Текст книги "Галинословие"

Попытки переключиться с судебных писем обречены на провал. Едва удаётся отвлечься, как новое судебное решение сбивает с ног, возвращает в трясину бесконечных ходатайств. Я пытаюсь оседлать волны, но их слишком много, и накатывают они с разных сторон. Шторм, война с татарами, война с белыми, красными, чёрными, зелёными.

Даже если за всем стоит Галя, её причастность к судам оправдана. Галя обеляется молодостью. Ещё её оправдывают Геродот и многострадальный Иов. Первый утверждает, что все войны на Земле ведутся из-за женщин, житие второго показывает, что люди всего лишь орудие в руках Божьих. Бог устраивает мне испытания, но с ним воевать немыслимо, а для ответного удара необходим враг. На роль врага подходят судьи, адвокаты и прокуроры. Теперь эти наёмники защищают либеральные ценности. Суды, школы и университеты разгоняют процессы до сверхчеловеческих скоростей, делают традиционные нравы устаревшими, а постоянно обновляющиеся либеральные правила заведомо превращают человека в преступника. Каждый человек по определению преступник, каждый подозреваем, каждый подсуден в силу своей инертности и неуспеваемости за либеральным прогрессом. Традиционные нормы в одно прекрасное утро становятся общественно-опасными, и ты оказываешься вне закона. Привычный мир в один миг становится враждебен, и никакие благодарения Богу не развернут ситуацию на сто восемьдесят градусов.

К середине февраля писемный поток спал, но я продолжал стоять у конвейера и не мог расслабиться – трудно было понять, надолго ли судебная машина замолчала. Сократилось и количество заходов Гали на страницу. Весь январь она читала меня ежедневно, теперь же она заглядывала раз в неделю, и чтобы удержать её внимание, я выкладывал улики, стихи, сочинённые про неё анекдоты: «Галя плачет на суде. Судья её спрашивает: – Вам его жалко? – Нет, вас!». Галя догадывалась, что за её просмотрами ведётся слежка, и я признавался ей в этом почти открытым текстом: «Одно то, что ты меня читаешь, делает меня счастливым. Если я продолжаю тебе писать, то для чего нужны были суды?».

Не находить Галю в списке посетителей было довольно больно. Подкрадывались подозрения, что у неё мог кто-то появиться. Подозрения портили настроение, но ревность легко отбрасывается опытом последних четырёх лет. И до нашего знакомства у неё никого не было – всю свою молодость она была недотрогой. Когда-то я спросил Галю, пробовала ли она вино, и она ответила: «Что же я, не человек, что ли?». Это ответ девочки, выдающей себя за женщину, и я желал, чтобы так оставалось всегда. Ни в коей мере я не обожествляю Галю, и не будет никакой катастрофы при всех вариантах будущего, потому что нет ничего такого, что могло бы её опорочить – при всех вариантах развития событий она останется царевной.

Три года испытательного срока слишком много – за три года мир кардинально изменится, и скованному трёхлетним сроком остаётся только молиться. Я молился о глобальных переменах и вмешательстве в земные дела небесных сил. В результате молитв шеф фирмы, в которой я работал, попросил меня срочно отгулять остаток прошлогоднего отпуска. Восемь рабочих дней нужно было с максимальной пользой потратить до конца февраля. На глаза мне попалось объявление о ретритах айваски, кардинально меняющих жизнь. Я не имел никакого представления об айваске, но поменять жизнь посчитал необходимым. Ближайший ретрит проходил в Альпах, и я решил, что это мой шанс. В объявлении речь шла об опыте смерти под руководством шамана. Смерть, судя по отзывам, упорядочивала жизнь – человек после смерти получал ответы на любые вопросы, особенно на самые наболевшие и волнующие. Всё складывалось как нельзя кстати, всё подтверждало правильность принятого решения: отпуск, дешёвые авиабилеты и даже рекомендуемый перед айваской строгий пост, совпавший с постом Великим.

На земле меня держала только Галя – она и сживала меня со свету, и удерживала в нём, и была самим светом. Свет каким-то образом сошёлся на ней. Галя была моим единственным вопросом айваске. С пятницы по воскресенье я окажусь между жизнью и смертью, окажусь в подвешенном состоянии, и Галя обязательно почувствует, как я к ней привязан. Для неё это удобнейший способ окончательно вытолкнуть меня из жизни. Если она по-настоящему этого хочет, то сделает это именно в эти дни. Не знаю, какие расклады в вечности, но я без очереди пройду на новое воплощение и рожусь у Гали сыном.

Провинциальная Арона располагалась на берегу горного озера к северу от Милана. Шла предпоследняя неделя февраля, а в этом городе уже буйствовала весна. Яркое солнце, вишнёвые цветения, прозрачная небесная синева. На железнодорожном вокзале меня встретил молодой альпиец. Энрико изображал ту безличностную приветливость, которую трудно долго выдержать. Русскому человеку трудно не только удержаться на волне такой приветливости, но даже и настроиться на неё. Помимо меня к Энрико подошла одна невысокая смуглая девушка, и после лаконичного приветствия он повёз нас в горную деревушку, название которой затруднился вспомнить. Через полчаса мы съехали с шоссе, миновали узкие каменные улочки и въехали на территорию безлюдного трёхэтажного особняка. Энрико объяснил мне, что участники ретрита и сама хозяйка дома появятся только на следующий день, а прибывшая с нами Лиза обыкновенная горничная.

Гостевые комнаты, под которые были выделены два верхних этажа, почти ничем друг от друга не отличались, я взял себе ближайшую к лестнице, и потом, томясь одиночеством, целый день осматривал эту странную виллу. Странным было отсутствие ключей во всех без исключения комнатах – даже в ванных и туалетах невозможно было запереться. Горничная всё время пропадала в чуланах и подвалах и только изредка мелькала на центральной лестнице. Я пытался заговорить с ней: «Лиза, пурке нельзя закрываться?». Лиза не отвечала. Она вытирала пыль, переставляла стулья, смотрела на меня совой и исчезала. Энрико тоже всё время куда-то исчезал. «Дождись завтра!» – отвечал он, перед тем как снова пропасть.

Провести целый день в незнакомом доме в одиночестве занятие не из приятных, особенно неприятно лечь спать в незапираемой комнате. Весь этот ретрит мог оказаться ловушкой, и легкомысленно было вот так довериться непонятно кому. К шести вечера закатилось солнце, нахлынула невыносимая скука, и, отбросив осторожность, я заставил себя уснуть. Проснулся рано, вспомнил, что с самого приезда ничего не ел, вспомнил, что мне и не предлагали ничего, нашёл в одной из гостиных вазу с подсохшими яблоками, и снова провалился в долгие часы ожидания.

Энрико в доме не оказалось, Лиза ходила по лестнице с тряпкой и молчаливо моргала. Она могла бы предложить мне чай, но не делала этого, и я утешал себя мыслью, что, чем строже пост, тем успешней путешествие в иной мир. Через боковую веранду я выбрался на улицу. Вдали блестела поверхность озера, солнце било в глаза, но воздух ещё не прогрелся, и чувствовалось, что ночью были заморозки. Снова томительное ожидание, вынужденное бездействие, пустое прожигание времени. Ближе к одиннадцати послышался шум мотора, я припал к стеклу и увидел трёх молодых женщин в сопровождении сухощавого задористого мужчины. Русских туристов выдавали мимика и манеры, и после суток одиночества я испытал огромный прилив симпатии к компании, разбирающей возле такси свой багаж.

– Лиза, открой входную дверь. Почему она заперта? – торопил я горничную.

Невозмутимой горничной понадобилось несколько минут, чтобы спуститься, отыскать в широкой вазе ключи и впустить, наконец, гостей.

– Здравствуйте. А где Марина? – спросила первая женщина, имея ввиду хозяйку.

– Обещала быть утром! – сообщил я, провожая всех в гостиную.

Приехавшим женщинам было немногим более тридцати, одна из них была замужем и даже имела детей, что никак не увязывалось с целью поездки. По моим представлениям довольная жизнью женщина не будет экспериментировать со смертью – то ли айваска не такая серьёзная, как о ней говорили, то ли не все отдавали себе отчёт, на какой эксперимент давали согласие. Как бы то ни было, с женщинами атмосфера в особняке стала домашней и доверительной. Замужнюю звали Ритой, и она приехала из Красноярска, Лена и Вика прилетели соответственно из Москвы и Ханты-мансийска, а Сергей проделал путь от самой Камчатки. Широта географии впечатляла, а знакомства с соотечественниками вызывали более радостные чувства чем знакомства с эмигрантами. Эмигрант изначально надломлен, а соотечественник целостен, эмигрант привит, а соотечественник самобытен. В соотечественниках, сколько я не наблюдал, всегда больше жизни, чем в эмигрантах.

В полдень объявилась хозяйка дома. Круглолицая тридцатилетняя Марина бегло поздоровалась, порекомендовала прогуляться по деревне и попыталась исчезнуть наверху:

– Обед ближе к вечеру, а если не хотите ждать, можете сходить в ресторан, – крикнула она напоследок.

– А как же пост? – задержал её я.

– Достаточно воздержаться от мяса.

– А от сладкого?

– И от сладкого.

– А от мучного и острого?

Пост перед айваской предписывался строже чем перед православным причастием, поэтому Марине пришлось перечислить всё запрещённое во избежание так называемого бэд-трипа. Лицо хозяйки, несмотря на утро, выглядело измученным и уставшим:

– Не произойдёт ничего страшного, если вы закажете себе пасту и овощные салаты.

По дороге в деревенский ресторан мы принялись обсуждать сразу несколько тем: отношения, правильное питание и айваску. Рита рекомендовала всем отказаться от сахара. Она рассказывала, как он портит кожу, вызывает старение и кучу разнообразных болезней. Мне захотелось поддержать её, и я изобразил процесс приёма сахара человеком.

«Кому глюкозу?» – спрашивает мозг. «Мне, мне!» – кричат клетки. Одной чайной ложки хватает всему организму, и после приёма второй ложки в ответ только клеточное молчание. Невостребованный сахар остаётся в крови, и, чтобы вывести его оттуда, требуется инсулин, а для выработки инсулина требуются щелочные металлы. Ради этого из костей вымывается кальций, так что помимо лишнего веса человеку грозит остеопороз. Кости и зубы без кальция становятся хрупкими, крошатся, а накапливаемый жир не только увеличивает объём тела, но и уплотняет его. Кровь к клеткам начинает поступать с трудом, кислород до самых отдалённых клеток не доходит, и, чтобы клетки не погибли, мозг принимает решение повысить кровяное давление – появляется гипертония. Гипертония – это вынужденная реакция организма на ожирение. Дальше – больше. Стенки тонких кровеносных сосудов под давлением получают пробоины, а для латания дыр требуется холестерин, с которым борется современная медицина.

– Откуда такая осведомлённость? – спросила Рита.

– Мне надо сократить разницу в возрасте с моей девушкой.

– А здесь ты тоже ради своей девушки? – улыбнулась москвичка.

Началось обсуждение причин, по которым каждый из нас приехал на ретрит, и все они сводились к тому или иному страху. Любая нерешённая проблема, как тогда казалось мне, это страх одиночества, и дело не в отсутствии близких, ведь Сергей и Рита имели семьи и детей. Раз они приехали, значит, чего-то боятся. Я, вот, боялся окончательно потерять Галю, и через призму этого страха видел в других глубоко скрытое одиночество. Одиночество, в котором даже сам себе не признаешься. Именно оно толкает людей на вершины гор, в небо, в космос, в глубины океана. Одиночество как магнит – даже, если тебя ждут, ты забираешься невесть куда. Только для того, чтобы избавиться от одиночества, ты ныряешь в самую дальнюю, самую предельную его точку.

Участие в совместном эксперименте быстро связало нас. На пороге опыта со смертью – а я готовился умереть и воскреснуть – мы стали друзьями. Чувствовалось что-то общее, командное, и это чувство распространилось на новоприбывших – после прогулки мы застали средних лет сибирячку, двадцатилетнего москвича, юную пару из Киева и экзальтированную украинскую феминистку из Софии. Двое местных, приехавших на айваску, не говорили по-русски и оставались в стороне.

Самой неординарной среди нас была Лена из Софии. Её по пути на работу завёз муж – встретил в аэропорту, высадил у ворот и уехал. Она сидела в центре зала, рассказывала о несправедливости патриархальных укладов и этим вынудила меня процитировать слова Германа Стерлигова о том, что феминизм зародился как идеология:

– Он был создан для легитимизации власти королевы Виктории и останется востребован, пока на троне сидит женщина.

– Это тот, кто гоняет людей нетрадиционной ориентации? Наслышан об этом фермере! – улыбнулся Сергей.

– Это тот, у кого хлеб по полторы тысячи? – спросила Лена из Москвы.

– Он для тебя авторитет? – спросила Лена из Софии.

– Дело не в личности Стерлигова, хотя и в ней тоже.

Наши споры делали напряжённое ожидание ночной церемонии более лёгким. Думать о приближающемся уходе в небытие и о встрече с пустотой не хотелось. Лучше сразу умереть, чем долго думать об этом. Мы сидели в гостиной, радовались друг другу, а к организаторам ретрита особого доверия не испытывали. У организаторов свои цели, и по Марине с шаманом нельзя было сказать, что они достигли какого-то просветления – счастьем они не светились.

– Ты боишься? – спросила Рита хозяйку, когда та проходила мимо.

– Да. Каждый раз боюсь. Не могу привыкнуть.

Я с нетерпением ждал начала церемонии и представлял себе её неким духовным купанием в студёной воде и кипячёном молоке. Уверенность в удачном обновлении мне придавали женщины, ведь из двенадцати участников ретрита половина была женской, и если им это по силам, то мне тем более. А ещё были Марина и переводчица Юля. Последняя появилась в сером спортивном костюме, напоминающим пижаму, и выглядела обаятельно.

– Что ты ждёшь от айваски? – спросила меня Марина.

– Жду встречи с Галей.

– Встретишь! – пообещала она: – На что настроишься, то и увидишь.

В десять вечера в подвале дома на окраине горной деревни выстроилась очередь из шестнадцати человек. Все шестнадцать стояли перед шаманом в пижамах. Шаман держал перед собой чашу с чёрной смолой. Он напоминал обыкновенного попа, а вся церемония походила на таинство причащения. Сравнение пришло на ум далеко не сразу. Я был единственным из присутствующих, кто ходил в церковь, и смог заметить очевидное сходство. Не хватало только хора и священнических облачений, но в остальном всё тоже самое, только наоборот – литургия утром, а айваска вечером, литургия в наземном храме, а айваска в подземном, на литургии молитвы, а на айваске заклинания, на литургии ангельское пение, а на айваске бубен, на литургии мальчишки-алтарники, а на айваске женщины-жрицы, на литургии хлеб и вино, а на айваске древесная смола, на литургии тело и кровь Христовы, а на айваске смола дерева.

Я стоял одним из первых в очереди, и в тот момент мне было не до сравнений. Слишком сильно я разогнался, чтобы на последнем шаге вдруг взять и затормозить. Я сделал глоток. Никакого отторжения терпкий напиток не вызвал, запивать его не было необходимости, но я пригубил воду, как сделали это Энрико и Лиза. Смола впиталась, даже не достигнув желудка. Рубикон пройден – я присел на матрац, взял в руки фотографию Гали, и положил рядом блокнот с ручкой, чтобы записывать откровения. Лена из Москвы заметила мои приготовления:

– О, да тут свой маленький ритуал намечается.

Её слова меня рассмешили, и я посмотрел, как у противоположной стены накрывалась одеялом Рита.

– Рита, ты хотела узнать, почему люди на одном приёме айваски не останавливаются.

Рита в ответ кивнула:

– Сейчас спрошу.

Все мои новые друзья оказались под одеялами и напоминали доверчивых детей в спальне детского сада. Когда-то няней на даче нашего детского сада была баба Клава, а теперь её место занял шаман, и сказки его уж точно будут другими.

– Антонио, у меня вопрос! – сказала Рита.

– Слушаю! – лениво ответил шаман.

– Для чего люди ездят на айваску много раз, если уже первый опыт меняет жизнь?

Юля неторопливо перевела вопрос, но Антонио от прямого ответа уклонился:

– Ты сама всё скоро узнаешь.

– А выходить на улицу можно? – спросил я: – Говорят, растения становятся живыми.

– Нет.

Категоричное «нет» и улыбка Антонио меня насторожили. Мы, конечно, сами всё узнаем, но почему нельзя покидать подвал? Ожидание начала действия айваски затянулось. Восприятие реальности сохранялось долго, в уме листались события последних дней – горная деревня без названия, заборы с колючей проволокой, каменные улицы, ставни на окнах, незапирающиеся туалеты и незапирающиеся комнаты, заброшенный колодец. Неизвестность оттеснила Галю – в первую очередь требовалось освоиться на новом месте. Необходимо было обжить новые пространства и только потом возвращаться к Гале. Реальность сохранялась долго, очень долго, очень-очень долго. Неискренность шамана заставила сердце биться чаще. Теперь мы всё поймём сами. Даже не сами, а сам, потому что Рита далеко, и Лена далеко, и Вика из «Газпрома» далеко. Все очень далеко. Каждый спрятался под одеялом. Только Сергей сидит, прижавшись спиной к стене – из двенадцати человек сидим только мы с ним. Шаман не в счёт, жрицы не в счёт, а Лиза с Энрико исчезли. Марина с Юлей тихо послушно двигаются возле шамана. Будут ли они засыпать?

Все кроме меня и Сергея уснули, а нас с ним не так легко усыпить. Шаману придётся заняться нами отдельно, когда он убедится, что все в отключке. Он бьёт и бьёт в бубен, комната становится совсем светлой – видно всё как при солнечном свете. Ритуальный круг из матрацев, никто не шевелится, воздух мерцает. Он шершавый, слоистый. Зелёные и красные линии заполняют пространство, зелёные и красные линии изгибаются под воздействием бубна. Они разрывают пространство. В моих руках портрет Гали. Волны добираются до фотографии, размывают её до неузнаваемости, лишают бумагу смысла и содержания. Галя, не исчезай! Ты не хочешь участвовать в этом? Тогда я с тобой.

Как там у Христа: «Не бойтесь убивающих тело, а бойтесь того, кто может и душу погубить!». Может, это тот самый случай? Бубен всё громче и громче. Он источник цветных волн. Бубну подчиняется пространство. Айваска отберёт у меня всё – и прошлое, и будущее. Настоящее это подвал, и Гали здесь нет. Это не её мир, и здесь ей не место. Пространство фрагментируется, рябит как в компьютерной игре. Сергей сидит в позе лотоса. Может, он заодно с шаманом – не понять, кто есть кто. Лучше никому не доверять. Может, это секта? Вспомнилось прочитанное, что после айваски люди теряют память и не возвращаются домой. Таких находят беспомощными в аэропортах и на улицах незнакомых городов. Многие из них исчезают бесследно. Шаман говорил, что на улицу нельзя, но я читал, что айваска никого не держит. Надо выплюнуть её. До начала церемонии шаман раздал ведёрки и просил пользоваться ими, если начнутся спазмы. Отлучаться в туалет он просил только в исключительных случаях. «Айваска святая, ни капли её не должно пропасть!» – говорил Антонио. Мелькнула догадка, что люди, осознав, куда они попали, пытаются исторгнуть из себя айваску, а со стороны выглядит, будто их тошнит.

Пытаюсь встать. Получилось. Надо убедиться, слушаются ли меня ноги. Делаю шаг, второй, смотрю на реакцию шамана. Он, слава Богу, занят, и лучше не сверлить его глазами. Бубен всё интенсивней, но ближе и лестница. Поднимусь, и всё станет как прежде. Нет, не стало – зал оказался продолжением подвала, и бубен здесь такой же властный и проникающий. Надо подняться выше – на втором этаже, должно быть, прежний мир. Преодолеваю лестницу. На это уходит неимоверно много времени. Наконец, моя комната, но она совсем не убежище. Лечь спать? Под звуки бубна не получится. Какой сон, о чём я? Усну, и придёт шаман. Усну и стану лёгкой добычей сектантов. Направляюсь в туалет. Он тоже продолжение подвала. В доме не сохранилось ничего от прежнего мира, и от бубна не запереться. Пытаюсь вытошнить из себя айваску при открытых дверях. Ряд синих умывальников, ржавая вода. Как пить, как избавиться от проглоченной мной змеи? Окно! Открывается, слава Богу. Кусты и деревья какие-то не те, какие-то искусственные, и освещаются они электрическим светом фонаря. До земли слишком высоко – запросто сломать ногу. Звёзды холодные, но всё, что осталось знакомого, это Большая Медведица на чёрном небе. Этого слишком мало – нужно возвращаться, нужно возвращать прежний мир.

Вода в кране стала более прозрачной. В дверях появляется Марина. Она тоже изменилась – теперь она белокурая девушка с косой в золотом сарафане. Чуть-чуть русского, чуть-чуть китайского. Где она такое платье взяла?

– Андрей, всё хорошо?

– Да.

– Пойдём вниз.

– Зачем?

– Там шаман, там все.

– Мне уже достаточно. Я всё понял. Я больше не хочу айваски.

– А что будешь делать?

– Спать.

Внизу в холле появилась Юля. Она слегка пританцовывала в сером трико. От её вида мне стало спокойней. Марина спустилась и зашепталась с ней. Уловилось только: «Побудь с ним». Юля неторопливо поднялась, садиться рядом на пол не стала. Встала надо мной, затанцевала, бёдрами закачала как на техно. Она смотрела сверху вниз, улыбалась и мурлыкала:

– Не хочешь ко всем вернуться?

– Нет.

Бёдра её двигались плавно, вопросительно – можно протянуть руки и стянуть с Юлиных ног трико. Юля красивая, доступная, сладкая.

– Я Галю люблю.

– Ну и люби! – растягивала Юля слова: – Никто у тебя её не заберёт. Чего ты боишься? Ты её не потеряешь.

– Потеряю, если не буду бояться потерять.

– Если боишься, то потеряешь. Настоящее не теряется.

– Теряется ещё как.

– Ты же сам сюда приехал.

– Не навсегда же. Только посмотреть. Заглянуть в смерть и вернуться.

– Заглянул?

– Да. Здесь нет Гали. Она в другом мире живёт. Там рояль, там музыка другая, там Моцарт. Можно я Моцарта сыграю? Он лучше бубна.

– Ладно, сам тут справишься. Пойду вниз.

Я до сих пор в пижаме. Надо переодеться, но эта задача кажется непосильной. Красные брюки, ключи, кошелёк, Марина.

– Андрей!

– Да.

– Ты как?

– Нормально. А долго это длится?

– До утра.

Присутствие Марины сковывает, но и радует тоже – присутствие женщины делает обстановку мягче и доверительней. Только зачем она так вырядилась?

– Я сразу поняла, какой ты. Ты удивительный, ты поэт, а Галя тебя не ценит. Ты тонкий, ты девушек любишь.

– Не девушек, а девушку. Одну! Галю.

– Да, Галю.

– И маму, и родину, и берёзы. Зачем мне смола лианы? Лучше берёзовый сок или хотя бы дёготь.

– Но ты же сам к нам приехал. Тебе не нравится здесь?

– Нравится, но родина лучше. Пусть это шаблон, но это важный шаблон. Я за родину держусь, за маму, за Галю.

– Не держись, будь свободен.

– Держаться за что хочу, и есть свобода.

– Понимаю. Ты точно ничего не натворишь? Тебя можно оставить и пойти спать?

– Да, мне нормально. Посижу до утра.

Звуки бубна с новой силой заполнили пространство. Чужой, враждебный ритм пронзал весь дом, и от него некуда было укрыться. Если это секта, то ребята сообразят, если это секта, то первой поймёт это Рита, если это секта, то она прямо сейчас выйдет из подвала.

– Ты куда? – настороженно спросила Марина вышедшую Риту.

– Спать. Уже поздно, и мне всё это надоело. Андрей, ты здесь? Я знала.

– Нет-нет, возвращайся к шаману. Тебе нужен контроль! – требует Марина.

Появляется Юля и тянет Риту вниз. Не хочется, чтобы она уходила. С ней даже надёжнее, чем со жрицами – она родней чем они. Пускай все девчонки останутся. Пусть мы здесь, а шаман там. Но Марина на это не согласна:

– Отведи её! – приказывает она Юле.

Рита смотрит на меня, потом на Юлю и послушно идёт в подвал. Секта! Конечно, это секта! Из нас пытаются сделать адептов. В подтверждение моих догадок раздаётся душераздирающий мужской крик. Это чью-то душу вырвали из тела. У Марины на крик никакой реакции. Должно быть, она привыкла к этому.

– Тебе хорошо? – спрашивает она как ни в чём не бывало.

– Нормально.

Марина медленно и тихо уходит. Должно быть, в свою комнату, но шагов её не слышно. Выждав паузу, я собираюсь надеть пиджак.

– Тебя точно оставить? – спрашивает она из коридора: – Я могу побыть с тобой.

– Не надо. Я справлюсь сам.

Из-за её сарафана мы оказываемся в берёзовой роще. Марина выглядывает из-за берёзы, потом подымается на холм. Волосы её золотистые, и она стремится в Святую Русь. Это притворство – она играет. Галя не играет, а Марина играет. Галя любит, а Марина делает вид.

– Иди спать! – говорю я, и она слушается.

Проходит долгая минута. Достаточно долгая, чтобы накинуть пиджак. Времени доверять трудно, оно течёт медленно, но вскоре я даже смог спуститься в холл. Это настоящее достижение. Странно только, что бубна не слышно. Неужели шаман всех усыпил? Входная дверь заперта, а ключи спрятаны в какой-то корзине. Утром была открыта дверь на веранде – можно попробовать выйти через неё. Тёмная комната, остывший камин, дверь, свежий воздух, свобода. Айваска точно никого не держит. Трава серая, ничего в ней особенного нет. Холод такой пронизывающий, что и минуты не продержаться. Наверху осталась куртка, а обувь где-то внизу. Среди двух десятков пар своих ботинок мне не найти, но можно и без них, а вот без куртки никуда. Комната далеко, путь утомителен, шаг за шагом вспоминаю, куда мне надо. Гостиная, холл, лестница наверх, лестница в подвал. Медленная лирическая песня разливается по дому. Куда я иду – за курткой?

– Андрей, как ты? – участливо спрашивает Марина.

– Мне хорошо.

– Тогда я спать?

– Да, ступай.

– А ты что будешь делать?

– А я посижу.

Куртка. Что ещё? Паспорт. Холл пуст, громко пол скрипит под ногами. Марина, надеюсь, спит, а где Энрико с Лизой, неизвестно. Они на стороне шамана. Ботинки мои? Какая разница. Как какая? Ищи свои. Это мои? Кажется, да. Веранда, дверь, холод. Ботинки налезли, но кажутся женскими. Неужели я хожу в женских ботинках? И никто мне об этом не говорит! Поэтому-то Галя отвернулась от меня – я хожу в женской обуви.

Улица. Можно вздохнуть. Справа прожектор, и слева прожектор. Они бьют в лицо – территория освещается как на зоне. Так это и есть зона – всё огорожено, на выходах затаилась охрана. Если остановят, то я гуляю с ведром. Тошнит, вот и вышел на воздух. Хорошо бы стошнило, хорошо бы айваска из меня вышла.

Шагов сто до ворот. Двадцать, десять, пять. Не зацепить бы брюки. Всё, перелез, свобода! Айваска и впрямь никого не держит. Через сотню метров я в деревне, через сотню метров я среди нормальных людей. Они не пьют шаманское зелье, не травят себя, и у них всё как прежде. Узкая дорога до перекрёстка. Ресторан закрыт, дома заперты, окна занавешены ставнями. Все уже спят. Полночь.

В первом доме живёт дочь хозяйки ресторана, она красивая, она поможет – сперва испугается, а потом поможет. Или лучше к собакам в вольер? Днём они лаяли, а теперь их не слышно. Почему нет собак? Может, тут все жители в курсе? Дом возле почтамта, из окна которого днём улыбалась толстушка. Почта закрыта, а в окне толстушки ещё горит свет. Постучаться, вызвать врача, чтобы промыли желудок.

Пространство начинает пульсировать и рассыпаться. Я живу в этом пространстве, Галя тоже, и его надо сохранить – нужно остановить отравление. Если деревня с сектой в сговоре, то лучше дойти до другой и уже там обратиться за помощью. Центральная площадь. С неё видны горы, видна чёрная гладь озера, а на озере огни Ароны.

Пойду вниз. Жаль, что дорога одна – если шаман хватится, то меня быстро найдут. Способен ли я противостоять секте в такой неустойчивой реальности? Не хватятся и не найдут – под айваской они за руль не сядут. Они, правда, принимали что-то ещё – что-то чёрное Антонио раздавал жрицам. Антидот? Но по Марине с Юлей этого не скажешь. У них далеко не всё под контролем. Юля в трансе, Энрико исчез, и если в доме нет тайного персонала, то никто не помчится в погоню. Сам шаман занят спящими, но пока я на воле, он не рискнёт никого зомбировать. Когда хоть кто-то один на свободе, остальные в безопасности. Ритуал нарушен. Хотя… Двенадцать апостолов, один ушёл… – какая-то евангельская изнанка.

Всякая чушь лезет в голову. Мне дорог мир, в котором Галя, в котором мама, и я сам решу все свои проблемы. Уж лучше проповеди Гундяева слушать, чем шамана. Гундяев по крайней мере свой, а шаман в чужую религию затягивает. Айваска в России запрещена, а здесь ей зелёный свет. Здесь население стареет и сокращается, дома пустуют – заселяйся и живи. Желательно, чтобы белая раса. Здешние жители это бывшие мы. Марину с Юлей так и заманили. Их печеньем, климатом, рекламой, а нас девушками. Надо валить из этого морока. Сперва в Северную Гавань, потом на родину. Здешнюю красоту не сравнить с русской, и то, что здесь климат лучше, это враньё – без куртки давно бы уже околел. Что это за крепости? От кого все тут прячутся? Айваска это новый облик древнего змея, и она здесь уже освоилась. Нужно в Арону, к Харону – паромщику между миром мёртвых и живых.

Ещё одна деревня пройдена, начались джунгли. Редкие машины слепят фарами. Пытался их остановить, хорошо, что не получилось. У меня ведёрко в руке, и со стороны я подозрительный. Боженька, сохрани меня в прежнем мире.

Знак «осторожно, камнепад» выставила айваска – таким мягким способом она пытается меня вернуть. Вообще странная она – ползёт где-то рядом. Скоро её владения закончатся. Можно и в лесу до утра переждать, но не уверен, что не замёрзну. Попутка! Лучше спрятаться за стволом сосны, а от ведёрка избавиться.

Развилка, оба направления вниз. Ошибаться в горах не хочется! Иду в неведении и только на повороте снова вижу огни Ароны. Появляется огромная статуя местного герцога. Таких больших памятников даже у Ленина нет. Такой размер не выдержит никакая человеческая скромность. Я бы не смог спать спокойно, зная о таком увековечивании. Я бы не уснул, ворочался бы в гробу как у шамана в подвале. А может, герцог и не спит, может, ему таким способом не дают покоя. Ему памятник не даёт уйти, а мне Галя. Как я вообще когда-нибудь смогу умереть, если она меня держит?

Появляются первые городские улицы. Целый квартал жёлтых фонарей. В таком лабиринте я из реальности точно не выпаду. Жаль только людей нет. Хоть бы кто-нибудь, хоть какая-нибудь живая душа! Справа у урны появляется курящий человек. Безголосый, странный. В сотне шагов от курящего появляется бар, возле которого слышны люди. Девушка смеётся, двое парней ей вторят. Они рассматривают меня, и я им кажусь подозрительным.

– Синьорина, как пройти на вокзал?

– Откуда ты здесь взялся? – спрашивает девушка.

После коротких объяснений её приятели указывают мне направление. Она берёт меня за локоть, переводит через дорогу, долго не выпускает руку, и её кавалерам это не нравится.