Текст книги "Галинословие"

– Какую Лизу?

– Ты не мог её не заметить. Она у вас в хоре самая обаятельная.

Володя не знает, кого я имею ввиду, а я-то считал его Дон Жуаном. Когда-то мы вместе провожали одну девушку до общежития. Ксения училась на иллюстратора и играла в нашем любительском спектакле Лису. Шёл снег, я уступал Ксению ему, он мне, и девушка вскоре переехала в другой город. Теперь же меня злит его неучастие, и я перевожу разговор на другую тему:

– Знаешь, что означает значок незабудки?

– Ты в масоны подался?

– Только посмотреть, что они на самом деле из себя представляют. Даже благословение получил.

– От отца Григория?

– Ага.

– Расскажешь потом.

– А что там рассказывать – обычная игра в посвящённых. Ещё они сдают свои залы под концерты, и каждый студент консерватории хоть раз там да выступал. Конечно, интересно, что происходит в обществе «Фредерика к вечности».

В этот момент на лестничной площадке появилась светловолосая хористка. Она приветливо улыбнулась, убрала ноты в шкаф и стала спускаться вниз. Мы проводили её взглядом, и я спросил:

– И ты не знаешь как её зовут?

– Нет.

– Это Лиза. Ещё скажи, она тебе не нравится.

– Мне такие как Моника Беллуччи нравятся, а не блондинки.

После короткого замешательства мне пришлось признать, что все известные мне подруги Вовы были темноволосыми. Это даже хорошо, что у нас разные вкусы. Мне роднее сероглазые девушки с русыми прядями волос – такие как Галя.

Двадцать третьего сентября написал в Славянск.

«С Днём Рожденья, Лукерья Михайловна! Перманентного счастья вам! Оно включает в себя здоровье и любовь. Иногда любовь сама по себе, но влюбляются всегда здоровые во здоровых. Это потом могут быть сбои и трудности, а сперва влюбляются именно в лёгкость. Если это вас обрадует, то тучи сгущаются надо мной. Чем хуже мне, тем радостней Гале, а если радостней ей, то и вам. В таком состоянии – под тучами – влюбиться уже трудно, но продолжать любить легко. Трудно допустить злорадство у Гали – она слишком светлая, чтобы топтаться на чужих костях. Зачем молодой девушке ходить по головам? Чтобы потом на исповеди сказать, что она совершила много ошибок? Но главные ошибки у неё именно теперь: суды никогда её не отпустят и будут преследовать всю жизнь. Пусть она меня простит.»

Вечером двадцать шестого сентября я направился к таинственным масонам. Ложа «Эммануил к ландышам» разделяла с другими подобными ей закрытыми обществами серое невзрачное здание в одном из центральных закоулков. Своим видом оно никак не походило на храм Великому Архитектору, которому якобы поклонялись свободные каменщики. Я ожидал увидеть тонкий стиль, нордические лица, сдержанную величавость, но ничего этого в фойе не оказалось. Гардеробщица, заметив моё замешательство, проводила меня до зала заседания, который оказался без окон, лепнины и красивой мебели. Комната годилась только под безликие семинары – не на что было положить глаз. Возглас высокого старика заставил меня обернуться: «Господин Ч? Рад знакомству! Я тот самый Тор, с которым вы вели переписку».

Обходительный старик пожал мне руку, представил своим коллегам и ушёл за бокалом бордо. Тор соответствовал моим представлениям о нордической расе, и таких породистых как он особей я видел только на концертах классической музыки. Породистость их заключалась прежде всего в крупных размерах головы – как средняя мужская голова крупнее средней женской, так и головы некоторых любителей классической музыки крупнее средней мужской головы. Легко прийти к мысли о сосуществовании разных человеческих видов, потому что, казалось мне, большие головы могли принадлежать только хищникам. Как бы любезны они не казались, у нас не могло быть общих предков. Если Тора я отнёс к представителям аристократии, то остальные присутствующие не выделялись ничем. Когда Тор поставил передо мной бокал вина, двери закрылись, и за общим столом оказалось ровно тринадцать человек. Каждый по очереди представился – назвал своё имя, профессию, статус и цель визита. Четверо присутствующих оказались юристами, четверо программистами, и председатель собрания не преминул пошутить над таким раскладом. Помимо меня в качестве гостей были ещё два человека, один из которых только готовился вступить в братство, а другой уже состоял в другом обществе. Самому молодому из присутствующих было тридцать, основу же компании составляли седеющие пенсионеры. Меня как первого гостя из Москвы выслушали очень внимательно, и целью визита я назвал желание обсудить несколько своих теорий.

Тор зачитал устав братства, сделал небольшой ознакомительный доклад и объяснил правила ведения дискуссии. Дисциплина, с которой эти правила блюлись, сложно переоценить – никто никого не перебивал, не повышал голос, не критиковал других. Желающий выступить подымал руку, Тором делалась пометка в дневнике, и по этим пометкам чуть позже он давал слово. Темой вечера была толерантность. Гости имели привилегию задавать вопросы первыми, и я охотно воспользовался ею:

– Со времени основания общества прошло более двухсот лет, и толерантность за это время потеряла первоначальный смысл. Может быть, раньше она была полезна, но в эпоху глобализации толерантность стала разрушающей для общества. Толерантность таит в себе опасность для любого народа, она размывает понятия государства и нации.

– Вы закончили? – уточнил Тор.

– Да.

Ответить на моё заявление захотели сразу несколько человек. Сперва дали слово добродушному здоровяку, который просто-напросто повторил определение толерантности из устава общества. Ничего своего не добавили и два других члена общества. Один из них высказал предположение о том, что в России запрещены ложи и нет толерантности, что вызвало у большинства присутствующих извинительную улыбку, зато остроносый в очках каменщик ответил развёрнуто:

– Понятие толерантности за двести лет не поменяло ни смысла, ни актуальности. Подвергать критике толерантность после периода национал-социализма весьма опасное занятие. В-третьих, наша толерантность имеет границы – наше братство не потерпит в своих рядах ни националистов, ни сайентологов.

– Андрей удовлетворён ответами? – спросил Тор.

– Одно уточнение! Опасность толерантности в том, что она превращает народ в население. Население не заинтересовано в хранении традиционных ценностей, не имеет понятие Родины. Толерантность на руку транснациональным корпорациям, но не коренным жителям. Мне бы хотелось видеть в Тюлерандии тюлерандскую культуру, в Галлии галлийскую, в России русскую, но никак не вавилонское столпотворение. На моей Родине толерантность считается утратой иммунитета.

Снова последовало несколько размытых комментариев, и снова была упомянута недостаточно толерантная для тюлерандцев Москва. О ней говорили как о другой планете, говорили фразами из газет, и я вдруг осознал всю провинциальность сидящих вокруг стола людей. Весь Старый Свет состоит именно из провинциальных людей, и он ничем не отличается от провинциальной Прибалтики. Вся притязания на то, чтобы быть образцом для подражания, только подчёркивали местечковость тюлерандев. Пришлось объяснить, что в России, несмотря на нетолерантность, министр обороны является членом мальтийского ордена. Меня стали поправлять:

– Устав братства запрещает говорить о принадлежности того или иного человека к братству! – сказал один.

– Можно говорить только за себя! – продолжил второй.

– Мальтийский Орден не является ложей свободных каменщиков. Это общество другого типа! – объяснил третий.

Право следующего вопроса снова оказался у меня, и я коснулся конфликта интересов:

– Если члены братства являются также и членами Церкви или какой-нибудь партии, или каких-нибудь госслужб, то как быть в случае расхождения целей братства с целями этих организаций?

Большинству присутствующих мои вопросы нравились, это было видно по многочисленным желаниям ответить мне, но сами ответы меня не устраивали – они оставались неконкретны, и возникало чувство, что я беседую с роботами.

– С конфликтами интересов никто из присутствующих не сталкивался. Не помню, чтобы у нас был такой опыт! – говорил один.

– Наше братство не привязано к христианству. Есть ложи, членом которых могут быть только христиане, а наша ложа толерирует все вероисповедания кроме сайентологии. Один из наших братьев исповедает ислам, среди нас есть атеисты! – продолжал второй.

Тор сообщил, что осталось время для последнего вопроса, и этот вопрос снова позволили задать мне.

– У меня есть теория, которую мне не с кем обсудить, и я прошу вас выслушать её. Она основывается на том, что, если каждое чувство отражается на физике человека и оставляет свой отпечаток на его внешности, то чем красивее человек, тем ближе он к истине. Красота – это главный признак близости человека к божьей правде. Все живут красотой – если не своей, то чужой. Красивые люди становятся героями, вокруг них разворачиваются события, вокруг них звенит жизнь, а менее красивые занимают вторые роли вокруг красивых. Чем быстрее красота будет признана главным критерием божественности, тем быстрее мир обретёт гармонию.

Желающим ответить оказался только каменщик в очках. Он уже раскритиковал мой тезис о толерантности и теперь набросился на теорию красоты.

– Во-первых, – начал он, – это очень опасная теория. Она приведёт к тому, что красоту начнут мерить по форме носа и черепа, а это мы уже проходили – это заканчивается нацизмом. Во-вторых, критериев красоты много – для одного региона земли он один, для второго другой. Кроме того, критерии красоты меняются со временем – вчера одна красота, завтра другая.

Тор неожиданно быстро закрыл собрание:

– Братья, благодарю за дискуссию. Время истекло, и я приглашаю всех продолжить вечер в нашем ресторане.

Мне показалось, что именно из-за ресторана все и пришли сюда. Пара человек пригласила меня продолжить общение за вином, но Эрнст, который советовался с Тором, стоит ли приглашать на собрание какого-то русского, отвёл меня в сторону:

– Я вижу, вы верующий человек? Вам больше подойдут христианские ложи. Их достаточно много, и вы легко найдёте себе ложу, соответствующую вашей вере, мы же занимаемся более земными организаторскими делами.

– В описании деятельности ложи упоминаются философские беседы.

– Это недоразумение, мы не философствуем. Было приятно с вами познакомиться.

Захотелось проветриться. До храма святого Иоанна Кронштадтского рукой подать, и через десять минут возле Дома Чайковского меня окликнул алтарник Артём. Добродушный долговязый очкарик с плавающим взглядом предложил покутить где-нибудь.

– Отличная идея, я знаю одно отличное место! – согласился я.

– Куда вы? – увязался следом сын настоятеля Тихон.

Такой же долговязый как Артём, девятнадцатилетний Тихон сильно уступал нам в возрасте.

– А тебя отец отпустит? – засомневался я.

– Чего? Мне не нужно отпрашиваться!

Вскоре у Тихона зазвонил телефон, и он был вынужден идти домой.

Судебные письма настраивают на ожесточённую борьбу, но они так редки, что, ожидая на свои ответы судебной реакции, обязательно попадаешь в провал. До суда далеко, сражаться не с кем, а расслабляться опасно. Это и есть стресс. Стресс – это не сам бой, а затишье перед ним, и перед боем я пишу Галиной маме.

«Лукерья Михайловна, в среду суд, и я надеюсь увидеть Галю. У меня хороший адвокат, но Галин подал жалобу из-за морской почты. Пью пустырник – без него никак. Знаете, как действуют запреты? Как задача, которую нужно решить.

– А с этим справишься, Андрей, сын Вячеслава? – даёт мне царевна новое задание.

– Справлюсь, Галина, дочь Лукерьи.

И вот у нас суды – так бывает. Мы небожители, у нас такие забавы. Когда-нибудь Галя признается:

– Потерпи, скоро всё закончится.

Помните, как Гэтсби верил в зелёный огонёк будущего счастья, которое каждый раз отодвигается. Оно ускользнуло сегодня, но завтра мы побежим ещё быстрее, и в одно прекрасное утро… Потребовал у судей, чтобы они судили и Гэтсби – он тоже надеялся. Не проще ли нам с Галей примириться? Чем дальше, тем больше меня в её жизни. Разве не цель каждого человека жить в дружбе и гармонии со всеми? Откуда у Гали желание воевать? Обязательно приеду в Славянск, как только русским разрешат. В одно летнее утро она выйдет и увидит, что я жду её, чтобы проводить до храма.»

Дуэль адвокатов

Близость суда заставила меня повторно изучить аргументы обоих адвокатов. Каждый пункт обвинения господина Данерса отлично парировался господином Зибертом. Это была настоящая дуэль на шпагах, сулившая мне победу.

Адвокат Данерс:

– Везде, где можно и нельзя, ответчик пишет мелом «Любимая».

Адвокат Зиберт:

– Что касается обвинений, следует отметить, что в будущем заявительница должна быть более внимательна, какую информацию она клятвенно удостоверяет. Своим судебным уполномоченным она уведомлена об уголовной ответственности за ложные заверения под присягой, в связи с этим заявительница должна задаться вопросом, как она может утверждать под присягой, что в марте 7527 года ответчик нарисовал на улице «Любимая» белым цветом в зоне видимости из окон её квартиры. Если она лично не застала заявителя за этим процессом, то клятвенное заверение в этом изначально наказуемо. Ответчик оставляет за собой право на основании этого возбудить уголовное дело.

Данерс:

– Ответчик не удержался написать имя заявительницы также и в Вохуме.

Зиберт:

– Снова утверждается, что ответчик нанёс на асфальт имя заявительницы белой краской. Ответственность ответчика за эти надписи спорна.

Данерс:

– На концерте в Дэттене заявительница заметила, что ответчик сидит в первом ряду зрителей.

Зиберт:

– Сомнительно, что заявительница может запретить ответчику посещать свои концерты. Верно то, что ответчик посетил концерт заявительницы в 12.05.7527 в Дэттене. Это не запрещено. Заявительница не может распространять запреты на забронированные ею концертные залы. Она не вправе запрещать отдельным лицам посещать эти концерты. Предоставляемые заявительницей услуги, которыми можно воспользоваться за входную плату, направлены на неопределённый круг лиц. В связи с этим ответчику можно посещать концерты заявительницы. Ответчик уже указывал на то, что сам он не имел никакого влияния на выбор места.

Данерс:

– Заявительнице не было известно о том, что срок запрета на контакты сокращён.

Зиберт:

– Если заявительница в обвинении указывает, что о сокращении срока запрета на контакты она якобы не знала, то возникает вопрос, почему она не была проинформирована об этом своим судебным уполномоченным. Это высказывание заявительницы представляется чрезвычайно подозрительным.

Данерс:

– Ответчик нарушил предписание письмом ко мне, заканчивающимся формулировкой «с любовью к Галине Г». Помимо этого, в бланке для денежного перевода он написал «для моей любимой».

Зиберт:

– Если заявительница ссылается на то, что ответчик отправил письмо её уполномоченному, то в том нет нарушения запретов, установленных 23.05.7527. Также и приложенный банковский бланк не свидетельствует о нарушении постановления от 23.05.7527, поскольку возмещения расходов от ответчика требовал сам уполномоченный заявительницы. Расходы должны возмещаться уполномоченному, поэтому владелец банковского счёта не имеет возможности перевести деньги заявительнице.

Данерс:

– Ответчик пользуется почтовыми марками с контуром заявительницы, а также фотографиями заявительницы, сделанными им на концерте.

Зиберт:

– Заявительница как концертирующая пианистка является публичной личностью. То, что различные её фотографии и картины в обращении, не должно её удивлять. Совершенно не важно, были ли почтовые марки украшены контуром заявительницы.

Данерс:

– Между 23.05.7527 и 27.05.7527 ответчик отправил заявительнице четыре письма.

Зиберт:

– Судебное решение было доставлено ответчику только 27.05.7527, однако весь день 27.05.7527 он не был дома и вынул это письмо из почтового ящика только поздно вечером, поэтому ответчику нельзя предъявить обвинение в том, что он отправил заявительнице письмо в тот день. Так же дело обстоит и с четырьмя письмами, написанными между 23.05.7527 и 27.05.7527.

Дуэль с разгромным счётом была выиграна моим адвокатом. Он поверг господина Данерса и отправил поверженного в лечебницу. На месте битвы господин Зиберт произнёс победную речь:

– Ответчик отрицает, что в марте 7527 года крупными буквами мелом на русском языке им было начертано слово «Любимая». Ни рядом с жильём, ни рядом с посещаемым заявительницей музыкальным колледжем, ни возле церковной общины. Ответчик не отрицает, что он писал заявительнице письма, однако они не имели содержания, указанного заявительницей. Ответчик уже потребовал предоставить заверенные переводы писем. Суд должен составить собственное мнение о содержании писем ответчика. Само утверждение заявительницы, что ответчик писал ей, как он «будет приезжать снова и снова» выходит за юридически допустимые рамки. Поскольку заявительница не может доказать это путём представления соответствующим образом заверенных переводов, то уже в этом она уголовно наказуемо дала ложное клятвенное заверение. Суд обязан разобраться с этим. Точно так же обстоит дело и с высказыванием, что ответчик в письмах даёт понять, что всю оставшуюся жизнь он будет преследовать заявительницу. Во всяком случае содержание писем не имеет угрожающего характера. Заявительница не предупредила ответчика о том, что не хочет с ним снова общаться, и предыдущие судебные решения о запрете на контакты не могут оправдать это. Заявительница раньше дружила с ответчиком. В 7524 году она то и дело прерывала и возобновляла контакт. Это повторялось несколько раз. Нельзя предполагать, что теперь заявительница следует постоянной воле – по крайней мере до подачи заявления она должна была дать возможность сопернику скорректировать своё поведение. В какой-то мере от заявительницы ожидаемо, что она сообщит сопернику о том, что даже по истечении срока действия запрета на контакты она не хочет связываться с соперником. В связи с этим заявление от 21.05.7527 является наигранным.

Вместе с уверенностью в победе во мне росла тревога за Галю. Она будет подавлена, провал огорчит её, и она обвинит в своём поражении меня, а это тоже не в моих интересах. Я раздваивался – ни в коем случае мне не нужна победа любой ценой. Победу придётся вернуть. Мучило меня ещё и то, что я и сам воспользовался ложью во благо. Эта ложь потом аукнется, и, сколько вреда она принесёт, можно было только догадываться. Потом когда-нибудь нужно будет разоблачить собственную ложь и хотя бы в книге сказать правду.

Октябрь 7527

 
Достаю из огня каштаны,
А она: я каштаны не ем.
Отнесите каштаны Аннам,
Александрам, Мариям, всем,
Кого трогали вы за руки,
А меня только пальцем тронь —
Как Телегин пойдёшь по муки,
Как каштан полетишь в огонь.
Ты в плену не бывал у немцев?
За решёткой не спал, не ел?
На моё на девичье сердце
Как позариться ты посмел?
Ты пройди и огонь, и воду,
Медных труб одолей поля,
Научись управлять погодой,
Узнавать ноты ГА и ЛЯ.
И тогда, может быть, сочту я
Пригласиться к тебе домой,
И тогда, может быть, пойму я…
Да, тогда я пойму – ты мой.
 

Второго октября заседание семейного суда. Утомлённый ночной поездкой я прибыл на место за десять минут до его начала. Зал ещё пуст, и я с волнением высматриваю на лестничной площадке Галю – вдруг она придёт, вдруг решится на встречу. Если чудо произойдёт, то можно как можно раньше подойти к ней, чтобы как можно дольше побыть рядом! Четыре лифта ходят туда-сюда, загораются лампочки, я подхожу к дверям и жду её почти как маму в детском саду. Вот-вот она придёт и заберёт меня отсюда – моя Галя.

Ровно в десять появились два полицейских. В полной экипировке и с враждебно оценивающим взглядом они остановились у дверей зала. Если на уголовном процессе никакой охраны не было, то на гражданском процессе вооружённые охранники были тем более неуместны. Напрашивалось только одно объяснение – стремление судьи Роде выдать меня за опасного типа. Он действовал проверенным методом – выводил подсудимого из себя, чтобы потом обосновать приговор, и я и правда был на грани выкинуть что-то непредсказуемое.

Через пять минут появился манерный тип в чёрном костюме, в котором я узнал адвоката Данерса. Лучшей насмешки, лучшей мести, чем отправить вместо себя своего представителя, трудно было придумать – Галя даже не догадывалась, какую боль причиняла мне, проигнорировав встречу. Прошло ещё три напряжённых минуты, пока ожидание не разрешилось появлением рыжего громилы. Так вот он каков – судья Роде! Он напоминал лысеющего борова с воспалёнными глазами. Лицо его нельзя было назвать ни суровым, ни добрым – скорее нейтрально рыбьим. Не успели мы разместиться внутри зала, как, прозвучала жалоба на меня, исходившая от полицейских:

– У него в правом кармане телефон, поставленный на запись.

– Записывающее устройство? Немедленно выкладывайте на стол! – промычал господин Роде.

– Я хочу протоколировать процесс.

– Это запрещено.

Так я лишился возможности фиксировать нарушения и поймать судью на ошибке. Помимо телефона на стол легли книга и акварельные портреты. В портреты я собирался ткнуть носом и судью, и адвоката, когда они начнут обвинять меня в использовании Галиных фотографий. Когда вещдоки были разложены, началась процедура установления личности, в которой не прозвучало вопроса о размере моих доходов. Мне показалось это странным:

– В месяц я зарабатываю…

– Мне всё равно сколько вы зарабатываете! – перебил меня судья.

– На прошлом суде это было важно.

– А на этом неважно.

Я вспомнил о значке незабудки на лацкане пиджака и расправил плечи.

– У вас есть, что сказать? – спросил судья после зачитывания обвинений.

Сработала незабудка или нет, но судейский голос стал мягче.

– Есть. Начну с майского концерта. Во-первых, я не выбирал себе место. Если вы считаете, что сидеть ближе всех к пианистке это преступление, то спрашивайте с организаторов. Во-вторых, на концерте я совсем не имел с ней контакта и даже во время паузы вышел на улицу, чтобы не сталкиваться в коридоре. В-третьих, я не заглядывал к ней в окна. Фото, используемое Галиной в качестве доказательства моего приближения, доказывает совсем обратное – на нём расстояние от меня до окна составляет не менее трёх метров. В-четвёртых, я обвинён в посещении концерта, ходить на который имею право. Срок запрета на контакты истёк за неделю до концерта, и у Галины не было повода вызывать полицию.

– Моя подзащитная вызвала полицию потому, что вы к ней приближались и мешали играть! – встрял Данерс.

Он говорил на повышенных тонах и, казалось, даже повизгивал. Я прервал его:

– Как вы себе это представляете? Во время игры я встаю, подхожу к пианистке, пристаю к ней на глазах у публики? Так?

– Вы не имели право приходить на концерт. Моя подзащитная не хочет вас видеть.

– Не ваше дело! Уймитесь.

– Никогда в жизни!

– Не ваше дело! Это нам с ней решать, а не адвокатам.

– Но Галина не хочет вас больше видеть! – вступился за адвоката судья.

– На концерты вне зависимости от её желания я могу ходить. Адвокат Зиберт это доходчиво разъяснил.

– Можете! – согласился судья: – Но не во время запретов на контакты.

– Никакого запрета к тому времени не было. И это вы своими двойными приговорами дали ей повод вызвать полицию. Полицейские мне предъявили только нарушение запрета на контакты, а о приближении к пианистке не было речи.

– Это печальное недоразумение! – заключил господин Роде.

– Недоразумение? Почему же за это недоразумение судят именно меня? Не Галину, не её адвоката, не вас, а меня. Почему я отвечаю за ваше недоразумение? Меня и с концерта выгнали, и судят из-за чужого недоразумения! Я имею право ходить на концерты Галины.

– Можете! – снова согласился судья, а затем добавил: – Но во время запрета вам даже билеты на концерт заказывать нельзя.

– Что? Конечно, можно. Какое отношение билеты могут иметь к запретам на контакты?

Снова в разговор вмешался адвокат Гали:

– Оставьте её в покое!

Хотелось встать и двинуть визгливому типу в челюсть, но вместо этого я обрушился на судью:

– Я имею право рисовать её портреты! Взгляните! Это акварель, а не фото. А это карандаш, а не фото. Где вы видите фото на обложках? Почему меня безнаказанно и ложно обвиняют? Этот портрет написан московским художником, а над этим я сам трудился четыре месяца.

– Никто не спорит – красивая девушка! Вы можете рисовать портреты, но не слать их ей по почте! – примирительно сказал судья.

– Потом марки…

– С марками то же самое – не шлите их ей, и всё!

Отчасти я был доволен ходом дела – мне давали возможность высказываться по пунктам обвинения. С другой стороны, сам господин Роде уклонялся от прямых «да» и «нет» и не давал однозначных ответов. Всё время он вставлял какое-нибудь условие: «можете, но…», «разрешено, но…». Этим увёртливым «но» он как уж уходил от ответственности. Именно всякие «но» и дают судьям право на несоразмерные приговоры.

– Я имею право писать её родителям, учителям и общим знакомым. Никто не запретит мне общаться с теми, кого она знает. Я пишу не ей, а её маме, помогаю не ей, а её родителям. Это не общение через третьих лиц.

– Это не общение через третьих лиц! – согласился судья.

– Если мне можно ходить на концерты, рисовать портреты, писать её родителям, то за что меня судят? – заключил я, желая окончательно припечатать обвинителей.

На Понтия Пилата судья Роде не тянул, схватка подходила к концу, я был доволен близкой победой, щёки мои горели. Приближающаяся победа была победа именно над судьёй, а не над адвокатом – Данерс только путался у нас под ногами. Чувство триумфа хорошо знакомо мне с детства – это как стоять у школьной доски и разными способами доказывать теорему Пифагора.

– Вы написали Галине тринадцать писем!

– И что? Сколько необходимо для возбуждения дела?

– И одного достаточно.

– Одного? Из одного дружеского письма устраивать суд?

– Вы же сами в одном из писем спрашиваете Галину, сколько писем ей требуется для суда.

Судья Роде, как оказалось, читал перевод моих писем, и я был польщён этим его вниманием. Не такой уж он и монстр.

– Моя подзащитная получила в сентябре четыре письма посредством морской почты! – напомнил Данерс об оставшихся обвинениях: – Этим он нарушил запрет на контакты.

Вместо меня ответил судья:

– Предоставленные письма датированы двадцать третьим мая, то есть ещё до запрета.

Он выгораживал меня, это было очевидно, но тут вспомнилось, что именно из-за нежелания господина Роде предупредить меня о суде и случился прецедент. Из-за лишения меня им возможности в течение двух недель высказать свою позицию и состоялось это заседание. Целых четыре дня после приговора я писал Гале, нарушая этим неведомый мне запрет, и теперь должен был выслушивать нападки в свой адрес. Я услышал собственный пульс, прилив крови и побагровел. За судейскую ошибку я должен оправдываться перед судьёй? Я что, в гестапо? Вооружённые эсэсовцы по бокам. Но мы не в Третьем рейхе, и даже не в Америке! Я свободный, и поэтому судья Роде продолжал заминать свою вину:

– Мы не можем считать нарушением послания, которые отправлены ранее ознакомления обвиняемого с решением суда. Решение было вручено обвиняемому двадцать седьмого мая, и все его действия до этого числа нарушением постановления не являются.

Если раньше я придерживался правила не перебивать судью, то теперь я только и занимался этим:

– Даже не вручено, а брошено в почтовый ящик!

Мне вдруг стало важно обратить на это внимание – в нарушение всех предписаний письма с уведомлением «лично в руки» перегруженные почтальоны бросают в почтовый ящик, перед вбросом они ставят на конверте дату «вручения», и доказать, что ты ознакомился с содержание письма позже этой даты, очень сложно. Сами конверты нужно хранить как вещдок, а я этого не делал, считая это унизительным. Когда потребовалось доказать, что я ознакомился с судебным решением не раньше двадцать седьмого мая, мне понадобился давно уже выброшенный конверт. По счастливой случайности под руку мне попался конверт, датированный двадцать седьмым сентября, и оказалось нетрудно отсканировать его, исправить девятый месяц на пятый, а фотографию отредактированного скана использовать в качестве вещественного доказательства. С одной стороны, я подделал документ, с другой стороны я восстанавил правду, и выходило, что, чтобы в Тюлерандии доказать правду, нужно было солгать. Судья снова оказался на моей стороне, и господин Данерс злился:

– Неважно, когда брошены бутылки! Важно, когда они получены!

– Что? – приготовился я схватить скользкую змею руками.

– Нет! – разрядил обстановку судья: – Обвиняемый не мог знать, будет ли суд, и когда он состоится. Рассчитать путь морской почты невозможно.

– Ответчик знал, что будет новый запрет, потому что Галина ненавидит его и не хочет с ним иметь ничего общего.

– Не твоё дело! – тыкнул я Данерсу.

Судья Роде поднялся и… не стал выносить решение. Он сообщил, что тендирует к тому, что никаких нарушений нет, и что окончательное решение появится в течение недели.

Адвокат Данерс ушёл, а я задержал судью Роде:

– Видите, что вы наделали? Предупреди вы меня о суде, не было бы нужды в сегодняшнем разбирательстве. Вы теперь персонаж моей книги – не забывайте об этом.

Рыжий великан обошёл меня со стороны охранников и исчез в коридоре.

Седьмого октября я писал в Славянск.

«Лукерья Михайловна, Галя снова не пришла на суд. Были только её адвокат и сотрудники гестапо. Судья не хочет штрафовать меня, но не знает, как быть с бутылками – спросил, сколько их отправлено, и сам же посоветовал мне не признаваться. Ещё выяснилось, что одного письма достаточно, чтобы запретить контакты. Теперь Галин адвокат пытается запретить мне письма в Славянск, но адвокаты тут ни при чём. Если вы против, я, конечно, перестану писать, но вам же интересно знать о моих планах, о судебных процессах, о вашей дочери. У Кафки есть персонаж, который не понимает, за что его судят. Судебная машина набрала обороты и не может остановиться – никто ничего не может объяснить. Последнее письмо снова получено по доверенности. Это Галя забрала его с почты? Она у вас? Когда другие народы ставятся выше своего, ничего хорошего не будет, а Галя позволяет тюлерандцам судить русского, к тому же православная судит православного. Она думает, что это преходящее, но суды никуда не денутся – они останутся большим воспоминанием Гали о своей молодости. Ей будет стыдно, а я не хочу быть причиной её стыда. Я хочу быть причиной её счастья, хочу быть причиной её любви!»

Почтовый ящик давно превратился в источник неприятностей. Если в нём что-то есть, то на девять десятых это юридические претензии. Поток претензий не иссякал уже третий год – где-то прорвало трубу. У меня в руках письмо из адвокатской конторы Ольбурга. В нём требование прекратить всякие контакты с дочерью в том числе и через третьи лица.