Текст книги "Галинословие"

Какие контакты? С кем? С таким же успехом можно запретить кормить китов или высаживаться на Луне. Я не кормлю китов и не летаю в космос. Что тюлерандцам от меня надо? Мало того, что мне запрещено общаться с Галей, теперь у меня такой же точно запрет от Сусанны, будто я горю желанием с ней общаться. Бесконечные расследования, вывернутая наизнанку логика, невозможность быть вместе с Галей – всё это продукт чтения, всё это заложенный книгами сценарий. «Процесс», «Любовь во время чумы», «Идиот» – нужно быть осторожней с тем, что смотришь, слушаешь и читаешь.

Койск, Дэттен, Северная Гавань, Ольбург, на очереди Лербин и Москва – судебная география растёт на глазах. Единственным тихим уголком для меня остаётся лежащий по ту линию фронта Славянск.

«Лукерья Михайловна, семейный суд Галя проиграла, её обвинения отклонены как бездоказательные. На что она рассчитывала? На последних концертах я не подходил к ней. Суды – это некрасиво и бесчеловечно, суды отнимают силы, время, внимание. Галя судится со мной годами, и следующий суд седьмого ноября. Выходные провёл с Миланой и Блондиной. Ходили в кино. Знаете, что мне открылось? Настоящая жизнь в детстве и молодости, а потом только воспоминания. Жизнь легка и поверхностна, счастье легко и поверхностно, любовь легка и поверхностна. И счастье не остаётся в памяти. В памяти остаются всякого рода незавершённые дела, принятые решения. Это они тянут человека на дно – из юности в старость. Человек думает, что он мудреет, а на самом деле он стареет. Опыт и знания – это обмен своей молодости на старость, неравноценный обмен, обман. Если вы со мной не согласны, то только потому что я не даю прохода вашей дочери. Если Галя не считает это любовью, то пусть даст ей время, и ненастоящая любовь пройдёт сама, а запретами Галя только порождает новые её формы – вместо морской почты появится что-то новое, вместо граффити что-то непредсказуемое. Галя ворвалась в мою жизнь гораздо основательней, чем я в её, и сама же меня за это судит. Галя царевна, но не царица, чтобы её желания были законом. Она не одна на планете – я тоже здесь живу, и ей придётся с этим смириться. Мы будем встречаться, у нас один Бог, и Он говорит: да любите друг друга!»

Следующие письма в Славянск снова выдавались по доверенности.

«Лукерья Михайловна, в начале семестра только из-за болезни пропускают университет. Надеюсь, у вас всё прекрасно. Без здоровья нет лёгкости, а без неё любовь уходит на дальний план. Мои письма вы будете получать, пока мы с Галей не помиримся. А как только это произойдёт, помирится и Украина с Россией. Все думают, что Россия девушка, а нет – Россия это я. Поэтому никто нас и не может победить – нападают как на девушку, а получают от мужика. Мы с вашим мужем соперники, боремся за Галю – он как отец, а я как друг. Я у него не только Галю, но и вас отберу – перетяну на свою сторону. Снилась Галя. Непривычно ласкова она была. Волосы её мягкие руками помню. Голову свою она мне на колени клала, волосы её на мои руки ложились. Откуда у меня знание, что Галя моя? У вас с Галей тоже дистанция – она всех на дистанции держит. Прочёл, что надежда – это мост между прошлым и будущим, и что она не даёт человеку жить настоящим, и что только в настоящем есть счастье. Счастье всегда сейчас, а не когда-нибудь, и оно не запоминается. Запоминается несчастье, которое надеешься в будущем исправить, тем не менее я надеюсь на дружбу с Галей. Обязательно наступит мир, и она будет мне улыбаться не дежурной улыбкой, а улыбкой тайной, потому что любовь – это тайна. У меня с Галей тайна!»

Мне часто встречаются люди, похожие на книжные персонажи. Наверное, некоторые образы из книг и фильмов отпечатываются в памяти, кристаллизуются где-то за горизонтом событий и предстают однажды для знакомства. Мимика, жесты и повадки нового человека предсказуемы, словно кто-то взял и вылепил его по твоему заказу. Насколько детально точен заказ, настолько соответствует новый знакомый прообразу. О Гале я никогда ничего не читал, не видел и не слышал – Галя абсолютная незнакомка, и я узнал в ней именно незнакомку.

Когда любишь, не замечаешь неприглядные вещи, а когда остываешь, замечаешь многое или же, наоборот, остываешь из-за многого. И это касается не только личных отношений – у меня, например, конфликт с церковью. Как прекрасно не было бы учение, со временем его присвоят и отредактируют под себя дельцы. И чем востребованней учение, тем быстрей его приберут к рукам. Такова природа дельцов – прибирать всё востребованное, и было бы странно, если бы они этого не делали. Сама природа дельцов заключается в захвате любой перспективной идеи и перестраивании её под себя. Как же было дельцам не попытаться присвоить учение Христа и возглавить церковь?

Первые годы воцерковления это так называемое новоначалие. Образ новоначального это образ искреннего, вспыльчивого ревнителя веры. С годами он остывает, смиряется то с одним, то с другим несоответствием, идёт на компромиссы и отстраняется, но к этому времени появляются новые новоначальные, которые со своей колокольни не хотят ничего видеть и слышать – уже они подхватывают эстафету борьбы с критикой. С церковью как с красивой, но лукавой девушкой. Сперва ты ослеплён её красотой, а когда разочаровываешься её сущностью, ей восхищается уже кто-то новый, и девушка переходит с плеч одного влюблённого на плечи другого, оставляя за собой шлейф разочарованных людей.

В церковном учении очень легко обходить догмы и утверждать противоположные вещи. Священники могут говорить разное – сегодня одно, завтра другое, одному одно, другому другое, один одно, другой другое, и к их меняющимся интерпретациям не придраться. Это как юридические лазейки в уголовном кодексе, потому что все законы пишутся исключительно для сохранения власти. Примеров много. Да любите друг друга – не мир я принёс, а меч! Нет ни эллина, ни иудея – я пришёл только к сыновьям израилевым! Почитай отца и мать – оставь мертвецам хоронить мертвецов! Ваш отец дьявол – я пришёл исполнить завет! Не убий – отрежь себе руку! Противоречий сотни, если не тысячи, а исключительное право толковать слова учения принадлежит священникам. Противоречия и нужны именно для исключительного права руководить паствой. Исключительное право и есть власть, и ничего кроме власти. Дельцам необходимы противоречия и двоякие смыслы – двусмысленность среда обитания дельцов, а в правде им не выжить. В правде делец у всех на виду, в правде на нём шапка горит. Власть всегда у дельцов, власть всегда лицемерна. Христос спасал людей от дельцов, а дельцы укрылись от людей его именем. Христос стал для дельцов удобной маской – удобно дельцу слыть христианином.

Галинословие

– Что вы мне можете дать? – спрашиваешь ты.

– Своё внимание. Всё его тебе отдаю.

– И зачем оно мне? Я прекрасно без него обхожусь. Вы не заметили, что я даже за помощью обращаюсь, чтобы избавиться от вашего внимания.

– Боишься, что я потребую от тебя что-нибудь взамен?

– Вы не требуете, вы нагло берёте. Вы отнимаете моё внимание, точнее, пытаетесь это сделать. Вам всегда будет его мало, и я вынуждена вас остановить. Вы никогда не получите моей улыбки. Я догадываюсь, как она вам дорога. Так вот никогда – никогда я не изменю к вам своего отношения. Я жалела вас раньше, и это была ошибка. Вы не хотите понять, как оскорбительна мне сама ваша мысль, что мы можем быть вместе. Кем бы вы ни были для других, для меня вы негодяй. При том мелкий.

Все твои слова откровение. Я принимаю их некритично и только по прошествии дней начинаю защищаться – долго осознавать себя негодяем невозможно. Это несовместимо с жизнью. Попробуй согласиться с тем, что ты дерево – надолго ли тебя хватит? Чем дольше ты соглашаешься с этим, тем с большей вероятностью получишь психическое расстройство.

Снова снилась ты. Просторный светлый вестибюль университета, больше похожего на фойе советского кинотеатра, весна, люди. Я невнимательно слушаю поучения какого-то старика, и в этот момент в здание входишь ты. Направляюсь в твою сторону, но приближаться к тебе нельзя, ты это знаешь и улыбаешься ограниченности моих прав. Это выглядит насмешкой, но доброй – ты не отворачиваешься как в последние три года, а весело смотришь мне в глаза. Длится это недолго. Ты отлучаешься и, завершив дела, появляешься снова. Вопросительно оглядываешься на меня и выходишь на улицу. Твой взгляд не иначе как приглашение, поэтому я бегу за тобой сквозь стеклянные двери. Никаких сомнений, что ты пришла в университет именно за мной. Наверно, тебе сообщила обо мне твоя мама. Мол, он ждёт тебя – сходи, посмотри. На выходе открывается большая провинциальная площадь. Это незнакомый мне советский город. Мы шагаем вместе по площади, ты спрашиваешь:

– Не боишься? Тут везде камеры.

Не знаю, что отвечать. За совместную прогулку мне грозит тюрьма – тебе достаточно сделать один звонок, и меня арестуют. Но ведь это игра, потому что я вижу, как ты рада мне.

– Не боюсь.

Мы идём дальше, пересекаем проспект, ты останавливаешься на каменных ступеньках и снова обращаешься ко мне:

– Вы должны измениться.

Измениться? Что ты имеешь ввиду – не очередной же запрет? Ты сияешь, и видно, что мы окончательно помирились. Мне вовсе не нужно меняться, чтобы быть вместе с тобой, и твои слова сказаны лишь для проформы. Это примирение такое же лёгкое, как и непривычное, и я не могу поверить своему счастью. Теперь уже мне нужно отлучиться – нужно уйти, чтобы помочь маме. Я с лёгкостью оставляю тебя и встречаю снова ближе к вечеру. Даже не встречаю, а вижу издали как ты стоишь на платформе в ожидании наземного метро. На тебе длинная синяя юбка, синяя кофта и синий платок. Вся ты в синем. Очень стройная и хрупкая. Поезд приближается. Успею ли? Бегу по эскалатору и думаю, не много ли для нас двух встреч за день. Ещё думаю, что теперь ежедневно буду провожать тебя, что уже не потеряю, что война закончилась.

Проснулся я на окраине города в гостях, и с большим трудом признал, что наша встреча оказалась сном. Сон был так дорог, что не хотелось ничего другого. Весь день оказался рассеянным – так ведь всё, что угодно, можно у человека отобрать – взять и перевести событие в категорию сна. Только-только вернул тебя, и тут же потерял. Сижу на работе и проживаю сон заново. Он так разится с действительностью, что я готов позвонить тебе, но сделай я это, нагрянет полное непонимание. И всё же сон сильней действительности, в нём больше правды. Две реальности накладываются друг на друга как две галактики. Я выбираю одну, а ты гонишь меня в другую.

Ноябрь 7527

 
О подол задела платья
Галя белу ноженьку
Ни гулять, ни танцевать с ней
Не велит мне Боженька.
До крыльца не допускает,
Не откроет форточку.
За окном порой мелькает
Тень любимой в кофточке.
Вот она готовит кашу,
Сестру чаем потчует,
А любовь засудит нашу,
Попадись на очи ей.
Гречка, свечка, чай, колечко,
Выйди, Галя, на крылечко.
Полетим на Путь на Млечный
Как два светлячка.
Что ты, кто ты, где ты, как ты?
Эх ты, ух ты, ох ты, ах ты!
Так вот с бухты и барахты,
Галя-Галечка.
 

Портрет Гали с пасхальным яйцом (в стиле А. Ремнёва) сделан Верой из Москвы.

В первый день месяца я получил новое приглашение на беседу с комиссаром Эвертом. Против меня возбужденно ещё одно уголовное дело. В письме указывалось на преступление, совершённое мной шестнадцатого сентября в Северной Гавани. Не укладывалось в голове, кто и в чём меня обвинял – тот день я провёл на работе и ни с кем не конфликтовал.

Письмо пришло в пятницу, так что мучиться в неведении предстояло минимум три дня – выходные были отравлены. Было интересно, отдают ли в правоохранительных органах отчёт, как портят жизнь письма, полученные в пятницу вечером? Ни проверить, ни навести справки до понедельника было невозможно. В совершенном мире такие письма считаются преступлением. Их нельзя сравнить с моими письмами Гале – на свои письма я в любую минуту готов дать ответ, и Гале не нужно ждать, чтобы разобраться, что я имею ввиду. Здесь же одна сплошная неясность – я обвинялся неизвестно в чём.

В понедельник я попытался связаться с комиссаром Эвертом по телефону, но не застал его на месте. Пришлось связаться с ним по эмайл и попросить перенести беседу в связи с предстоящим судом, а также сообщить имя обвинителя.

Им оказалась моя дочь. Сусанна обвиняла меня в оскорблении по электронной почте. Я отыскал то злополучное письмо – единственное письмо к ней за последние три года. В нём я отказывался платить за зимний семестр и объяснял, что не финансирую южнородезианцев. За эту свою позицию, выраженную в письменном виде, я привлекался к судебной ответственности. Для полноты обвинения к оскорблению была добавлена попытка наживы за счёт ольбургского университета.

Очень долго я усваивал смысл поступка дочери. Взрослая девушка, создавшая семью, пыталась учиться за счёт отца и при этом обвиняла отца в оскорблении, грозящем ему большим штрафом. Также она обвиняла его в попытке наживы за счёт университета, заключавшейся в том, что он отказывался отдавать этому университету часть своих доходов. У отца с университетом не было заключено никаких договоров, и никаких обязательств перед незнакомым провинциальным учреждением у отца не было, и тем не менее, в очередной раз от меня требовали признать себя негодяем. Сперва этого потребовала Галя, и я даже признавал за ней какие-то основания, какие-то оправдания её поступкам, потом Сусанна, но ничего кроме ревности в её действиях я не видел. Мне казалось, что и с мигрантом дочь сошлась исключительно из мести ко мне, а, так как после этого я совсем перестал интересоваться её жизнью, она решила осудить меня под любым предлогом.

Переключаться на новое дело в канун суда не было сил. Была злость – лютая злость против системы, в которой детей при толерантности ко всему остальному учат осуждать собственных родителей. Открыто критиковать тюлерандские законы в письме комиссару полиции я не стал, а только добавил к гневному содержанию перевод басни «Свинья под дубом».

Вечером шестого ноября – в канун суда – я отправился за единственной своей свидетельницей. Насте исполнилось шестнадцать, и мне очень повезло, что её вообще со мной отпускали. Последние недели ожиданий довели меня до состояния, в котором границы сна и яви были размыты. В метро я моментально отключался, и реальность туманно проносилась мимо меня. В ней уже не было ничего интересного – тёмные лица с отпечатком борьбы за выживание, хищнические взгляды, всеобщая осторожность, недоверие. По мере отдаления от центра города вагон метро заполнялся жителями ада. До преисподней было ещё далеко, но приближение к ней уже ощущалось.

Настю я застал в рассеянном состоянии. По зову мамы она спустилась со второго этажа уже в пижаме, готовая ко сну, и поездка в Койск оказалась для девушки полной неожиданностью. Ахнула и Настина мама:

– Сегодня ночью?

– Да, на сон осталось семь часов.

– Я вообще могу не спать! – заявила девушка.

Она засобиралась, дети забегали в тусклом электрическом свете, мешая сестре сосредоточиться, и та терялась в догадках, что ей пригодится в далёком Койске. В первую очередь помада, косметика, каблуки – багаж стремительно рос, пока не вмешалась Настина мама. Большую часть вещей после её контроля пришлось выложить.

Уже у меня дома пообещав, что десяти минут на утренние сборы ей будет достаточно, Настя закрылась с ноутбуком и заснула только после полуночи. В начале четвёртого я её разбудил, Настя перешла из маленькой комнаты в ванную, и десять минут, отведённые на приведение себя в порядок, растянулись почти на час. Я совсем не учёл, что в плане сборов Настя самая обыкновенная женщина – и Галя такая же, и ей, чтобы выйти из дома, требуется время, поэтому что ровно в четыре пришлось вызвать такси. Одновременно со звонком открылась дверь ванной, и оттуда вышла уже не скромная школьница, а покрытая несколькими слоями пудры японка. Обведённые брови, ресницы, веки превратили девичье лицо в лицо фарфоровой куклы. Возможно, суд Насте представлялся чем-то вроде ночного клуба, и такой свидетель мог обойтись мне боком, но ни времени, ни желания смущать школьницу оценкой её внешнего вида у меня не было. С Насти теперь можно было только пылинки сдувать. Любое неосторожное замечание – а это я умею – лишило бы её необходимой уверенности.

На улице пронзительный холод. Успеваем купить кофе и с облегчением влетаем в хорошо отапливаемый поезд. Настя впервые в экспрессе, и она под впечатлением от комфорта. Меня это расстраивает – обычный экспресс для русской девушки не должен казаться чем-то особенным, должно быть так, чтобы никаких девушек комфортом было не удивить. Комфорт, статусность, кастовость, сословность как понятия должны исчезнуть и освободить место для творчества и развития. Теперь главное, чтобы поездка Настю ни капли не утомила, поэтому на противоположные сиденья можно закидывать ноги, смотреть «Огни большого города» и есть свежую малину. К сожалению, из-за задержек и изменения расписания приходится делать две пересадки, а к семи утра температура падает до нуля, и Настя к этому не готова – с открытыми ногами она мёрзнет на перронах, и я ничем не могу ей помочь. Гале я бросился бы растирать ноги, и не важно, сопротивлялась бы она или нет. Даже если бы она ударила меня, то не остановила. К Гале, несмотря на суды, у меня есть доступ, Галю я вижу своей, а Насте на холоде должен помочь кто-то другой.

С большой задержкой прибываем в Койск. На встречу с нанятой мной в качестве адвоката фрау Кун опаздываем, и я даже не знаю, где её искать. Пройдя контроль в здание суда, я и вовсе забываю о защите – единственная, кого я вижу, это Галя. Её имя срывается у меня с губ, она поворачивается, пристально смотрит, вспоминает, что я обвиняемый, и толкает сестру к лестнице. Мне хватает двух секунд, чтобы нагнать её:

– Рад тебя видеть. Это Настя. Помнишь, она на концерт приходила?

– Да! – отвечает Галя и тут же вспоминает, что не разговаривает со мной.

Сёстры тянут за собой чемоданы. Это выглядит, словно они забежали на суд по пути в аэропорт. Возможно, они заглянули сюда, прервав турне, возможно, у них гастроли, отпуск переезд. Эта мысль обжигает сердце – заново искать её адрес, заново обходить студенческие кварталы, а если Галя больше не студентка, то найти её будет ещё труднее. Она идёт рядом, а я уже в её поиске. Мы поднимаемся по лестнице: впереди Вика, за ней мы с Галей, и замыкает процессию Настя. Чемодан даётся Гале нелегко, но помощь она отвергает, хотя нужный всем этаж только через восемь пролётов. Сёстры останавливаются, заворачивают за угол и торопятся занять подвернувшуюся скамейку. Галя так близко, что я чувствую себя в как в незнакомой сказке.

– Галя, нам выше. Комната двести сорок семь.

– Подождём, когда он уйдёт, – говорит сестра.

Галя молчит, она совсем не изменилась. Прямые неприбранные волосы, взгляд в сторону, опускание век, молчание. Приходится оставить её и догонять Настю. Что-то подобное испытывают при восхождении на Эверест – поднимаются к вершине, оставляя на пути немощных, но на вершине у меня суд, а главная моя цель остаётся внизу, и уже в этом я чувствую неправду. Я здесь не из-за суда, а из-за Гали, но вынужден играть в чужую игру, и это принуждение делает меня недостойным, ведь только свободный может любить. Оправдывает меня лишь то, что правила игры устанавливает Галя, и если я и подчиняюсь, то не воле суда, а её собственной воле. Дойдя до второго этажа, я вспоминаю об адвокате. Его присутствие теперь только помешает, только подчеркнёт, что мы с Галей по разные стороны фронта. Отправляюсь на поиски ставшей вдруг абсолютно ненужной мне фрау Кун. Нужно спуститься вниз, подняться в другое крыло и проверить столовую, в которой она обещала меня ждать. Обхожу столы в надежде не найти никого, похожего на женщину, которую знаю только по фотографии, и с чистой совестью снова мчусь к Гале.

Сталкиваюсь с ней в зале ожидания. Она вскакивает, уступает нам с Настей место и переходит с сестрой в коридор. Её близость не даёт мне покоя, и упускать дарованные Богом минуты кажется мне грехом – перед судом преступление видеть Галю, а перед Богом преступление её не видеть. Нахожу поводы, чтобы снова и снова пройти по коридору.

– Насть, я в уборную.

– Хорошо!

– Насть, я за адвокатом.

– Да!

– Насть, я к ней.

– Иди! – кивает свидетель.

В Настины шестнадцать мои действия куда понятнее, чем в Галины двадцать семь. Прохожу мимо сестёр, а они опускают глаза. Замедляюсь, останавливаю дежурных по этажу, тяну возле Гали время. При обращении к уборщице делаю ошибку в ударении, и это вызывает у сестёр насмешку. Такая реакция лучше, чем совсем никакой, и в надежде на Галину улыбку я изображаю замедленную съёмку – шагаю медленнее медленного, пытаясь сохранить равновесие. Мои старания ненапрасны, головы сестёр опускаются ниже, но молчаливые улыбки им скрыть не удаётся. От такого успеха затягиваю страдальческую:

 
Я любил одну милую,
Дорогую, хорошую…
 

Слова вылетают скомкано и неровно. Фигуранты другого дела поднимают глаза, Настя покрывается румянцем, и уже ради неё мне приходится замолчать. Появляется помятая женщина с чертами алкоголика. Сетевым фотографиям верить нельзя, на них нет мешков под глазами, нет потухшего взгляда, а настоящая фрау Кун никакой симпатии не вызывает. Мало того, что пришла не вовремя, так она начинает наводить и свои порядки.

– Это пострадавшая? – спрашивает она, указывая на Галю.

– Да.

– Немедленно отойдите от неё – вам даже здороваться с ней нельзя.

Уже одна эта категоричность действует на нас с Настей отталкивающе, ведь её позвали защищать, а не указывать и командовать. Адвокатов, прячущих под строгостью профессиональную непригодность, пруд пруди, и фрау Кун оказалась не исключением. Она ведёт меня в зал ожиданий и начинает задавать вопросы не по делу. Спрашивает она по нескольку раз одно и то же, не может ничего запомнить – даже не пытается, а делает вид. Отвечать на пустые вопросы крайне неприятно, закрадывается сомнение в том, что она вообще знакома с делом, и мне хочется предложить ей аспирин. Настя переглядывается со мной, в глазах у неё недоумение и сочувствие. Даже для неё очевидно, что перед нами мошенница, и что у мошенницы похмелье. Как только у фрау Кун звонит телефон, я, пользуясь случаем, возвращаюсь в коридор.

У Гали поникшая голова. Складывается впечатление, что она в растерянности, что готова к поражению, и в моих венах не остаётся ничего кроме жалости. Уверенность в победе сменяется на желание уступить, поддержать её, показать, что я уже не борюсь:

– Ради этих десяти минут я готов на год тюрьмы.

Фрау Кун снова отводит меня в сторону. Чтобы расположить меня к себе, она прибегает к фамильярности:

– Ожидание это самое нелюбимое в моём деле.

– А по-моему, это главное в вашей профессии. Я только в кино видел, чтобы адвокат темпераментно размахивал руками и взывал к чувствам судей.

– Я именно такая. Не волнуйтесь, мы победим.

Я волнуюсь не за себя, а за Галю – моя победа доведёт её до слёз, а стать свидетелем её поражения означает стать её врагом. Такого она мне не простит, и наличие адвоката только усилит её обиду. Быть по разные стороны баррикад – что может быть нелепей? Как я после победы её верну? Настя ничего против Гали не имеет, а вот фрау Кун демонстрирует к ней подчёркнуто прохладную вежливость. Мне хочется заверить своего адвоката:

– Вы её совсем не знаете. Она хорошая.

– Вы защищаетесь от неё, а не она от вас!

– Она от меня, а я от её сестры и отца. Галя не хочет никаких процессов. Она не этим живёт.

– За время своей практики я столько муз перевидела, – вздыхает фрау Кун.

Проходит полчаса уже нашего времени, прежде чем секретарь пригласила нас на заседание. Все пропускают друг друга, а я представляю, что раскрытые настежь двери – это двери в ЗАГС и жду момента, чтобы войти в зал вместе с Галей. Если не сегодня, то когда-нибудь, но нас распишут. Три русских девушки занимают места свидетелей, я с фрау Кун садимся напротив прокурора, а на кресло судьи присаживается блондинка с правильными чертами лица. В чёрной мантии она похожа скорее на выпускницу колледжа, чем на Понтия Пилата. Мне льстит, что моя судья красивая женщина. Если бы не старый прокурор, то меня судили бы только женщины. Женский суд! После окончательной победы феминизма семь женщин (седьмая – переводчик) делят последнего мужчину на Земле. Борьба идёт нешуточная, все понимают, что шансы на победу только у Гали, и немного завидуют ей. Мужчина волнуется, как бы женская зависть не переросла в Островское «да не доставайся же ты никому». Бой будет жарким, беспощадным, и в качестве трофея в нём обвиняемый. Да, обвиняемый это Галин трофей, её достояние, её жертва – это она привела его на арену. От осознания себя Галиным личным гладиатором легко на душе. Гладиатор – это почти телохранитель, а охранять Галю моя мечта. Судья не разделяет моей радости и требует отдать ей свой телефон:

– На прошлом заседании вы попытались делать аудиозапись. Это недопустимо.

– Вот, пожалуйста! – подхожу и кладу трубку на кафедру.

Строгость не отражается на её красоте – лицо у судьи ровное, умное, открытое. К таким лицам у меня полное доверие, и только лицо адвоката под большим вопросом, но оно сбоку и общей картины не портит. Началось заседание с установления моей личности и зачитывания обвинения. После формальностей судья просит свидетелей покинуть зал, и три русских девушки уходят. Спустя минуту для слушания приглашается главный свидетель, и Галя возвращается. Судья устанавливает её личность, предупреждает об ответственности за дачу ложных показаний и задаёт первые вопросы. Предупреждение об ответственности звучит повторно, на нём ставится особое ударение, и Галю это смущает. Она отказывается от помощи переводчика, но начинает сбиваться. На вопрос, как она себя чувствует, она молча открывает чемоданы и высыпает их содержимое на стол. Стол становится завален платьями, платками, обувью, духами и цветными конвертами, которые я отправлял в Славянск. Галя заканчивает свои действия словами:

– Вот! Вот, как я себя чувствую!

– Жалуетесь?

Я захотел, чтобы Галя сказала: «Хвастаюсь!».

– Подарки, письма! Он мне прохода не даёт. Это не всё! Продукты пришлось раздать, чтобы они не испортились. Посланиями он завалил не только меня, но и моих близких. В этих конвертах фотографии, деньги! Я готова их вернуть прямо сейчас. Он шлёт моей маме посылки, банковские карты. Она его об этом не просила, а он шлёт.

– Возмутительно! – вставляет слово седой прокурор.

– Расскажите нам об прошлогоднем концерте. Обвиняемый утверждает, что букет вам дарил ребёнок, а не он.

Перед тем, как ответить, Галя слышит ещё одно предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. Уверенность, с которой она рассказывала о подарках, пропадает, голос становится неровным, Галя начинает запинаться:

– Знаете, у меня столько концертов, что я уже не помню, кто дарил мне цветы. Может быть, и была девочка, но лучше я не буду ничего утверждать – не хочу ошибиться, раз это наказуемо.

Это самый лучший момент, чтобы одёрнуть Галю. Что значит, не помню? Зачем тогда обвинять? Решаю заявить протест и тут же получаю удар локтем от фрау Кун:

– Не будем её перебивать. Записывайте неточности, а потом мы все их озвучим! – шепчет она.

– Но она врёт – она всё помнит. На этом концерте всё обвинение построено.

– Не сейчас! Потом.

Судья видит замешательство Гали и меняет тему:

– Как и когда вы познакомились?

– Я с этой персоной незнакома! – заявляет Галя.

Это заявление выводит меня из себя. Я поднимаю руку, но адвокат одёргивает меня, и судья продолжает:

– Откуда у обвиняемого ваш телефон, контакты, домашний адрес?

– Не знаю!

Теперь уже я в замешательстве. Теперь уже я ничего не понимаю. Галя продолжает:

– Телефон и эмайл он, наверное, у прихожан выпросил. Мы ходили какое-то время в один приход.

Фрау Кун снова сдерживает моё возмущение. Галя видит, что я молчу, и в отсутствии протестов ведёт себя смелее. Она чувствует всестороннюю поддержку и мужает на глазах. На её стороне и прокурор, и судья, и фрау Кун. Я тоже на её стороне – я слушаю её историю с участием, и теперь обвинения льются рекой:

– Вы думаете это письма моей маме? На самом деле это письма мне. Он пишет мне через неё. Он пишет мне через мою маму, мою сестру и моего отца.

– Неправда! – выкрикиваю я.

Да, да, да, Галя тысячу раз права, но юридически это неправда, и обвинить меня из-за писем к маме нельзя. Мои письма и шаги обращены к Гале, но эти письма неподсудного уровня, юрисдикция на них не распространяется. Фрау Кун делает вид, что всё под контролем. Она успокаивает меня:

– Потом, потом! Не сейчас. Записывайте!

– В городах, где мне приходится выступать, он рисует слово «любимая» и моё имя.

– Мелом?

– Краской. Везде в Койске, где я хожу, он мне это пишет.

– И это до сих пор сохранилось?

– Конечно, это можно прочесть у вокзала, возле моей школы, возле церкви!

– Какой ужас! – вставляет своё слово прокурор.

Почему ужас? Любимая в Койске не только Галя. Тысячи любимых кем-то девушек ходят по тем же улицам, и абсурдно считать Галю адресатом всех любовных посланий. Почему мне не дают слова? Фрау Кун похлопывает меня по плечу.

– Вы когда-нибудь проводили время вместе? Ходили в кафе?

– Нет. Вдвоём никогда. Только в компании других людей.

Вот так просто, не обращая внимание на свидетелей, переписывается история. Зачем такая ложь? Разве не достаточно настоящих фактов? Мы ходили с ней в кафе вдвоём, но так унизительно настаивать на этом. Унизительно настаивать на том, что адрес своей электронной почты Галя дала мне сама, что её телефонный номер высвечивался, когда она сама мне звонила. Кому мне об этом сказать? Кому это интересно? Судье? Навряд ли. Это сломает всю выстраиваемую Галей картину. Некрасиво и унизительно опровергать всё это враньё. Однажды уже я попробовал оправдываться в разговоре с её отцом, и Галя упрекнула меня в малодушии. Оспаривать заявления любимого человека мучительно – или оспаривай или люби. Она презирает меня за сами попытки защиты. Или защищайся или люби. Она перестаёт видеть во мне человека, когда при других я иду ей наперекор. Если ты человек, не спорь и бери вину на себя, не спорь и садись в тюрьму! Таковы её требования, таковы условия нашей любви.

Зашла речь о майском концерте, прийти на который я имел такое же право, как любой другой человек на Земле. Галя не акцентирует внимание на ложном вызове полиции, а судья не останавливает её. Судье не интересны обстоятельства – ей интересно, как близко я сидел к Гале во время выступления, и как стойко Галя терпела мои приставания до самого антракта.