бурьяном, со двора исчезли кошки, куры, собаки, поросята, а сам двор с сараями и погребами покосился и опустел. Даже колодцы и колонки, когда-то вдоль улицы торчащие из земли, почти исчезли, а за проведённую в дом воду теперь нужно платить. Явный упадок кое-как скрашивает клубника, ею усеяно всё внутреннее пространство двора – в палисаднике некуда ступить из-за цветов, а во дворе из-за ягод.

Зинаида Степановна, единственная из сестёр, оставшаяся в деревне. После смерти бабушки она оказалась последней связью с детским раем – она в нём живёт, и пока тикает её сердце, рай остаётся открытым. Как двое школьных друзей хранят мой московский дворик, так и тётя Зина стала хранителем деревни – моей личной древней Руси. Мне не по себе от мысли, что когда-нибудь белоснежный дом с синими ставнями будет заколочен. Этого нельзя допустить.

Уговоры позавтракать стали ежедневным нашим с тётей пререканием.

– Тёть Зин, обычно жёны от недостатка любви пытаются закормить своих мужей. Так, чтобы они пошевельнуться не могли, чтобы не дышали и не мешали.

– Ктой-т тябе такую ерунду сказал? Ты мой любимый племянник, и голодным по гостям ходить не будешь.

– Вот-вот, куда ни зайди, закормят. Ты хотя бы не мучай. По пять раз на дню теперь что ли обедать?

Тётка уступала в одном, но тут же поучала в другом:

– Ты что на молитву неумытый встал? Сперва умойси, а потом молись.

На всё у неё свой особенный взгляд, на всё находится замечание, а самым ярким и необычным является её отношение к учёбе. После её слов «в школу только дураки ходють, а умным там делать неча» глаза местных подростков радостно округляются, и они запоминают их на всю оставшуюся жизнь.

Тихая речка остаётся как в детстве ежедневно нарушаемым табу – после недолгих споров я вырываюсь за калитку, пройдя десяток домов, сворачиваю налево и спускаюсь по дороге до казённого моста, пересекаю ручей и выхожу на луга. Одновременно с бесконечным простором, открывающимся за полосой деревьев, внимание моё захватывает гул насекомых. Комары, слепни, мухи проносятся мимо с писком и непрерывным жужжанием. В этом гудящем мире все они заняты, все торопятся по делам, трудятся, и лишь один я праздно расхаживаю по их вселенной. В первые мгновения отмахиваешься от них, раздражаешься, прихлопываешь на ногах, пытаешься избежать укусов. Напрасная борьба прекращается только после того, как три-четыре места на открытых участках тела расчёсаны и заляпаны слюной. Зуд стихает, насекомые больше не тревожат, а внимание тянется к камышовым и глиняным заводям. То утка бултыхнётся в воде, то щука. Бобры осторожны, и выследить их можно лишь с высоты обрыва на Старых Гулынках. Оттуда же видно разбредшееся после дойки стадо. Чёрно-белые пятна коров топчут луга на той стороне реки. После дождя чернозём так мягок, что копыта скотины глубоко вминают его и оставляют после себя высокие непроходимые кочки.

На реке встречается и водяной – дядя Виталя в выцветшей рубахе и бесцветных штанах полностью растворяется в природе. Он муж сестры моего отца Валентины Фёдоровны. Встреча с ним не кажется событием, словно видимся мы не раз в пару лет, а ежедневно. Вечно босой и загоревший он похож на заматеревшего Маугли, только не дикого, а образованного, зимующего в Москве. Никто из местных не выглядит более деревенским чем этот весёлый и интеллигентный дикарь. Он вжился в окружающую среду так, что, кажется, способен жить под открытым небом и питаться подножным кормом. Если он идёт в сельпо за хлебом, то как блаженный отвешивает каждому встречному шутки.

Тётя Зина при виде его всегда смеётся:

– Ты б хоть обувь одел. Как леший бродишь.

Дядя Виталий отговаривается с приобретённым рязанским акцентом:

– Тяпло ящё. К зяме обуюсь.

От реки я или направлюсь в заброшенное Курбатово, до которого ещё пару вёрст вверх по течению, или сворачиваю к тёте Вале. Большую часть времени она проводит дома, и застать её также легко как раньше бабушку Лену. На уютной деревянной веранде она неторопливо разливает кофе, предлагает печенье и тараньку:

– Виталик каждый день рыбу приносит. Устаю чистить. Кушай.

Тётя Валя никогда на диалект не переходит, говорит как москвичка – не помню, чтобы она что-то по-деревенски сказала. В августе в отцовской деревне от ос нет спасения. Вся веранда во власти жадных назойливых насекомых. Это плата за райские сады. Они при каждом доме. Дяде Виталию осы нипочём, он хватает их голыми руками, выкидывает за занавеску и дальше кофе потягивает. За столом ему скучно, он всё порывается показать свои угодья от земляничных лугов и родника до огорода с садом. Тётя просит его погодить:

– Дай ты мне поговорить с человеком. Он раз в год приезжает, а ты его из дому тянешь, – потом обращается уже ко мне: – Что, твоя Галя, замуж за тебя не собирается? Нет? Ты ей книжки пишешь, а она молчит.

– Строптивая ему попалась! – смеётся дядя Виталий.

Следующие дни похожи друг на друга, но наскучить они не могут – это абсолютно другое измерение. Другое осязание, другие звуки, другие запахи, всё другое. Подобное ощущается в удалённых монастырях, где монотонный строй жизни делает её наполненной и звонкой. Через четыре дня долгое прощание и предсказуемые слёзы тёти Зины. Накануне отъезда она грустнеет и просит остаться ещё денёчка на два. Ради этого она согласна и на речку отпустить, и пышки испечь. Но билет на поезд из Астрахани куплен заранее, наличие его помогает избежать лишних уговоров.

Скорый поезд, а за ним самолёт вытягивают тебя из детства. Русские реальности запрятаны друг в друга как матрёшки. Самая простая из них – белая печь с занавеской, из-за которой ты смотришь на суетящуюся по дому бабушку Аню. Она так далеко, что попасть туда уже невозможно. Другая реальность – чабрецовый холм, что над речкой. Выше него ничего нет в округе. Сидеть на нём – сидеть между землёй и небом, это большая удача. Как в святая святых позволительно заходить раз в год, так и побывать на чабрецовом холме удаётся не чаще. Оттуда дорога уводит в районный посёлок на Милославский вокзал, и двери рая закрываются вместе с дверьми остановившегося на две минуты поезда. За окнами его оказываешься в матрёшке покрупней, помасштабней. Это ещё Русь, но уже и Россия. Именно в поезде переход из Руси в Россию. Выход с поезда на Павелецком вокзале – это выход в следующую матрёшку. Природа в ней окончательно теснится на второй план, а авансцену занимает общество: ты связываешь себя по рукам и ногам взаимными обязательствами и незаметно погружаешься в новые правила общения, для которых рязанский говор уже не годится.