Текст книги "Галинословие"

Июнь 7527

«Христос Воскресе, Лукерья Михайловна! Суд приговорил меня к году без права переписки. Если честно, то даже полегчало – до суда была неопределённость, а теперь ясность. Жаль только, Галя не успела забрать мою посылку, и теперь я могу послать её только через год. Когда Галя не забирает посылку, то я теряюсь в догадках, переехала ли она или уехала на гастроли? Иногда удаётся прочесть, что она в Монтепульчано или в Барселоне, но большинство выступлений не афишируется. Надеюсь, посылка не дошла не потому, что поменялся адрес, а только потому, что в ней духи la Femme, а Галя не la Femme, а la Jeune Fille. Если причина в этом, то я только рад. Галя сказала, что на концерте я делал попытки сближения с ней, но приближаться к ней во время игры и при полном зале это абсурд, поэтому я подал ходатайство на отстранение судьи за необъективность. Также Галя пожаловалась, что я бомбардирую вас письмами. Помните песню: напиши мне письмо, хоть две строчки всего, чтобы я иногда прочитать мог его? Ещё немного, и если не ей, то судам откроется безобидность моих ухаживаний. Устанут каждый раз судить за десяток писем. Почему вы не привили Гале любовь к России? За кого вы хотите выдать её замуж? Галя погаснет, если выйдет не за русского. Она русская – и глаза, и лицо у Гали русские. Северные у неё глаза, а румянец украинский, когда она Скарлатти играет. И когда гневается, тоже румянец, и когда бьёт меня, алый румянец на скулах. Если и случится что-то плохое, то только со мной, а это для Гали лучший вариант. Пусть Галя мне снова напишет. Обещаю сохранить её письмо в тайне от суда».

Портрет Гали «Галя у ног Христа» сделан Дарьей из Сарапула.

Семнадцатого июня снова в Славянск.

«Лукерья Михайловна, вы разве не догадываетесь, что это навсегда? Это только кажется, что всё закончится, и что если отмолчаться, то всё само пройдёт. Человек не испарится, и каждая незакрытая история возвращает всё обратно, а у нас история не закрывается, у нас с Галей она открыта, не затягивается, не забывается. Рано или поздно Гале придётся заговорить, ей придётся принять меня как факт её жизни, иначе этот конфликт будет сидеть у неё в подсознании. Досадной занозой, недоразумением, камнем. Это будет искажать реальную картину мира, и искажение реальности будет только нарастать. Подсознание будет приводить ко мне Галю раз за разом, поэтому пусть она лучше сразу со мной заговорит. Её жизнь станет светлее, ей легче будет дышать, а от того, что она обращается в суды, узлов становится больше. Она связывает меня с собой, делает всё наоборот. Думал, что переключусь, когда она уедет, но Галя предпочла вообще не расставаться. Она отрицает меня. Бог подводит к ней человека: вот, Галя, это Андрей. А Галя: нет, не Андрей! Мир общий, и Гале придётся меня терпеть. Она не проходит какой-то урок, и я у неё как спаринг-партнёр, а она у меня. Я задеваю её больные точки, а она мои. Пока эти точки есть, мы будем являться друг другу. Приходится идти за ней через суды, издательства, страны. У меня нет выбора.»

Восемнадцатого июня получил эмайл из дэттенской полиции. На моё требование извинений от фрау Рюб пришёл ответ от Гертруды П. Гертруда писала следующее:

«Вы обвинили старшего комиссара полиции Рюб. По вашим словам, офицер проигнорировала предъявленные вами документы, заявив, что они могут быть фальшивкой. Обещание проверки этого письма не было выполнено. На вопрос, нет ли у неё успокоительного, она предложила вам купить себе в киоске алкоголь. Дальше вы пишите, что фрау Рюб пятнает честь мундира, и что грубые, необразованные люди не должны работать в полиции. В связи с этим сотрудник полиции подала заявление о наказании за оскорбление. Уголовное дело возбуждено под номером 709000–023818–19–2 в уголовном комиссариате Дэттена На основе вашего заявления были проверены факты со следующим результатом: 12-ого мая, около 12:00 комиссары полиции Майер и Рюб получили запрос на проверку человека, подозреваемого в сталкинге. Вызвала полицию во время паузы пианистка. Чтобы не вызвать переполоха в зале, сотрудники полиции попросили вас выйти в фойе. Вы вручили сотрудникам полиции копию судебного решения об окончании предписания 5-го мая. Письмо не содержало ни штампа, ни подписи. Проверка показала, что в марте против вас снова было возбуждено дело о причинении ущерба пианистке. Вы потребовали, чтобы полицейские всё-таки проверили письмо семейного суда. Фрау Рюб объяснила вам, что это невозможно, так как суды по воскресеньям закрыты. Проконсультироваться с пианисткой для выяснения сути дела не представлялось возможным, так как в это время она завершала своё выступление. На ваш вопрос, может ли полицейская дать вам что-нибудь для успокоения, фрау Рюб ответила, что она не врач и не может дать вам лекарство, и поэтому направила вас в привокзальный киоск. Улик, которые могли бы заставить меня поверить сведениям полицейского ведомства меньше, чем вашим описаниям, у меня нет. После всесторонней проверки фактов я не обнаружила служебного проступка полицейской.»

Всё написанное полицией я уже автоматически воспринимал как бред. Оказалось, что в марте против меня было возбуждено ещё одно дело, а теперь ко всему прибавлялось дело и за оскорбление полицейской. Я не поленился найти подробную информацию об оскорблениях полицейских. «Дура» обходилась обидчику в 100 алтын, «свинья» в 150. Каков мог быть размер штрафа за «пятнание чести мундира»? Стало вдруг смешно. Так смешно бывает, когда перегорают пробки. На волне этого смеха я забросал Гертруду требованиями.

«Проверка фактов халатности фрау Рюб проведена не тщательно. Проверьте её действия ещё раз. Неверны следующие моменты:

1) требование покинуть концерт основывалось на словах о предписании, действующем до 31.01.7528, но самого предписания фрау Рюб мне не предъявила;

2) в отличие от фрау Рюб я предоставил хоть какой-то документ о судебном сроке;

3) решение суда всегда стоит на первой странице, и её как документа достаточно;

4) я вообще не обязан иметь при себе решений суда;

5) посещение концерта моё неотъемлемое право;

6) фрау Рюб обещала проверить документ в понедельник, собираясь выйти на службу только в пятницу – солгала;

7) фрау Рюб заверила меня, что побеседует с Галиной после концерта и не сделала этого – солгала;

8) где номера дел за мартовские преследования, в которых вы меня обвинили, где доказательства и решение суда?

9) не я должен доказывать свою невиновность, а фрау Рюб должна доказать, что есть судебные предписания сроком до 7528-ого года.

Вы выяснили, что предписание закончилось пятого мая? Или вам всё равно? Я имел право посетить концерт. Вместо извинений вы голословно обвиняете меня в каком-то ущербе в марте этого года. Это никак не связано с посещением концерта. Полицейская, которая отправляет людей к киоску, невоспитана и не имеет чести. Повторите проверку. Жду извинений.»

На фоне Гертруды и фрау Рюб совсем в другом свете предстал вдруг комиссар Эверт. Он выглядел теперь самим благородством. Два года мы спорили о том, меняются ли женщины, и наш спор возник не на пустом месте – я обосновывал свои ухаживания за Галей надеждой, что она изменит своё отношение ко мне, а комиссар Эверт упирал на то, что женщины не меняются. За первый год знакомства Галя меняла своё отношение ко мне несколько раз, но доказывать это комиссарам всё равно, что метать бисер. Вообще выставлять отношения на суд кому бы то ни было оскорбительно, но мы с Галей делали это, и каждый из нас по своему. То, что Галя несколько раз меняла отношение ко мне, утешение не большое, ведь даже в самые лучшие дни она была осторожно, и дело тут не только в её характере – у каждой личности есть вектор, и на этот вектор как на нить нанизываются только подходящие для этой личности факты. Личность только и делает, что плетёт бусы, и, даже если ты жемчуг, это не значит, что ты подходишь для этих бус хотя бы потому, что её бусы могут быть из яшмы или рубина. В таком случае ты можешь задержать её совсем ненадолго – если у вас разные векторы, то она просто не разглядит тебя. Галя думает, что мы стрелы, и что давно уже должны разлететься, но если она стрела, то я облако. Галя пролетает через меня и думает, что попала в плен потому, что время остановилось. Как самолёт в циклоне или перелётный гусь над пустыней. Галя летит и думает, кончится это когда-нибудь или нет? Нет, любимая, не кончится.

Написал в Славянск про будущее.

«Лукерья Михайловна, у нас с Галей будут дети. Раз в год буду привозить их в Славянск, но и в Москву они тоже будет ездить. Галя дерётся, спускает на меня полицию, но любит меня и прячет свою любовь за ненавистью. Гале нужно отказаться от вранья, тогда она почувствует себя лучше, тогда она удивится, как легко живётся в правде. Имея за пазухой камень, человек обманывает сам себя и проигрывает. Не бывает лжи во благо. Нужно иметь дар, чтобы уметь делать из друга врага. Как она с настоящими врагами бороться будет? Многие пианисты выступают в больших залах, а Галя только перед пенсионерами. На конкурсах уже почти все участники младше неё – на Боденском конкурсе она оказалась самой старшей. Галя выросла, ей придётся выбрать себе мужа, и пусть это буду я. Ради Гали у меня всё всегда получается, всегда зелёный свет. Только она показывает мне красный!»

Не дожидаясь реакции вестфальской полиции, я решил действовать на опережение и сам возбудил уголовное дело на фрау Рюб. Потом пришло письмо о закрытии дела за клевету, но в последний день двухнедельного срока я оспорил это решение в генеральной прокуратуре. Каждое моё ходатайство против Гали заканчивалось признанием в любви к ней и просьбой её не наказывать. Войдя во вкус, я подал заявление на открытие нового дела против судьи Роде. Таким образом счёт по делам почти сравнялся: пять – четыре.

Обвинял я судью в манипуляции сроками, приведшей к новому делу против меня, и в умышленном неинформировании меня о предстоящем суде. Не оповещать ответчика о предстоящем суде правомерно только в случаях, когда суд не терпит отлагательств, наш же случай не был исключительным, и действия судьи Роде походили на правовые нарушения. Неинформирование ответчика могло привести к обвинению ответчика в нарушении уже нового предписания. И кратко, и развёрнуто я изложил вклад судьи в преумножение судебных процессов. Цель его была очевидна – судейской предвзятостью и произволом вылепить из ответчика настоящего преступника, и через отчаяние привести человека к жажде мести и к настоящему преступлению. В подтверждение моих мыслей нашлась научная статья, где описывались фазы состояния человека, дошедшего до совершения преступления. Человек, столкнувшийся с ложью, замечает, что при бездействии ложь не исчезает, и предпринимает борьбу с ней, чтобы ложь не захватила всю его жизнь. Перед ним встаёт вопрос выживания. Статья была адресована юристам и походила на методичку – на инструкцию по ломанию человеческой жизни. Человек или тихо разрушается ложью или, борясь с судебной системой, становится преступником. Это касается института семьи, церкви, государства – всякое перекладывание ответственности порождает ложь, и она начинает процесс разрушения, требуя себе всё новые и новые жертвы.

Уголовные процессы могут длиться месяцами. Чтобы они не погасли и были переданы в суд, необходимо подбрасывать прокуратуре дрова в виде новых фактов и доказательств. Чтобы проверить, как работает прокуратура, я возбудил ещё одно дело о клевете по случаю ложного вызова полиции. Этот факт признавался и самой Галей, и теперь у меня насчитывалось два собственных дела о клевете, два о превышении судебных полномочий и одно о невыполнении своих обязанностей полицейской. Четыре закрытых дела и одно открытое против меня против пяти ответных дел, четыре из которых были открыты. Любое выигранное мной дело могло повлечь за собой пересмотр уже закрытых дел – пусть вестфальские юристы распутывают весь этот клубок годами, пусть знают, как связываться с русскими.

После столкновения с фрау Рюб мнение моё о комиссаре Эверте как о порядочном человеке укрепилось. Он вырос в моих глазах, и я не удержался сообщить ему об этом:

«Хочу поблагодарить вас за ваше терпение. Оно подтверждается снова и снова. У меня за спиной уже шлея судебных процессов. Я борюсь за право видеть Галину, а меня выгнали с её концерта, и я получил новый запрет на контакты. Ещё возбуждено дело за моё мнение, что в полиции должны работать вежливые и образованные люди. Благодарю, что хотя бы вы не возбудили никакого дела – не знал, что называть полицейского необразованным считается оскорблением. Дел с моим участием стало ровно десять. Пять дел против меня и пять ответных. Хочу хоть раз отстоять свои права в суде!»

Ответ от Эверта пришёл в тот же день:

«Я не чувствовал себя оскорбленным вашими высказываниями, так как для вас это была эмоциональная ситуация. Тем не менее могу дать вам совет учитывать пожелания Галины!»

Волей-неволей я это делаю – только и делаю, что натыкаюсь на её волю. В сети появились новые сообщения о Гале. Двадцать девятого июня планировалось её выступление на фестивале пианистов в вохумском Зале Столетия. С шести вечера до полуночи несколько вестфальских исполнителей должны были сменять друг друга в музыкальном марафоне. Пришлось отложить работу и детально изучить место проведения мероприятия. Зал Столетия входил в целый комплекс зданий на территория бывшей фабрики. На снимках можно было увидеть большие пространства парка, остатки крепостной стены, толпы молодых людей. Место удачно подходило для вечеринок в провинциальном городе. В основном Галины концерты посещали пенсионеры, и повода для ревности у меня не было, в Вохуме же сама обстановка располагала к завязыванию романтических отношений, и если у Гали имелось желание познакомиться и влюбиться, то Зал Столетий был отличным для этого местом.

Первым моим порывом было явиться на фестиваль инкогнито. Остаться неузнанным в большом скоплении людей легко, и выдать меня могла только собственная ревность. От неё ожидать можно всякого – достаточно заметить Галю в компании случайного кавалера, и самоконтроль тут же будет утерян. Допустить проявление ревности во время судебного предписания неразумно, но когда ревность вообще прислушивалась к разуму. Ехать на фестиваль мне ни в коем случае нельзя – я только обнаружу свою беспомощность, выставлю её на всеобщее обозрение. Галя увидит мою уязвимость, воспользуется ей и станет окончательно недоступной. Ни в коем случае мне нельзя срываться, а, значит, и присутствовать на подобных мероприятиях мне тоже нельзя. Другое дело – дать понять Гале, что я рядом. Одного намёка на своё присутствие было бы достаточно.

Мысль о том, как Галя начнёт высматривать меня среди сотен лиц, прибавила мне сил, и ревность уступила место уверенности. Осталось выбрать подходящий знак. Галя, Галя, нота ля, перед ней соль. Попробовал вставить в имя скрипичный ключ. Получилась формула, писать которую надлежало как на нотном стане по восходящей линии. Само имя Гали становилось музыкальным произведением.

Отправиться в Вохум и не заехать в Койск, казалось мне делом непродуктивным. Если рисовать, то везде. Я принялся за расчёты. Ночной поезд прибывал в Вохум в час ночи. Следующий делал остановку в Вохуме ровно в три. Полных два часа, чтобы добраться до места, оставить послание и вернуться на вокзал. Взять больше времени, значило пропустить поезд и оказаться в Койске уже на рассвете, а рисовать послания при свидетелях слишком рискованно. Оставался единственный вариант, который нужно было проработать до минуты.

Ночью на вохумском перроне меня приятно обдало тёплым воздухом. Снова и снова удивляло разительное отличие здешнего климата от климата Северной Гавани. К такой разнице невозможно привыкнуть, Вохум – настоящий курорт. Город вопреки ожиданиям не спал, и привокзальные бары были переполнены. Всюду играла музыка, гуляли пары, велись громкие разговоры и тихие воркования. Я быстро преодолел половину намеченного пути, но, когда начался спальный район, впереди меня образовалась фигура молодой девушки. Улица была пуста, девушка пошатывалась, и со стороны мой бег мог сойти за преследование. Чтобы не привлекать внимания, пришлось сбавить шаг и искать пути обхода. Ни перекрёстка, ни поворота впереди. Девушка еле передвигала открытые ноги, я соблюдал дистанцию в пятьдесят шагов и молил Бога, чтобы «моя жертва» побыстрей добралась до дома. Утомительно долго она спотыкалась, размахивала сумочкой и трясла головой. Стройная с красивой причёской и длинными ногами она не давала мне пройти к Гале. Лучшей момента для злодейства трудно придумать. Видели бы нас с ней сейчас койские судьи! Как радовались бы они этой обстановке, как ликовали бы, напади я на эту пьяную девушку, но – се ля ви – я этого делать не стал, потому что на пути появился огибаемый с разных сторон сквер, и мы с ней расстались.

Территория вокруг Зала Столетий впечатляла. Средневековье было стилизованно под конструктивизм. Из разных углов доносился шёпот влюблённых пар. Место ночного счастья. Нужное мне строение имело стеклянный фасад с многочисленными входными дверьми. Сидящая невдалеке компания из пяти человек на мои действия не реагировала. Не тратя времени на осторожность, я распылил возле каждой двери по одному посланию. Одна, вторая, третья, четвёртая надпись – гладкая асфальтированная площадь отлично подошла под граффити.

Обратный путь я преодолевал уже бегом – нагонял упущенное из-за пьяной девушки время. На поезд успел, но сам он пошёл с таким опозданием, что Койск меня встретил рассветом. Возле вокзала, возле школы, возле салона «Beсhstein», возле церкви – везде – надписи, сделанные зимой, сохранились. Везде к старым надписям я добавлял новую формулу. Краски девать было некуда, и я принялся за новые места. Не стал жалеть дорогу к Мариинской больнице, где по словам дежурной медсестры Галя регулярно проходила амбулаторные проверки. К утру асфальт и булыжники койских кварталов сверкали новыми посланиями.

Удовлетворение от проделанной работы утоляло жажду общения только отчасти. Ночные поездки не заменяли встреч, но они и не разочаровывали так как напрасные ожидания.

Июль 7527

 
Расписать, разрисовать граффити
Стены, самолёты, города:
Галя, полюбите, полюбите,
Полюбите раз и навсегда!
Для чего терзаете вы сердце
Холодом, молчанием, судом?
От любви вам никуда не деться.
Без ключей она ворвётся в дом.
Ей на дверь, она в окно как ветер.
Всё перевернёт, перекружит —
Ноты, платья, месяцы, столетья,
Правила, каноны, стеллажи.
На какой у вас теперь я полке?
Где от глаз вы прячете меня?
Там, где злые злые злые волки?
Под подушкой? Там, где простыня?
Может быть, я в мусорной корзине?
За иконой, лесом, за Окой?
Может, я у вас ещё в помине
И за здравье, и за упокой?
Где я, Галя, Галенька, Галюша?
Милая, послушайте меня:
Расцветают яблони и груши,
Ветви над рекою наклоня.
Выходите, песню заводите,
На высокий берег, на крутой
Про того, чьи письма вы храните,
И кого ругаете с сестрой.
 

Все попытки поменять судью на более непредвзятого заканчивались провалом. Первую мою попытку высший земельный суд отклонил, ссылаясь на самостоятельность судей, отклонение второй сопровождалось увеличением стоимости процесса. Оказывается, я не имел права оспаривать решение суда, пока процесс не закончен, а незаконченным делала процесс подача мной протеста в семейный суд. Причина была издевательской, ведь протест в семейный суд был дубликатом протеста в высший земельный суд – для подстраховки я закидывал протестами сразу несколько инстанций. Семейным судом мой протест вообще игнорировался, что подтверждали два письма, пришедшие неделей позже. В одном указывалось, что я вовремя не оспорил судебное решение, а в другом переспрашивалось, буду ли я подавать протест. Всё сводилось к бумажной неразберихе. Никто кроме ответчика ни за что не отвечал. Перепиской только сильней затягивались узлы. С другой стороны, в сходившихся на мне узлах мог запутаться любой юрист, а это могло стать моим преимуществом. Все концы только у меня, всю картину целиком вижу лишь я, каким будет плетение, решать мне.

«Лукерья Михайловна, Галя завоевала приз зрительских симпатий. Первые места выиграли азиаты, и на их фоне образ европейской девушки публику особенно тронул. У Гали снова румянец, накрашенные глаза, губы, холодная улыбка. Слава Богу, она мне так не улыбается. Настоящую её улыбку я видел, когда на Пасху Вика стояла с ней рядом – сценическая улыбка по сравнению с той ничто. Я пишу хронику наших с Галей отношений будущей дочери. Пишу о судах, конфликтах с полицией, концертах, пишу пособие, как никогда не сдаваться и верить в себя. Не думайте, что я мешаю Гале жить. Если я ветряный человек, то переключусь на другую, так что нет повода волноваться. Почему, когда любовь, люди волнуются? Галя говорила, что если бы я не мешал ей, то она бы меня уважала, но это отговорки, поэтому я и не ориентируюсь на уважение. Достоинство никогда никому ни у кого не отнять!»

Ночь седьмого июля. Выводя на асфальте вопрос «МИР?», я заметил патрульную машину. Яркие фары были направлены прямо на трамвайную остановку. Полиция тихо въезжала на безлюдную площадь. Расстояние было ещё достаточно велико, чтобы попробовать уйти незамеченным. Я поднялся, сошёл с платформы, направился в сквер, и успел за киоском выбросить бумажный кулёк, но патрульная машина заползла на тротуар, втиснулась меж деревьев и покатила следом. Пришлось остановится.

– Не двигаться! – вынырнул с водительского места молодой полицейский.

Он был коротко подстрижен и щеголял своей выправкой. Его коллега оказалась симпатичной блондинкой с умными глазами. Длинные прямые волосы, правильные черты лица. Возможно, они пара. Ждать от чванливого мажора какого-то понимания не приходилось. Он зарабатывал балы и перед напарницей, и перед начальством.

– Что случилось? – изобразил я удивление.

Мажор указал коллеге на брошенный мной пакет. Освещался сквер хорошо, и среди редких деревьев его трудно было не заметить. Девушка послушно пошла за пакетом, а мажор начал производить задержание. Последовало требование положить заплечную сумку на капот и вынуть содержимое карманов. Подъехала машина без опознавательной маркировки, из неё вышел человек в гражданке. Манера и голос выдавали в нём старшего. Третья машина принадлежала сотруднице транспортной компании. Это она вызвала полицию. Должно быть, на остановке установлена камера. Целая операция по захвату нарушителя порядка. Точнее я задержан за порчу частного и общественного имущества. Пока мажор раскладывал на капоте мои вещи, старший группы осмотрел трамвайные пути и присоединился к допросу.

– Перцовый баллончик для чего? – торопился молодой полицейский.

– На всякий случай.

– Документы при себе?

Девушка мне нравилась, я протянул удостоверение ей, и она зачитала мои паспортные данные.

– А где вы родились? – уточнила она.

– В Москве. Там же написано.

– Там только страна указана.

– Что вы делаете в нашем городе ночью? – перенял инициативу мажор.

– Приехал по личному делу.

– По какому?

– По личному. Приехал к подруге.

Вмешался старший:

– Что такое «МУП»?

– Не знаю, что вы имеете в виду.

– На платформе написано «МУП?».

– Там написано «МИР?».

– Что это значит? – спросил молодой полицейский.

Девушка и начальник были людьми приятными, и я охотно бы оказался на их стороне, но никто меня на их сторону не звал. Они охотники, а я их улов. Приходилось изображать пойманного с поличным преступника. Торопливый тон мажора мешал дознанию. Я разъяснил:

– Это значит «ДРУЖБА?».

– Дружба? – не унимался мажор.

Саму надпись он лично не видел, и из-за этого не понимал, почему перевод звучал не утвердительно. Его не устраивала вопросительная интонация – кому предназначался вопрос, кто адресат послания?

– Да. Дружба. Знак вопроса.

– Ах, «МИР»! Космическая станция? – улыбнулся старший.

– Да, – повеселел я: – Юрий Гагарин!

– Краска свежая, баллончики ваши. Не оспаривайте очевидное: вы автор граффити.

От его приветливости стало проще, но молодой полицейский ещё больше запутался:

– Где ваш чемодан? Где карандаш?

– Какой чемодан? Какой карандаш?

– Вы без чемодана приехали?

– Да. Взял отпуск на день. Утром обратный поезд.

– А второе слово как читается?

– Любимая.

– Lyubimaya? Я не понимаю по-русски. Как оно переводится?

– Воспользуйтесь онлайн-переводчиком. Снимите на камеру и проверьте! – порекомендовал я.

Дав необдуманный совет, тут же осёкся. Чтобы перевести русское слово, нужно вводить кириллицу. Вряд ли они могут пользоваться русской клавиатурой. Во-вторых, перевод не в моих интересах, и не надо упрощать им труд. На меня уже заведено дело именно из-за этого слова. Обвинения до сего дня не имели доказательной базы, а теперь она у них появится. О деле Галя сообщала в обвинительной части третьего семейного суда от двадцать третьего мая:

«В марте сего года господин Ч в зоне видимости написал слово Lyubimaya. Это слово он написал в непосредственной близости от общежития, на пути к вокзалу, перед музыкальной школой, возле церковной общины, а также вокруг магазина роялей, в котором я выступала. Слово написано белой краской на асфальте. По-русски. Буквы размером с полметра. По поводу этого обстоятельства я сделала заявление в полицейском участке Толкового переулка 47. О результатах расследования и номере дела мне ничего не известно».

То, что дело не продвигается, было понятно – полиция расследовать происхождение любовных посланий даже не собиралась. Вмешиваться в отношения и доказывать авторство рисунков дело бесперспективное. Подобные заявления кладутся в долгий ящик, но когда автор пойман с поличным, то дело принимает другой оборот. Я сам преподнёс Гале доказательства на блюдечке, и грех будет ей этим не воспользоваться. Если такое же граффити всплывёт в базе, то моё авторство остальных надписей будет доказано, и отвечать придётся по полной. Даже ложные обвинения из других дел сочтутся правдивыми – любое враньё против меня будет приниматься за истину, и я окончательно потеряю Галю.

Только из судебных постановлений я узнаю о её реакции на мои поступки. Письма с приговором семейного суда состоят из четырёх частей: клятвы заявителя, основания для обвинения, требования наказания и постановления суда. Каждая часть разбита на пункты. Каждый пункт приговора является ответом на соответствующий пункт требования, а каждый пункт обвинения сформулирован адвокатом из соответствующего пункта клятвенного заверения. Поэтому четыре части легко разбиваются на две пары: в первой паре речь об обвинении, во второй о наказании. В первой паре каждому пункту обвинения от заявителя вторит пункт обвинения от адвоката, и они отличаются друг от друга только юридическими формулировками и опечатками. Так в последнем заверении Галя пишет о том, что я рисую краской, а её адвокат на основании её же слов пишет о рисунках мелом. От таких ошибок мне то легче, то тяжелей, ведь мел не краска, а краска не мел, поэтому читать обвинения и приговор нужно внимательно.

За моей спиной уже четыре суда, и в каждом из них полно несоответствий. В самом первом заверении Галя пишет о своём отъезде на Украину с июля по август, а адвокат ошибочно пишет о её отпуске с июня по сентябрь. В одном пункте Галя пишет о разрыве дружбы в марте, а в следующих пунктах сообщает про дружбу в июне того же года. Будь у меня настоящий адвокат, можно было бы развалить всё дело именно на таких неточностях. В кино таких неточностей для развала дела достаточно, но киношных адвокатов в моём окружении нет, и приходится защищаться самому. Самозащита, несмотря на доказательства, документацию и свидетелей, не имеет той силы, которую придаёт наличие даже самого захудалого адвоката, зато при самозащите есть возможность высказаться. Защитник же не допустит самодеятельность подзащитного – с защитником придётся считаться, сдерживаться, и вообще стыдно прятаться от Гали за спиной адвоката.

Вторая часть судебного протокола наказательная, и в отличие от обвинительной, она зеркальна. На каждый пункт требования есть свой пункт постановления. Запретить приближаться на пятьдесят метров – запрещается приближаться на сто метров. Установить запрет на пожизненный срок – устанавливается запрет на один год. Запретить писать, звонить, приезжать – запрещается писать, звонить, приезжать.

Некоторые пункты обвинения не выдерживают критики, например, заверение Гали, что послание «любимая» нарисовано мной именно для неё. Послание могло быть адресовано кем угодно и кому угодно, и пока не предоставлены доказательства, авторство и адресат послания останутся суду неизвестны. Так же нелепо выглядит заверение о том, что некоторые послания видны из её окна. Местоположение ближайшего послания в три раза превышает расстояние, на которое мне можно приближаться к месту её прописки, и любая проверка покажет, что никаких граффити из Галиного окна не видно. Заверение рассчитанно на то, что Гале поверят на слово. А самое нелепое обвинение в том, что написаны послания мелом. Мел превращает послание в безобидную, смывающуюся дождём просьбу откликнуться.

Странно, что в обвинениях Галя ни разу не упоминает послания с её именем – о посланиях со своим именем она почему-то умолчивает.

– Так как переводится «Lyubimaya»? – повторил вопрос полицейский.

– Это обращение! Переводится «Гелибте»! – соскочило с языка.

– «Гелибте, фриден?»? Что это вообще? Какой здесь смысл? – продолжал возмущаться мажор.

– Я поссорился с девушкой. «Любимая, мир?» – это просьба примириться.

– Рисуйте «Гелибте» у себя дома. Вот ваши вещи. Штраф вам выпишет прокуратура.

– Баллончики верните.

– Они изымаются.

Бреду по пустым улицам в направлении вокзала. Сегодня я лишился ещё одного способа общения с Галей. До окончания запретов десять долгих месяцев, и это при условии, что в прокуратуре не обнаружат мартовское дело. Если же дела объединят, то молчание растянется на годы, и я не смогу ничего нарисовать, даже когда Галя переедет в новый квартал. Когда она переедет, мои послания канут в Лету.

Оставались ещё две возможности общения с Галей – письма в Славянск и морская почта, но последние письма в Славянск лежали невостребованными:

«Лукерья Михайловна, я предвидел новый запрет на контакты, и заранее отправил Гале более ста бутылок морской почты. Кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь найдёт и переправит письма в музыкальную школу Койска. Даже если только каждая десятая бутылка доплывёт, то я буду счастлив. Против морской почты суды бессильны, а Галя мне её обязательно простит. Где бы она не находилась, сколько бы лет не минуло, отобрать у меня Галю можно только вместе с жизнью. Я не лезу к ней под юбку, а она всё равно защищается. Почему письма скапливаются в почтовом отделении? Галя в Славянске? Я езжу в Койск, чтобы издали посмотреть на неё или хотя бы оставить ей знаки. Знаете, чем мы с Галей отличаемся? Она держит всё в себе, а я выплёскиваю всё наружу, поэтому у меня за спиной нет груза, а у неё есть. И ещё Галя не умеет смеяться над собой, и ещё у неё вместо друзей нужные люди. Ждать, когда она со мной заговорит, неправильно.»

Залёт с поличным заставил меня заинтересоваться мерами наказаний за граффити. Если верить статьям и комментариям, то помимо возмещения ущерба и отдельного штрафа, мне следовало ожидать домашнего обыска. Целью обыска является изъятие орудий труда и буквально всех носителей информации. Под угрозу изъятия попадают ноутбуки, телефоны, флешки, а потом полиция месяцами может держать их при себе, выискивая снимки с мест преступлений, трафареты, рисунки или только изображая поиск улик. Пришлось пойти на опережение и самому удалить компрометирующие меня снимки. Важные фотки я перекинул на одну из пяти флешек и спрятал её внутри контейнера для карандашей, остальные, наоборот, раскидал на видных местах. Потом подумалось, не увеличить ли их количество до абсурдно большого числа.