Текст книги "Галинословие"

Джон Раскин

За вечерние откровения становится стыдно – утром письма в Славянск кажутся глупы. Утром и вечером разные уровни восприятия. Что-то включается или, наоборот, выключается в голове. Иногда даже понимаю, что Галя права, а я навязчив, но потом понимаю, что я тоже прав. Все правы – утром права она, вечером я, сегодня права она, завтра я. «Утро вечера мудренее!» – сказала Царевна-лягушка Ивану-царевичу. Просто утро женское, а вечер мужской. Всему своё время. Наши с Галей свободы пересекаются: либо она свободна, а я ущемлён, либо наоборот. Отличие же в том, что я её люблю и не сужу, а она меня не любит и судит. Каждый справляется с любовью как может. Галя борется не со мной, а с любовью. Кажется, теперь я понимаю, почему люди не замечают друг друга – обращаясь в мыслях через Лукерью Михайловну к Гале, еду в метро и элементарно не вижу входящих пассажиров. Да и они погружены в свои мысли. Будь мы свободны, каждый день был бы полон новых знакомств. Будь мы свободны, жизнь стала бы непредсказуемой. У меня Галя, а у девочки возле окна виртуальный Стефан, и мы заполнены образами – они наша атмосфера, наш воздух и наш озоновый слой.

Джон Раскин утверждает, что человек тотчас полюбил бы своих ближних, если бы мог представить себе их так же ясно, как представляет себя и, что идея красоты достигается только чистым и восприимчивым состоянием сердца. Как он посмел так открыто об этом говорить? Так раскрываться позволительно только в стенах монастыря, в скиту, в затворе, но никак не в миру. В миру на небо глядеть можно только с издёвкой – усмешка тонкой кольчугой защитит тебя в этот момент.

Джон это неожиданно свалившийся на меня друг. Почти каждая мысль его вызывает во мне восторженное приятие, почти с каждой его мыслью я соглашаюсь. Иногда он смущает меня – например, когда противопоставляет восприимчивости чувственность. Мало того, что Джон ставит чувственность в один ряд с жадностью и тщеславием, он ещё и уверяет, что чувственностью человек добывает себе ложное счастье, а настоящего счастья лишается. Я то думал, что восприимчивость и чувственность синонимы. Неужели у меня к Гале жадность и тщеславие? Но нет – дальше он снова оправдывает меня и утверждает, что основой сочувствия являются воображение и способность ставить себя на место другого, что без них человек не способен ни к благоговению, ни к доброте. «С воображением у меня точно всё в порядке!» – благодарю я Джона.

Джон – это бестелесный ангел, живущий на страницах «Теории красоты». Строка за строкой он растит во мне крылья и помогает взлететь. С тем, что предназначение литературы пополнить недостаток воображения, я не согласен, но я тысячу раз за то, что всякое литературное произведение – это поэма. Мы живём в поэме, являемся её персонажами и авторами одновременно. Разве Галя не об этом мечтала? Разве она не хочет, как Клара, иметь рядом с собой гениального Роберта и превосходить его в игре на фортепиано?

Тем временем Джон взлетает всё выше и выше, приглашая следовать за ним:

– Существует три рода поэзии: драматическая, лирическая и эпическая.

Категории мало меня волнуют, и я следую за ним лишь по инерции. Джон продолжает объяснять различия трёх направлений:

– Драматический поэт выражает чужие чувства и молчит о своих.

– Что можно знать о чужих чувствах, не зная своих? О Галиных чувствах можно только догадываться! – оспариваю я определение драмы: – Драматический поэт выдумщик. Стоит ли доверять его словам? Я больше склонен к комедиям, чем к драмам, и Гале драмы ни к чему.

– Поэт лирический выражает собственные чувства.

Это приемлемо, в этом я соглашаюсь с Джоном и одним взмахом крыла догоняю его. Отвечать за собственные чувства легче, и лишь по ним можно предугадывать состояние того, на кого эти чувства направлены. Сочувствие – это не разделение чужих чувств, а деление своих чувств с другим. Лучше делиться своим утешением, чем разделять чужой траур. Лучше вызволять из ямы человека, чем солидарно прыгать в эту яму самому. Делиться нужно тем, что выше и красивее. Разве не так? Теперь Джон вправе упрекнуть меня в навязывании своих чувств Гале, но вместо этого он даёт определение третьей форме поэзии:

– Поэт эпический говорит больше о событиях, чем о чувствах – о чувствах он упоминает только по мере надобности.

– Вот уж самое последнее, что может заинтересовать. События без чувств не имеют никакой ценности. События обязаны быть продолжением чувств, их зеркальным отражением в действии, тогда эпос будет читаться как отношение мужчины и женщины. Троянская война как отношение Одиссея и Пенелопы или как ревность Геры своего мужа к Афродите. За каждым поступком стоят побуждающие к нему чувства. Чувства первичны, и даже бескрайность вселенной объясняется безграничным одиночеством Бога. Вселенная – плод одиночества.

Тут я заметил, что диалог с Джоном получается односторонний – у Джона, как и у всех ангелов, одна довольно дурацкая черта, и выражалась она в нежелании отвечать. Сколько прочитанных диалогов с ангелами я не припоминал, везде они надменно тянули с ответом. Этим они будто подчёркивали глупость вопрошающего. Впрочем, Джон в своё время жил на острове, на котором чванливость остаётся главной чертой национального характера. На этой чванливости и на названии страны сходство жителей острова с ангелами заканчивается.

– Сила творчества зависит от способности писателя вообразить себе другого человека, поставить себя на его место! – не обращал внимание на мои размышления Джон. Он не хочет отклоняться от темы и снова делает ударение на воображении: – У авторов без воображения произведения лишены всякой поэзии и чувства; единственное их достоинство в остроумии и здравом смысле, заменяющих восприимчивость.

Эти его слова мне нравятся. Пусть они не созидательны, а критичны, но из них сочится оправдание. Слова его прежде всего добры – такого доброго автора я давно не встречал. У большинства авторов присутствуют проколы, выдающие глубокие падения, у большинства авторов рано или поздно проскальзывает ирония. Стоит найти одну циничную строку, и её хватает, чтобы перечеркнуть все труды поэта.

– Дар воображения очищает человека, а его отсутствие действует обратно. Остроумие как отсутствие воображения не согласуется с душевной чистотой.

– Вот почему я не блещу умом! И Галя не блещет – она чиста!

– Только для девственно чистого духа доступна высшая степень нежности.

– О, да. Как ты прав, Джон! Прям второй Игнатий Брянчанинов, и вы с ним даже современники. Он тоже об этом пишет, но не о творчестве, а о вере.

– Создание индивидуальных характеров зависит от чистоты сердца автора. Лишённые этой чистоты люди создают только символы человека вообще, а никак не характеры.

Тут я поник, соглашаясь, что не способен повторить Галю на бумаге. Только её собственные слова позволяют мне более-менее ярко охарактеризовать её.

Джон перешёл к обобщению:

– Люди страдают не от избытка впечатлительности, а от её недостатка. Способность чувствовать обусловливает человеческое благородство. Впечатлительность не вредна, а полезна для людей.

Всё, что говорил Джон, полностью противоречило наставлениям психологов – они давно объявили войну излишней впечатлительности, он же возводил её в добродетель:

– Между впечатлительностью и человечностью прямая связь, и мера страсти, на которую человек способен, обуславливает его достоинство.

Каждая деталь объяснялась Джоном легко и доступно. Он знал суть, поэтому грани этой сути открывались Джоном сразу. Даже вульгарность он определял как недостаток впечатлительности. Я соглашался и с этим, и с тем, что достоинство чувства заключается в силе и справедливости, а его недостаток в слабости или же в несоответствии с причиной, вызвавшей его.

Всё-таки хорошо, что Лукерья Михайловна не отвечает, ведь её ответ может оказаться тяжёлой отповедью.

«Лукерья Михайловна, представляете, как развивались бы наши с Галей отношения в античной Элладе. И в Российской Империи такие отношения считались бы нормой. Да и теперь у нас красивая связь, только Виктория ведёт себя как торговка с привокзального рынка. Как вы думаете, почему я бегаю за Галей? Подумайте, из-за чего даже под постоянными судебным прицелом человек продолжает бегать за девушкой? Если вы изучите причины, то все кроме одной отпадут, и именно эта одна вам не нравится – вы её в список причин даже не вносили. Когда человек влюбляется безответно, то мало того, что у него нет надежды – его ещё и в преступники записывают. Здесь даже не в личных достоинствах дело, ведь не любят, как и любят, не за что-то, а просто так. Просто влюблённый человек всегда обуза. Он не внимателен ни к чему другому, он только мешает всем своей болезнью. Это когда у него ответная любовь, то за него ещё можно порадоваться, и то недолго, а когда у него те же самые чувства, но невзаимные, то лучше его с глаз долой. В карантин! Будто умер, и живые тебя не замечают. Холодно как на задворках вселенной. Прилетайте!»

Лиза Петрова

Все дороги ведут в Рим это не о городе. Это о том, что если человеку куда-то очень нужно, то он обязательно туда попадёт. А сам Рим может быть чем угодно. Для кого-то это Москва, для кого-то Царство Небесное, а для меня это Галя, и все дороги с каких-то пор ведут к ней. Даже регулярные запреты видеть её не нарушают этого по-настоящему волшебного правила. Казалось бы, любого законопослушного гражданина запреты приближаться к Риму однозначно развернут на сто восемьдесят градусов, и дадут толчок к необратимому отступлению. Навалится такая безысходность, что связь рано или поздно истончится и оборвётся. Свидетельств такому ходу вещей уйма. Свидетельствами такими не брезгуют и писатели. Разлучить персонажей это основной сюжет романов. Но почему? Кто решил, что так правильно? Кто заказчик?

Такое положение дел можно принять только со стороны, только когда это касается не лично тебя. Разлука в кино или книге привычна с детства. Если дошкольнику мир рисуют радужным и светлым, то уроки литературы готовят учеников к будущим трагедиям и разрывам. «Муму», «Белый Бим», «Дубровский», «Дворянское гнездо» заставляют чистые детские души рыдать над несовершенством мира, а «Война и мир», «Преступление и наказание» это окончательный экзамен на самостоятельный выход в свет – добро пожаловать на Землю. И всё же к расставаниям невозможно подготовиться. Сколько бы школ и университетов ты не закончил, разлука в жизни та же смерть – тебе сообщают вдруг, что ты умер. Сообщают совершенно посторонние люди. Всё!

Умер? Я? Что за глупость! Ничего абсурднее слышать не приходилось. И ты вдруг становишься единственным свидетелем своей жизни – свидетелем, которому никто не верит, никто не замечает. Но ещё нелепее заявление, что нет Её. Нет Гали? Я всё выдумал? Это заявление опровергать куда труднее, и ты торопишься доказать, что она есть, что она ходит под тем же небом, и что её можно увидеть. Пусть не сейчас, а через полгода, но убедиться в её существовании необходимо.

Второй раз Галю вычёркивают из моей жизни. Второй срок. Жизнь не резиновая, чтобы так вот со стороны лишать меня встреч с нею, и я вынужденно ищу в приговорах изъяны и неоговоренные возможности. Как в начале христианского поста вспоминаешь, какие блюда под запрет не подпадают, и что вкусного можно в рационе сохранить, так и в судебных постановлениях буквально всё запрещённое не перечислишь, и остаются невидимые чиновничьему глазу исключения. То, что не запрещено, то можно.

Ещё запреты похожи на школьную логическую игру, где все ждут от тебя правильного решения. Дано: в полночь идёт дождь. Вопрос: можно ли утверждать, что через семьдесят два часа будет светить солнце? Задачка с подвохом, и учителя только рады, если ты найдёшь выход. Все за тебя: и преподаватели, и комиссия, и судьи. Главное, найти правильное решение. Дано: осаждённый третьими силами Рим. Задача: незаметно пробраться в блокадный город. Придумай что-нибудь, ты же гений! А если нет, то и Галя не для тебя.

То ли я плохой христианин, то ли не взрослый, но все мои вопросы в ходе следствия полны возмущения, а ответы на них максимально сухи.

– Когда мне можно будет снова увидеть её? – спрашиваю я полицию.

– Никогда! – утверждает рыжий комиссар Эверт.

– Мне можно писать и помогать её маме! – заявляю я суду.

– Вам ничего нельзя! – визжит адвокат Данерс.

– Я могу как все ходить на её концерты! – апеллирую я к правам человека.

– Без вариантов! – отрицает судья Роде.

Абсурдные запреты сталкивают человека не с правосудием, а с тем фактом, что никакого правосудия в природе нет. Есть силы те или иные и разной направленности. И это только начало – ты ещё не до конца осознаёшь, на какое поприще ступил. Это только кажется случайностью, эпизодом, плохим опытом и ошибкой, это только кажется, что абсурдные постановления когда-нибудь закончатся. Шаг за шагом ты оказываешься всё глубже в лабиринте свод и правил, мало имеющих отношение к закону. Всей птичке пропасть, коль увяз коготок – это именно про судебное болото, и чем больше ты вглядываешься в происходящее, тем экзистенциально шатче вырисовывается твоя ситуация. Медленно, но уверенно тебя ведут на заклание. С каждым новым поворотом призрачней становится выход и ближе топот уродца с бычьей головой. Галя не Ариадна, и если меж нами есть путеводная нить, то не её ко мне, а моя к ней. Ты оказываешься в мифе, где Гали на самом деле нет – она даже на процессы не приходит, а упитанный и самодовольный судья Роде это не представитель закона, а жадный до чужих страданий жрец. Ведь он кому-нибудь да поклоняется – если не Христу, то Минотавру.

Мир вовсе не черно-белый, и поклонений гораздо больше. У Гали храмов как минимум два – церковь и консерватория. У меня три святыни – Россия, Галя и Бог. Но у судьи и вершителя судеб Понтия Пилата это даже не зал суда, а лабиринт с голодным Минотавром. Суд только оглашает будущих жертв, а сами жертвоприношения совершаются после, поэтому не совсем ясно, кем же является настоящий жрец – палачом или судьёй, исполнителем ритуала или выносителем приговора. От оскорбительных своей абсурдностью вердиктов я прихожу в себя в течение трёх дней, а через неделю я полностью вырываюсь из чужих мрачных сценариев и возвращаюсь в свои собственные светлые перспективы. Галя царевна, а, значит, и сказка у нас со счастливым концом.

Так я размышлял, когда на площади Чайковского меня окликнул Юра. Брат бывшей библиотекарши Риты, которая за последние два года успела попробовать себя на разных поприщах, отличался от неё разительно. Если Рита успела попредоставлять похоронные услуги, поуправлять туристическим агентством и повладеть кафе, то у Юры за это время ничего не изменилось. В нём не было той хватки, которой обладала Рита. Если с Ритой я уже год принципиально не разговаривал, то с её дочерьми и братом общался как прежде. Юра был в курсе моих судебных мытарств и первым делом расспросил меня о Гале, а потом, оставаясь на музыкальной теме, он вспомнил о ещё одной пианистке:

– Мы тут со Львом были на концерте у Лизы Петровой. Может, она знакома с твоей Галей?

– Лиза Петрова, студентка из Любека? Нет, не знакома. Я её уже спрашивал.

– Почему из Любека? Она у нас в хоре поёт.

– Лиза Петрова? На клиросе? Ты что-то путаешь.

– Нет, она и сегодня в храме была.

– Наверно, мы говорим о разных Лизах.

– Наверно. Но пианистка она замечательная. Даже Лёва признаёт это.

– Даже Лёва?! – попытался я передразнить Юру, но он как настоящий христианин моего сарказма не заметил.

Лёва один из музыкантов и композиторов нашего прихода. Ходит павлином в красном шарфе, вставляет в свою речь гротески. Хорошо, что Галя не такая импозантная. О разговоре с Юрой я вспомнил четвёртого февраля, когда вместе с коммунисткой Ольгой посетил один фортепьянный концерт в Лайесхалле. Ольга единственная убеждённая сторонница коммунизма в моём окружении. Она ждала меня на площади возле концертных залов, и меня сильно задело то, что она была в платье – вырядилась как на свиданье! Досада усилилась в гардеробной, потому что у соседнего зеркала прихорашивалась чернобровая девушка из церковного хора. Мы не были с ней знакомы, но она из музыкантов и могла знать Галю. Ни в коем случае она не должна была подумать, что Галя для меня в прошлом. В зале же я заметил ещё несколько девушек из прихода, и моё смущение достигло предела. Девушки, видимо, тоже были музыкантами, а самая светленькая из них была довольно миловидной, и улыбалась она почти как Галя. Улыбки артистов абсолютно ничего не значат. Галя с одной и той же улыбкой и подходила ко мне, и бранила, и била – настолько обманчива улыбка артистки.

И тем не менее в тот вечер я впервые предположил, что музыка делает людей красивыми. То есть доля красивых людей среди музыкантов выше среднестатистической. Лучше не спрашивать, где я взял такую статистику, иначе я запутаюсь в повествовании. До начала концерта я успел сообщить Ольге, что моя девушка тоже пианист. Это вернуло мне статус-кво, Ольга перешла в статус простой приятельницы, и в таком статусе уже можно было уделять ей внимание. Можно было не бояться двусмысленностей и ухаживать за ней как за знакомой, но ухаживать за ней даже и не пришлось – в антракте она отказалась идти в буфет, взялась за программку, а я отправился гулять в фойе и столкнулся там со смутно знакомым пенсионером. Пожилой мужчина по дороге в уборную громко разговаривал с пожилой женщиной. Его лицо показалось мне похожим на лицо Грищенко из фильма «Зелёный фургон», и я наконец-то узнал в нём Галиного знакомого:

– Дядя Вася?

Бывший завхоз музыкальной школы долго не узнавал меня. Когда я протянул ему белую книгу с Галей на обложке, он вспомнил:

– Написал-таки? Молодец! Я даже не ожидал.

– Узнаёте Галюшу?

– А как же! Она.

– Здесь и про вас есть – про то, как вы мне её гладильную доску показывали на следующий день после её отъезда.

Дядя Вася стал рассказывать, как Галя в прошлом году приезжала в Северную Гавань:

– У неё с зубами что-то было, и она решила к здешнему своему врачу обратиться, а Виктория не хотела отпускать её одну. Так они вместе приехали, у меня останавливались.

– Когда? Когда это было?

Дядя Вася осёкся, вспомнив, что Галя от меня бегает, стал жаловаться, что его бросила жена, что всему виной война между Россией и Украиной и перевёл тему:

– Вот вы ругаете Бандеру. А знаешь, где он был во время войны?

– В концлагере. Дядя Вася, когда Галя приезжала?

– Он в Бухенвальде сидел.

– Да что мне до него? Как Галя?

– У неё всё в порядке. Наготовила мне с сестрой про запас. Говорит, раз жены больше нет, то мы вам сами борщ сварим.

– Разве она готовить умеет?

– И в декабре раз звонила – о здоровье справлялась.

Больше ничего из него было не вытянуть. Он снова начал о Бандере, и мне пришлось его оставить:

– А профессор Анна Ростоцкая? Она здесь? Покажите мне её!

Дядя Вася указал мне на маленькую хрупкую женщину в окружении четырёх человек, и, пока я ждал подходящего момента, чтобы обратиться к Анне, он поспешил уйти на свой балкон. Профессор, перенявшая учеников у вышедшего на пенсию Галиного учителя, показалась мне слишком молодой и симпатичной. Занятие классической музыкой очевидно благотворно влияет на внешность. Когда в чужом разговоре возникла пауза, я обратился к Анне:

– Здравствуйте! А вы Галю знаете?

– Галю? Да, конечно.

– А почему она не продолжила учёбу у вас?

– Она не захотела. Она теперь в Койске учится. У неё всё прекрасно.

– Я знаю. Я скоро увижу её. Но последний год здесь она училась совсем без профессора.

– Это было её решение. Передавайте ей привет от меня.

На этом разговор закончился, и я вернулся к Ольге. Именно из-за подобных расследований Галя и ссорилась со мной. Учёба и концерты были той красной чертой, которую я не имел права переступать. Можно было писать ей курсовую, провожать до общежития, но не знакомиться с её окружением. Чувствовал я себя маньяком, расследующим дело о своей жертве. Настроение моё резко пошло вниз, и я с нетерпением ждал окончание вечера, чтобы затвориться у себя дома.

«Лукерья Михайловна, не хочу, чтобы Галя когда-нибудь сдалась и уступила мне. Пусть остаётся неприступной – любви меньше не станет. Хочу только, чтобы и Галя разрешала мне оставаться самим собой. Сегодня я был на одном экзаменационном концерте, и всё о Гале по крохам собирал. Пока она остаётся загадкой, я буду искать её, ездить к ней, писать ей. Галя со мной не прощается – перестала разговаривать и не попрощалась, уезжала и не простилась, когда я нашёл её в Койске, тоже не простилась, и все последующие встречи не прощалась. Я езжу к ней за прощанием, а его всё нет. Думал, что это само закончится и закроется, а оно не заканчивается и не закрывается. Раз нет прощания, то это не конец, а запятая. Не переживайте за Галю, а переживайте за Вику – у неё такого не будет. Когда Сергей приедет, я надену русскую косоворотку, а он пусть он в вышиванке на бой выходит. Будет забавно драться за Галю. Узнал, что вы белоруска. Будьте моей тёщей, пожалуйста, или пусть Сергей меня прибьёт, иначе всё продолжится: суды и встречи, суды и встречи. Можете не отвечать, я вас тоже люблю, ведь вы Галина мама!»

Через четыре дня снова писал в Славянск:

«Лукерья Михайловна, вчера был на балете. В постановке условием спасения Эвридики было не смотреть на неё до выхода на свет. Эвридика засомневалась в любви Орфея и вынудила его оглянуться. Так он окончательно потерял её. Рыдал, причитал и вернулся ни с чем на землю. А потом боги смилостивились и вернули ему Эвридику без всяких условий. Шёл из театра и думал, что жизнь и её законы – это исключительно моё решение. Достаточно принять за истину триумф любви, чтобы все испытания стали оправданы и вознаграждены. В такой постановке больше правды чем в мифе, в Гале больше правды чем в литературе, а в любви больше правды чем в мире. Вы Галю любите как дочь, как своё продолжение, но это только забота, а я по-настоящему. Вы с материнской заботой меня вряд ли услышите. Я злодей только пока Галя спит. Когда я разбужу её, то стану героем. Это так просто – это хоть и больнее, но и прекраснее, чем ровно дышать. Да и как при Гале ровно дышать? Если считаться с чужими мнениями, то разве чего-то достигнешь? Тем более с мнением родителей, которые боятся потерять контроль. Это не мне надо отпустить Галю, а вам. Как странно это звучит – вы ведь давно своих дочерей отпустили!»

На литургии неожиданно объявился Рома, когда-то нарисовавший для меня третий портрет Гали. В храм он не ходил, а окормлялся у лишённого сана священника, так что Роман являлся одним из раскольников. В нашем приходе раскольников катастрофически не хватало, и я ценил их обострённое отношение к церкви, от которого тихая приходская жизнь закипала. Мы разговорились, он обмолвился об отсутствии заказов на свои картины, и я предложил ему новое фото. Галя на нём перед самым выступлением, огромные накрашенные глаза внимательны как глаза молодого Сфинкса – будет что отправить в Славянск в качестве портрета.

Рисовать Галю до того радостно, что даже весной запахло. Езжу из конца в конец города, и лёгкие дуновения ветра обостряют тоску и вызывают желание прыгнуть в поезд. Зато на вечерних улицах возвращается уверенность, что отношения с Галей только начинаются, и торопиться некуда. Единственный страх точит от предположения, что Галя переедет в другую страну, ведь я не такой мобильный, чтобы последовать за ней, да и правильнее, когда мужчина путешествует, а женщина ждёт или едет следом. На вокзале Ольбурга, где живёт моя дочь, годами не смывается граффити: «За тобой кто-нибудь пойдёт на край света?». Не трудно спускаться за девушкой, гораздо трудней за ней подняться – из Аида она сама пойдёт, а из Рая кто захочет на Землю? Галя не в Раю, у неё хватает трудностей и забот, и всё равно она меня к себе не пускает.

«Лукерья Михайловна, до окончания запрета мир кажется несправедливым. Ты не можешь ничего предпринять, а мир в это время меняется. Меняется Галя, её жизнь, а ты не можешь участвовать в этом. Но потом мир поворачивается к тебе лицом, ты снова чувствуешь силу, и понимаешь, что всё настоящее остаётся с тобой. Невозможно ни опоздать, ни потерять – мир красив и справедлив даже когда война. Почему Галя каждый раз меня гонит? Если я чужой, то пусть даст мне время самому это понять. Надеюсь, вы прилетите пятого марта. Пишу на улицу Генерала Батюка, хоть главное здание университета для вас и далековато. Надеюсь, вы любите ходить. Галя любит, и я много хожу. Это моё любимое занятие – ходить. Особенно на природе, в лесу. У нас тут теперь волки. Уверен, в моих письмах для вас есть что-то полезное. Например, вы задумаетесь, хорошо ли, что дочь до сих пор одинёшенька, не будет ли ей с годами труднее создать семью и стать матерью? Успокою вас – здесь семьи создают после тридцати!»

Однажды Юра поздоровался со светловолосой девушкой и объяснил мне, что это Лиза. Я вспомнил, что видел её на последнем концерте, и после этого стал постоянно замечать её. По воскресеньям натыкался на неё в храме и отвечал улыбкой на улыбку. Лиза словно на днях родилась – существовала где-то параллельно, и только теперь вышла на свет. В те дни я понял, что многие люди до какого-то момента живут совершенно незамеченными, а потом выходят из тени, и ты их видишь. Лизу можно назвать красивой, но красота её иная чем у Гали – у Галюши подростковая и сдержанная, а у Лизы зрелая, Галя на грани цветения, а Лиза уже цветёт, Галя античная статуя, а Лиза современная, если Галя майская берёзка, то Лиза яблоня. Черты обеих пианисток приятны для глаз, и всё в них настроено каким-то особым образом, только голос у Лизы выше, чем я предполагал. И Галя, и Лиза завершённые музыкальные произведения. Лёгкие натянутые струны, колеблющие эфир. Наверное, я их сравниваю, чтобы уколоть Галю, чтобы показать ей, что выздоравливаю и заглядываюсь на других. Пусть читает, как однажды с опущенной головой я наткнулся на красивые ноги на каблуках. Шёл, шёл, а их было не обойти, и они поджались, уступая дорогу. Мне захотелось выяснить, кому они принадлежат. Подняв голову, я увидел сидящую на скамейке Лизу – это она прятала свои ноги под лавку. Её улыбка радовала меня, а ещё меня интриговало то, что, она могла знать Галю с совсем незнакомых мне сторон. С Лизиной помощью можно было открыть новый путь к Риму – окольный, просёлочный, окружной, ведь она училась у того же профессора.

На последней февральской литургии мне показалось, что Лиза вдруг окликнула меня. Читалась проповедь, я сидел на балконе и рассеянно слушал отца Иоанна.

– Здравствуйте! Пропустите меня, пожалуйста.

От неожиданности краска поднялась к щекам:

– Да, конечно. У меня к вам тоже есть вопрос.

Лиза хотела всего лишь пройти, поэтому моё «тоже» было совсем некстати.

– Большой?

– Сложный.

– Хорошо, тогда после службы.

Лиза протиснулась между мной и периллами балкона, сделала несколько шагов и неожиданно прильнула к сидящему поодаль мужчине. Только теперь я разглядел кольцо на её руке и понял, что она прильнула к мужу. Какой же я идиот. Мужей, которые уступают просьбам своих жён и заглядывают в церковь, мне приходилось видеть часто. Женщины в такие моменты особенно ласковы к своим супругам – они стараются убедить их в том, как здорово быть в храме вместе. Это не заискивание, а утрированные знаки внимания. Я сидел и косился на воркующую супружескую пару, точнее на Лизино воркование на плече сдержанного мужчины. Лиза выглядела сильной, уверенной, счастливой, и Галя в подобном случае, наверное, выглядела бы точно так же. Я видел её и грустной, и плачущей, и в гневе, но, слава Богу, не повисшей на чужой шее.

Закончилась проповедь, люди стали покидать верхний этаж, и, когда Лиза поравнялась со мной, я её задержал.

– Сейчас? – спросила она.

Я попытался уловить, участливо ли она спрашивает или торопясь:

– Да. Не знаю, с чего начать.

– Попробуйте! – приготовилась она меня выслушать.

Глаза Лизы смотрели широко и открыто. На секунду она обернулась к отошедшему в сторону мужу и снова была вся внимание.

– Вы же знаете Галю, она вместе с вами училась.

– Конечно, знаю, но мы с ней не общались.

– Так и думал. Она мало с кем общается, она очень закрытая.

– Более чем! – уточнила Лиза.

– Да, именно более чем. Я хочу подарить вашему профессору повесть! – я вытянул из сумки большой почтовый конверт с книгой.

– Я уже видела её! Дядя Вася показывал.

– Я не знаю адрес профессора, а вы мне его не дадите.

– Конечно, не дам.

– И это правильно, поэтому я прошу вас самой отправить этот конверт по почте.

– Вы хотите, чтобы я отправила Царёву книгу?

– Да.

– Но именно сегодня я не могу ничего с собой взять. Мы с мужем идём гулят, в мою сумку конверт не влезет. Давайте, через неделю.

– Через неделю меня не будет.

– Тогда попробуйте послать письмо в концертное агентство профессора. Вы не нашли его в сети? Церковная аллея, двадцать семь.

– Находил, но разве через агентство Царёв получит личное письмо?

– Конечно. Так даже правильней будет.

– Я не знал. Да, так будет лучше. Благодарю.

Неудачней момента для беседы трудно представить. Подойти к Лизе в присутствии мужа было неуважительно, тем более что муж её, как мне казалось, посетил храм впервые. Дружбу так не начинают, и я ругал себя за неотёсанность. Разговор с Лизой можно было и отложить, но у меня на руках был билет до Койска, и следующие выходные я готовился провести там.

Компания «Beсhstein» когда-то была главным конкурентом «Steinway & Sons», но её фабрики во время войны по заказу той же «Steinway» были разбомблены, и на этом вся конкуренция закончилась. Мастерские самой «Steinway» давно не принадлежали её основателям, несколько раз продавались, переходили из рук в руки, и неизменным остались лишь качество и название бренда. Я испытывал личную неприязнь к роялям этой марки, потому что изящный лакированный инструмент для Гали был важнее меня. Галя играла исключительно на «Steinway», а мне хотелось увидеть её за другим, более скромным и не таким вызывающим роялем, и седьмого марта представлялся такой случай. Бехштейн и я против Стейнвей и сыновей.

Сперва я собирался явиться на концерт неузнанным – шёл карнавал, и в Койске он праздновался так, что даже судьи и прокуроры участвовали в нём. Ежедневные уличные костюмированные шествия позволяли остаться инкогнито, и грех было этим не воспользоваться.

С одной стороны, карнавал – это проводы зимы, с другой, – неделя перед Великим Постом. У православных народные гулянья заканчивались Прощённым Воскресеньем, а у латинян Пепельной Средой. В карнавале с его кривляниями улавливался показной переход от вольной жизни под иго церкви, от свободы к цивилизации, от воли к контролю. Скоморошичьи кривлянья ассоциировалось у меня с судорогами и болью побеждённых, с их истерикой и агонией, поэтому я приобрёл себе скромный костюм бенедиктинского монаха. Широкий бурый мешок с капюшоном и грубой поясной верёвкой это как раз то, что надо. В воскресенье я собирался оставить сообщения возле салона «Beсhstein», а через четыре дня явиться туда же на концерт. То, что четверг – это второй день католического поста, и посещение концерта монахом на страстной седмице особенно неуместно, меня почти не смущало.