Текст книги "Галинословие"

К счастью, Дацков быстро переключался, делал музыку тише, звонил отцу и к трём утра засыпал. Несмотря на домашний арест, я был счастлив. Счастлив прежде всего тем, что надвигающуюся катастрофу встречал на родине. Пусть и на раскладушке, зато все вокруг говорили на родном языке. Даже полиция, от которой я устал, говорила по-русски. Здесь не могло быть вранья, здесь не могло быть спектакля, да и сам Петербург стал неожиданным подарком. Ну и с Дацковым можно было ладить, а его способность решать вопросы по телефону значительно упрощала мне жизнь.

Счастье быть на родине усиливалось предчувствием войны. Запад стягивал войска к российским границам, прекратились авиасообщения, граждан загнали по домам, а в московских парках якобы для борьбы с вирусом разворачивались госпитали. Только угрозой войны объяснялся этот психоз. На фоне мировой паники своим спокойствием выделялась Белоруссия. Она не играла в общую игру, не вводила карантинные меры и выглядела островком свободы, окружённым колючей проволокой мирового концлагеря. А самое главное, Александр Григорьевич единственный, кто готовился к Параду Победы.

– В Белоруссию поеду.

– А там чего? – удивлялся Сергей.

– Там всё как прежде. Свобода!

– Свобода у диктатора?

– Батьке, конечно, такого не простят ни Кремль, ни запад. Он всем нос утёр.

Новости из Москвы шли тревожные. По жестокости карантинных мер она выходила на первое место в мире. Она запирала своих жителей в квартирах, штрафовала пенсионеров за выход на улицу, вводила не только масочный, но и перчаточный режим. До мамы в таких условиях мне было не добраться. Шоком для меня стало закрытие белорусской границы. Вокруг Ленинграда тоже вводились драконовские правила. Проезд разрешался только лицам с местной пропиской, нельзя было останавливаться в гостях. Моё обещание другу навестить его под Лугой к концу марта стало невыполнимым. Пришлось отказаться и от поездки на Рязанщину.

– Ездят тут москвичи, только заразу развозят! – звала меня к себе тётя.

– Тёть Зин, если даже на москвичей косо смотрят, то о чём говорить? Тебе же дом сожгут! Уж лучше я в Можайск поеду. Там спокойней и к Белоруссии ближе.

Тридцатого марта написал работодателю. Так, мол, и так: первого апреля не приду. Реакция шефа была неожиданной – он попросил меня немедленно связаться с тюлерандским посольством, пообещал спасти и закончил письмо героическим «мы своих не бросаем».

– Вот видишь как о тебе заботятся? – вздыхал Сергей: – А ты нос воротишь.

– Он меня неправильно понял. Я не писал, что хочу обратно.

Ради отчётности я письменно изложил свою ситуацию посольству. Снова последовали незамедлительные, полные участия и заботы ответы. Первым ответом стала рекомендация пересечь скандинавскую границу, потом стали приходить более разумные советы воспользоваться экстренными авиарейсами из Москвы в Лербин. Я переправлял посольские эмайлы Йенсу и объяснял ему, что никто меня не выпустит, и что единственный реальный шанс – это самолёт из закрытого Россией Минска.

Ежедневно я обновлял страницу, и почти ежедневно Галя читала мои репортажи. Я иллюстрировал сообщения снимками сверкающей на солнце Невы и с упоением представлял, что она обо всём этом думает. Хочет ли она уехать? Нужна ли ей помощь? Я предлагал снять в Минске квартиру, чтобы год-два она могла свободно пожить там. Карантин мог по-настоящему сблизить нас. С надеждой на новые перспективы я пошёл закрывать больничный. Впервые я шёл по улицам без чувства вины. Получив в поликлинике справку об освобождении, я поинтересовался о делах участкового врача:

– А Николай Иванович где? Хочется его увидеть.

– Госпитализирован.

Похолодели руки. Чумой он мог заразиться только от нас, и если это так, то по моей вине заболели десятки людей. Перед лицом промелькнули художники, банкиры, кассиры, водители, соседи, официанты, священники – если у Николая Ивановича чума, то и у них тоже. Мои прогулки по Питеру и без того подвергались критике в соцсетях. Сидящие на самоизоляции одноклассники считали меня безответственным, троих из них пришлось даже заблокировать, а теперь они оказались правы – я заражаю людей. Передо мной разверзлась пропасть, какой я ещё не видывал.

– У него вирус?

– Нет. Проблемы с сердцем. Он давно жаловался.

– Сердце? Пусть поправляется! Передайте, чтоб обязательно!

Больное сердце Николая Ивановича сняло всю нависшую надо мной ответственность. Чехов, жертвуя собой, отвёл от меня беду. Очень легко наделать ошибок и стать причиной чужой смерти, очень легко стать вирусом. А ведь об этом предупреждал ещё Фёдор Михайлович во «Сне смешного человека». Стоило быть более внимательным.

По пути в аэропорт я представлял, как в небесной канцелярии решался мой вопрос. В заседании принимали участие ангелы, святые и весь мой род.

– Его пора одёрнуть! – считал один из ангелов. – Мало того, что он мучает Галину, он не чувствует своей ответственности за окружающих. Надо привести его к осознанию вины и покаянию. Молитва, пост, затвор до конца земных дней.

– Излишняя строгость ни к чему! – вступается за меня отец.

Дед Фёдор того же мнения:

– Я Славянск освобождал, теперь его очередь. Нравится ему Галя, пусть борется за неё.

– Шибко яго не пытайтя! – сказала прабабка Матрона.

Полупустые Пулково и Внуково настраивают на предапокалиптический лад, но ещё инфернальней кажутся электронные пропуска для передвижения по Москве. Для получения пропуска прописки недостаточно – необходимы налоговый номер и медицинская страховка, оформить которые в условиях карантина не представляется возможным. Посмотрев издали на родной город, я поехал в Можайск.

Там меня впервые остановил патруль. Чемодан выдавал во мне приезжего, а приезжие за последние дни приравнялись к прокажённым. Приезжим были не рады, с ними боролись, их хотели изолировать. И тут как нельзя кстати мне пригодился больничный – справка о двухнедельном карантине оказалась пропуском. Много чего в эти дни меняло свою ценность – ценные прежде московская прописка и загранпаспорт теперь делали человека изгоем. Пока я шёл к тёте Зое, на моих глазах задержали старушку и двух просто гуляющих парней. В первые дни чумы полиция особенно старалась. Видимо, шло давление сверху: владельцы корпораций давили на всемирную организацию здравоохранения, та в свою очередь давила на государственные правительства, правительства на губернаторов, губернаторы на градоначальников, градоначальники на полицию, полиция на граждан. Хотелось чего-то мирного, хотелось кофе.

С тётей я увиделся только на следующий день. Она жила в доме, расположенном на краю города, я же дошёл только до квартиры, которую мне открыла тётина дочь. В прихожей Аня напомнила мне, что у нас с ней конфликт – оказалось, я находился в ссоре не только с дочерью и Галей, но и с ней. Галя это Галя, а на примирение с двоюродной сестрой у меня не хватило сил.

Тёте Зое как пенсионерке запрещено гулять – так решил губернатор Московской области, и до моего приезда она дисциплинировано соблюдала новые правила. Она вообще очень законопослушная – моя тётя Зоя. Из трёх рязанских сестёр только моя мама стала москвичкой. Тётя Зина попробовала найти счастье в Мурманске, но вернулась в деревню, а тётя Зоя с разбега перепрыгнула столицу и приземлилась в Можай. Она говорит, что по распределению, но мне нравится называть это ссылкой. Всю жизнь тётя проработала в санэпидемстанции, и эпидемии – это её конёк.

Ещё тётя Зоя похожа на бабу Аню. Тётя Зина тоже похожа, но тётя Зоя больше. Характером, темпераментом, активностью и худобой она вылитая бабушка. Даже причитает тётя также – в спешке остановится, растяжно поойкает и снова за работу. Из всей родни только она любит ходить пешком. Недавно мы с ней намотали десяток вёрст по рязанским полям, успели попасть под дождь, высохнуть на ходу под радугой. Ходьба на большие расстояния дело нетрудное для бабушки Ани, для меня и для тёти. Мы настоящие ходоки. Тётя Зоя к тому же самая верующая из сестёр, несмотря на то, что тётя Зина построила церковь. У нас с ней два совместных паломничества: в Оптину и в Вышу.

С моим приездом тётя Зоя нарушила самоизоляцию. Позвонила ни свет ни заря и сказала, что ждёт меня возле храма. Порекомендовала идти дворами, чтобы не попадаться на глаза полицаям. «Церковь не запретят, не посмеют!» – настраивала она себя на воинствующий лад. Впервые в её жизни законы мирские пересеклись с законом Божьим. «Храмы они не закроют!» – продолжала она. Кто эти загадочные «они», непонятно. Губернаторы, чиновники, внешние враги? Верховного правителя она поддерживала и к загадочным «им» не относила. Вопросы, кого она имеет ввиду, могли запутать и расстроить её, поэтому я их не задавал, зато в церкви тётя Зоя чувствовала себя как рыба в воде.

Ввиду карантинных мер и малого количества прихожан священники исповедовали и причащали всех. Меня, весь пост не подходившего к Чаше, такое нововведение обрадовало, и наши походы на литургию стали ежедневными. Посещение храма вдруг стало актом неповиновения князю мира сего. Нам столько рассказывали про подвиг первых христиан, и вдруг пришёл наш черёд. На фоне Европы, где все церкви были уже закрыты, мы оставались последними свободными христианами. Местная полиция закрывала не храмы, а только глаза на них, и мы с тётей Зоей конспиративно встречались на перекрёстках для совместных походов на литургию. Именно ей грозило задержание за хождение по улицам, и именно она теперь чувствовала себя партизаном. Конспирация тёте к лицу. От осознания себя гонимой за веру у неё появились румянец и решительность, но в канун Благовещения она слегла с температурой, и я не на шутку испугался. Мало того, что приехал к ней во время чумы, так ещё и маску ей свою отдал. Второй раз за неделю я оказался угрозой чужой жизни, и чувство вины, безуспешно навязываемое мне судами, выросло и дало метастазы. Помимо того, что я преследовал Галю, я ещё и подвергал опасности всех окружающих. Чувство вины – это свинцовая туча над головой, это тяжёлые ноги и густая кровь, это отказ себе в праве на счастье. Чувство вины мешалось с чувством переживания за тех, кого я заразжал, и вместо решительных действий вело к сковывающему «что я наделал».

В квартире был интернет, так что я мог обновлять страницу. Теперь я рассказывал Гале о литургиях, уличных проверках и намерении встретить Пасху в Минске. Рассказывал, что на западе Можайск заканчивается двумя холмами, на одном из которых дом моей тёти, на другом Никольский собор, а между ними дорога на Бородино. В тётиной квартире я написал главу о пианистке Лизе. Даже не о ней, а о намерениях сделать её мостом к Гале. В марте я обращался к Лизе через эмайл, а она ответила мне, когда я был уже в Петергофе. Она была очень удивлена такой просьбе, и из её слов стало понятно, что они с Галей далеко не подруги. Всё, что писала Лиза, я понимал и сам, как и то, что отсутствие дружбы вовсе не мешало ей знать Галю хотя бы как коллегу, ведь обе они были из одного фортепьянного мира. Что-то о Гале могло доноситься до Лизы через профессора, конкурсы и агентства, и этим чем-то она могла бы со мной делиться.

На Вербное воскресенье вход в Никольский собор ограничили. Дежурившие возле храма полицейские посоветовали мне попытать счастье в церкви святых Иоакима и Анны. В устах тёти название этой церкви сливалось до чего-то непонятно-японского:

– В Ёкимане был? – спрашивала она по телефону.

– Да. Священник всю проповедь людей подбадривал, объяснял, что Вход Господень в Иерусалим это единственное всеобщее признание Христа в земной жизни. Я думал, что уже всё о Христе знаю, а этот момент упустил.

Довольно часто человек получает воздаяние посмертно, и нужно быть готовым к тому, что Галя изменит своё отношение ко мне только после моей смерти. Стоит ли любовь смерти? Как ощутить запоздавшую любовь, умерев? Вспомнил, что уже пытался это узнать, и теперь весь мир оказался на самоизоляции.

Когда тётя Зоя пошла на поправку, чувство моей вины угасло, но случилась другая напасть – вслед за Москвой в области вводился пропускной режим. Если раньше я обедал в тётином доме, то теперь даже самый обычный выход на улицу подвергался штрафу. Накануне введения новых порядков я попытался добиться разрешения на выход из дома, но в полицейском участке на мои вопросы пожимали плечами и предлагали обратиться в городскую администрацию, переждать или возвратиться на место прописки. Я почувствовал себя лишним, незарегистрированным в «госуслугах» элементом, поставленным чумой вне закона.

– Куда ты теперь? – плакала тётя.

– В Смоленск. Осмотрюсь, попробую в Белоруссию попасть.

– Все белорусы дома сидят, никто никуда не ездит.

– Граница только с российской стороны закрыта, а Александр Григорьевич разрешил проходить её лесными тропами.

Тётя попросила дать ей время для наведения справок и через пару часов доложила:

– От Смоленска доберёшься до Красной Горки. Это деревня такая. Там возьмёшь машину до Седнёвки. Записываешь?

– Седнёвка это уже белорусская деревня?

– Нет. От Седнёвки лесом пройдёшь до урочища Трофименки.

– Урочище Трофименки. Отлично. На карте посмотрю.

– А в Смоленске люди добрые.

– В каком смысле?

– В прямом – добрее чем у нас. Ты сперва без чемодана езжай, узнай обстановку и возвращайся.

– Хорошо.

– Когда собираешься?

– Послезавтра.

Тётя запричитала и в причитаниях своих снова стала похожа на бабушку Аню. В Страстную Среду я сошёл с поезда на красивейшем вокзале, и первый же смоленский таксист предложил довести меня до Красной Горки.

– А дальше?

– А дальше только с белорусским паспортом.

На вопрос, есть ли другие варианты, он отвечать не стал – заломил цену в пятьдесят раз большую чем за проезд туда на электричке и не торговался. Поиск других вариантов я отложил на потом, потому что передо мной на холме возвышался сказочно красивый город. Над крепостной стеной к широченному небу вздымались сияющие золотом храмы, всем своим видом утверждающие торжество свободы, и чтобы отметить победу над карантином, я купил стакан кофе и поднялся на мост.

Перейдя Днепр, я вошёл в город патриарха. На это указывал огромный плакат на красной кирпичной стене. Улица круто подымалась вверх к огромному с большой и широкой лестницей собору. Ему предшествовал белый храм, а за собором следовал огороженный жёлтой стеной женский монастырь. Церкви сменились невысокими дореволюционной постройки домами. Они были ухожены и ярко раскрашены. От вида центральных улиц мои предубеждения о провинциальности развеялись. Она не оказалась серой, мои ожидания в самом лучшем смысле не оправдались, и я уже не торопился на белорусскую границу. Лёгкий, стильный, знающий себе цену город свободно влился в моё сердце Большой Советской улицей.

Впечатлил меня и гостиничный номер. Высоченные потолки и огромные окна с видом на живописную улицу Ленина возвышали жильца. В просторном светлом бело-бирюзовом кубе я почувствовал себя большим человеком. Если бы в каждом доме были такие потолки, то люди бы не мелочились, а страна с такими потолками не имела бы проблемы кадров. Почему люди не раскрывают своих способностей? Потому что с детства на них давят низкие потолки! Высокие потолки экономически невыгодны, но экономия на высоте жилья обходится человечеству боком. Людям просто не с чем сравнить свою жизнь – нет страны на Земле с исключительно большими потолками. Зато легко представить себе страну с преобладанием совсем низкого жилья. Люди в такой воображаемой стране жили бы подавленными, и это отражалось бы на здоровье, культуре, творчестве, науке. Влияние высоты потолков на цивилизацию огромно, и умалчивать такой очевидный факт преступно.

Прогулка по городу укрепила моё впечатление. Смоленск удивлял меня даже своими памятниками. В отличие от западных скульптурных композиций смоленские изваяния изображали людей без искажений, и после Тюлерандии это особенно бросалось в глаза. Отсутствовала в них всякая унижающая человека абстракция, и бронзовый Василий Тёркин в компании своего создателя по изящности уравнивался с античными богами. Если связь времён однажды оборвётся, то для будущих исследователей фигура солдата Тёркина станет полумифическим былинным персонажем вроде Леля, Садко, богатырей.

Смоленск сохранился русским. Здесь не видно ни Азии, ни Кавказа, и все горожане кажутся коренными. Город коренных жителей и город мигрантов – это небо и земля. Вот где, значит, уцелевшая Русь. Я злился на Москву и противопоставлял ей Смоленск – он, как тётя и предрекала, оказался добрым, и этой своей добротой напоминал Москву моего детства.

Если Петергоф и Можайск через громкоговорители терзали своих жителей напоминаниями об эпидемии, то из смоленских громкоговорителей лилась лёгкая музыка. Вот бы Галю вытянуть сюда – на волю, на весну, на Пасху. Пасху хорошо праздновать здесь – одну службу в одном монастыре, другую в другом, а Светлое Воскресение в Успенском Соборе.

Белоруссия отодвинулась в моих планах на неделю, но мне предстояло подготовиться к путешествию. Нужны были ориентиры, контакты, наличные деньги соседнего государства. Ни один смоленский банк не держал белорусских рублей, несмотря на близость границы. Обмен валюты был отдан на откуп менялам, и мне пришлось идти на центральный рынок. На смоленском рынке можно было бы, не меняя реквизит, снимать военные фильмы – настолько аутентичными выглядели торговки, покупатели и всякого рода подозрительные элементы. Я бродил среди прилавков, расспрашивал о предпринимателях из соседней республики, но никто партизан не выдавал:

– Границы закрыты.

– Знаю.

– Почто тоды спрашивать? Деньги у армян меняй.

– А где их найти?

– Они сами тебя найдут.

Так и случилось – у главного входа небритые кавказцы осторожно выяснили, что мне надо, и пригласили меня в обувной ларёк. Это напоминало уже не сороковые годы, а лихие девяностые. Разные эпохи пересекались на центральном смоленском рынке, они оказались совсем рядом. Вообще всё рядом – текут параллельно несколько реальностей, у каждой свои законы, и только ты решаешь, в какой тебе жить. Я выбираю набережную Днепра. Я приехал, чтобы бросить с моста речную почту, написать на лавочке «Г + А = Л Я» и встретить Пасху.

Вечером я возвращаюсь в Можайск. В городе пропускной режим, поэтому иду по улицам, оглядываясь. Тётя Зоя принесла домашнего молока. Оно пахнет коровой, сеном, хлевом. Глотая его, становишься телёнком. Зло и молоко несовместимы. Трудно представить себе злодея, пьющего молоко, а у Гали это получается. Галя талант.

Лезу в интернет, обнадёживаю Йенса, отвечая, что в среду буду на границе. Тюлерандское посольство сообщает о новом незапланированном рейсе из Шереметьево, но даже если я доберусь до аэропорта, вряд ли меня выпустят. Москва к тому же в противоположной от Минска стороне. Снова пишу Лизе – отправил ей фрагмент главы на рецензию, а тётя Зоя бегает на два дома, носит еду и волнуется.

– Послезавтра поеду! – озвучиваю я своё решение.

Тётя в слёзы – настоящая плакальщица – в который раз за последние дни она причитает.

– Ты поосторожней там. А то пересидел бы эпидемию здесь.

– Чума надолго, а меня работа ждёт, и квартиру надо оплачивать.

– Здесь устройся.

Это за время самоизоляции Дацков убедил тётю Зою, что специальность программиста востребована как никогда, вот она и настаивала:

– На время устроишься, а там, глядишь, и насовсем вернёшься.

– Да нет у меня документов. Кто их в такое время оформит? Я только сбережения и жильё потеряю.

– Как ты с чемоданом по лесам пойдёшь? Там болота!

– У меня уже три благословения. У здешних священников взял, и в Смоленске.

– А наш батюшка благословил?

– Благословил.

– Тогда делай как он сказал!

В Светлый Вторник я снял в Смоленске тот же гостиничный номер. Сходил на вечернюю службу, и сияющий пасхальной радостью священник громко дал мне ещё одно благословение: «Верь, надейся и люби!». Затем меня благословила мама: «Ты уже месяц дома, а мы так и не увиделись. Теперь в следующий раз. Пройдёшь границу легко, тебя там встретит человек. Всё получится!». После её слов, я почувствовал, что границу со мной собиралась переходить и она, и тётя Зоя. Они постоянно были рядом, и во мне укоренилось чувство, что я только актёр на съёмках фильма по сценарию мамы.

 
Как родная меня мать провожала,
Тут и вся моя родня набежала.
 

Ярким солнечным утром Светлой Среды я смотрел из окна электрички на придорожные болота. Везде сквозь жёлтую траву пробивалась вода, и эти весенние топи снова напомнили о далёкой войне. Я сошёл на станции «Красное». Широкое железнодорожное полотно уходило за горизонт, а вдоль рельс в том направлении шли три мужика.

– Стойте. Как мне в Белоруссию попасть?

– А тебе по рельсам или по шоссе? – спросил самый опрятный из них.

– А кто по рельсам?

– Вот ребята.

Те, кто намеривались идти по рельсам, имели морщинистые лица, беззубые рты и ухмыляющиеся взгляды, повидавших жизнь людей.

– Мне по шоссе.

– Тогда тебе со мной, я тут рядом живу.

Этого человека напророчила мне мама. Через десять минут мы с ним пересекли железную дорогу, прошли тропинками заросшую деревню, и попутчик остановился у калитки своего дома: «Иди, никто тебя не остановит». Откуда ему знать? Не слышал, что граница на замке? И всё же уверенность в его голосе подействовала на меня ободряюще.

Через сотню метров я вышел на залитую солнцем магистраль. Слева за заправкой выстроилась очередь из фур, подлежащих таможенному досмотру. Никакого движения на шоссе не было. С чемоданом и сумкой в руках я направился в сторону контрольно-пропускного пункта. Остаться незамеченным на дороге было невозможно, поэтому я решил признаться таможне, что идти кроме как вперёд мне некуда. Скажу и буду стоять, пока не пропустят.

Замелькали первые люди. Дальнобойщики распахивают для контроля двери своих грузовиков. Проходят проверку одновременно несколько машин. Иду вдоль них, оглядываюсь, ловлю вопросительные взгляды таможенников. То ли они принимают меня за водителя, то ли ещё за кого, но им не до меня. Они пристально смотрят в мою сторону, и думают, наверно, что мной сейчас займутся коллеги. Так я прохожу пять, десять, сорок машин. От проделанного пути кружится голова, но очередь из грузовиков внезапно кончается, и впереди снова чистая дорога. Остановкой можно привлечь к себе внимание, поэтому лучше идти уверенным шагом. Дорога пуста и обзорна. Впереди появляется будка. Перехожу на правую сторону. Тоже будка, весы. Прохожу мимо окон. Ни разговоров, ни окликов. Тишина. Впереди на встречной стороне пять человек в оранжевых накидках. Должно быть, ведётся ремонт. Спускаюсь на обочину. В этом месте вдоль шоссе тропа. Она узкая, неровная, и чтобы не сломать колёса, чемодан приходится нести. В нём петербургские портреты Гали.

Минут десять иду в тишине. Ни людей, ни машин. Чья это территория? Хоть бы знак какой! Вдали что-то синеет и быстро увеличивается до размеров дорожного щита. Указатель «РЭСПУБЛIКА БЕЛАРУСЬ». Он ещё далеко – в трёхстах шагах. В ста! В пятидесяти! Оглядываюсь, нет ли погони. Погони со стороны попавшей в собянинский плен Родины нет, и всё – я в домике! Теперь я на территории той же Руси, но белой, свободной. Собянины русским не указ.

В минском аэропорту я отправил Йенсу сообщение о том, что завтра у меня самолёт. Кажется, никто так не радовался моему возвращению на чужбину как шеф. Кажется, что он вообще был единственным. Он ответил мне коротким ликующим «yes», от которого мне стало не по себе. Тут же я получил отповедь от Лизы. Лиза писала, что с Галей она никогда не общалась, делать это не собиралась от слова совсем, тем более дружить с ней. Лиза подчеркнула, что это у них взаимно: «Вы понимаете, это вы её любите и для вас она царевна и прочее; но вы же должны понимать, что не все люди на свете обязаны думать так же. Более того, для многих она совершенно обычный человек!». Лиза также попросила впредь не писать ей по причине её замужества. Она объясняла, что хоть в её семье и не домострой, но настроение мужа для неё первостепенно. После таких слов я даже позавидовал её мужу. В конце Лиза пожелала мне лёгкого возвращения. Оттого, что всё вплоть до её совета поберечь себя было написано искренне, мне стало невероятно стыдно. Лиза, как и Галя, оказалась барышней классического образца, и если в храме я не замечал за ними любви к детям, то теперь вдруг представил Лизу беременной. Сама жизнь освобождала пианисток от карьеры для того, чтобы дать им возможность стать мамами. Неужели и Галя теперь с животом? От этих мыслей снова стало стыдно, и я почувствовал себя совершенно никчёмным человеком, скрывающимся от жизни в эмиграции.

Портрет Гали «До Гали и с Галей» (в стиле А. Ремнёва) сделан Дарьей из Сарапула.