Текст книги "Галинословие"

Сеанс закончился, Ольга пребывала в восторге от результата.

– Но это мои фантазии! – возразил я.

– Что первым приходит в голову, то и есть правда! – уверяла она.

Что-то мне подсказывало, что загляни я в будущее, проекция моих отношений с Галей отразилась бы и на нём, а открой я лицо Бога, оно оказалось бы её лицом. Куда бы я не заглядывал, во всём бы обнаружилась Галя. Потом я ходил с друзьями в кино на новый фильм про декабристов, и в форме Семёновского полка узнал форму из моих рекурсивных фантазий. Не было ни часа, ни четверти часа, чтобы я не думал о Гале. Она продолжала властвовать в моих лёгких. Заняла их, вытеснив дочь, друзей, маму. Только мама меня не судила, а так весь мир ополчился. Не было за последние четыре года ни одной свечи, которую я поставил не за Галю и не за способ общения, который чиновники не смогут поставить мне в вину.

Галинословие

 
Галя, Галя, хоть для песни кофточку сними.
Жарко будет, даже если я тебе не мил.
Галя, Галя, ты же видишь, знойным будет день.
От меня ты в кофте выйдешь прятаться под тень.
Галя, Галя, голубица, сизым бьёшь крылом,
А под ним у гордой птицы нежность и тепло.
Галя, Галя в кофте синей вышла из дверей.
– Здравствуй, Галя, друг мой ситный!
                                            – Здравствуйте, Андрей.
– Галя, Галя! – Вот заладил: Га – ля-ля – ля-ля!
Замолчите Бога ради! Вот вам три рубля.
Этих денег не жалейте на вино в руке
И любовь свою залейте в тёмном кабаке.
А меня забудьте, право. Я не пара вам.
– Пара мы! Конечно, пара! Пара – ра-ра – рам!
Галя, Галя! – Прекратите! Дайте мне пройти!
Я готова и в обитель из-за вас уйти.
Вот дождётесь – приму постриг и уйду в затвор.
Впредь у нас такой лишь острый будет разговор.
 

– Чем полезно мне ваше Галинословие? – спросишь ты, обнаружив его.

– Многим. Хотя бы в качестве улики. Ты заявишь в прокуратуру: смотрите, он же помешан! На принудительное пожизненное лечение его. Тебя услышат, и никто твой призыв оспаривать не станет – суд исполнит все твои прихоти, и только придя в себя, судьи хватятся за голову. Красота – это мощная сила.

– Как же так? – возмутится правозащитница Ева Кун: – Как можно расчищать жизненное пространство заявительницы путём изъятия из мира непонравившегося ей человека? Изолировать и колоть человека до состояния растения только потому, что заявительнице места на Земле мало?

Но фрау Кун не обладает такой красотой, чтобы быть услышанной. Даже муж давно не слушает её. Он засматривается на молодых официанток даже в совместно посещаемых ими кафе. Некрасивая фрау Кун никому больше не нужна, иначе не объяснить её круги под глазами.

– Вы просто завидуете Галине! – припечатает прокурор некрасивую фрау Кун к стенке.

– Вы хоть бы накрасились! – не удержится от комментария судебный секретарь.

Мне тоже не нужен такой адвокат – прятаться за некрасивой женщиной от красивой это худшее из наказаний.

Январь 7528

Первого января я вернулся из Москвы и первым делом вынул из почтового ящика серые конверты – серые конверты от серых людей. Впервые за долгое время я нарушил правило оставлять хорошие новости на потом, и полез проверять посещаемость вебстраницы. Прежде всего я искал посетителей с тюлерандской геолокацией и устройствами, которыми пользовались сестры. У Гали – я уже знал – седьмой айпэд, девятый айфон и ноутбук операционной системы «окна», а у Вики седьмой айпэд и десятый айфон.

Хронология посещения страницы меня обрадовала – тринадцать заходов через Галин планшет за ноябрь и целых четырнадцать за декабрь. Даже тридцать первого декабря Галя не забыла обо мне, а восьмого и десятого она читала страницу из Рима. В журнале просмотров страницы посетитель определялся по номеру устройства, а потом уже по локации, поэтому каждый посетитель имел свою хронологию, и у Гали в истории преобладал Койск. С айфоном Галя заходила ко мне гораздо реже – шесть визитов за два месяца и в основном из других городов. Объяснить я это мог только неудобством маленького экрана и гастролями. На ноутбуке Галя смотрела страницу редко, а Вика ещё реже – десятый айфон из Бомма отмечался в статистике всего четырнадцать раз.

Я ликовал оттого, что Галя читала меня даже на Новый Год. Лучшего подарка трудно было вообразить, но что значил Рим? Связав в поисковике Рим и Галю, я обнаружил статьи о победе Гали на международном конкурсе пианистов. На снимках возле рояля Галя выглядела как прежде: знакомое чёрное платье, волосы хвостиком, детское выражение радости на лице. На вручении награды её щёки в ямочках, а подбородок вытянут, кажется острым, и детскость чередуется с незнакомым взрослым взглядом. Несколько снимков вне сцены: на одних она в группе конкурсантов, на других в синем пуховике с распущенными волосами. Ещё один крупный портрет в анфас, на котором её лицо взмокло как у финишировавшей атлетки. Взгляд уставший, безрадостный – Галя на нём напоминает мне жену в период нашего развода. Уже второй Галин портрет напоминает мне бывшую жену – на первом Галя выглядит шестнадцатилетней Даниэлой в начале нашего знакомства. Такой взрослой я Галю ещё не видел, и мне придётся привыкать к её новому облику. В Риме, несмотря на победу, она одинока и грустна – только так я объясняю себе её поздние заходы на страницу.

Пришла очередь серых конвертов. Из койской прокуратуры сообщалось о закрытии трёх дел за клевету. Прокурор считал мои аргументы необоснованными, а нарушения не затрагивающими общественные интересы. Решение можно было оспорить в двухнедельный срок. Закрывалось дело и против судьи Роде. Письмо было подписано началом декабря, а отправлено в конце месяца – двухнедельный срок оно провалялось в прокуратуре. Эта уловка только раззадорила меня, и на следующий день я опротестовал закрытие всех дел в генеральной прокуратуре.

Три январские недели Галя радовала меня ежедневными посещениями страницы. После каждого её захода я расширял содержание посланиями, портретами, музыкой, фрагментами кино и очерками из альтернативной истории. Отрывки из фильмов я подбирал на тему отношений. Вот девушка в пальто бежит на свидание у московского метро («Небо. Самолёт. Девушка»). Вот девушка на крыше разрешает лежащему рядом парню себя поцеловать («Аризонская мечта»). Вот девушка бежит за поездом и делает вид, что у неё всё в порядке («Любовь после полудня»). Вот женщина навещает мужа в тюрьме («Тот самый Мюнхаузен»). Вот пара встречается на реке («Тихий Дон»). Вот девушка в последний момент обещает парню ждать его («Облако-рай»). Вот у девушки открываются глаза («Огни большого города»).

Содержание страницы и содержание судебных писем – это небо и земля, это два мира, переход между которыми пропасть. Переключаться между мирами трудно, и иногда у меня опускаются руки. Тяжёлый удар получился от дочери – надежда на то, что она заберёт своё заявление, не оправдалась, и дело об оскорблении перешло в суд. Всё внутри меня клокотало и отказывалось принимать эту данность. Возникли сомнения, моя ли Сусанна дочь. Негодование и гнев мешали думать о Гале – не хотел, чтобы она видела меня таким. И ещё было стыдно, ведь никаких примеров суда над отцом я не знал и торопился выкинуть Сусанну из памяти как чужое, враждебное мне существо. Штраф за «южнородезианца» и «потаскушку» составил около двух с половиной тысяч алтын. Прокуроры, судьи и адвокаты раскручивали судебный маховик, чтобы сорвать куш за обронённое в частном письме слово. С такой логикой можно загнать в долги всё человечество.

На этом моя судебная Одиссея не закончилась, меня снова вызывали на допрос, и на этот раз не к комиссару Эверту. Голова шла кругом от количества обвинений, сыпавшихся со всех сторон. Как на зазевавшегося боксёра на меня обрушивался шквал ударов, и я еле успевал на них реагировать. От напряжённого ожидания неприятностей гудела кровь. Трудно расслабиться, когда не знаешь время и направление следующего удара. Времена, когда у меня не было ни процессов, ни полиции, ни допросов, казались далёким сказочным прошлым. За три года жизнь перевернулась с ног на голову. В отделении полиции меня встретили совсем неприветливо. Полицейский хмуро проводил меня в кабинет, сунул бумагу о праве на молчание и попросил расписаться. После этого он сообщил, что я обвиняюсь в оскорблении судьи.

– Какого судьи? Фрау Пинкпанк?

– Судьи Роде. Вы признаёте вину?

– А в чём оскорбление?

– Вы назвали его растлителем детей. Это оскорбление? Вы говорили ему такое?

– Говорил? В зачитанном вами обвинении говорится о письме.

– Вы его оскорбляли или нет?

– Вы там видите оскорбление? Прочтите мои слова и сами решите, оскорбление это или нет.

– Почему вы написали, что чувствуете себя как в гестапо?

– Потому что именно так я себя чувствую. Предвзятость и несправедливость судьи дают мне на это основание.

– Почему судья должен относится к вам предвзято?

– Откуда мне знать? У него спросите. Может, он мне мстит.

– За что?

– За русскую победу в сорок пятом!

– Нет-нет-нет! Такое не пройдёт, этим трюком вы ничего не добьётесь – война давно закончилась.

– Семьдесят пять лет в этом году.

– Вы думаете, что разбираетесь в статьях уголовного кодекса лучше тюлерандских судей?

– Вы сами подчеркнули – не просто судей, а тюлерандских. Тогда и я для вас не просто подозреваемый, а русский. Именно поэтому я чувствую себя как в гестапо.

– Вы оскорбляли судью Роде или нет?

– Нет.

– А что это было?

Полицейский снова зачитал абзац, за который я привлекался: «В оправдательном приговоре судья пишет, что скорее всего обвиняемый является автором граффити в Вохуме, но не хватает доказательств его вины. Судья не имеет право так писать. Существует презумпция невиновности. Раз нет доказательств, то и формулировка такая неприемлема. Я же не позволяю себе такого в его адрес. Я же не пишу, что судья Роде растлитель детей, и просто у меня нет доказательств. Такого я себе не позволяю!».

– Это оскорбление или что?

– Или что?

– Или поучение? – неожиданно произнёс полицейский подходящее слово.

– Поучение! – обрадовался я подсказке: – Пример того, как делать нельзя.

Этот ответ всех устроил, но полицейский так и остался угрюмым и руки на прощанье не протянул.

Так вместо апелляции я получил два новых и абсолютно ненужных суда. Эти суды за оскорбления легли на меня лишним грузом. К середине месяца я успел подать семь ходатайств в земельный суд Койска. В каждом запросе я предоставлял развёрнутые доказательства нарушений порядка ноябрьского судебного заседания и доказательства ложности обвинений, лёгших в основу приговора. Я указывал не только на отсутствие расследования, но и на сговор фрау Кун с фрау Пинкпанк. Фрау Кун блокировала мои попытки защиты, а судья Пинкпанк написала в приговоре то, чего не было даже в обвинении. Галя совсем не утверждала того, что заявляли две тюлерандки, их ложь заслуживала жёсткого отпора, и я не стеснялся заканчивать ходатайства жирными буквами: «Судья Пинкпанк лжёт как дышит!». Резкими высказываниями я рассчитывал привлечь внимание к своему делу и подчёркивал, что фрау Пинкпанк дала повод писать о себе неуважительно.

Из-за того, что земельный суд продолжал молчать, мне пришлось утолить жажду справедливости возбуждением двух новых дел – о превышении судейских полномочий и о халатном бездействии фрау Кун. За одно я возбудил дело и против господина Данерса – раз он готовил иск против моей вебстраницы, то надо было действовать на опережение. У меня чесались руки снова проучить Галиного адвоката. Хотелось напечатать ему на лбу памятку о праве публиковать личную переписку и о том, что в опубликованных документах нет ни фамилий, ни адресов, ни контактов. Была лишь одна деталь, подпадавшая под административное нарушение – адрес страницы был составлен из Галиных имени и фамилии, но это грозило только передачей прав на домен обладательнице имени и только в случае отсутствия договора между владельцем домена и полной тёской Гали. Чтобы избежать конфликта, в социальных сетях я отправил сообщения сорока Галиным тёскам, а один профиль создал собственноручно. Созданной мной Гале я добавил снимки молодой актрисы и в качестве друзей двух своих одноклассников. Оба Димы завели с ней переписку, да так, что подруга Синельникова даже устроила ему скандал. С этой послушной Галей я договорился об использовании домена и таким образом защитил свою страницу от Гали настоящей.

Так прошёл январь. Ежедневно я обновлял страницу для Гали, ежедневно проверял статистику её посещений и ежедневно переписывался с судами. К концу месяца в судебные инстанции мной было отправлено более пятидесяти писем, всего же за полгода таких писем насчитывалось около трёхсот. Количество процессов, в которых я участвовал, перевалило за двадцать, в семи из них я был подозреваемым, три из них только начинались, остальные дела были возбуждены мной самим. Наконец-то, пришло долгожданное письмо об открытии апелляционного дела, и в нём меня настойчиво просили не засыпать суд бесчисленными обращениями, которые делали дело неудобочитаемым.

Мама Миланы сообщила, что её дочерей в декабре приглашали на беседу в полицию:

– Мы каникулы на Урале провели, а, когда вернулись, на письмо внимание сразу не обратили.

Из-за пропущенной беседы я расстроился:

– Свидетели играют большую роль.

– Ты же знаешь, мы всегда за тебя! – ответила мама Миланы.

Её заверение звучало как извинение. Мол, поезд ушёл, и не нужно больше ничего не делать. Но никуда поезд не уходил, и так просто я сдаваться не собирался:

– Будет здорово, если назначат новую беседу. Дайте мне контакты вашей участковой.

– Мы всегда готовы на допрос! – засмеялась Настина мама.

Вскоре Настю снова пригласили в полицию, но потом Миланина мама сообщила, что беседу снова перенесли, и с тех пор на мои звонки она не отвечала.

Галинословие

Когда в моей жизни появилась ты, я понял, что Бога зовут Ты. Ты всячески противилась этой моей догадке и всегда обращалась ко мне на «вы». Я вторил тебе, не желая споров и пререканий, но время от времени божественное Ты у меня к тебе проскальзывало. Только с появлением тебя я задался вопросом, почему ветхозаветного бога звали Я. «Я есть» – заявлял он как мой двоюродный брат Герасим. Если он так самоутверждался, то были основания для сомнения в его божественности. Как девушка не цепляется за молодость, так и бог не цепляется за божественность. Цепляется за молодость только немолодая женщина. Бог не Я, а Ты.

– Ты Галя.

– Не выдавайте меня.

Ты мне всё выкаешь, но ведь куда лучше иметь Бога, чем быть им.

– Это уже слишком! – скажешь ты: – Отец Иоанн должен знать, кого он пригрел на православной груди. Я открою ему глаза на того, кто звонит у него в колокола. Прав был мой отец, сказав, что Андрей – так, кажется, его зовут – что это чудовище притворяется христианином. О, я вывела на чистую воду настоящую акулу (я не акула – прим. автора). Я вытолкну его не только из мира, но и из церкви – из жизни будущего века!

Мне трудно спорить с тобой. Даже если ты ошибаешься, мне важно попасть в твой поезд. Между богом и тобой я выберу тебя, между истиной и тобой я выберу тебя – с тобой по крайней мере мне не стать фарисеем. Из-за твоих гастролей мне приходится учить новые языки.

– Сome va? – спросишь ты однажды.

– Сosi сosi! – отвечу я: – И так, и сяк.

К тебе нужен новый подход, а прежние подходы привели к бесконечным судам. Трудность в том, что ты замкнута, а последние три года ты вообще молчишь. Все твои слова с тех пор как ты уехала я могу пересчитать по пальцам. Ты меня избегаешь, но говорить, как это больно, непродуктивно, поэтому о боли больше ни слова.

Ты есть, и не пятую зиму, а изначально. Просто раньше ты физически отсутствовала, и любовь к тебе была заочной. Это такая жизнь по разные стороны Оки – ты жила в Заочье. Можно раскрыть тему заочников, можно раскрыть особенности жизни концертирующих пианистов – вызнать недостающие страницы у твоих коллег, но и они ничего о тебе не знают. Ты ни с кем не открыта, ты только вынужденно подпускаешь к себе людей. Нужды во мне у тебя нет, и даже прежде чем позволить себя проводить, ты меня гонишь – проводы каждый раз начинались с гонений. Замкнутость твоя не связана с музыкой, и ты не гордая, хоть и высказываешь ко многому пренебрежение. Ты манкируешь меня, надеясь таким образом прогнать, но у тебя это не получается, и ты удивлена. Как, мол, так – я его топчу, неглижирую, на пальцах объясняю, что уважения моего он добьётся только полным своим исчезновением, а ему хоть бы хны.

Организаторы концертов получают твоего внимания больше чем я. Ты им улыбаешься, ты стоишь в шаге от них, ты делишься с ними своими переживаниями так же как раньше делилась со мной. Не знаю, как близко ты подпускаешь их к себе, не знаю, как близко ты можешь к себе вообще кого-то приблизить. Определить бы критерии, по которым ты сортируешь людей на своих и чужих. Ты скорее подпустишь к себе вестфальца, нежели меня – любого судью, адвоката, студента, профессора. Но на самом деле я тебе ближе всех, вот ты и вырываешься – отпусти, дурак, ты меня душишь.

Пока ты молода, ты не приблизишься ко мне ни на шаг, но и надеяться на то, что ты повзрослеешь, ошибка. Только потухшие люди могут учитывать возраст, а клише о взрослении исходят от людей, на мнение которых полагаться нельзя. Это всё отговорки и причитания тех, какой ты никогда не будешь. Ты останешься молодой не только в бутылках морской почты, и тебе вовсе не нужны подтверждения своей красоты – ты не обделена вниманием, ты избалована им, ты красива, и внешнего внимания тебе хватает.

Самонадеянно думать, что страницами, повестями, портретами и граффити я растоплю твоё сердце. Это мелко, это не по-русски. Это даже не отдалит тебя – бесконечность ни сократить, ни увеличить. Нужно действовать иначе, нужны не количественные, а качественные шаги, и качество их должно быть совсем другого уровня. В физике есть квантовые переходы, так вот и в любви найдутся такие точки. Ты оставляешь мне шанс однажды оказаться рядом, а когда это произойдёт, то изменится и прошлое. Оно перепишется, и окажется, что мы всегда были вместе, что ты всегда была моей. Лучше ты придёшь в последний день моей жизни, чем в последний день ты уйдёшь, а последний день ещё не настал. Ты не отберёшь у меня последний день, ты великодушна. Такая у нас с тобой любовь – любовь последнего дня.

Портрет Гали маленькой сделан Юлией из Москвы.

Февраль 7528

 
Галя – моё открытие,
И вопреки судам,
Церкви, мольбам забыть её,
Я её не отдам.
 

В вереницу бесконечных судов превращается моя жизнь. Переписка отнимает практически всё моё время. Серые и жёлтые конверты звеньями одной цепи приковывают меня к невидимому камню. От него холод в спине. Цепь становится осязаема, и теперь дело только за змеем – по всем канонам он вот-вот появится. Может, конверты и есть пятна анаконды, проглядывающие сквозь ветки прибрежного кустарника. Жизнь больше не спокойная русская река, а дикая Амазонка. В поисках тихого берега приходится грести лодку. Из мира возможностей жизнь превращается в борьбу за выживание. Мир становится дремучими джунглями, где всё кругом таит опасность. Неприятности накладывают отпечаток на всё, и люди, замечая, что ты кандидат на заклание, осторожно отдаляются. Вокруг лицемерие, без него в обществе никак. Раз за разом кто-то приносится в жертву дракону, правосудию, медицине. Выпасть из общества легко – тебя ещё и подтолкнут. Опасность сдвигает сознание, меняет фильтр восприятия, и мир становится чужим. Чужое небо, чужие облака, чужое солнце. Только искреннее лицо ребёнка или девушки напоминают о прежнем мире – он не исчез, и все испытания временны.

Человеку необязательно лететь на край света, чтобы подвергнуть себя испытаниям. Можно остаться дома и при этом потерять контроль над собственной жизнью. Можно дёрнуть тигра за хвост, разворошить осиное гнездо, размотать чей-то клубок, и на тебя лавинообразно посыплются проблемы. Галина родня напоминает рой неправильных пчёл, но сама она в стороне от происходящего. Её берегут как главное сокровище рода, как зеницу ока, как последнюю речную жемчужину. От моего взора её прячут в самой удалённой горнице – Галя на выданье, но не для меня, Галя будущая невеста, но не про мою честь. Кого-то же её родители должны желать ей в мужья.

Первые удары судов отражаются легко и с бравадой – отряхнулся и пошёл. Но победа эта не окончательная, и удары наносятся снова и снова. Между ударами разные интервалы, они неожиданны, потому что противник невидим. Чтобы победить, нужно полномасштабное наступление, а не контратака, а после каждой контратаки только глубже оказываешься во вражеском тылу. Это становится очевидным после пропущенных ударов с фланга. Борьба чиновников к защите Гали никакого отношения не имеет. Достаточно указать на запятнанность судейских мантий и пошатать судейские кресла, чтобы вызвать сход бюрократической лавины. Трудно в такой ситуации осознать масштабы войны и расстановку сил, невозможно без юридического опыта оценить размер горы, с которой сходит лавина. Не определить, кто конкретно стоит за судьями: оскорблённые личности или задетая система. Если власть, то какая: городская, земельная, или вся Тюлерандия настроилась против?

Эти вопросы лишили меня сна и негативно отражались на работе. На объектно-ориентированном программировании в таком состоянии не сконцентрироваться, и я без зазрения совести погружался в трясину юридических формулировок до тех пор, пока в ответных письмах логически не разбивал всю вражескую аргументацию. На борьбу с обвинениями и откровенным враньём уходило порой до половины рабочего дня. После отправки писем я с благодарностью смотрел на коллег, которые ни словом, ни взглядом не осуждали меня за решение своих дел на рабочем месте.

Для нормализации жизни необходимо побыстрей привести в равновесие всё, что расшатано неосторожными поступками, но из-за медленного течения процессов определить настоящее положение дел не представляется возможным. Куда балансировать, в какую сторону? Пытаюсь привычно беседовать, ходить в кафе, делать вид, что всё в порядке, настойчиво убеждать себя в собственном благополучии, но при виде серого конверта наспех выстроенный мир моментально рассыпается. Его место занимают джунгли и шорох большой голодной змеи. Её постоянные напоминания о себе отравляют действительность. Замечать во всём опасность – мания преследования, а не замечать – безумие. Во время неопределённости ты просто вынужден быть ненормальным.

Судьям ли об этом не знать. Юридическая монография о фазах состояния человека, остро переживающего разрыв отношений, показалась мне не чем иным, чем инструкцией для инквизиторов. В обострённом состоянии всё видится иначе – видится, как судьи сами ведут человека по ступенькам на эшафот. Судьи практически формируют преступника. Целенаправлено как опытные психологи они толкают человека шаг за шагом на новые ошибки. Через несколько лестничных пролётов человек с уровня романтика спускается или до уровня готового на преступление мстителя или до предательства любви. В обоих случаях обманутый человек теряет божественный облик и лишается Бога. Чтобы сохранить в себе Бога, необходим выход, не контролируемый судебной системой. Только неадекватными для суда действиями можно сохранить человеческое достоинство и вырваться из удушающих колец змеи. Если уж она тебя заметила, положила глаз, выбрала в качестве добычи, то спасает только непредсказуемость.

В обострённом состоянии всё видится иначе. Становится понятна цель теории Дарвина – лишить человека божественности и приравнять его к обезьяне. Только недочеловека можно приговорить к казни, только животное можно принести в жертву. Сам человек неподсуден, и открыто отдать его на съедение древнему змею жрецы не могут.

Змея всё время рядом. В Койске решается вопрос, как выдать человека за животное. Приходится постоянно оставаться начеку и подавать человеческий голос. Любая оплошность сужает жизненное пространство, и жить прежней жизнью становится непозволительной роскошью. Едва отвлечёшься, как неприятности дают о себе знать. Точит тревога, тело перестраивается, переходит в режим выживания, пускает в ход соответствующие гормоны. Вино в такой ситуации худшее из зол, но советы напиться исходят от знакомых и персонажей кино. Ничего кроме раздражения такие рекомендации не вызывают, но его предлагают даже друзья. Влюбился – выпей, стал отцом – отметь, первая зарплата – обмой, расстался – залей. Все события каким-то необъяснимым образом становятся поводом к бутылке, затуманиванию и заземлению человека. Особо рьяных приверженцев вина тенят к земле как железо к магниту. В любую погоду самозабвенно падают они на землю осенними листьями – только бы навсегда, только бы не просыпаться. Вино это страусиная привычка прятать голову в песок, это скатывание с горы, это аргументация Дарвина, это детская обида – всё, я больше не играю. Вино – это нежелание жить.

Только ясный ум удерживает человека от падения, поэтому в состоянии постоянной боевой готовности кормлю мозг параграфами УК и конституционными правами человека. Возбуждённые против судей дела превратили почтовый ручей в полноводную реку писем. Судебная переписка затягивает в новую реальность, где чувства к Гале отступают на второй план, и совсем другие эмоции дают о себе знать – через раз я позволяю себе грубые высказывания в адрес судей. Они утратили авторитет, и, кажется, занимают чужие кресла. Именно мещанства в жреческом деле я не могу простить судьям.

Особенно груб я к господину Роде – моя битва с ним не на жизнь, а на смерть. Цель моих нападок не только защита, но и уничтожение его как чиновника. Я намеривался запретить его в судейской деятельности. Три семейных дела против меня и два ответных уголовных дела против него. Два дополнительных процесса против меня и десять моих ходатайств против него. После десятой попытки убрать судью Роде за предвзятость и превышение полномочий ему пришлось писать подробную объяснительную. Я впервые ощутил результаты своей борьбы. Не каждый день перед тобой оправдывается чиновник. Я перечитывал его лепет и ликовал. Судья опустился до детской лжи: этого он не утверждал, того не произносил, сего себе не позволял. Удовлетворение от его оправдательного тона быстро переросло в разочарование – обнажилось тотальное отсутствие справедливости. Разочарование Юстицией было огромно. Она, видимо, умерла. Заглянул в энциклопедию, чтобы убедиться в её смерти. Выяснилось, что Фемида олицетворяла только правосудие, а за справедливость отвечала некая Эквитас, а её-то койские судьи подавно не чтили. Судья Роде защищал не Эквитас, а собственную карьеру, и ради неё он безбожно врал.

Во втором пункте своей объяснительной судья Роде заверял проверочную комиссию: «Я не говорил, что для суда и принятия новых ограничительных мер достаточно одного эмайла». В седьмом пункте он отказывался от других своих слов: «О запрете заказывать концертные билеты во время ограничительных мер разговора не было».

Когда блюститель закона опускается до лжи, то становится не по себе. Если первый попавшийся под руку судья лжёт, то сколько таких лицемеров решают человеческие судьбы? Сколько ещё таких лживых институтов, на которые опирается цивилизация? Может быть, все её столпы только видимость? Доказать третьим лицам ложь судьи без свидетелей трудно, зато ни мне, ни ему никакие доказательства не нужны – в глазах самого господина Роде я свидетель его падения, и я проткнул его копьём правды. Такое унижение не могло остаться незамеченным, и последовал незамедлительный ответ – президент койского суда обнаружил в моих словах оскорбление. Главе койского суда стало необходимо проучить меня, ведь на карту поставлена репутация вестфальской судебной машины.

Койские жрецы не выполняли своего долга перед Фемидой, они только притворялись жрецами, и многие их процессы были полной фикцией. Они вели не к закрытию дел, а к веерному открыванию новых. Если подсудимый не ломался, то ставки повышались, к делу подключались земельные суды, министерства, судебные дворы, канцлеры, комиссии по правам человека. С неадекватной системой проще всего бороться её же оружием – чем выше инстанция, тем выше ответственность тамошних чиновников перед Фемидой. Если внизу ещё можно притворяться, то верховным жрецам притворство обходится слишком дорого.

Вникая в законы, я расширял границы дозволенного, пользовался грубыми аллегориями и за неуважительный тон получал многочисленные замечания. В процессуальные письма я вставлял фотографии освобождения Украины и комментировал снимки: «Граждане третьего рейха готовили нам концлагеря, но сами оказались в них. Воины, конвоирующие нацистов, наши с Галей деды, а пленные нацисты – деды койских чиновников! Судья Роде мстит мне за русскую победу. Им движет жажда реванша!».

Пик судебной переписки пришёлся на январь и начало февраля. Ежедневно прямо в прихожей я вчитываюсь в очередные постановления. Письма пестрят параграфами, аббревиатурами, сложными для понимания формулировками, и переключаться на них стоит огромных усилий. Они написаны нечеловеческим языком. Суть многостраничного текста умещается в одной строчке, и эту строчку нужно ещё найти. Даже хорошие сообщения действуют опустошающе. Это совсем не то, на что хочется тратить жизнь. Радоваться, что что-то сдвинулось в мою пользу, не получается, и болото остаётся болотом.

Большинство писем носят бессодержательный, формальный характер, в них сообщается о присвоении процессу отдельного номера, об объединении нескольких дел в одно новое, о переводе дела из одной инстанции в другую. Это напоминает карточную игру с прикупами и козырями. Судьи, прокуроры и адвокаты – блефующие картёжники. Говорят одно, делают другое, пишут третье. Чиновники прибегают к дешёвым трюкам. Уведомления о закрытии дел против своих коллег они отправляют с многонедельной задержкой. Делается это для того, чтобы срок для обжалования в момент получения письма уже истёк. Приходится быть внимательным, приходится беречь конверты, потому что в таких случаях одного почтового штампа достаточно, чтобы генеральная прокуратура возобновила дело.

Из восьми мной возбуждённых дел, койская прокуратура попыталась закрыть все восемь. Только самое первое я позволил закрыть без протеста, а остальные отправлялись на пересмотр. С каждым новым делом против меня появлялось и дело против судьи, только, если дела против меня доходили до судов, то ответные дела до судов не доходили – ни один мой процесс не был переквалифицирован в судебный. Папки дел пылились на прокурорских полках с перспективой когда-нибудь быть тихо забытыми.