Текст книги "Галинословие"

– Через сто метров направо. Десять минут ходьбы. Я бы тебя довела! – на прощание пожимает она плечами.

Приятная. Из настоящего мира, из того, где Галя и мама. Иду дальше, а вокзала всё нет. Через десяток кварталов снова у урны курит человек. Тот же подозрительный тип возле той же урны. Должно быть, караулит кого-то. Я ещё никогда не попадал в осознанное сновидение. Это сон? Я в подвале у шамана, а побег мне только снится? Курящий тип, временная петля? Теперь должен появиться бар с синьориной. Вон он! Она снова с двумя парнями.

– Я не нашёл вокзал.

– Нет? Но он же совсем рядом. Давай, я тебя провожу.

– Нет, Сильвия. Ты никуда не пойдёшь! – говорят её друзья.

– Я только до моста и обратно! – обещает она.

Сильвия блондинка. Она старше Гали, и она очень мила. Милость так и льётся из неё. Она обхватила мою руку и расспрашивает на ходу:

– Как ты ночью здесь оказался?

– Приехал на поезде.

– Зачем?

– Из-за девушки.

– Из-за девушки? И где она?

– Она в Тюлерандии. Испытание у меня такое.

– Так отправляйся к ней. Поезд на Милан в семь утра.

Мы дошли до моста под крики её парней:

– Сильвия! Сильвия!

Сильвия не отпускает мою руку. Она готова идти дальше. Она чувствует, как необходимо мне её внимание, и не жалеет его. Ей нравится давать его мне, она полностью открыта, она тянется ко мне. За поворотом нас нагоняют, и Сильвии приходится меня отпустить. Вскоре появляется вокзал. Он холодный и продувной – на набережной гораздо теплее. Идти вдоль озера не так холодно, как сидеть на вокзальных скамейках, но ноги уже гудят. Кафе и отели закрыты, осторожно оглядываются прохожие, остановилась полиция:

– Доброй ночи, ваши документы, пожалуйста.

– Доброй ночи, я жду поезда на Милан.

– Понятно. Первый поезд только через четыре часа. Счастливо добраться до дома.

Со стороны я нормальный, никаких подозрений у стражей порядка не вызвал – разве что гуляю ночью, поэтому и остановили. Устал, замёрз. Спасаясь от холода, забираюсь в стоящий на перроне поезд и пробую уснуть. Тихо радуюсь, что сохранил реальность. К шести часам в соседнем составе загорается свет и появляются уборщики. Есть ещё несколько минут, чтобы расслабиться, посмотреть на рассвет сквозь запотевшее окно поезда. Потом перебираюсь в открывшееся кафе. Айваска не терпит белковую пищу – теперь-то я с ней расправлюсь. Заказываю кофе, булку с мясом, пирожное. Жую шоколад и представляю, как чахнет от углеводов пытавшаяся захватить моё сознание змея. Долго жду солнца и сажусь в такси.

– Куда едем?

– В горную деревню.

– Как она называется.

– Не знаю. Туда ехать минут двадцать.

– На карте сможете показать?

– На карте да.

Голова почти свободна. Солнечный свет вернул миру устойчивость, и надобность в борьбе за него отпадала. Свет – основа мира. Первой, кого я увидел в особняке, была Вика из «Газпрома». Девушка, сама похожая на шаманку, открыла мне дверь и проводила на кухню. Сергей, Рита и московская Лена пили травяной чай. Они нисколько не удивились моему появлению, и я с интересом стал разглядывать их лица. На зомби они похожи не были – тихо делились своими впечатлениями о прошедшей ночи, погружались в личные переживания и зависали как после вечеринки. Я тоже зависал. Чувство, словно на тебе скафандр, и мир отделён прозрачным коконом. Как в стеклянной банке. Никто даже не заметил, что я исчезал. За разговором мы переместились в гостиную, а оттуда в сад. Вика сравнивала пережитое с детскими снами и была довольна опытом, а Сергей, выяснилось, тоже покидал территорию. Его поход ограничился деревней, и хоть дальше он не пошёл, зато решился стучаться в двери.

– Ты требовал помощи у местных жителей? – поинтересовалась Рита.

– И что ты им сказал? – спросил я.

– Говорил, что я Дарт Вейдер. Никто мне не открыл. Все боялись. Мне самому было то страшно, то весело.

– А вернулся ты когда? – спросил я.

– Когда ноги замёрзли. Я был босиком.

– Ты был без обуви? – переспросила Рита почти без удивления.

Сергей кивнул. С заспанным лицом спустилась софийская Лена:

– Доброе утро! Кто где летал?

Я поймал её взгляд и первым поделился опытом.

– Вот это трип! Осознанное сновидение? – поинтересовалась она.

– Всё было наяву.

– Двадцать вёрст ночью пешком?

– Не всегда легко определить границы сна. Я вот до сих пор не проснулась! – сказала Рита.

– А что было у тебя? – спросил её Сергей.

– Ничего. Я так боялась потерять контроль, что ничего не испытала.

– Мне тоже страх не дал расслабиться! – сказала московская Лена.

Это был хороший момент для разоблачения айваски. Я решил им воспользоваться:

– Нет никаких откровений. Каждый видел только проекцию своих переживаний – не настоящую вселенную, а своё представление о ней. Никто не был в космосе. Это галлюцинации. Вот ты что видела? – обратился я к Лене из Софии.

– Реки женских слёз.

– Это потому что ты настроена на феминизм.

– Я тоже так считаю! – сказала Рита: – Я отказалась от второй порции и пошла спать. Только наверху я почувствовала себя хорошо. А Марина и Юля были довольно грубы.

– Я тоже не понимаю их враждебности! – сказал Сергей: – Никакого участия, полное равнодушие.

– Ты поэтому ушёл? – спросил я.

– Вам сказали, что выходить нельзя, вы и ушли. Сработала реакция на запрет! – ответила за Сергея Рита.

Она выглядела самой адекватной и сильной из нас. Никто кроме жриц её авторитет не оспаривал. Так как я намеривался уезжать, хотелось предложить Рите уехать вместе. Проснулась Марина. Она спустилась с лестницы, натянуто поздоровалась и скрылась на кухне. Хороший момент, чтобы подняться за чемоданом. Несколько раз я собирался это сделать, но всё откладывал. Решающий шаг мне не давался, а каждые упущенные минуты увеличивали сомнение в собственной дееспособности. Способен ли я уехать? Да, но времени ещё много. Зачем торопиться, если можно побыть с друзьями. Айваска воцарится только ночью, а до заката ещё далеко. И всё же собственное безволие настораживало – никакой мотивации двигаться. Такое обычно испытываешь во сне – хочешь идти, а стоишь на месте. Возможно, это действие яда, ведь убедить человека отпустить контроль – это главная задача айваски. Помочь человеку перестать контролировать жизнь и лететь по ней безучастным наблюдателем. По Рите и Сергею не определить, насколько они освободились. Нужно обязательно уходить. Ещё десять минут…

Кажется, все приехали, чтобы расслабиться, и это обычная многодневная вечеринка под очередной рекламной вывеской. Айваска такая же вывеска как всё остальное в жизни, только она ни на что не претендует. Не претендует, но обесценивает всё остальное как саму себя. Прошёл час, два. Мы греемся на солнце как ящерицы. Ни воли, ни желания что-то решать. Что воля, что неволя – всё одно. С большим трудом заставляю себя подняться в комнату, собрать вещи, собрать мысли. Спускаю чемодан на террасу и снова висну.

Вышла Марина и позвала всех на курение яда мексиканской жабы. Где рептилии, и где Моцарт? Церемония с ядом жабы стала каплей, переполнившей чашу моего терпения. Тяжёлый состав тронулся, и его было уже не остановить.

– Подожди до воскресенья! – сказала Рита: – Ты можешь не участвовать в ритуалах. Я тоже не буду. Понаблюдаем вместе со стороны.

– Не могу снова слушать бубен. Поживу пока в Ароне.

– Тогда приезжай к нам обедать. Не хочется так быстро расставаться.

Ни с Мариной, ни с шаманом я прощаться не стал – тратить силы на объяснения не хотелось, и неизвестно было, какие аргументы у них могли быть припасены для того, чтобы задержать человека. Обычно уговоры действуют на меня противоположно, поэтому после обмена телефонными номерами я, наконец, перелез через забор. Домой в церковь – после айваски она стала родней.

«Мир навсегда изменится, ты никогда не будешь прежним!» – как я мог повестись на это? Долой осознанные сновидения! Теперь я окончательно привит от эзотерики. Возвращаюсь в привычный мир, где все всего добиваются трудом. Галя живёт в мире труда и дисциплины, и это единственный источник счастья. Давно я так уверенно не шагал. Деревенская площадь, открытое кафе, обычные люди, такси, Арона, безрезультатные поиски свободных гостиниц и поезд в Милан. В нём я провожу окончательную черту между мирами. Из небытия в бытие меня сопровождает молодая римлянка. Она последней вошла в вагон и села на место вышедшего на перрон проводника. Вот тот обрадуется, когда вернётся – такому счастью можно только позавидовать. Поезд тронулся, на ближайшем повороте солнце перекатилось на мою сторону, а вместе с ним ко мне перешла и римлянка. С простой античной грацией она села рядом и улыбнулась.

Никогда у меня не было такой красивой попутчицы. Красота – самое ценное в пути, красота в пути востребована, в пути она также необходима, как и на остановках. Красота делает путь наполненным. Красота – это жизнь, а её отсутствие – пауза. В детстве в поезде были девочки, которыми можно было весь путь любоваться. Одна красивая девочка даже перекидывала мне конфеты, когда наши мамы сидели на нижних полках, а во взрослой жизни среди моих попутчиц красавиц не было. Разве что однажды меня взволновала красота проводницы. Я возвращался из отпуска в воинскую часть, а разнесённые по вагону простыни оказались влажными, и когда поезд тронулся, мне пришлось постучаться к проводнице.

– Входи! – позвала она с нижней полки.

– Дайте мне другое бельё.

– Оно всё такое. Такое выдали, понимаешь? У меня тоже влажное. Потрогай.

В глазах проводницы читалась насмешка. Так, наверно, смотрела Анфиса на Прохора Громова в «Угрюм-реке».

– Подойди, не бойся! – колдовала она.

Не знаю, как с такими себя вести. Четырёх секунд прямого взгляда хватает, чтобы обжечься. Приходится ретироваться и остужать голову в открытом окне. Красота не может быть игривой. Почему же она так? Ветер, берёзки, рельсы возвращают покой. Думаю о службе, о чужбине. Стук в дверь:

– Взрослый мальчик, а окно за собой в коридоре не закрываем.

Проводница ждёт ответа. Женщина с ребёнком, едущая в том же купе, видит мою обескураженность.

– В следующий раз береги тепло! – наставляет проводница.

Несколько минут прихожу в себя, чтобы снова постучаться:

– Взрослая женщина, а отчитываете меня прилюдно.

– А, это ты. Проходи. Чай будешь?

– Чай? А кофе?

– Кофе не держим.

– А хотите я вам принесу? Мне мама две банки дала. И икру красную хотите?

– Неси, раз не жалко.

– Не жалко.

Мы пили кофе, проезжали Брянск, проводница рассказывала:

– Мой родной город. У меня тут дочь, мама.

Пролетел Минск, затем Брест. На вокзале провинциального тюлерандского города спрашиваю:

– Можно вас на прощанье поцеловать?

– С ума сошёл? Я замужем!

Спустя месяц в наряде по КТП я написал ей письмо, а ещё через три месяца у меня появилась девушка.

В поезде на Милан передо мной сидела редчайшая красавица. Самая что ни на есть настоящая античная римлянка. Волосы девушки каштановым шёлком стягивались на шее. Правильные черты лица, тонкий с горбинкой нос, голубые глаза и белая, почти прозрачная кожа. Ровный тон лица вызывал восхищение. Девушка словно выточена из мрамора. В руках у юной богини книга.

– Я тоже пишу.

– Что?

– Повести.

Я протянул ей книжку, которую всегда носил с собой.

– Красивая! – сказала римлянка.

– Да, Галя очень красивая.

До Милана мы больше не произнесли ни слова. Я смотрел то на холмы, то на попутчицу. Весь её вид выдавал в ней деву. Никакой помятости, никаких следов касаний. Только свежесть. Она не принадлежала никому. Целостный весенний бутон. Тонкие руки переворачивали страницы. Уши без мочек. Галатея! Примавера! Платье простое, сродни тунике. На подъезде к городу римлянка вновь заговорила, объяснила мне как лучше добраться до центра и пожелала успехов.

После её слов город, не производивший на меня ранее особого впечатления, показался мне невероятно радостным. Приятно видеть толпы наслаждающихся весенним солнцем людей. Тут айваске не место, тут цивилизация. По центральным улицам расхаживали длинноногие девушки, походившие на грациозных фламинго. Я разгадал тайну грации. Это плавность с долей неуклюжести. Неуклюжесть придаёт стройным девушкам мягкость и беззащитность. Тут и там возбуждённые корреспонденты берут интервью у юных граций и просят их позировать перед камерой. Возле главного собора стоит человеческий гул. Тут айваске точно не место, тут затопчут её ногами. Туристы из Азии носят медицинские маски, много масок также и на изящных моделях.

К вечеру я заселился в отель, долго разбирался с выключателями. Они показались мне настолько футуристичны, что без помощи персонала я даже не смог зажечь свет. Попробовал смотреть телевизор, но по всем каналам шла только одна новость: в Милане первый случай заражения чумой. Вернулось беспокойство – представил, как в подвале лежат поверженные айваской участники церемонии, а над ними стучит в бубен двуликий шаман. Он требует от адептов перестать сопротивляться и отпустить контроль. На моём матраце я вижу себя. Никуда я не уехал. Чума, айваска, бубен. Скорей бы рассвет!

Утром я ощутил прилив сил. Источником силы без сомненья был солнечный свет. Я связал лёгкость жизни напрямую с его количеством. Завтрак на крыше укрепил мою догадку. Гостиничная столовая представляла из себя окружённую небом стеклянную оранжерею. Когда я озадаченно рассматривал чёрный круассан, буфетчица в стильном фартуке заговорила на ломанном русском:

– Это уголь. Очень полезно.

– Уголь? Активированный?

– Да, попробуйте. Вам чай или капучино?

– Американо, пожалуйста.

Буфетчица была живой и общительной, так что после завтрака я с удовольствием показал ей книгу и фотографии Гали:

– Посмотрите, это она выиграла международный конкурс. У вас в Риме в прошлом декабре!

– О! – мило восклицала буфетчица: – Она прекрасна! Галя прекрасна!

– Да, прекрасна. А я прилип к её красоте и не отпускаю. Я её летописец.

Завтраки в обществе весёлой буфетчицы на фоне весеннего неба окрасили радостью следующие четыре дня. Я бродил по старинным улицам, наслаждался архитектурой, деревянными трамваями, длинноногими моделями, картинными галереями. Миланская кухня предлагала такое количество блюд, что не хватало сил все их попробовать. Больше всего мне нравились панированные рисовые шарики, начинённые моцареллой. Размером и цветом они напоминали апельсины и назывались соответственно оранжини. Их я заказывал в кафе у светлой голубоглазой девушки, владеющей только родным языком. Общительная девушка прибегала к помощи онлайн-переводчика по всякому пустяку. Достаточно ли разогрет оранжини, не испытываю ли я жажды, не хочу ли я попробовать что-нибудь ещё. Именно её готовность к общению притягивала меня в это кафе.

Потребность в общении привела меня в церковь. Оба русских храма находились в паре сотен метров от Миланского собора, но по разные стороны от него. В один из них я заходил по три раза на дню. Прихожане нахваливали своего настоятеля, носившего тёмные очки, и рекомендовали обязательно попасть к нему на исповедь. Доверия к тёмным очкам я не испытывал, но воспользовался случаем, побыстрей освободиться от греха. Одно дело регулярная исповедь, где каешься за пропущенное молитвенное правило или нарушение поста, и другое дело признать своё участие в шаманском ритуале. Это даже не ересь, а отпадение.

– Как же тебя угораздило?

– Хотел опыт смерти приобрести.

– Приобрёл?

– Нет. Не решился отпустить контроль.

– Всему своё время. Приобретёшь.

– Тогда уже поздно будет. А тут возможность была изменить всё.

– Изменил?

– Надеюсь, что нет. Только теперь все в масках ходят. Чумы до моего падения не было.

Чтобы исповедь не превратилась в обычный разговор, и я заторопился:

– Каюсь. Жажду возвращения в лоно церкви.

Священник возложил на меня епитрахиль и прочёл разрешительную молитву. От признания в содеянном стало легче. Выветриваться айваска будет ещё долго – месяцы пройдут, пока не вернётся полная ясность, но ещё один шаг к восстановлению прежней реальности был сделан. Я даже не представлял, как в состоянии рассеянности выйду на работу, как смогу решать логические задачи, как останусь узнаваемым для Гали. Сдвиг чувствовался, осознавался, и мне требовалось время для выздоровления.

С каждым днём масок на улицах становилось больше и больше. Даже модели стали закрывать ими свои ангелоподобные лица. Они расхаживали в масках по вокзалу и аэропорту, спешно покидая эпицентр чумы. Вечерами подкрадывался страх проснуться в изоляции. О возможности закрытия города вопрос уже не стоял – споры велись лишь о дне, когда это будет сделано. В средневековое развитие событий верилось с трудом, всё казалось сном, из которого нужно выбраться. Не хотелось признавать правоту шамана, обещавшего, что мир изменится. Не хотелось признавать, что я оказался в другой, более далёкой от Гали реальности. Не хотелось признавать способность айваски менять прошлое. Я сам наделил айваску способностями, которых у неё никогда не было. Я сам дал ей власть и сам теперь должен был отнять её.

Весна 7528

 
Вот случай спора, Галя, нашего с тобой.
Была весна, по саду ты гуляла
И с веток абрикосовых трясла
Цветы. Такое хулиганство
Пресечь решила трав богиня Флора.
Она меня направила к забору.
И я спросил: – О, милое дитя!
Потом забыл вопрос, стал заикаться
И вспомнил: – Как пройти в библиотеку?
– В библиотеку вы? Попасть в какую
Торопитесь, пришелец с диких мест?
– А что, их несколько? – У нас их три
Как минимум больших, пять малых,
Семь читальных залов… – Достаточно!
Перечислять так можно до заката.
– А что, я очень даже рада
Перечислять до самого утра.
Вы ведь не грамотны и делаете вид,
Что любите читать. – Люблю! – Не смейте
Меня перебивать! – Люблю я вас!
Влюбился как увидел,
Как ветки вы трясёте абрикоса!
– И как я их трясу? И что за бред
Несёте вы? Какие абрикосы?
– Те самые, что только зацвели.
А вы трясёте, не дождавшись лета.
И Флора в наказание за это
Меня прислала. – В качестве кого?
– Учитель танцев, Адриано Че.
– Вас танцевать прислали? Вы танцор?
– Позвольте руки вам я положу на бёдра!
Прижмитесь ближе, я же не медведь,
Чтобы меня бояться. – Вас? Нисколько!
Вот, получай затрещину, наглец!
Сейчас ещё я папу позову!
– Зовите! – Папа! Тотчас входит папа:
– Ага, данаец! К дочери моей ты клеишься!
Дуэль! – Дуэль? Сейчас не век дуэлей.
И не данаец я! – Тем хуже! Русский?
– Да. А вы не русский? Ведь Галя лебедь!
И она моя!
 

Перед выходом на работу я позвонил начальнику:

– Йенс, мне приходить или нет?

Йенс начал с похвалы:

– Хорошо, что ты сам завёл этот разговор. Ты очень ответственно отнёсся к вопросу безопасности коллектива. По мне так можешь работать в офисе, но твои коллеги просят, чтобы ты две недели посидел дома. Я подготовлю рабочий ноутбук и заеду в течение дня.

В этот момент я впервые почувствовал всю серьёзность наступающих перемен – даже у продвинутых программистов, какими являлись мои коллеги, начиналась паника, а уличить их в психозе было трудно оттого, что всех без исключения программистов я считал своего рода неформалами, борющимися с матрицей. На поверку это оказалось не так, зато в работе из дома я углядел Божественное вмешательство – коллегам лучше было пока не видеть моего состояния, и в этом плане всё складывалось наилучшим образом. Вот только было непонятно, чей это промысел: Творца или айваски? А, может, я сам всё это себе устроил? Подобные вопросы ставили под сомнение привычную картину мира, расшатывали её, и только Галя, родина и мама оставались надёжными ориентирами. Земля обетованная там, где они, а они существовали помимо меня – они не были плодом моего воображения. Буря обязательно уляжется, и мир прояснится. Чтобы успокоить коллег, я попытался провериться в университетской клинике, но перед тестом напился аспирина, и из-за недостаточно высокой температуры часы ожидания в отделе вирусологии оказались напрасными.

Я оказался в ситуации, когда можно было ходить куда угодно кроме работы. Привычный мир возвращался, материализовывался и всё же был иным. В церкви я не мог общаться с людьми как раньше – я никого не обнимал, не подавал руки и оправдывался. Многим было без разницы, откуда я приехал, но некоторых прихожан миланская чума настораживала. В воскресенье отец Иоанн предупредил о возможном закрытии храмов, а в понедельник это невероятное событие произошло. Карантинные меры росли не по дням, а по часам, и такое быстрое развитие событий тревожило. Беспокоили вовсе не риски заразиться, а способы борьбы с этими рисками – ещё немного, и запретят выходить из дома, ещё немного, и на улицах появятся патрули. Если введут комендантский час, это будет значить, что айваска одержала над миром победу.

Из-за экспотенциального роста ограничения свобод запрет на контакты с Галей стал ощущаться ещё острее. Именно теперь, когда ей понадобится мужская поддержка, мы с ней окажемся в удалённых друг от друга концлагерях. Ещё один прочтённый мной роман – роман Альберта Камю о карантине – воплощался в жизнь. Прав был Герман Стерлигов, предупреждая о вреде сочинений, и хорошо, что сохранялась возможность оставлять Гале сообщения.

«Галюша, надеюсь, там, где ты проведёшь ближайшие месяцы, у тебя есть защита. Мир меняется, и это только начало, а люди думают, что это временно. Конечно, временно, но мир навряд ли будет прежним. С чем сравнить ближайшее будущее – с блокадой Ленинграда, со средневековой чумой? Разорятся гостиницы, кафе, авиакомпании, турфирмы, а за ними карточным домиком посыплются предприятия. Закроются школы, начнётся безработица, перемещаться по странам и городам станет невозможно. Не знаю, как ты живёшь. Возможно, доверилась кому-то и не нуждаешься в помощи, но если помощь тебе всё же понадобится, то я всё для тебя сделаю. Даже если у тебя есть человек, а помощь потребуется, ты только позови. Если нужны деньги, сообщи. Если захочешь уехать, то я довезу тебя в Славянск при любых обстоятельствах. Я рядом!»

Я успокаивал Галю, а самого меня от нервного напряжения спас долгожданный выход на работу.

«Галюша, какое это удовольствие – трудиться, болтать с коллегами, шутить. Недавно забыл фамилию консула и требовал встречи с товарищем Конторкиным, а оказалось, что его фамилия Шарашкин. Наташа из свечного ящика долго смеялась над этим. Товарищ Шарашкин в курсе нашей истории, потому что против меня возбудили дело за сравнение койского суда с гестапо, и я обратился к нему за помощью. А теперь о тушёнке. Ты хоть и хрупкая, но без мяса не можешь, поэтому набрал тебе много банок, складирую их в подвале и при надобности доставлю тебе. Тебе не нужно самой просить – достаточно, если твоя сестра позвонит. Галюня, приобретите себе перцовые баллончики, и, пожалуйста, не сближайся ни с кем ради безопасности. Безопасно только в любви. Когда любишь или когда любима, с тобой ничего не случится – всегда будут открываться нужные двери. Даже у твоей сестры всё будет в порядке. Галюня, милая, уезжай домой!»

Работа смогла отвлечь от тяжёлых мыслей только на пару дня. В коллегах, соседях, прохожих чувствовалась нервозность. Люди изменились, и возникла необходимость что-то совершить.

– Я хочу взять отпуск.

Йенс потупился:

– Ты только недавно из него вернулся.

– Мне нужно перед карантином завершить дела. Потом будет поздно.

– И сколько тебе нужно для завершения дел?

– Девять рабочих дней. До конца марта.

Йенс выразил искреннее нежелание, но уступил:

– Чтобы первого апреля был как штык!

Ага! За последние дни я сделал продуктовые большие запасы. Как перед войной. Всё и походило на начало войны. Закрывались регулярные авиарейсы, захлопывались границы и железнодорожные сообщения. Я верил не в чуму, а в попытку развязывания новой войны. Она казалось мне очевидной.

«Пока есть возможность, улетай. Читала про электронный концлагерь? Это он и есть, это его начало. Все будут жить в своих норках, и не неделями, а месяцами. На Родине лучше, там вольней, и всегда в трудные минуты ты должна быть на Родине. Если тебе нужна помощь, то дай мне знать. Меня могут посадить не из-за тебя, а из-за моих русских взглядов, а любовь к тебе для судей только предлог. Помнишь, я писал, что всё на Земле держится на нашей однобокой любви? Карантин исчезнет, когда ты снова подружишься со мной. Когда между нами будет мир, тогда всё закончится. 18.03.7528»

Галины портреты и запасные ключи от квартиры я отнёс к живущей поблизости прихожанке. Так же я оставил ей контакты Гали и Сусанны. Бредовее ситуации, когда даже в военное время запрещены контакты через третьих лиц, трудно было представить! Третий рейх открывал передо мной свой ухмылочный оскал. Ничего не изменилось, добавились только маски.

Каждый день Галя читала мои сообщения, но так и не доверилась мне. Самоизоляция её не пугала – она с детства жила в ней, скитаясь из общежития в общежитие. Вскоре я написал ей следующее:

«Галя, я в Петергофе! Не выходить из дома на чужбине равносильно заточению. Лучше быть в заточении среди своих. Прилетел в Москву, но не решился заехать к маме и улетел к знакомому в Петербург. Дома на Финском Заливе невысокие, и даже в особняках живут обычные люди. Добавь к этому солнце, морской бриз, и поймёшь, что любой карантин здесь это пустяк. Мне нельзя покидать Петергоф до второго апреля. На снимке местный дворец бракосочетания – у нас браки заключаются во дворцах, и уже поэтому семейные ценности у нас выше либеральных. Давай помиримся, чтобы спасти мир, давай спасём Землю. Не эпидемия опасна, а глобальный контроль. Против диктатуры только любовь поможет, а она у нас есть. 21.03.7528».

За день до этого отменили рейсы из Северной Гавани в Москву, и я позвонил старой знакомой в Лербин:

– Кать, есть самолёт в воскресенье утром. У тебя можно остановиться?

– Зачем в воскресенье? Завтра Дацков летит домой. Дацкова помнишь? Вдвоём веселее.

– Да. Хорошо, попробую.

Первым утренним поездом я добрался до столицы Тюлерандии. Сергей с Катей встретили меня на вокзале, с билетами на самолёт тоже всё сложилось удачно. Дацков пытался улететь второй день подряд:

– Вчера не удалось. Курляндия закрылась, и рейс отменили!

Он был довольно хватким предпринимателем из гостиничного сектора, а я помнил его по нескольким вечеринкам. В небе Дацков успел принять на грудь и уже на посадке предложил лететь с ним в Ленинград. Перспектива побывать в городе на Неве, когда твою девушку зовут Галя, не могла оставить меня равнодушным.

– Вот и не надо маму опасности подвергать. В самолёте теперь легче всего заразиться! – рассуждал Дацков.

– А ты боишься заболеть? – спросил я, приняв перед проверкой температуры аспирин, и рассказав ему про Милан.

У Сергея полезли на лоб глаза:

– Ты оттуда приехал?

– Из Бергамо вылетал, – подтрунил я над ним, – но прошло уже три недели.

В Шереметьево Сергей действовал оперативно. Он убедил по телефону мою маму в том, что мне лучше пожить в самоизоляции, затем вызвал такси до Внуково и по дороге заказал билеты на второй рейс. Вечером мы неслись по бесконечному Ленинскому Проспекту, за окном мелькали фонари, в такси играла незнакомая песня: «Я тебя люблю, я тебя люблю, это всё, это больше чем всё», а мне хотелось, как можно скорее сообщить… Галя, я в Ленинграде.

Следующие две недели я прожил в однокомнатной квартире Сергея. В первый же вечер Дацков, посоветовавшись с отцом, против моей воли зарегистрировал нас в Роспотребнадзоре, а наутро явившийся врач посадил нас на карантин. Ни страховки, ни налогового номера у меня не было, поэтому седой доктор, связавшись с поликлиникой, выдал мне бумажный больничный, который нужно было закрыть второго апреля. Напоследок Николай Иванович порекомендовал нам пить водку, чем укрепил во мне образ русского врача:

– Лучшее лекарство от вирусов – это водка! А спиртовая повязка освобождает лёгкие от отёчности. Так что запаситесь на две недели.

– Обязательно! – обрадовался Дацков.

В отличие от Сергея, я почувствовал себя чужим классической русской жизни персонажем. Либерал и доктор любили водку, а приезжий из заграницы патриот нет. Доктор виделся мне теперь Чеховым, а Сергей Обломовым. Они понимали друг друга, а меня нет. Они жили дома, а я нет. Когда дверь за Чеховым захлопнулась, начался мой второй за месяц карантин.

Конечно, самоизоляцию мы нарушали – ходили закупаться, устраивали прогулки, на которые Дацков-Обломов норовил взять с собой бутылку. Я ездил в Петербург, бродил по набережным, церквам и последним открытым кафе, заказывал Галины портреты на Невском. Настроение портили громкоговорители, по которым людей убедительно просили оставаться дома. Громкое безрадостное «Внимание! Внимание!» напоминало о войне. Напоминали о ней ежедневные сводки о числе заразившихся, сообщения о новых карантинных мерах, заявления чиновников. Чувствовалась во всей этой вакханалии тяжёлая мировая подавленность. На свежем воздухе мучила совесть – трудно понять, какую опасность я представляю для окружающих.

Дацков пил через сутки – один день работал, а на следующий испытывал моё терпение. На улице он вдруг начинал командовать над прохожими, переходя на тюлерандский язык:

– Дистанцию! Держите дистанцию! Абстанд битте! Мы из Лербина.

– Какого Лербина? – одёргивал его я: – Мы дома должны сидеть. Мы представляем опасность для общества, а не наоборот. Хочешь, чтобы нас в полицию загребли? У меня даже работы нет, чтобы штрафы платить.

Особенно неприятным было дацковское высокомерие к соотечественникам. Соотечественники были для меня куда важней тюлерандцев и не только потому, что здесь жила моя мама – народ гораздо значительней отдельного его представителя и его рода. Терзало меня и то, что я не могу взять и уехать, что вынужден слушать пьяные разговоры и громкую музыку. До апреля даже мусор из квартиры выносить было наказуемо, и если на нарушение карантина в черте города ещё смотрели сквозь пальцы, то досрочное возвращение в Москву казалось мне делом рискованным. Хотелось обойтись без административных последствий, хотелось хотя бы на родине не иметь проблемы с законом.

– Не нравится музыка, езжай в Москву!

– Меня из аэропорта вернут.

– Ты лицемер. Живёшь на чужбине и хаешь её.

– И ты лицемер. Живёшь в России и хаешь её. Россию можно хаять, а Тюлерандию нет?

– Тебя Тюлерандия пригрела. Почитай, как там возмещают убытки владельцам кафе и артистам. Здесь такого не увидишь.

– Ворам легко быть щедрыми! Отжать чужое, а потом благотворительность изображать.

– Ну раз ты всё родное любишь, тогда люби и Полину Гагарину! – смеялся Сергей и увеличивал громкость.

Ссоры повторялись через день. Либерал слушал российскую попсу, заезжий патриот затыкал уши, и у меня рос вопрос, кто из нас более русский. Мне не хватало родины, а Сергей ей приелся. Он обустраивал её под себя, а не под прихоти эмигранта. Мне подавай блины, а он ими сыт. Мне подавай что-то традиционное, а ему оно набило оскомину. Кроме водки, конечно. Мой патриотизм походил на тюлерандское занудство, а либерализм Дацкова на русскую разнузданность.