Текст книги "Галинословие"

Всё было тщательно продуманно, баллончики и трафареты упакованы, ночной поезд прибывал в Койск в ровно в три часа ночи. Всю дорогу я размышлял, встречаться ли мне с Галей, смотреть ли на неё издали или отложить встречу до четверга. Желание приблизиться к ней при первой же возможности могло пересилить любую осторожность и поломать планы.

С погодой повезло, койская ночь оказалась тёплой – гораздо теплее чем в Северной Гавани. Каких-то четыреста вёрст на юг, и температура выросла на пять градусов – кажется, что прибыл на южный курорт, где вместо моря широкая река с круизными пароходами. Набережная всего в пяти минутах ходьбы от вокзала, и перед встречей с Галей я всегда гуляю по ней – смотрю на быстрое течение, слушаю предрассветные крики зелёных попугаев, проверяю сохранность самых первых своих рисунков.

На улицах бродят люди, большинство из них возвращается после гулянок домой, каждый второй в карнавальном костюме, многие пошатываются. Весёлый человек непредсказуем, он полон сил, ему нужны подвиги, беседа и внимание, мне же требуется тишина. Первые послания я решаю оставить на улочке между общежитием и школой. Расстояние между ними не больше двухсот метров, а приближаться к обоим зданиям разрешается на пятьдесят, так что половина дороги попадает под запрет, и мне остаётся маленький участок посередине.

Проводив двух прохожих, я прикладываю к асфальту трафарет и делаю первую надпись. Буквы получаются читабельны, но сам трафарет становится жирным, и следующие надписи из-за подтёков размазываются. Неудача расстраивает – проделать такой путь ради неразборчивых клякс! Простояв в растерянности минуту-другую, я махнул рукой и большими метровыми буквами начертил на дороге «ЛЮБИМАЯ». Надпись оказалась презентабельней, чем трафаретная, дело пошло, меня охватил восторг. Размашисто, по-маяковски – такая у меня любовь, а не трафаретная.

Продолжил я у привокзального метро. Пропустил трёх прохожих, одну патрульную машину и сделал сперва одну, а через три минуты и вторую надпись. На фоне вокзала и вырастающих за ним готических шпилей мои послания выглядели великолепно. Для подавляющего большинства горожан они будут непонятным этрусским шифром, и только Галя поймёт, кому они адресованы. Пусть не сразу, пусть минуту-другую она засомневается, пусть в раздумье спускается в метро, а когда она пойдёт в школу, то подозрения её увеличатся, а когда она увидит такие же послания возле салона «Beсhstein», то сомнения у неё полностью рассеются. Она поймёт, что дружба продолжается, что ещё одно препятствие мной преодолено, что я не отвернулся от неё даже после третьего суда.

Она будет думать обо мне постоянно. Каждый свой путь к метро, каждую дорогу в школу в мыслях она будет возвращаться ко мне. Галины глаза будут читать, что она любима, и я буду в её жизни ежедневно.

Спустя час белые надписи появились возле салона «Beсhstein». Долго я разглядывал стеклянные витрины музыкального магазина, размышляя, как всё будет происходить в четверг. Зайти ли мне на концерт или наблюдать за игрой Гали через стекло? Остаться неузнанным или дать себя узнать? Нельзя допустить, чтобы она испугалась – достаточно только показать, что я настойчивый, что мои чувства к ней сильны как прежде.

Ещё через два часа я разрисовал трамвайную остановку возле церкви. Мои старые послания были закрашены чужими граффити, поэтому несмотря на то, что перед поездкой я зарекался не писать её имя, чтобы не оставлять новых улик против себя, всё же пришлось забыть об осторожности. Все должны знать, что Галя моя! Истратив первый баллончик, вторым я выводил «Г + А = Л Я». Эта надпись сразу бросится ей в глаза – при выходе из вагона и при возвращении на остановку. Она будет думать, что же со мной делать? Пусть! Пусть думает обо мне!

Разукрасив стены обеих платформ, я обнаружил в сумке забытый трафарет маленького лебедя и вдоль дороги к храму несколько раз приложил его к бордюру. Так много я ещё не рисовал. Хотелось расписать все улицы, все стены, все места, где она бывает. Весь город хотелось пометить посланиями о том, что Галя моя. Доказать в суде, что «любимая» адресовано именно ей, невозможно – любимых в Койске много, и мало ли кто кому пишет. Опрометчиво только рисовать её имя – любимых много, а Галя одна.

Краска в баллоне ещё оставалась, я вернулся в центр города, чтобы разрисовать набережную. За работой подступил рассвет. Ещё встречались влюблённые пары, в кустах шуршали дрозды, а на одном из платанов шумели зелёные попугаи. Громкая стая вспорхнула, я задумался, гуляет ли Галя вдоль реки, и увидел восходящее на другом берегу солнце. Хорошо бы гуляла. Хорошо бы одна.

К общежитию подходить я не решился – нарушать общественный порядок ещё куда ни шло, но нарушать судебное предписание себе дороже. Дело было успешно завершено, и оставалось лишь ждать Галиной реакции. Сама она мне лично об этом не скажет, разве что новый суд пришлёт обвинение, в котором один абзац будет посвящён мартовскому граффити.

Можно было дождаться, когда Галя отправится на литургию. Встать в стороне и наблюдать, как её шаг вдруг замедлится, как она развернётся и подойдёт к слову «ЛЮБИМАЯ». Если первую надпись она не сфоткает, то на второй обязательно полезет в сумку за айфоном – правонарушение должно быть задокументировано. На ступеньках эскалатора Галю посетит мысль, что она уподобляется ворчливой старухе. «В кого он меня превратил? – возмутится она: – Он у меня за всё ответит!».

Как ни огромно моё желание взглянуть на Галю, подбежать к ней, заговорить, но рисковать из-за этого концертом опрометчиво. Сомнение в собственной выдержке заставило меня отправиться на вокзал и зайти в первый же поезд. Проводник закрыл глаза на то, что билет у меня на вечерний экспресс: «В следующий раз не ошибайтесь со временем!».

Всю дорогу я упрекал себя в том, что ради будущей встречи отказался от настоящей, а на подъезде к Северной Гавани понял, что и от концерта откажусь, потому что до конца судебного предписания оставалось каких-то два месяца. А ещё могла прилететь Галина мама, и вероятность такого события была хоть и крохотная, но не нулевая.

Март 7527

Пятого марта я закончил работу на три часа раньше и по дороге в аэропорт вымок под внезапным ливнем. Ожидания Лукерьи Михайловны оказались напрасны, но на настроении это никак не отразилось. К неудачам легко привыкнуть, и энергетика аэропорта, в отличие от вокзала, мне всегда нравилась. В аэропорту находиться приятнее, чем на вокзале – пассажиры представительней, проводницы красивее. Настроение на вокзале падает, а в аэропорту поднимается, с вокзала ты собираешься в долгий утомительный путь, а из аэропорта ты летишь к счастью. Накануне я писал в Славянск:

«Лукерья Михайловна, читайте меня на всякий случай, вдруг я открою ценную информацию для суда. Расскажу, как я езжу в Койск. Чаще всего это происходит на поезде, и поездка занимает четыре часа. Иногда ранних поездов нет, приходится брать ночной поезд, который приходит в Койск в три утра. Выспаться не удаётся, а прождав Галю, я вообще становлюсь обессилившим. Если не повезёт, и Гали нет дома, то я стою у общежития до вечера. За поездку набегает до шестнадцати часов стояния без сна и еды. В поезде я проваливаюсь в сон. Из-за сбитого режима и неудачи прихожу в себя трое суток. Если же посчастливится, и Галя выходит из дома, то силы возвращаются. Сразу прилив радости, ведь увидеть Галю редкая удача. Когда-то она сказала, что я делаю из неё плохую христианку – что она должна меня чаем напоить, но из моей дерзости она этого не сделает. Это было в Северной Гавани, теперь же я езжу к ней за четыреста вёрст, и ей тем более нужно доказать, что это не она плохая христианка, а я. Ей необходимо сделать меня преступником, чтобы её не мучила совесть, а я не могу взять на себя судимость, потому что тогда у меня тем более не будет возможности видеть её, да и ей будет страшно, если к ней будет ездить судимый. Не самое лучшее письмо получилось, но я люблю Галю!»

С банковской карты в Славянске денег никто не снимал, и мне пришлось вкладывать их в каждое четвёртое письмо. Хорошо, что родители Гали были неподкупны, но грустно, что я для них оставался чужой. Письма не сблизили нас, но времени для осады у меня было предостаточно – не каменные же они, и когда-нибудь в их крепости должна была появиться брешь. Письма шли в среднем по две недели, самые быстрые из них долетали за восемь дней, а некоторые застревали в пути по месяцу. Иногда они долго не забирались из почтового отделения, и я начинал сомневаться в правильности адреса. У университета их было два, а почтовый индекс филиала, где преподаёт Лукерья Михайловна, официально узнать оказалось невозможно, поэтому мне пришлось завязать переписку со студентками. Практически каждая из них на анкете светилась чем-то едва уловимым, родным, опрятным и почти забытым. В красоте девушек присутствовало что-то общее с Галей. Если раньше я ни с кем не сравнивал её, то теперь в каждой девушке Славянска узнавал Галю.

Одновременно десяти студенткам я задал вопрос про почтовый индекс и про Лукерью Михайловну, и половина из них сообщила, что знает её лично. У из одной из студенток были длинные каштановые волосы и голубые глаза, и так как после моих расспросов она несколько раз заглядывала на мою страницу, мы подружились. Чтобы узнать, какое отделение связи для Лукерьи Михайловны самое удобное, некоторые письма я отправил сразу на три адреса. В почтовом отделении на улице Нового Быта письма застревали со статусом «відправлення не вручене під час доставки: інші причини».

Чтобы убедиться, что деньги доходят до адресата, я договорился с каштановолосой студенткой о пробном письме. Оля долго не могла понять, что от неё требуется, потом долго отказывалась от участия в эксперименте, но в конце концов уступила. Я отправил ей письмо до востребования, и две недели спустя Ольга сообщила: «Дошло даже больше, чем вы посылали!». После этого она перестала заглядывать на мою страницу.

Портрет Гали сделан Ириной из Перми

«Лукерья Михайловна! С мая мне можно будет снова писать Гале, и переписку с вами я сокращу до одного письма в месяц. В теории красоты есть продвижения. Теперь я утверждаю, что красота – это норма, а некрасивость искажение. Если каждый человек будет стремиться оставаться красивым и честным, то жизнь всего человечества наладится. Вчера наварил кастрюлю постного борща и купил Гале обувь. Как вижу что-то красивое, сразу решаю подарить ей. У меня целая полка подарков для Гали, и я даже не успеваю всё отправить ей между запретами. Отправляю одну посылку и выдерживаю паузу, ведь преследованием считаются только интенсивные контакты. Запретите старшей дочери вмешиваться в наши отношения, потому что Виктория делает из мухи слона и давит на Галю, а судьи вынуждены реагировать даже на безобидные обвинения. У нас с Галей красивые отношения!»

Апрель 7527

«Лукерья Михайловна, у нас весна. Всё распускается, и мысли о Гале становятся волнительны. В ночь на пятницу снилось, как я расспрашивал людей о том, где живёт Галя. Дом я знал и сам, а квартиру никто не мог указать. Меня пытались отвлечь, вели на вечеринки, но про Галю ни у кого ничего невозможно было узнать, и эта беспомощность доводила меня до отчаяния. Мне ведь не обязательно видеть её – мне бы только знать, где она живёт, чтобы в любой момент мочь оказаться рядом. Как я должен отвязаться от Гали, если не знаю, как это делается. Не я связывал её с собой – всё само связалось. Что будет, когда Галя закончит учёбу? Пианистки не имеют постоянного места в оркестре. Концерты и преподавание будут Галиной жизнью или ей в ближайшем будущем обязательно нужно замуж? Пусть она выйдет за меня, пусть я буду её мужем, пусть она хотя бы распишется со мной на своих условиях. Можно даже жить в разных городах – мне бы только не терять её из вида. У меня тоже есть родители. Не чудо-юдо же я. Да и что значит оставить Галю в покое? Жизнь – это волнение, а не покой. Постараюсь, чтобы волнения у Гали были радостными. Красота отношений раскрывается не сразу, а у нас с Галей отношения. Лукерья Михайловна, представьте, что я перестал беспокоить вашу дочь. Представьте, что преследователь исчез, женился, завёл детей и забыл про неё. Разве вам от этого станет легче? Вам станет радостно, если кто-то разлюбит Галю? Или представьте, что преследователь принял постриг на Валааме – Гале станет легче дышать? Тогда она сможет найти своего человека и когда-нибудь она поблагодарит ушедшего в затвор? Неужели так будет лучше? Каково же тогда в Раю? Там тоже не надо будет любви? Там тоже Галя будет меня гнать? Что это за Небесное Царство – пусть Галя объяснит, какое оно, пусть скажет, куда она собралась.»

В начале апреля меня пригласили на массовку в фильме «История моей жены». Так как фильм исторический и с красивой актрисой в главной роли, то ради съёмок я взял отгул. Третьего апреля я сходил на примерку костюмов и получил от киношников ретро-стрижку. То, что в кино отлично стригут, я знал по опыту, и первые после съёмок походы в обычную парикмахерскую меня обескураживали, а больше всего расстраивало меня собственное неумение объяснять, чего я хочу.

– Подстричь как в сороковые годы? Это как? – переспрашивали меня парикмахеры.

– Ну или как в тридцатые или пятидесятые!

Никогда у парикмахеров не получалось так как в кино – в обычных парикмахерских я себе не нравился, и собственное отражение там меня убивало. В парикмахерской я понимал, что любить того, кто отражался в зеркале, Галя не может, и навязывание ей его было кощунством. Только в киностудии я был доволен своим внешним видом сразу – без домашних корректур и взлахмачивания.

Пришло письмо из прокуратуры о закрытии дела против господина Роде. Объяснялось это отсутствием оснований для дальнейшего расследования. Судейская ошибка, по мнению прокурора, не являлась преступлением, а судьи могли быть подсудны только в случае нарушения процессуального порядка, чего как раз обнаружено не было. В течение двух недель это решение можно было обжаловать в генеральной прокуратуре, но процессуально к господину Роде было не придраться, а его произвол оправдывался правом судей самостоятельно принимать решения, и эта судебная самостоятельность в письме подчёркивалась несколько раз.

Из-за съёмок углубляться в юридические дебри не хотелось, так что я простил господина Роде. Уверенность, что одного урока ему оказалось достаточно, и что он теперь будет знать, что за каждый свой неправильный шаг привлечётся к ответственности, немного освободила меня. Я надеялся, что минимум раз на допрос его вызывали. Если понадобится, можно будет за десять минут возбудить новое дело, минуя полицию и почтовую волокиту. Щелчком кнопки через персонифицированный эмайл я мог теперь столько дел состряпать, что прокуроры и судьи зарылись бы в бумагах, а возможность во время войны бить врага его же оружием давало мне чувство силы нового уровня.

Восьмого апреля я отправился погружаться в атмосферу двадцатых годов двадцатого века. В отведённом под гардероб портовом ангаре полсотни статистов выстроилось в очередь за костюмами. Я начал искать среди них красивые лица, которые сопровождали бы меня во время съёмок. Красивое девичье лицо – это первый признак движения в правильном направлении, это залог жизни, это завет с Богом. К моему удивлению в этот день почти всем актёрам дальнего плана было за пятьдесят, и я никак не мог понять, для чего всех пешеходов в фильме подобрали примерно одного возраста.

После утомительно долгого переодевания и завтрака статистов большой колонной повели в квартал старого города. Его было не узнать – набережные и мост были заставлены конными экипажами и ретро-автомобилями, у кирпичных зданий старинные вывески, холщовые мешки, деревянные бочки. Руководили статистами три помощника режиссёра. Они разбили нас на группы, каждой из которых дали свой участок съёмочной площадки. Помрежи то и дело отлучались, возвращались и перетасовывали людей заново, при этом каждый раз они спрашивали:

– У тебя уже есть задание?

Царил творческий бардак, в котором можно действовать самостоятельно. Мой ответ зависел от места нахождения камеры, и если роль меня устраивала, я кивал головой, а если оператор фокусировался на другой стороне улицы, то я заявлял:

– Нет.

Тут же помреж давал новое задание:

– Неторопливо пройдёшься вблизи главных героев и свернёшь на мост!

И так как это задание было интересней предыдущего, я соглашался. У статистов, часто подрабатывающих в массовках, рвения попасть в кадр нет – они привыкают к тому, что из нескольких фрагментов с их участием после монтажа останется доля секунды, где они расплывчато мелькают на заднем плане. У меня же имелась причина попасть в кадр – я загадал, что Галя обязательно пойдёт на этот фильм, и я с киноэкрана подам ей знак. Такие маленькие желания не подвергаются цензуре и исполняются довольно легко.

Каждый раз после команды «мотор», когда на площадке оставались только те, кто должен попасть в кадр, я вынимал из пиджака белоснежную книжку, раскрывал её обложкой на камеру и читал на ходу. После команды «стоп» я прятал книгу, и никто из съёмочной группы не догадывался о происходящем. Даже если кто-то заметит книгу, то примет её за реквизит, и разбираться, кто дал статисту такое задание, не станет. В крайнем случае можно выдать повесть «Галя» за повесть Набокова – читать по-русски из киношников никто не умеет.

Главное потом заманить Галю в кино, как это удалось мне однажды. Галя бы сидела с сестрой в тёмном зале, и в момент, когда героиня фильма бросается в объятия героя, она заметила бы рядом с влюблённой парой прохожего, читающего «Галю».

– А?! Ты тоже видела или мне померещилось?

– Нет, не померещилось! – ответила бы Вика: – Снова она.

В двух-трёх сценах промелькнёт наша повесть как лучшее из доказательств вечности.

– Времени нет, Галя! – нашепчу я ей в ухо с заднего ряда.

Съёмочная площадка охватывает целый квартал, водный канал и железный мост через него. С одной стороны, выстроен продуктовый рынок с деревянными прилавками, бочками, телегами. На одну запряжённую телегу навалены грубые мешки с надписями «ЗЁРНО». Я уже не удивляюсь коверканию русского языка и, чтобы поболтать, ищу русскоговорящих статистов. День ясный, возле кирпичных стен приятно припекает, но на продуваемой набережной холодно. Единственная молодая статистка одета в летнее платье и в паузе между съёмок она вынуждена укутываться в жёлтое одеяло. Кроме неё любоваться не кем, даже когда на мосту появляется главная героиня.

– Леа Сейду! – объясняю коллеге по массовке.

– И что с ней?

– Бывшая девушка Джеймса Бонда! Тебе разве не интересно, кто в ролях?

– Нет. Главное, хорошо платят.

«Лукерья Михайловна, всем на почтамте нравятся марки с Галей, так что придётся снова их печатать. Галя сама шедевр и неуловимое явление, и мне приятно думать о ней. Галя не культ, а спасение – я не видел Христа, а Галю видел, и в обмен на её доверие я согласен отказаться от доверия всего мира. Только зачем ей тот, кому никто не доверяет? Люди друг для друга проводники, и если от меня отвернётся весь мир, куда я смогу повести Галю, к каким горизонтам, к каким дверям? Я готов как Железный Дровосек, как Страшила, сопровождать её в Изумрудный Город. В ночь на пятницу разрисовал съёмочный мост её именем. Лукерья Михайловна, сдавайтесь! Вы только выиграете, сдавшись русскому человеку. Галя моя. Она для меня родилась.

В приходском доме театр из Астрахани представлял спектакль о встрече человека с теми, кого он когда-то бросил. Даже с погибшим другом главному герою пришлось встречаться, и у него начались болезненные метаморфозы. Галя не закрыла историю со мной – при всём желании история так не закрывается, и даже если я через минуту умру, нам предстоит встреча. Галя мне ничем не обязана и ничего не должна, и я для неё пустой звук, но только на биологическом уровне, а на уровнях повыше ей меня ни обойти, ни объехать. На пути в Небесное Царство ей придётся встретиться со мной уже только потому, что мы не попрощались. На Земле Галюша перешагивала меня и шла дальше, а на высокой дороге она не сможет так поступить. О встрече я даже не переживаю – как мир ни огромен, но впереди вечность, и она больше мира.

Человек существо парное и тайное. Человеческая пара – тайна. Тайну невозможно раскрыть даже при желании, а то, что можно узнать, изначально не тайна – не та тайна, которой человек обладает. Уже поэтому общество само по себе далеко от тайны. Общество не для совершенного человека, а для заболевших. Общество – это карантин, это барак, и здоровый человек покидает общество. Галя вам только дочь. Вы пара Сергею Прокоповичу, а Галя пара мне. Я её мужчина, я её жизнь, а она моя.

П.С. Хочу для Гали сделать веб-страницу и снимать залы, только мне нужно её разрешение. Пусть позволит мне организовывать для неё концерты. Однажды один эмигрант из Рыбинска навязался за Рахманиновым носить багаж, а потом стал основателем Голливуда. Я не из Рыбинска и не хочу основывать Голливуд, но я хочу участвовать в Галиной жизни. Хочу доказать ей свою преданность и организаторские способности. Бог предлагает ей через меня помощь, от которой она то и дело отказывается. Обещаниям влюблённых нельзя верить, но я в любом случае посвящаю вашей дочери всю свою жизнь и продолжу добиваться её расположения. Не требовать, а добиваться. Галя станет счастливой, когда заметит эту разницу!»