Текст книги "Галинословие"

Вокзалы и Шереметьево словно порталы из одной реальности в другую. Багаж, паспортный контроль, и ты приземляешься там, где на русском тебя почти никто не понимает. Нужен иной, совсем чужой язык, совсем другие правила и порядки. Не всё, что хорошо на Родине, хорошо на чужбине, и не всё, что плохо, плохо. Многое вывернуто наизнанку. Зеркалом моего настроения становится предвзятый туземный чиновник паспортного контроля. То ли он поссорился с женой, то ли был обманут другом, но в каждого пассажира «Аэрофлота» он тыкал пальцем:

– Где официальное приглашение? Где доверенность на детей?

Будучи седьмым в очереди, я добрался до него только через двадцать минут. Мой указательный палец сам собой нацелился ему в межбровье:

– Не тычь в людей пальцем! Понятно?

– Ты мне? – растерялся тот: – Ты мне угрожать вздумал?

– Предупреждаю. Иначе тебя уволят.

Никто из коллег не стал поддерживать таможенника, он на глазах пришёл в себя, а проверка моего паспорта заняла полминуты.

Благоустроенность Европы слишком преувеличена. Удобства для жизни имеют свою цену, и главная плата за них – это одиночество. Одиночество бывает разным: бывает таким, что ты окружён сотнями приветливых лиц, десятками приятелей, заглядывать глубже к которым считается моветоном. На поверку западная благодать оказывается красочной обёрткой. Ты быстро учишься новым правилам, новым законам, но не впитываешь их как что-то само собой разумеющееся, а чувствуешь то и дело натянутую проволоку, невидимую клетку и ограждение. И это не предвзятость или занудство, которые окрасят любой мир в хмурые тона, а несоответствие твоей природы чужой окружающей среде.

Несоответствие обнаруживается не сразу. Параллельно адаптации и стиранию поверхностных различий растёт осознание различий глубинных. Если поверхностно ты сближаешься и прививаешь себе много чего нового, то глубоко внутри ты сакрализируешь всё, приобретённое в детстве. Сакральное не имеет видимых границ, но порогом его становится другого рода вибрации. И порог тот недоступен ни чужестранцу, ни тем более эмигранту. Если чужестранцы ограничены по рождению, то эмигранты отреклись от тонких вибраций осознанно: однажды они уже уехали – обрезали себя сами. Им не нравилось сидеть на чабрецовом обрыве, нырять в туманом покрытую речку, трястись на телеге, бродить по полям. Да и не было у них этого. Ностальгия – это притворство. Настоящее не оставляют в прошлом как чемодан без ручки, по-настоящему не ностальгируют – грустят по тому, чего никогда не было.

Настоящее – это Галя. И она – другая сторона чужбины. Из Москвы до неё паспортный контроль, визы, две с половиной тысячи вёрст, а из Северной Гавани только четыреста вёрст и полиция. Она не эмигрант – она по учёбе, она другое. Она продолжение Родины, её олицетворение. Даже по характеру она с ней схожа – одновременно ласкова и сурова.

По возвращении в Северную Гавань меня интересует прежде всего содержимое почтового ящика. С волнением я подбираю ключ к нему: если Галю мой июльский приезд сильно разозлил, то меня ожидает жёлтый заказной конверт, а если она перестала на меня злиться, то никаких писем не будет. Среди рекламных буклетов плохих писем нет. Лежат несколько белых, не несущих в себе никаких угроз конвертов.

Несмотря на усталость, бегу отправить в Койск новую посылку. Ещё через пару дней решаюсь на эмайл. Затем на ещё один и ещё один. Вскоре я пишу Гале ежедневно. Походит это на срыв завязавшего с прошлым разбойника: «Ладно в последний раз погуляю!». И понеслась. Письма, каждое из которых может переполнить чашу Галиного терпения, становятся волнительной проверкой вернувшейся свободы. Я снова могу обращаться к ней, признаваться, петь. Свобода, которую в любой момент на основании тюлерандских законов отберут, такая, будто я угнал конфискованных у меня же лошадей. Переполненный отобранным у экспроприаторов счастьем и пьяный от радости я нёсся на тройке по заснеженным просторам сдерживаемых полгода чувств. Это уже не гоголевская тройка, а чапаевская тачанка, и на случай новой схватки с вестфальскими судьями у меня припрятан пулемёт.

– Вы что, с оружием меня похищать собрались?

– Да, Галюша. Враг сейчас наглый пошёл. Историю переписывает.

– Вы совсем рехнулись. Разворачивайтесь и валите отсюда. Я с вами никуда не поеду, Телегин.

«Как странно – я тебя от врагов защищаю, а ты именно у них от меня помощи просишь. Я тебя спасаю, а ты за их спинами от меня прячешься!» – продолжаю я диалог в очередном письме. Молчание Гали длится уже два года, и я отвечаю за неё сам. Чтобы не ошибиться в описании её реакции, ответы приходится допускать более жёсткие, чем Галя себе позволяет в мой адрес. Эта крайность необходима – Галя легче признается в жестокости ко мне, чем в симпатии. Ненависть не оскорбляет её так, как любовь. Так – от моих предположений её реакции – рождается Галинословие.

Галинословие

Реальность такова, какой я её воспринимаю чувствами, а не с твоих слов. Твои слова являются только фрагментом моего восприятия. Воспринимать с твоих слов то, что можно воспринимать напрямую, самообман, и у нас конфликт реальностей. Конфликту уже три года, и мне трудно вообразить наше общение, когда мы помиримся. Скорее всего я начну тебя ревновать ко всему и ко всем.

Ревную Галю ко всему такому, и так ревную, что впадаю в кому. Блуждаю там в неведомых краях с невиданною скоростью на свете. Та скорость – уравнение в дробях, я там не старше по числу столетий. Я там такой, что в самый самый раз, чтоб трогать губы Галины губами, руками руки, пальцами лицо и нимбом нимб, и облака ногами. Я там для Гали сказочно красив, я ей приятен, мил, желанен, тонок. У нас там с Галей сто один ребёнок, сто восемь белых лошадиных грив, колодец, терем, луг, река и роща. И обе мамы: и моя, и тёща.

Мне не хватало бы тебя месяцами. Не выпускал бы тебя из объятий. Ты бы еле вырвалась от меня потрёпанной и уставшей.

Всё же я представляю, как это произойдёт. В один прекрасный день ты позвонишь и предложишь закончить войну. Сразу спрошу:

– Можно тебя увидеть?

– Когда?

– Сегодня, сейчас! Я прилечу!

– Где?

– Давай в Дюселе!

– Почему там?

– Где угодно, но если можешь, давай встретимся там. Я сниму два номера в отеле, потому что одного дня нам не хватит. Мы будем молчать. Хочешь?

– Я передумала. Я думала, вы изменились. Я вас боюсь – вы такие глупости пишите. Вроде взрослый человек, а такое творите.

– Можно я приеду на тебя посмотреть?

– Приезжайте. Завтра я освобожусь в два.

– Хорошо! Я буду ждать тебя возле музыкальной школы Упперталя.

– В Койске!

– Ладно, в Койске!

– А потом вы сядете в тюрьму! Обещаете?

– Согласен!

30 cентября 7526

Церковный приход посетил профессор богословия, по многочисленным лекциям которого я воцерковлялся. Вообще наш заграничный приход обиловал культурными событиями. Частым появлением известных людей он походил на санаторий в Крыму – кто гастролировал, кто навещал родных, кто из-за оптимизации здравоохранения приезжал в Тюлерандию на лечение. В Доме Чайковского можно увидеть известных российских музыкантов, актёров, богословов.

Профессор во время литургии скромно стоит на правой стороне балкона, а я на левой мучительно пытаюсь как можно проще сформулировать вопрос для него. Рядом со мной с задумчивым видом присаживается Милана. Моя восьмилетняя подружка из тех созданий, с которыми можно не прощаться и не здороваться. Вместо приветствия шепчу ей на ухо:

– Седого старика в костюме видишь?

– А?

В первой половине дня Милана всегда далёкая-далёкая, отстранённая-отстранённая. Глухая тетеря, летающая в облаках.

– Дедушку видишь?

Милана виновато качает головой, а большие чистые глаза её непонимающе моргают. За ней подтягиваются Блонда и Лёва. Они толкаются, шумят, борются за удобные места на длинной свободной скамье, двигают сонную сестру в сторону, не боясь получить сдачи. Если Милана молчит как рыба, то их не угомонить, и со всех сторон в мой адрес летят замечания: «Уймутся они когда-нибудь?». Радость от присутствия детей перевешивает любые упрёки, и строгость моя к ним ограничивается показным «цыц».

Давно назревший к богословам вопрос никак не формулируется в одном предложении: «С развитием всемирной паутины и широким доступом к информации и архивам появилось много альтернативных взглядов на историю и географию. Традиционная наука подвергается пересмотру. Христианство слишком привязано к хронологии, чтобы остаться не задетым этой ревизией…». Если вступление кое-как получается, то сам вопрос нет: «Как отвязать веру от истории? Как сохранить веру, когда официальная история рухнет?».

Такая формулировка походит на разрыв с христианством. В самом вопросе заключается назревающее и неизбежное прощание с церковной историей. Под большим сомнением оказываются абсурдное трёхсотлетнее иго, дохристианская дикость славян и романовская династия. Требуют пересмотра и Смута, и Крещение Руси, и география евангельских событий. Как не формулируй вопрос, в нём остаётся ирония, и эту иронию никак не удаётся удалить.

«Святая святым!» – пропел священник, и люди внизу пришли в движение. Одни торопятся поставить свечи, другие скрещивают на груди руки и выстраиваются в очередь на причастие. Милана кротко наблюдает за ними сверху. Рядом с ней вопросы хронологии кажутся большой глупостью. Вот восьмилетняя девочка смотрит на людей, водит прожектором своего внимания по храму, и всякий, попадающий в поле её зрения, записывается в книгу её жизни. Кто как – каждый по-своему, и я в её книге далеко не на последнем месте.

А Галя? А Галя по всем канонам должна проплыть лёгкой лодочкой мимо моего чабрецового берега. Только вот зацепилась за камыши и уже три года перед глазами:

– Отпустите, а?

– Не могу, Галь. Не получается.

После литургии подавляющее большинство прихожан перебирается в Дом Чайковского на беседу с Алексеем Ильичём. Записки с вопросами подавать напрямую не разрешается – только под личный контроль отца Иоанна. На его одобрение можно не рассчитывать, и, возмущённый цензурой, я не иду на лекцию. Лишь когда профессор снова появляется в фойе, я подвожу к нему Милану и с просьбой дотронуться кладу её ладонь на профессорский рукав. Алексея Ильича такая выходка рассмешила.

– Словно к иконе! – прожурчал он и в сопровождении клира скрылся в кабине лифта.

– Милана, если на земле сейчас есть святые, то это один из них!

– А?

– Ты думаешь, святые только в книжках, а они живые.

Галинословие

– Разве это я? Разве обо мне вы пишите? Придумали себе непонятный образ, нарекли его моим именем и обманываете людей. Вы вводите в заблуждение всех и в первую очередь себя. От одиночества и не такое себе насочинять можно. Найдите себе кого-нибудь вашего возраста и исчезните из моей жизни.

– Я пишу то, что вижу. Какой стороной ты поворачиваешься ко мне, ту я и проецирую на бумагу.

– Вы совсем меня не знаете. В ваших проекциях не я.

– Ты. Даже зеркала бывают разные – в одном ты одна, в другом другая. В одном ты себе нравишься, в другом нет. Я, если хочешь, одно из твоих зеркал.

– Не хочу! Что вы можете знать обо мне? Увидели в храме и возомнили Бог знает что.

– Даже этого мне достаточно. И потом ты общалась со мной. Почему ты это отрицаешь? Почему ты обвиняешь меня в иллюзиях, а сама врёшь судьям?

– Я вру, и вы меня любите? Это вы врёте сами себе!

– Ври на здоровье, если тебе так нужно.

– Это вам нужно. Я вам для книжечек ваших дурацких нужна.

– Наоборот!

Галя терпеть не может оправданий. Выяснения отношений ни к чему не приводят, но они изматывают, и ослабевшие спорщики, если их по-настоящему что-то связывает, уже не борются. Неожиданно появляется возможность взять её за руку, за локоть, за плечо и притянуть к себе.

– Удобно любить молодую, правда? – сдастся Галя.

7 октября 7526

У Гали свой неповторимый нос,

Его не встретить у другой девчонки.

Он как ответ на заданный вопрос —

Довольно грубый и довольно тонкий.

Он подростково ласково припух

Как майская сиреневая почка.

То нос телёнка, кошки, мамы, дочки,

Подушки, утра, непременно двух

Людей – их тихих отношений.

Нос утренней зари, нос не лишений,

А откровений, слёз, признаний, мира.

Нос пройденной грозы и нос эфира.

Нос Гали просто создан быть таким,

Чтоб на него всё время натыкаться,

Чтобы как лошадь к лошади касаться

Щекой, ноздрями, вздохом у реки.

Ловить дыханье, прерывать слова,

Переносить внимание на губы,

Доказывать, что ты совсем не грубый,

Шептать, сбиваться с такта, и права

На всю её от ногтя на ногах

До складок блузки, юбки, кофты, платья,

На все движенья, все её занятья

Забрать себе. Все «ох» её и «ах»

Присвоить на законных основаньях,

Стать зрением её и обоняньем.

Стать мужем, Моцартом, вернувшимся матросом

Для девушки с едва припухшим носом.

С волнением я готовлюсь к новой встрече. Билет на седьмое октября приобретён заранее. Вероятность застать Галю в воскресенье выше чем в будни, и сама совместная воскресная поездка в церковь занимает добрые полдня. В остальные дни риск не застать её увеличивается в разы, а путь, который я могу пройти с ней в будни, очень короткий – каких-то пятьсот шагов отделяет музыкальную школу от общежития. Так воскресенье во всех отношениях самый оптимальный день для свиданий.

С нашей предпоследней встречи минуло почти полгода. На её концерт в апреле я пришёл с детьми – сёстрами восьми и пятнадцати лет. Во время паузы Галя сорвалась и бегала по залам замка из угла в угол. Сама подошла, когда я оказался в коридоре один, и сама заговорила. Даже не заговорила, а стала командовать, записывая свои приказы на камеру:

– Теперь я вас точно в тюрьму упеку! – негодовала она: – Говорите, какое сегодня число.

– Двадцать восьмое.

– По-тюлерандски!

– Dvadzat vosmoe aprelya.

– Где вы сейчас находитесь?

– Ya na konzerte Gali. Prishol posmotret na neyo. Ya lyablya Galinu G.

Она не знала как дальше. Стоит, ждёт реакции, а я испытываю чувство дежавю. Мы одни в замке, я прижимаю Галю к белой стене и целую – столько раз собирался так поступить, но снова не решаюсь на это в реальности. Без поцелуя Галя злится и пытается прогнать меня:

– Вам же запретили приезжать!

Решение последнего суда было в мою пользу, но Галя так не считала. Мы спорим, уединившись в коридоре:

– Меня оправдали!

– Вас не оправдывали!

– Запрет на контакты закончился!

– Он продолжается!

Мало кто мог разобраться в статье, по которой меня судили, так что и окончательный вердикт каждый из нас трактовал по-своему. И всё же Гале тогда пришлось смириться с ситуацией, я почувствовал моральное преимущество, которое и позволило мне увидеть её ещё раз. С нашей последней встречи минуло более двух месяцев. В тот день она вела себя тихо, не спорила, но и не проронила ни слова.

Станет ли она теперь так остро реагировать на моё появление? Достаточно ли долго я выдержал паузу? Волнение накануне встречи сбивает сердечный ритм и не даёт уснуть. Что, если Гали не окажется в городе? Что, если она переехала? Если она закончила образование, получила диплом магистра, то покинула студенческое общежитие. Да мало ли что может произойти у девушки за пару месяцев. Состоится ли встреча или она на гастролях?

За два года набралось три неудачных поезди. Удачных было четыре, если считать и ту, когда я видел Галю всего пару секунд. Я бродил тогда по общежитию в поисках её комнаты. Не чтобы постучаться, а для того, чтобы можно было точно определить расположение её окон. По свету в них, по положению занавесок, по движению силуэта можно определить, дома ли Галя, готовится ли она к выходу. Везде висели указатели с номерами комнат, но без имён. В растерянности я бродил по этажам. Одна из безымянных дверей на третьем этаже раскрылась в тот момент, когда я стоял напротив. И для меня, и для Гали столкновение стало полной неожиданностью. Её глаза впились в меня. Через пару секунд со словами «О, Боже!» Галя закрылась. Это случилось утром, а через шесть часов я звонил ей с домашнего телефона, давая понять, что нахожусь уже очень далеко.

Поезд приходится брать самый ранний, чтобы успеть к её выходу, и только в вагоне удаётся расслабиться. За четыре часа он доставит меня практически к её дому. Каких-нибудь пять минут от вокзала до общежития на Туринской улице. Утром я её увижу. С ума сойти!

Насколько важен сон, настолько он и недоступен. Меня охватывает дрёма, а не сон. Сквозь чёрные окна поезда ко мне лезут остроносые венецианские маски с длинными белыми клювами – маски чумы. Клювы окружили меня и готовы напасть. Они преграждают мне путь к Гале, и я никак не могу прорваться сквозь них. Это длится всю поездку и только на мосту через реку перед самым койским вокзалом птицы рассеиваются. Мне остаётся лишь протереть глаза и выйти в утренние сумерки.

До выхода Гали – до девяти утра – большой запас времени. Необходимо истратить его с пользой. Первым делом проверить наличие её имени на дверях. Обновляемый список жильцов датирован октябрём, и имя Гали в нём есть. Значит, она продлила учёбу и минимум до следующего сентября никуда не переедет.

Дома ли теперь она, спит ли в своей комнате? Её окна выходят во внутренний двор, и ориентироваться по занавескам невозможно – остаётся только наблюдать издали за стеклянным подъездом. Полтора часа уходит на прогулку вокруг школы и проверку сохранности моих художеств. Рисунки лебедя с асфальта исчезли полностью, а белые формулы «Г + А = Л Я» ещё видны.

В половине девятого заступаю на дежурство. Пустая улица видна как на ладони, и сложно предвидеть, кто кого первый заметит. Чтобы Галя не обнаружила меня, приходится искать укрытие. Для этого идеально подходит большое дерево ближе к вокзалу. Из кухонного окна, выходящего на дорогу, заметить меня можно только с большим трудом. Вряд ли Галя ежедневно проделывает такой ритуал – не маньяк же я в самом деле.

Первые минуты ожидания всегда сладки и волнительны. С каждой минутой шанс увидеть Галю увеличивается. Главное теперь не перенапрячь внимания и не пропустить её. Важно также не спутать её ни с кем – так у меня уже было.

Напряжение растёт. Без двадцати девять. Без пятнадцати. Выходит черноволосая девушка и направляется в сторону школы. Дверь общежития открывается редко – раза три за час. Без десяти девять, без пяти. Пульс учащается. Чтобы не пропустить начало литургии, Гале нужно выйти не позже четверти десятого. Ровно девять. Пять, десять, пятнадцать минут. Если Галя не выйдет сейчас, литургию она пропустит, пойдёт в школу – в школу она и к десяти, и к одиннадцати выходит. Половина десятого. Без четверти. Да, в церковь она не пойдёт. Выходит скрипачка, выходит студент со второго этажа. В начале одиннадцатого из-за зданий выходит солнце, и на улице становится гораздо теплее. На моей стороне паркуется микроавтобус. Он полностью загораживает вход общежития, и я продолжаю дежурство с более близкого расстояния. В одиннадцать выходит парень, который, судя по окнам, является Галиным соседом. Подбегаю к нему, когда он переходит дорогу:

– Галина дома?

– Не знаю.

– Знаешь, ты рядом живёшь.

– Я её сегодня не видел.

К полудню я стою уже прямо напротив общежития и разглядываю окна, не прячась. Воспользовавшись выходом одной девочки, проникаю в подъезд и вбегаю на второй этаж. Надежда найти Галюшину дверь оказывается тщетной – коридор разделяется лестничной площадкой на две части, обе из которых наглухо заперты. Нахождение на лестнице со стороны выглядит подозрительным, не хочу косых взглядов и выхожу на улицу.

Возле общежития моё стояние тоже бросается в глаза. Пара студентов оглядывается на меня при входе. Выходит парочка, затем ещё одна. Накатывает волна уныния: у Гали никого нет, никого кроме меня, у неё нет! И в этот момент со стороны вокзала мелькает знакомая фигура. Не успеваю приблизиться, как девушка в пальто с петличками сворачивает за угол. Вика!

Не зная, как реагировать, иду ей навстречу. Угол, за который она зашла, оказывается гаражом. Вряд ли у неё есть машина, и я, наверно, перепутал кого-то с Галиной сестрой. Делаю пару шагов и в полутьме разглядываю за внутренним углом гаража дамскую сумку. Девушке мешает полностью спрятаться припаркованная машина.

– Вика! – наугад зову я.

Вика выглядывает и делает шаг навстречу. Вид у неё растерян:

– А, это вы? А я думаю, вы это или не вы. Я вас сразу заметила, а потом подумала…

– А прячешься зачем?

Выходим вместе на улицу. Вика выглядит куда ухоженней, чем раньше. Она постройнела и взглядом напоминает Галюшу.

– Хорошо выглядишь, молодец! – непроизвольно хвалю её.

– Да… – начинает она и тут же обрывается.

Вспомнила, наверное, наставление отца, что со мной лучше не разговаривать. Виктория медлит, достаёт телефон и начинает меня фотографировать.

– Снова для полиции? А Галя дома?

Больше она не изображает вежливость – перестроилась, стала уверенной и знает, как себя вести. Убирает трубку и направляется к общежитию. Значит, Галюша дома.

– Дома она или нет?

Вика звонит в домофон. Значит, дома. Ждём. Ни голоса, ни звонка с той стороны. Вика достаёт ключи и проходит самостоятельно.

– Скрипка Севера! – ухмыляюсь я вслед, вспомнив статью о победе Вики на конкурсе юных скрипачей в Якутии. Кажется, это была её единственная победа.

Из происходящего непонятно, увижу ли я Галю. Приходится перейти на другую сторону дороги и уже оттуда следить за окнами. В левом крайнем окне мелькает Викина фигура. Это общая кухня, и она с самыми грязными на этаже окнами, поэтому разглядеть детали сквозь стёкла очень трудно. Две ли девушки по очереди открывают холодильник, одна ли? Более отчётливо видны силуэты, когда девушки оказываются в светлом коридоре. Раз за разом узнаётся Вика. Может, Галя сидит в углу, а Вика бегает? Она явно голодна, и парой фраз перебрасывается с соседским парнем, заглянувшим на кухню за кружкой.

Гали нет! Четырёх часов ей вполне хватило бы, чтобы съездить в храм и вернуться к Викиному приезду. Сидеть полдня в ожидании сестры она бы не стала. Хотя, что я могу знать – Галя может сутками не выходить из квартиры.

В голову приходит навязчивая идея познакомиться со студентом из левого крыла, договориться и разыграть спектакль про старых приятелей, которые на кухне за чаем вспоминают счастливые деньки. Ради такой комедии я готов позвонить в домофон. Идея кажется мне своевременной и гениальной, и всё дело лишь в её реализации. Не сочтёт ли их сосед меня за сумасшедшего? В первые минуты обязательно сочтёт. А потом даже оценит мой план и подыграет – тут уж на кого попадёшь.

Хочется реветь от безысходности, хочется кричать на всю улицу, хочется ломиться в двери, но даже южный город Тюлеряндии является городом занудных педантов. В придачу ко всему он ещё и воняет. Он украл у меня девушку. Мою Галю украл у меня этот дурацкий Койск. Помойка, бомжатник!

Но Галя в любой момент может выйти вместе с сестрой на улицу. Не зря же та приехала? Не в пустую же комнату? Кто знает? У Гали могут быть гастроли, а Вика выступает здесь. Я знаю, где она живёт – полчаса езды на поезде. Пока она здесь холодильники открывает, я могу обследовать её квартал.

Бомм в отличие от Койска оказывается ухоженным и вылизанным городком вверх по течению той же реки. Все магазины в нём, несмотря на воскресенье, открыты. Забегаю в один из них, чтобы купить мел – раз уж не увижу Галю, то оставлю ей сообщение. Улицу с Викиным домом нахожу быстро. Она упирается в реку, которая здесь гораздо живописней чем в Койске. Изучаю, на каком этаже квартира, куда выходят окна, есть ли в доме второй выход. Это делается на всякий случай. Переедет ли Галя к сестре после учёбы? Где её нужно будет искать? Вика живёт на мансарде – надолго ли маленькое жильё со скошенными стенами устроит её? Пока она не создаст семью, будет жить рядом с оперой – местом своей работы.

К пяти вечера возвращаюсь в Койск. Дежурить под окнами теперь бессмысленно – если сёстрам нужно было выйти, то они давно это сделали. Так неудачно выбрать день и напрасно отстоять вахту, невыносимо больно. Единственное, что я могу сделать, это оставить Гале послание.

Вминаю в асфальт кусок за куском белого мела и вывожу большими жирными буквами: «ПОЗВОНИ МНЕ! УСЛЫШЬ МЕНЯ!». Послания появляются напротив подъезда, затем на другой стороне улицы – на ступеньках, по которым Галя ежедневно спускается к школе, и дальше. Дальше, чтобы каждый свой шаг она, любимая, ласковая, слышала, как я зову её. Чтобы до первого дождя ежедневно по дороге в школу ёкало её сердце. Чтобы однажды она решилась на самый простой шаг и позвонила:

– Алё! Это я, Галя.

Портрет Гали сделан Ириной из Перми.

И я снова затормозил бы:

– Какая Галя? – и в ту же секунду: – Галя?! Ты?!

Даже с железнодорожной платформы виден её дом. В ожидании поезда я только и делаю, что стою на краю и щурюсь в надежде увидеть её.