Текст книги "Галинословие"

Суд над судьёй

Связь с Галей через её маму не могла заменить прямое общение с Галей. Такая связь была неудовлетворительной, неполной и походила скорее на детскую лазейку, чем на взрослое решение, но даже временный запрет общаться ничем по своей сути не отличается от пожизненного заключения, и чтобы остаться человеком, нельзя было допустить безответную демонстрацию власти над собой. Ещё мне не давала покоя безнаказанность судьи. Наглость, с которой он увеличил мне срок на лишних девять месяцев, необходимо было пресечь. Нужно было осадить вестфальца, возомнившего себя судьёй над русским – не Кафка же я ему, а он не Понтий Пилат. Не всё же ему дозволено, должна же быть на него управа. В поиске наказания для зарвавшегося чиновника обнаружилось несколько вариантов для ответного удара: обращение в вышестоящий суд, запрос на смещение судьи ввиду его предвзятости и возбуждение уголовного дела за превышение судейских полномочий.

Пришлось уделить время чтению юридических форумов в сети. Основной нитью в обсуждениях параграфа § 339 УК Тюлерандии (превышение судейских полномочий) было отсутствие подобных случаев, и большинство толкователей утверждало, что судью никто никогда к уголовной ответственности привлекать не будет. Единственное, чего можно было добиться, это заставить судью понервничать. Вполне себе адекватный ответ. Если в судейской среде есть конкуренция, то даже такое безобидное дело может отразиться на судейской карьере. Камень за камнем в огород судьи Роде когда-нибудь приведут его к покаянию.

Для возбуждения дела нашлись и образец заявления, и основания, так что спустя месяц делу присвоили номер в койской прокуратуре, а вслед за этим от судьи Роде пришёл новый приговор, где срок моего запрета на контакты сокращался до стандартных шести месяцев. Объяснил своё решение судья кратко: ввиду отсутствия протестов со стороны заявительницы срок действия мер предосторожности сокращается до пятого мая 7527.

Первая маленькая победа окрыляла, я уже не чувствовал себя бесправным, а осознание того, что у меня есть рычаги давления на суд, это как после болезни снова задышать полной грудью. Но было в новом решении и что-то коварное – кольнуло предчувствие ловушки. Из-за слабого знания языка и невнимательности Галя может не придать новому приговору значения, и у нас на руках окажутся два разных судебных решения: с большим сроком для неё и коротким для меня. Не нужно быть пророком, чтобы предвидеть, к чему это приведёт – судья Роде при отступлении заминировал нам поле. В каждый новый процесс Галя втягивалась добровольно, ей казалось, что на этот раз она окончательно избавится от меня, и она упорно не хотела замечать, что в судебной пучине нет победителей, что она засасывает нас обоих.

А пока мне было не до будущего: лёгкая победа над вестфальцем затмила мне глаза, и я решил расширить фронт ещё одним параграфом УК. В юридических форумах осуждённым в качестве ответа рекомендовалась статья § 187 (за клевету). Она тоже относилась к безобидным, не доводящим до суда статьям. Польза её была в том, что обвинитель сам на время оказывался в роли обвиняемого и минимум раз вызывался на допрос. Я осознавал, что Галя такого мне не простит, и всё же не удержался от соблазна сломать судебную машину. К своему ходатайству я приписал требование не наказывать Галю, а только предупредить её об ответственности за дачу ложных показаний.

Меня устраивала ситуация, когда каждый судит каждого. Абсурдность должна стать явной, и чем быстрей, тем лучше. Я загорелся возвести её в степень, где всё свяжется таким образом, что каждый новый шаг будет только туже затягивать узел. В таком узле ни о каком расставании речи быть не может, в таком узле судам нас будет не разлучить.

Если бы моя девушка сказала, что она не любит дураков, то я понял бы, что она не любит меня. Не потому что я дурак, а потому что она свою любовь обусловила, а, значит, её любовь ненастоящая. Если бы моя девушка десять раз судила другого влюблённого в него человека, то я бы понял, что она не любит меня. Мне было бы тяжело жить с такой девушкой, потому что её судебный узел с другим человеком будет мешать нашим отношениям. Я бы не мог сказать: «Это моя жена. Да, она судит одного влюблённого в неё типа, но меня она судить не будет, ведь я не он!». Я бы раз за разом догадывался: «Как же не он? Я и есть Он. Я тот, который любит Галю – так же, как тот осуждённый!». Десять судов над другим человеком невозможно утаить. Это как быть свободным только по чётным дням, как любить только наполовину, как любить понарошку. Я бы оставил Галю, если бы она судила кого-то ещё. Слава Богу, что Галя судит меня!

Теперь я сам судил Галю – только судил, а не наказывал. Теперь меня тоже не мог полюбить никто, кроме Гали. Кому-то мстительному это покажется правильным, а кому-то возвышенному низким, но если подняться ещё выше – выше добра и зла, то мой поступок перестанет иметь оценку. Мы с Галей испытывали друг друга. Чему-то учила она меня, чему-то я её.

 
Я не бывал в твоей шкуре,
Ты не была в моей.
Мы наказывали друг друга,
Не зная, кому больней.
 

Чтобы не тонуть в угрызениях совести, я обращался к Галиной маме:

«Здравствуйте, Лукерья Михайловна! Мне необходимо писать вашей дочери, но у меня вновь пытаются отобрать такое право. Я не знаю, сколько лет должно пройти, чтобы Галя посмотрела на меня другими глазами, но я знаю, что когда-нибудь это случится. Пусть в сорок, пусть в семьдесят, но она будет дружить со мной. Теперь моя жизнь этому посвящена, и я готов пройти все испытания, которые Галя мне уготовит. И эти испытания не только мои, но и её. Разве ей потом не будет стыдно за суды? Разве Христа не за то же судили? Она потом будет винить себя, а этого делать нельзя. Нельзя жить с чувством вины. Чувство вины разрушает. Необходимо прощать не только других, но и себя, а если она не умеет прощать, то, чтобы избавиться от чувства вины, ей придётся ужесточить своё сердце, сделать его бесчувственным и холодным. А разве счастье с холодным сердцем случается? Я хочу, чтобы она была счастлива, чтобы она никогда не испытывала чувства вины и сохранила своё сердце горячим. Когда мы дружили, Галя переживала, что мне будет больно, потому что она никогда не ответит мне, но я никогда и не требовал ответа. Я надеюсь только на дружбу. Меня судит гестапо, но даже там считают мои ухаживания безобидными – так пишут в актах дела. Галя никогда не лицемерит и не льстит, она честная и прямая, и лишь иногда, непонятно зачем говорит неправду. Ложь во благо – так она это называет, но это её никак не портит. Почему я должен отказаться от неё?».

Одного письма мне показалось мало, и по дороге на почту я уже складывал следующее:

«В идеальном мире все люди понимают друг друга. Во сне смешного человека герой попадает в идеальный мир и одной неосторожной ухмылкой засевает там недоверие, которое превращает планету счастливых людей в такую же грустную как наша. По Фёдору Михайловичу выходит, что счастье хрупко и шатко, а по Льву Николаевичу кто счастлив, тот и прав, и мне в последнее время ближе именно это толстовское – кто счастлив, тот и прав. Я счастлив, что есть Галя. Я всегда догадывался, что она где-то есть, а теперь знаю это, но, когда её долго нет, то начинает казаться, что я её выдумал, и от этого становится неуютно и тоскливо. Это можно сравнить с бабушкиной деревней в детстве. Она в городе казалась сказкой, а потом приходило лето, и сказка становилась былью. Я езжу в Койск, чтобы убедиться, что Галя не сказка, не выдумка моя, а самая что ни на есть правда. Не знаю, какие подобрать слова, чтобы вы не волновались. Ведь и Галя не волнуется – она просто досадует. Так летом, когда мы с ней возвращались из церкви, трамвай сделал поворот, солнце ослепило своими лучами вашу дочь, и Галя вскочила, перешла на другую сторону и села возле меня. Мне пришлось встать и освободить ей оба места. Она командует, хоть и не разговаривает, и диалог у нас есть. Невозможно запретить общение. Если запретить одну форму, то общение принимает другие формы, и иногда новые формы общения ещё глубже, ещё значительнее тех, которых Галя меня лишила. Выглядит, словно она неосознанно ведёт меня к себе самой. То, что происходит – настоящая сказка, а сказка всегда заканчивается хорошо: герои преображаются и находят счастье. Галя отрицает мою любовь, пытается доказать, что это и не любовь вовсе, но я же сам могу определить, что у меня к ней. И как на это могут влиять слова её отца, сестры, священника или судьи? Разве так можно что-то изменить? Пусть приезжает Сергей, убивает и калечит меня, как обещал – на любви это никак не отразится. С ней и умереть легко. Я теперь вижу, что смерти нет, и что я никогда Галю не потеряю!».

Так как на основании одних и тех же обвинений в прошлом году меня судили и по гражданскому, и по уголовному кодексам, я напряжённо ждал обвинений теперь уже из уголовного суда. Статья за преследование есть в обоих кодексах, поэтому по ней судят дважды. Чтобы не опускались руки, я старался пребывать в состоянии благодарности за всё происходящее со мной. Для достижения чувства искренней благодарности необходимо увидеть в происходящем что-то хорошее. Например, без новых обвинений мне было не узнать, что мои письма до Лукерьи Михайловны доходят. А вот расхожее утверждение о том, что то, что человека не ломает, делает его сильней, не подтверждалось и тянуло вниз. Если такое утешение и являлось руководством для плавания по жизни, то уж не для плавания на поверхности, а только в глубине, где солнца и лёгкости гораздо меньше. Между жизнью и выживанием огромная разница, и Галя плыла по жизни как гусыня, готовая в любую минуту взлететь, я же держался на плаву, чтобы не утонуть. Лучше быть молодым и глупым, чем мудрым и старым. Мудрость и есть старость. Спутник Гале нужен не только сильный – прежде всего ей нужен молодой. От осознания простых вещей мои обращения к Галиной маме становились похожи на жалобы:

«Лукерья Михайловна, разве у человека появится своя любовь, если он чужую втаптывает? У Гали уже есть любовь – моя к ней, и если она её уничтожит, то не сможет сама полюбить. Вы думаете Христа приговорил Понтий Пилат? Нет – Койский суд! Евангельские события не в прошлом, они сейчас, они происходят с нами. И вы, и я, и Галя – участники Евангельских событий!»

Исповедь

– Тюрьма ни в коей мере не умаляет человеческого достоинства, и на моём мнении о тебе она никак не отразится. А вот то, что ты себя со Христом сравниваешь, весьма печально! – отчитал меня отец Иоанн.

Слова его показались мне настолько обидны, что я решил больше у него не исповедаться. Заводить с ним речь о Гале стало негласным табу, а Галя присутствовала во всех моих делах, и обойти её на исповеди не представлялось возможным.

– Я и на дружбу согласен, и малым буду доволен! – пытался я объяснить священнику всю безобидность своего ухаживания за ней.

– А если она влюбится и замуж захочет? – вопрошал священник.

«Ага, как же!» – возмущался я неосведомлённости настоятеля и сдержанно отвечал:

– Тогда женюсь. Я же люблю.

– Вот видишь? Ты сам себе противоречишь!

Поповская логика выводила меня из себя, ведь именно он себе противоречил. Поп строил вопрошающему логические ловушки и сам же в них попадал. Логика отца Иоанна была шита белыми нитками, вся его невнимательность была видна насквозь. Не наставление, а софизм низкой пробы. В иронии я священника не уличал, но чувствовал всю неискренность разговора и участвовать в исповеди больше не хотел:

– Где здесь противоречие? Захочет Галя замуж, я возьму её. Не захочет, буду просто другом. Это даже унизительно обсуждать. Всё выйдет так, как она захочет.

– Другом? А телесные желания, а если ты не воздержишься и сорвёшься? – засыпал наводящими вопросами священник.

– Мне лучше знать свои границы! – еле сдерживал я негодование: – Каюсь, что нарушал рождественский пост.

Неискренность настоятеля выводила меня из себя. Да, что поп о себе возомнил? Какое ему дело? Он не игумен, а я не монах. Сто раз зарекался не делиться на исповеди сокровенным. Мне, живущему в воздержании, нужно оправдываться перед женатыми и многодетными попами? И отец Григорий в этом вопросе ничем не отличался от отца Иоанна. Он меня тоже однажды ошарашил – предложил регулярно посещать бывшую жену для удовлетворения физических потребностей. Даже если он таким образом пытался воссоединить семью, то выглядело это совершенно низко. Человек не скотина, чтобы такое ему советовать, и семья не на постели держится. Против этих застревающих в памяти советов возмущалась вся человеческая натура. За всеми красивыми увещеваниями попы видели в человеке животное – священники не тянули меня из могилы, а заколачивали в гроб. Поповская отповедь бросала тень на мою любовь, и вообще на способность любить бросалась тень. К той, кого любишь, подобными помыслами не прикасаешься, и это не связанно с какими-то правилами и наставлениями. В десятом классе я жил глазами учительницы начальных классов, теперь живу Галей. Зачем же мне пятнать её светлый образ животной страстью, зачем слушать яд из чужих уст?

В такие минуты казалось, что я и священники родом с разных планет, что не они меня, а я их должен учить целомудрию. Стоило только углубиться в эту мысль, как тут же возникал вопрос: кто из нас с Земли, а кто пришелец? Мне хотелось быть одновременно и небожителем, и коренным жителем планеты – и духовным существом, и законным хозяином природы. Неопределённость моя происходила из незнания происхождения человечества – официальная история окончательно утратила доверие, а альтернатив ей было множество. Я же не хотел быть чьей-то моделью, я просто хотел жить в том же мире что и Галя.

Есть дети, для которых тайна деторождения настоящая трагедия. Она воспринимается с трудом, долго и мучительно отвергается, оспаривается, пока не становится одним из личных поражений в самом начале жизни. В моём детстве главным аргументом того, что дети рождаются не самым красивым способом, являлось отсутствие детей у дедушки Ленина. Подростковый отказ верить слухам разбивался козырной картой бездетности вождя пионеров – дедушка Ленин до физической близости с женщиной опуститься никак не мог, и именно поэтому при всей любви к детям остался без собственных детей. На принятие этой правды ушли месяцы, осознание мира медленно перестраивалось на новые вводные, и пусть правда вопреки своей природе оказалась не самой красивой, но мне удалось найти такому ходу вещей красивые оправдания, а обретя через много лет Христа и труды Игнатия Брянчанинова, я вновь коснулся человеческой чистоты. Так почему же священники отбирают эту чистоту у людей и отдают Богу? Бога они славословят, людей же марают почём зря. Ладно бы по заслугам, но они для профилактики и напраслину возводят. Мне ближе другая логика: светло творение – светел Творец.

В поисках Гали я терял авторитеты, и страшно мучился этим. Священники – это последние наставники, с которыми я распрощался. Не осталось никого, кому можно безоговорочно доверять, только невидимый Христос, Галя и мама.

Христу я уподоблял не себя, а саму связь с Галей. Моя связь с Галей преступна в глазах суда, а Пилатовское лукавство заключалось в том, что суд предлагал мне самому стать палачом. Раз за разом меня ставили перед выбором: или буду распят я, или же я отрекусь и распну то, чем живу. И такое положение дел не редкость – такое положение дел повсюду. По всей земле судят исключительно за любовь – за другие преступления только для прикрытия, чтобы приравнять любовь к преступлению, а отказавшихся быть палачами изолировать в исправительных колониях в среде настоящих разбойников. На миру и смерть красна, а ты попробуй любить годами, попробуй в вечности. Отрекись, отрекись, отрекись! Будут продлевать Аид, пока не отречёшься, а когда сломают, тогда с радостью и освободят. Свобода внутри, и только когда её вырвут, отпустят – всё, иди к своей Гале!

Галинословие

Женщин, которым написаны книги, единицы. Ты окажешься среди Беатриче, Елены Прекрасной, Джульетты, Галатеи, Изольды, Наташи Ростовой. Из них только ты и, возможно, Беатриче настоящие. Последняя не пускала в свою жизнь Данте, а ты пускала меня только в прихожую:

– Стойте здесь, у меня полы чистые.

– Тогда я обувь сниму.

– Нет!

– Почему?

– Потому что вы не умеете дружить. Вы мне здесь всё сломаете.

Чтобы приблизиться к тебе, мне приходится перепахивать поля Юстиции вдоль и поперёк. Статьи, параграфы, подпункты. Юстиция – твоя настоящая сестра, и ты требуешь от меня:

– Поклонитесь Богине Правосудия!

– Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи!

– Тогда просто отработайте на сестру мою Фемиду пять лет!

– У тебя есть другая сестра. У неё отработаю за тебя.

– Виктория?

– Эквитас.

– Нет! С Эквитас я не общаюсь.

Богиня Справедливости милей Фемиды, и с её стороны ко мне больше благоволения, потому что справедливость выше нарушаемого мной закона, но по твоему желанию приходится работать у Фемиды. Полтора лета уже минуло, ещё три с половиной, и ты станешь моей.

Особенно остро чувствую твоё присутствие, когда рядом оказывается красивая женщина. Появление красоты приятно, но её внимание нравится только до тех пор, пока нет посягательств на то, что занято тобой, а в момент нарушения границ я осознаю, что тобой у меня занято всё. Ты везде. Настолько свыкся с тобой, что ты – норма. Ты каждый момент живая, даже когда врёшь. Это не притворство, а необходимость и жизнь. Правда в жизни. Правда – это не логика, и жизнь – это не логика, и тебя логикой не постичь. Ты краеугольный камень в моих отношениях с другими людьми. Дети, знающие тебя по моим рассказам, любят тебя.

Декабрь 7526

Процессы текли так неторопливо, что порой ошибочно казались закрытым делом. Как только заканчивались судебные баталии, возникала зияющая пустота. Если судебные разбирательства были хоть какой-то формой общения с Галей, то теперь даже и они прекратились. Самые серые и тоскливые месяцы в году обнажили вдруг такую вселенскую пустоту, что я не нашёл ничего лучшего, как заполнить её обращениями к Лукерье Михайловне. Чужой маме я отправлял по два-три заказных письма в неделю с почтового отделения, которое находилось прямо под офисом нашей фирмы. В цветных конвертах и с Галиным портретом на марках письма даже внешне должны были доставлять радость.

«Лукерья Михайловна, надеюсь, что на Новый Год Галя навестит вас, и это письмо застанет её дома. Представляю, как она огорчится, но я не могу во всём идти у неё на поводу, так что пусть тоже в чём-то смирится. Я знаю, что материальная помощь оскорбительна, что любая помощь обязывает, что помогающий имеет свою корысть. Всё это я знаю, поэтому эти условности можно когда-нибудь переступить – можно уже быть выше условностей. Посмотрите на это так: да, он бегает за моей дочерью и разными способами пытается связать её с собой, но ничего противоестественного в таких попытках нет. Если Галя не будет отвечать ему, то можно не волноваться – ничего плохого в безответной любви нет, и это даже хорошо, что Галю кто-то любит! Вы можете тратить помощь на отопление, на поездку к дочери, на заказ меня покалечить. Моя корысть заключается в самом факте того, что я помогаю маме моей любимой. Мне самому стыдно, но ради Гали можно и унизиться. Книгу я посылаю, чтобы вы убедились, что во втором издании нет иллюстраций с портретами. Сибирские издатели мне написали, что, мол, не поймёшь этих женщин – красивая обложка, а девушке не по нраву. У меня Родина важней церкви, и я уверен, что у Гали после тридцати Родина встанет на первое место. Это по неопытности человек придерживается космополитических взглядов, а со зрелостью он начинает различать вред либерализма, и Родина снова занимает подобающее ей главенствующее место. Пусть бомбы лучше на нас падают чем на Родину – ветки без корней ничто, а без ветвей дерево ещё не погибло. Ветви отрастут новые, а ствол нет. Конечно, первым делом я постараюсь спасти Галю. Меня ещё не скоро пустят на Украину, поэтому приезжайте сами. У меня три комнаты, и я вас до Койска провожу. Я вас вербую, но у вас не будет никаких обязательств – просто будьте свидетелем.»

По прошествии дня написанное уже не казалось мне чем-то убедительным, и, урывая минуты из рабочего времени, я подыскивал более доходчивые предложения для Галиной мамы. С новыми запечатанными в конверт словами я бежал, сообщая коллегам, на почту!

«Лукерья Михайловна, со стороны мои письма кажутся глупостью, потому что влюблённость и есть глупость, а влюблённый человек однозначно глуп. Я смирился с запретом видеть Галю, тем более запрет можно обойти. Только не пугайтесь – пишу и думаю, что яблоня от яблони недалеко падает, и если Галя недоверчива ко мне, то и от вас мне доверия не дождаться. Тогда и письма мои тщетны. Когда человеку запрещают жизненно необходимое – а видеть Галю не блажь, а жизненная необходимость – то он всё равно выход найдёт. Будет биться как муха о стекло и со временем обнаружит форточку. Если бы Галя учитывала это, то контролировала бы ситуацию, оставляя мне отдушину. Раз уж мне всё запрещено, то я хочу от Гали дочь, хочу назвать её Галей. Я её даже вижу – такую серьёзную и улыбчивую, белокурую, синеокую, ухоженную и озорную девочку в платье. Это будет папина дочь, потому что Галя слишком строга. Дисциплина и учёба с раннего детства, а я буду дурачиться с ней, придумывать абсурдные истории, веселиться и играть. Галя будет даже ревновать её ко мне – она не умеет играть и шутить, или умеет, но не показывает. Галина Сергеевна очень закрыта, а Галина Андреевна будет открытой. Она будет ходить пешком, ездить верхом, ловить ящериц и кататься на лыжах. Всего этого Галина Сергеевна боится. Галя даже велосипеда и птиц боится. Когда я принёс ей сороку, то она отскочила и не проявила никакого желания взять её в руки, а Вика призналась, что никогда не каталась на велосипеде. Найди ваша дочь себе кого-нибудь, и я уйду. Только пусть это будет не иностранец. Пусть Галя говорит с любимым человеком на русском. Только с русским Галя будет счастлива. Если бы все русские знали, насколько они гениальнее и свободнее европейцев, они бы удивились. Даже беда наша в том, что мы живые и не вписываемся ни в какие стандарты. Не выдавайте Галю за робота. Отдайте мне мою царевну. Я бы и дружбой довольствовался, но Галя меня близко не подпускает – придумала дистанцию в пятьдесят шагов. У меня от Гали земля под ногами плывёт. Улыбнётся – крылья вырастают. Зачем вычёркивать меня из жизни, зачем сталкивать с Земли? Пусть она признает меня, позволит мне быть».

Многим знакомо чувство, когда, спасая отношения, непрестанно находишь новые аргументы, которые просто необходимо озвучить, и кажется, что теперь-то наверняка достучишься до родного сердца. Я настойчиво стучался в сердце Гали через сердце Лукерьи Михайловны. Только отправив очередное письмо, я расслаблялся и мог активно заниматься работой. Без выплеска на бумагу чувств приступать к выполнению непосредственных задач было невозможно. Эмоции слишком захлёстывали меня, чтобы долго оставаться свободным.

«Лукерья Михайловна, в ожидании жизнь проносится мимо. У Гали всё меняется, а я не имею право даже взглянуть на её перемены. Боль заключённого – именно это я испытываю последние месяцы. Приходится искать пути, которые каким-то образом приблизят меня к Гале: книги, письма, портреты. В Койске я заставал Галюшу в такие моменты, когда у неё ничего не происходило. Это и понятно, ведь я ждал её возле общежития, в котором она прячется как улитка в ракушке. Может быть, во время гастролей жизнь Гали сверкает яркими красками, а возле общежития она тиха. Когда-то она покинет эту ракушку, как покинула Славянск, Харьков, Москву и Северную Гавань. В каждом городе кто-то её любил, не хотел расставаться, но отпускал, и только я не отпускаю. Не отпускаю и сам чувствую себя пленником, потому что есть что-то ещё непонятное и необъяснимое, что мешает мне её отпустить, и глупо уверять меня, что можно всё сделать иначе, ведь на самом деле всё всегда именно так как есть, и никогда ничего по-другому быть не может. Разве что в будущем, и мне приходится жить будущим, создавать в нём рядом с Галей место для себя. Ведь дни, проведённые с ней, Богу угодны, а, значит, и я иду не против воли Божией, а против Галиной воли, а она против моей. Мы сражаемся, и у нас самая обычная борьба мужчины и женщины. Она уместна, угодна, позволительна. Да и не борьба это, а танец. Суды и полиция – только бубенцы в Галиных руках!»

«Лукерья Михайловна, Галя покинула Северную Гавань 25 сентября 7524. Уехала с филармоническим оркестром, в котором работала её сестра. Я бежал за автобусом, а она сидела на последнем сиденье и не смотрела в окно. Смотрела Вика и вела репортаж. Потом я разрисовывал автобусную парковку, и некоторые надписи сохранились до сих пор. Сегодня я ждал окончания концерта того самого оркестра в надежде, что Галя приехала вместе с сестрой. Музыканты сказали, что Виктория перешла в Боммскую оперу, и с ними больше не гастролирует. Три года назад Галя сказала, что все, кого она отвергла, потом даже благодарили её. Она придумала это на ходу – мы шли из деревянного храма, и она пыталась меня отвергнуть. Она боялась, что я влюблюсь, уже видела это и предложила мне бегать за своей знакомой. Я спросил, как она может желать знакомой то, чего сама не желает, и она согласилась, что это некрасиво. В этом признании вся она – только с такой искренней девушкой можно быть счастливым. Настоящие люди свою родину не оставляют, и среди эмигрантов настоящие люди – это исключение. Галя – это исключение, а суды – это вынужденная необходимость, но никак не предательство. Это инициация. Я сам напрашивался на испытания, и Галя дала мне их. Галя будет моей, она и так уже моя. Сакральное никаким способом не отнимется, а Галя для меня сакральна, так что приготовьтесь к долгой осаде!»

Раньше я ещё ориентировался на её отношение к моим выходкам, теперь же я не могу учитывать её чувства – не вижу её и полагаюсь не на саму Галю, а только на своё представление о ней. То, что я считаю безобидным, кажется Гале наглостью. О преступной наглости говорят и суды. Я не люблю наглецов, и не хочу быть одним из них. Между моими поступками и хамством есть разница. Хам получает наслаждение от своих издевательств над людьми, я же не получаю никакого удовольствия от того, что Галю мои поступки тяготят. Я действую не из праздности – Галя нужна мне как воздух, как друг и уже потом как женщина. Как музу её у меня никто не отнимет. Джон Раскин считает, что если чувство может быть воспето поэтом, то оно благородно, а если нет, то низко.

Поступки расцениваются по-разному. Посыл может быть одним, а доноситься совсем по-иному. Это моя личная трагедия. Не потому что я наглец, а потому что для Гали я могу навсегда остаться таковым. Осознание себя в её глазах негодяем только увеличивают мои попытки переубедить её и подстёгивает меня к более активным действиям. Галя думает, что отдалит меня неуважением, но вместо этого только притягивает к себе, и мне её искренне жаль. И себя жаль – не могу уйти негодяем. Она слишком важный человек, чтобы мне было всё равно. Уступить мне кроху внимания с её стороны сто раз легче, чем устраивать эту абсурдную войну. Галя борется за свободу, на которую я не посягал. Может, дело не в свободе, и Галя борется за что-то ещё? Узнать бы, что она защищает, и вопрос разрешится сам собой, а пока вопрос растёт как снежный ком. Не знаю, куда всё приведёт, не знаю, как закончить войну.

Лучше пусть Галя побьёт меня, чем копит подрывающую здоровье ненависть. Я ей могу своё здоровье отдать – пусть передаст мне свои болезни, и я буду носить их за неё. Галя думает, что живёт, но она играет – играет музыку, играет в жизнь, играет в церковь. Её слова о вере неубедительны именно потому, что она играет. Если бы она жила, она бы увидела, что я тоже живу, но она меня не замечает. Она требует, чтобы я прекратил играть, потому что её игра важней, а я ей мешаю. Мешать можно играть, но никак не жить. Мешать можно притворяться. Галя плачет:

– Да исчезните вы, наконец!

Но слёзы не работают, и она пробует другие средства:

– Вы нарушаете мои правила!

– Это не настоящие правила. Это самообман.

– Вы сами играете, а не живёте! Чем вы лучше вестфальцев?

– Ничем.

– Вот и не мешайте мне играть Скарлатти!

«Лукерья Михайловна, принимают помощь от тех, кому доверяют. Ухаживать за Галей большое счастье, и я не строю иллюзий. Галя считала, что я пожалею и озлоблюсь, но ошибалась в своих оценках. Знаете почему? Потому что в любой ситуации лучший выход – это поднять себе планку. Чем больше Галя отрицает меня, тем выше мне приходится расти. Когда ты растёшь, упасть невозможно. Падает тот, кто не растёт, а подпрыгивает. Признаться, я тоже иногда прыгаю и падаю, но Галя поднимает меня одним своим существованием. Галя феномен, и, если я удосужусь иметь ещё одну дочку, то только от неё. Вы можете испытывать счастье хотя бы потому, что кто-то пишет вам о любви к вашей дочери. О любви к Вике никто, например, не напишет. Надеюсь, Галя теперь у вас на побывке. Смотрит на ваше счастье и недоумевает: мама, зачем ты его слушаешь? Выбрось это письмо! А вы смеётесь»

«Сергей Прокопович и Лукерья Михайловна, представляю, как я вас утомил. Письма без ответа превращаются в фарс, и чем больше их, тем больше фарса. Не хочу уподобляться священнику церкви Фрола и Лавра – ни в коем случае не клянчу я руки вашей дочери. Мне всего-то нужно её общение. Обещаю вести себя корректно. Дружба со мной никак не ухудшит Галину жизнь. Ухудшает жизнь только неправда, а я перед Галей честен. Что можно сломать? Только что-то ненастоящее, а настоящее сломать невозможно. Это только в лотерее проигрывают, а в настоящем все выигрывают. От правды только польза, от дружбы только польза. Гале нужна моя дружба, иначе в её жизни меня бы и не было. Помирите нас, а я вам дом построю. Если вы думаете, что европейцы лучший выбор для Гали, то ошибаетесь. Нельзя русской девушке за иностранца. Это и ей не на пользу, и родине во вред. Это как выдавать великана за карлика, а богиню за смертного. Галя моя. Какой бы ролью она меня не наделила, я буду рядом. Хочет она рядом сталкера, врага, друга – её решение. Не отстану! Найду архимедовский рычаг и переверну Землю!»

«Лукерья Михайловна, посмотрел участки для дома под Славянском в селе Никольском и селе Богородичном. Вы можете подумать, что дом в обмен на дочь это мелко, и будете правы – требовать Галину руку взамен дома слишком низко. Я просто хочу посвятить ей что-то материальное, твёрдое и долговечное. Строительство принесёт всем только плюсы: это интересно, это увеличит шанс возвращения Гали домой, это уверенность в её будущем, и это станет концом войны. Я признался Гале только после того, как она отказалась дружить. И после этого признания мы дружили ещё интенсивнее. Дом будет одноэтажным, но с высокими потолками, с деревянной верандой на солнечной стороне и большим залом. Бывают фундаменты, которым по пятьсот лет, и я хочу сделать фундамент на века, чтобы Галины потомки пользовались им и через сто, и через триста лет. И ничего в отношениях не нужно менять – я продолжу бегать за Галей, а она продолжит защищаться. Помогите выбрать участок и контролировать строительство. Средства буду переводить я, вы же будете заключать договора и присылать отчёты!»

«Лукерья Михайловна, с Новым Годом и Рождеством! Вы даже не представляете как хочется увидеть Галю. Мне можно смотреть на неё с пятидесяти метров, и ради этого я готов прыгнуть в ночной поезд. Только при виде её я не сдержусь и сокращу дистанцию до метра. Я требовал пересмотра дела, и победил: запрет сократили до пятого мая. Галя удивительна тем, что у неё отсутствует кокетство. Она всё делает искренне, что нельзя сказать о её сестре. Викины слова ничего не стоят, и нельзя стать счастливым лукавя, Галя же уже счастливая, и её ненависть лучше иной любви, потому что настоящая. Да и не ненависть – это вовсе, а любовь без натянутых улыбок и вежливости. Со мной она не церемонится – свободна и естественна, без масок и учтивости. Она маски вообще едва терпит, поэтому и малообщительна. Если Вика хочет наладить жизнь, пусть избавится от привычки лукавить – чтобы Гале быть счастливой, нужно, чтобы все вокруг неё были счастливы. Пришлю вам билет на самолёт, чтобы вы могли навестить Галю и сравнить Северную Гавань с Койском. Может, вы убедите Галю вернуться сюда? Пришлю билет, а вы сами решите, ехать вам или нет. Галя лишает меня других возможностей участвовать в её жизни. Вспомните в юности, когда вам не отвечали, разве вы сразу опускали руки? Разве не делали попыток в даже безнадёжных ситуациях? Разве вы учите Галю сдаваться, если что-то не получается? Так вот и я не сдаюсь – у меня ещё столько сил, что грех вешать голову. Если Богу будет неугодно, то и сил у меня на Галю не будет, а их почему-то всё больше и больше. Галя обязательно ответит мне!»