Текст книги "Слуга оборотней"

Глава двадцатая
Галерея миров

Дилгус находился в галерее, задняя стена и арки которой были выплавлены из первозданного мрака. Он медленно перемещался вдоль стены, и под каждой аркой открывался вид на совершенно особенный мир.

Шут был уверен в том, что время стоит на месте; он плыл по реке безвременья. Миры, застигнутые врасплох, обнажали перед ним свои самые худшие и самые лучшие стороны… Он ощутил движение в сосуде и увидел лицо Регины, снова всплывавшее к свету. Она тоже смотрела на волшебное чередование застывших картин.

Мимо проплыл пейзаж, озаренный ласковым сиянием солнца, полный гармонии и красоты. Это место излучало сверхъестественный покой. Можно было остановиться здесь, но любопытство и еще какое-то неописуемое чувство удержали шута. Потом пейзаж исчез.

Под следующей аркой была полутемная, роскошно обставленная комната, в которой женщина занесла кинжал над младенцем, лежавшим в колыбели. Все было предельно реальным – перспектива, воздух, наполненный пылью, перекошенные лица, сумрачные гобелены на стенах… Дилгусу показалось даже, что он слышит непрерывно длившийся крик ребенка. Он был полностью уверен в том, что стоит ему сделать шаг под арку – и картинка оживет, а младенец будет убит. Только горбуну не хотелось проверять это. Тот мир был слишком жестоким. Таким же, как его собственный. Дилгус устал, задыхался от жестокости. Дальше, дальше…

Любовники на берегу океана. Пылающий синий закат. Ослепительная дорога за горизонт. Большие яркие звезды, брошенные в бархат небес. Нежный шепот листьев, возникший в сознании Дилгуса. Два обнаженных тела, изъяны которых выглаживали матовые голубые лучи, застыли, слившись в хрупкую скульптуру, на которой блестели капли влаги. Кожа женщины была такой восхитительно гладкой и манящей, что шуту захотелось протянуть руку и дотронуться до нее.

Он знал, что тогда произойдет. Он останется там навсегда и всегда будет лишним, но хотя бы сможет смотреть на женщину, любоваться ею!.. Дьявольски извращенное и жестокое искушение!.. У Дилгуса закружилась голова. Что-то опять удержало его в безвременном потоке. Черная стена арки навеки закрыла отвергнутый им мир.

…Терраса, окруженная деревьями-свечами. Изящно сервированный стол. Экзотические фрукты на подносах, сплетенных из серебряных нитей. Фигура, непринужденно сидящая в кресле и опирающаяся одной рукой на подлокотник. Человек протягивал Дилгусу хрустальный бокал, наполненный багровой дымящейся жидкостью. Утонченный, великолепно одетый человек с ослепительной улыбкой и всепрощающим взглядом… Шут понял, что этот человек – дьявол во плоти. Но он был совсем не страшен и не претендовал на душу шута. Он не просил о преступлении и наверняка был бы прекрасным собеседником. Он приглашал в мир уюта и разума, хорошего вкуса и интересных впечатлений. В этом мире не было только вечной жизни или хотя бы надежды на вечную жизнь. Впрочем, Дилгус был уверен, что ее нет нигде. Поэтому он не принял протянутый бокал.

Еще одна арка. За ней – женоподобное чудовище, терзающее привязанного к столбу мужчину. Женщина-страсть, женщина-боль, женщина-смерть. Впрочем, мужчине нравилось это; ему нравилась боль и ему нравилось обещание наслаждения. Дилгус вдруг узнал в мужчине самого себя. Вернее, он мог бы быть таким, если бы не горб и преждевременная старость. Странный условный идеал, сыгравший злую шутку с его сердцем! Оно защемило от того, что он осознавал собственное уродство. Горбуну нестерпимо хотелось остаться здесь – и пусть его наказывает проклятая фурия; в конце концов, его судьба была намного злее, чем эта самка!..

Он сделал шаг в сторону, и картинка дрогнула, оживая. Но тут лицо Регины повернулось к нему, и широко раскрытые глаза уставились на него. Этот взгляд из потусторонней могилы стал цепью, удержавшей Дилгуса от следующего опрометчивого шага. Течение подхватило его и понесло дальше…

Мир пустоты. Никаких людей, никаких существ и соответственно – никакого зла. Все битвы давно закончились, все страсти давно отбушевали. Летаргия безграничной власти… Опустевшие замки, горы ненужных сокровищ, неуничтожимое искусство… Религия отыгравшего Бога. Брошенная колода. Отсутствие будущего и бессмысленность любых пророчеств. Это успокаивало разум и неприкаянную душу. «Выбирай, Дилгус!» – взывал умиротворенный прах. Тихо пересыпался песок вечности… Потом все было зачеркнуто черной завесой стены…

А вот корабль, плывущий к неведомым берегам. Дилгус мог бы быть его капитаном. Он снова молод, красив, его чресла наполнены похотью. Его ждут новые земли и темнокожие женщины, не знающие стыда. Непередаваемое ощущение свежести и молодости, стоившее во много раз дороже всего, что он видел раньше. Шут заплакал во тьме галереи, но сам не подозревал об этом. За мгновение радости, испытанной в голубом просторе, он отдал бы все. Даже… Оракула Востока. Сердце ныло от щемящей тоски по несбыточному. Впрочем… все могло сбыться в этом месте истинного волшебства. Дилгус разгадал тайну исчезновений.

Не было ничего удивительного в том, что Чилис затерялся где-то здесь. Галерея миров дарила столько искушений, манила такой красотой и таким уродством, что раздирала на части детскую душу, да и взрослую тоже.

Чилис, Чилис… Где ты бродишь теперь или где лежат твои кости? Обрел ли ты свой рай, к которому тебя неудержимо потянуло, и ты забыл обо всем?..

Вдруг Дилгуса словно ударило что-то. Он увидел под аркой свою комнату в восточной башне замка. Реальность, в которой ничего не изменилось. Все предметы остались на своих местах. Никаких сомнений – это была ЕГО комната в замке Левиур. Последнее искушение. Продолжить жизнь, начавшуюся с клетки, изуродовавшей тело. Жизнь, не обещавшую ничего, кроме страданий и, вероятно, бессмысленной смерти. Решать нужно было сейчас – приближался темный край арки, неумолимо зачеркивавший возможности. Дилгус сжал зубы, пытаясь справиться с болью. Требовалось редкое мужество, чтобы добровольно остаться стариком-уродом и согласиться доиграть заведомо проигранную партию.

Шут всегда считал себя трусом, прикрывавшим свою робость цинизмом и наглостью. Сейчас он тоже боялся. Но не герцога, шуремитов или оборотней. Он боялся самого себя – своих будущих сожалений, упреков, проклятий…

Закрыв глаза, он отогнал страх. Оракул Востока подрагивал в его руках. Он чувствовал, что это радостная дрожь предвкушения. Колдовское создание было бы радо вернуться в свой мир. Дилгус шагнул под арку, и двери вечности навсегда захлопнулись за его спиной.

Оказавшись в комнате, он стремительно обернулся, но увидел только стену с длинными рядами полок. Облачко потревоженной пыли оседало вокруг него…

Дилгус открыл большой ящик, в котором хранил свой секстант, и опустил в него земмурский сосуд. Лицо Регины медленно ушло в глубину. «Мне нравится темнота», – вспомнил он ее слова и закрыл крышку.

Шут прислушался к голосам и шуму, доносившимся со двора. Он запер свою комнату и отправился вниз. Посещение галереи забрало все его силы, и сейчас он был не в состоянии думать и вспоминать о ней.

Снаружи занимался рассвет. Вдобавок десятки факелов разгоняли сумерки. По двору замка метались разбуженные слуги герцога и одуревшие от собственного лая псы. В этой суматохе трупы, устилавшие плиты, выглядели вполне обыденно. Горбун увидел нескольких оборотней, стоявших возле герцогской кареты, а потом и самого герцога, хмурого, насупившегося, отдававшего отрывистые приказы.

Изображая заспанного дурачка, Дилгус направился прямо к нему. Остановился и безмятежно встретил подозрительный взгляд Левиура.

– Что случилось, дядя? – спросил он, расплываясь в глупой улыбке.

Огромный, обтянутый перчаткой кулак герцога стремительно надвинулся из темноты и отправил Дилгуса в царство бесчувственности и спокойствия.

Глава двадцать первая
Разговор с мертвой головой

Когда он очнулся, наступило холодное пасмурное утро. Он лежал на остывших камнях, а вокруг суетились слуги, убиравшие трупы. Сильно болели разбитые губы и раненая рука, во рту остался привкус крови.

Какая-то молодая женщина в простой одежде увидела, что горбун пришел в себя, и помогла ему подняться. Дилгус проковылял на кухню и смыл с подбородка засохшую кровь. Герцога и его телохранителей нигде не было видно, должно быть, он вернулся в Скел-Могд. Это вполне устраивало шута, которому требовалось время на размышление и выяснение некоторых обстоятельств.

Он поднялся к себе в комнату, зажег свечи и долго возился с засовом, которым давно не пользовался. Надежно заперев дверь, он занялся окнами. Нападение Черного Лебедя было еще очень живо в его памяти. Шут не ограничился запирающими рунами и заклинаниями охраняющего огня. Толстые ставни оказались как нельзя более кстати. Особенно тщательно Дилгус закрыл большое витражное окно со сводчатым верхом. Он сам когда-то изготовил для него цветные фигурные стекла и очень любил смотреть сквозь них на море в солнечный день…

Сейчас ставни полностью отгородили комнату от тусклого света. Хорошо укрепленный замок герцога имел на башнях, расположенных со стороны суши, только окна, обращенные во внутренний двор; однако со стороны моря это правило выполнялось не так строго. Из-за возможности видеть морской простор шут когда-то выбрал именно эту комнату, долго пустовавшую и расположенную не слишком удобно. Теперь ему хотелось бы спрятаться в скорлупу более прочную, чем каменные стены…

Дилгус не спал вторые сутки. Он был ранен и утомлен схваткой, тем не менее, земмурский артефакт всецело овладел его воображением. Он не смог бы уснуть, даже если бы у него было время на отдых. Лихорадочное возбуждение охватило его душу и тщедушное тело. Известно, что искушению поддаются даже более стойкие люди, а Дилгус был всего лишь искалеченным в раннем детстве придворным дураком…

Он открыл ящик, осторожно извлек из него сосуд и торжественно водрузил на стол. Шута одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, он ненавидел этот источник с другой – уже попал под его тлетворное влияние. Изменение было быстрым и почти незаметным, но семена зависимости уже были брошены в благодатную почву.

Он обхватил ладонями сосуд, словно хотел согреть им руки. И тотчас же снова ощутил живое тепло мертвого предмета… Черные волосы зашевелились; ведь он дал знать о своем присутствии. Глаза, пустые и немигающие, появились над краем сосуда, их взгляд, очертив дугу, остановился на Дилгусе.

Шут подумал, что герцогу было в сотню раз легче. Сам он чувствовал себя рабом и врагом Оракула одновременно. Необъяснимое влияние искажало его мысли, ощущения и даже представления о добре и зле. Липкая привязанность к мертвой голове была похожа на редкую извращенность одного монаха из легенды, повсюду носившего с собой свои экскременты.

С горбуном случилось самое худшее. Он навсегда запутался в паутине колдовства. Все, что он мог теперь сделать хорошего, это умереть с наименьшими страданиями.

– Чего ты хочешь, урод? – презрительно спросила голова. В ее устах это прозвучало, по меньшей мере, странно, но шут ничего не заметил. Он был польщен тем, что Оракул заговорил с ним. Он долго молчал и думал, о чем мог бы вопрошать мертвую голову Левиур. Наконец робко спросил:

– Почему тебя называют Оракулом Востока?

– Я передаю то, что должно быть передано. Тот, кто слушает, делает то, что должно быть сделано.

– Но почему он делает это?

– Каждый получает то, чего хочет.

– Чего же хочу я?

– Я могу сделать тебя молодым и выпрямить твою спину…

Шут почувствовал холодок, пробежавший вдоль позвоночника.

– Я не верю в это.

– Тогда поцелуй меня.

Он отшатнулся. Предложение выглядело чудовищным и, вместе с тем, в нем чувствовалась какая-то несокрушимая властность порока.

Горбун склонился к голове Регины, стараясь не смотреть на пенящуюся слизь. Он прикоснулся своими губами к ее губам, словно к куску холодного мокрого дерева, выловленному в зимнем океане. Ее губы раскрылись, и комок чего-то ледяного и податливого, как воздух, скользнул в его глотку и провалился глубже, замораживая внутренности.

В то же мгновение он ощутил в себе перемену. Его тело как будто действительно стало чуть выше, морщинистая кожа – чуть глаже, а сердце забилось чуть ровнее. И он знал, что все это противоестественно, но не было сил и желания противиться новому оледенению…

– Скажи, что мне теперь делать, – попросил он, как благодарный слуга, еле шевеля заиндевевшими губами.

– Отдай меня Левиуру. Убей святого отца. Или умри тихо.

Шут заплакал. Он был согласен умереть, если так хотелось Регине, но как до того расстаться с нею? Это было просто невыносимо…

– Ты уже понял, как сильно я могу изменить тебя, – вливалась в его уши земмурская отрава. – Но еще многое должно быть изменено. Трон Белфура должен принадлежать наследнику герцога. Повтори: Я ХОЧУ СЛУЖИТЬ ИСТИННОМУ ВЛАСТЕЛИНУ.

– Я ХОЧУ СЛУЖИТЬ… ИСТИННОМУ ВЛАСТЕЛИНУ.

– Он приближается с юга. Его время близко. Не мешай Левиуру, старик, или займи его место.

Шута била дрожь. Вспышки ясности в мозгу чередовались с долгими периодами затемнения. Что-то заскрипело на крыше, но он не обратил внимания на посторонний звук.

– Я ненавижу твоих хозяев! – с усилием произнес он.

– Глупец! Стаю ведет сын герцога, чтобы взять то, что принадлежит ему по закону. Высшему и человеческому.

– Ты получила меня всего с потрохами, но не сможешь обмануть!..

Тем не менее, подозрение, подкрепленное намеками шуремита на внебрачного сына герцога, уже прочно поселилось в сознании Дилгуса. Со временем оно становилось все более сильным. Он понял, что снова жаждет увидеть Лейну Солнак после семнадцатилетнего перерыва. Поэтому он включил и ее в свой список любви и ненависти.

Потребность страдать и желание причинять страдание были очень сильными… Горбун схватил голову, не ощутив под ее кожей твердости черепа. Он мог деформировать ее, превратив в сплющенный кокон, но ему хотелось большего. Его бесила недосказанность, бесило и то, что он так и не понял, в чем заключалась ценность артефакта. У него сложилось впечатление, что он напрасно рисковал жизнью в северной башне.

Оракул глумился над ним, не открывая будущего и не позволяя увидеть хитросплетение интриги. Кроме всего прочего, оборотни и Левиур владели каким-то новым способом связи. Шут собирался получить ответы на множество своих вопросов, чего бы это ни стоило…

Он смотрел на беззвучно смеющуюся голову. Пена и слизь извергались из черной пещеры рта. Он взял тонкую длинную спицу и нагрел ее в пламени свечи. Потом воткнул спицу в правое ухо Регины.

Инструмент пытки с шипением погрузился в плоть и проник очень глубоко, пока не наткнулся на что-то твердое. Если внутри головы и был череп, то его размеры не превышали размеры куриного яйца. Но Дилгус не думал, что у этой головы имеется череп…

Несмотря на экзекуцию, голова продолжала смеяться. Он оставил спицу в ухе и нажал большими пальцами на открытые глаза. Глазные яблоки оказались скользкими, как мокрые стеклянные шарики, и он утопил их в голове, насколько смог, но понял, что не сумеет причинить Оракулу боль. Колдовская игрушка сделала его своим слугой, но и только. Дилгус брезгливо отдернул руки, едва не опрокинув сосуд.

– Жалкая тварь! – прошептала голова. – Ты хочешь получить силу и знание, ничем не заплатив за них… Я стою гораздо дороже твоей жизни и почти так же дорого, как твой хозяин.

– Я убью его! – сказал шут самому себе. Он действительно думал, что таким поступком облагодетельствует себя и королевство.

– Только в том случае, если я прикажу тебе сделать это…

Вдруг что-то ударилось о деревянную крышу. Послышался шелест крыльев и удаляющийся крик. Дилгус вздрогнул. Что это было? Случайная птица или Лебедь, принц ночи?..

Еще одно темное кольцо паутины обвило его сознание и исказило мир. Он понял, что зашел слишком далеко. Горбун заставил себя снова прикоснуться к голове, освободил ее от спицы и утопил в жидкости, не в силах больше выносить прямого немигающего взгляда. Его ладонь прилипла к черным змейкам волос, обильно смоченных слизью. Он с отвращением оторвал ее и торопливо спрятал сосуд в ящик.

Необъяснимая тяжесть не оставила его даже тогда, когда он закрыл крышку и придавил ее большим плоским камнем с универсальной эпитафией. Считалось, что камень умиротворяет дух покоящегося под ним мертвеца. Но сосуд, сделанный в Дарм-Пассарге, был мало похож на обычную могилу…

После этого Дилгус погрузился в глубокий двенадцатичасовой сон. У него не оставалось сил даже на то, чтобы видеть кошмары.

Глава двадцать вторая
Колода святого отца

Преподобный Тексор, провинциал Ордена Святого Шуремии, знал, что его дни сочтены. Их сочла болезнь, которую он подхватил в странствии, предпринятом во славу Спасителя и Святого Имени. Лучшие знахари Тегинского аббатства пытались изгнать из него хворь, но неведомая сила неотвратимо пожирала его тело. В конце концов, Тексор смирился с этим, расценив близкую смерть как погоняющий кнут Создателя.

Так уж случилось, что ему, вошедшему в Круг Белых Магов через Южные Врата, пришлось действовать на неспокойном юге. Он прекрасно знал Мормору, Круах-Ан-Сиур, Алькобу и Белфур. Постоянное соперничество Ордена с Серой Стаей за влияние в западных королевствах позволило шуремиту постичь все тонкости интриг, шпионского ремесла и тайной войны. Изредка стороны одерживали небольшие победы, но в целом игра была бесконечной и равной.

Сильный удар по престижу Ордена нанес загадочный человек, убивший генерала Алфиоса и похитивший из Тегинской цитадели Звезду Ада. Однако каким-то непонятным образом это имело печальные последствия и для Земмура. Часть территории оборотней была уничтожена, королева Валидии Ясельда бесследно исчезла, и Стае не скоро удалось восстановить свое влияние в Элизенваре.

Долгие годы Тексор собирал и изучал донесения своих агентов. Когда он думал о потрясениях, постигших Мормору, и о разрушении островов Шенда, когда получал сообщения о новом оружии, о людях, живущих неправдоподобно долго, летающем корабле и «железной комете», ему начинало казаться, что в известном ему мире действует еще одна, закулисная сила, враждебная обеим соперничающим сторонам. Некоторые признаки указывали на Лес Ведьм, другим источником этой силы мог быть остров Лигом, третьим – южная пустыня, считавшаяся гиблым и непроходимым местом. Однако Болотный Кот вернулся оттуда, и Тексор лично видел его на поле боя под Вормаргом.

Потом ему пришлось заняться странными событиями, происходившими в Белфуре. Вторжение оборотней и измена Левиура перекроили всю политику и заставили Тексора искать способы вывести герцога из игры – вплоть до его физического устранения. Шут казался неплохой кандидатурой хотя бы потому, что почти никто не воспринимал его всерьез. Однако Преподобный вынужден был признать, что и сам недооценил горбуна.

Провинциал избрал местом своего пребывания маленькую рыбацкую деревню, расположенную неподалеку от замка Левиур. Отсюда он мог руководить своими солдатами и отчасти – контролировать действия Дилгуса.

Купив целиком дом старой вдовы, Преподобный расположился в нем с удобствами, достойными не только своего сана, но и своей болезни. Болям, терзавшим его по ночам, мог позавидовать любой канонизированный мученик, подвергнутый истязаниям за свою веру. Несмотря на это, он успел помочь шуту избежать самоубийственных аспектов сонной магии. После чего новый приступ боли сразил Тексора, и он мало что помнил вплоть до того времени, когда забрезжил рассвет и ему доложили о том, что ни один солдат Ордена не вернулся с задания. Наблюдатель видел въезжавшего и выезжавшего из замка герцога в сопровождении телохранителей, но в их компании не было шута…

Святой отец пришел в ярость. В то, что горбун предал его, он не верил – опыт подсказывал ему, что случилось непредвиденное. Но Тексор понимал: если Оракул все же останется у Левиура, последнее важное дело в угасающей жизни провинциала будет провалено. Это явилось бы плохим подарком Ордену и плохим аргументом у райских врат.

Ему понадобилось несколько минут для восстановления дыхания, самоконтроля и полной бесстрастности. После этого он попытался настроиться на Дилгуса. Главным результатом его попыток было установление того факта, что шут все еще жив и даже не заточен в каком-нибудь подвале замка. Тексор с трудом отыскал его на самом верху береговой башни.

У шута оказалась очень странная аура, но расстояние было слишком велико, чтобы Преподобный мог различить, в чем заключалась эта странность. Какая-то неописуемая пелена и нечто вроде встречного ветра сильно мешали ему; он обнаружил, что столкнулся с каким-то незнакомым влиянием.

Провинциал возглавлял многочисленную организацию, но рано или поздно всегда наступал момент, когда приходилось действовать самому. Вот и сейчас Тексор не мог довериться никому. Отослав охрану, он один отправился в прибрежный лес.

Спустя некоторое время из лесной чащи вылетела большая белая чайка и заскользила над волнами в сторону замка. Его громада вырисовывалась на фоне светлеющего неба, а в лесу еще не проснулись настоящие птицы… Чайка летела в полном одиночестве, тяжело взмахивая крыльями и преодолевая морок, излучаемый предметом, который так опрометчиво разбудил Дилгус.

Труднее всего оказалось закрепиться на крутом скате крыши над комнатой шута. Здесь чайка улеглась совсем не по-птичьи, прильнув холодеющим телом к просмоленному дереву и распластав крылья…

Тексор услышал и узнал меньше, чем ему хотелось бы. Но причина искажения и источник враждебности находились тут, под ним, – он ощущал их как никогда сильно. Он поглощал вибрации агрессии и злобы, но даже его искусства не хватило, чтобы справиться с врагом.

Ужас надвигающегося безумия объял его, и он, забыв об осторожности, шумно скатился с крыши и забил крыльями, чтобы удержаться в воздухе. Почти непреодолимая тяжесть увлекала его вниз, как будто изменились свойства воздуха, крыльев, самой Земли; пространство дробилось на сотни туннелей, и каждый уводил к смерти. Тексор призвал на помощь белую магию и отпустил свой разум.

Золотая нить, похожая на россыпь звездной пыли, возникла в хаосе распадающегося на осколки ландшафта, и чайка полетела, следуя этой призрачной тропой. Она слилась с нитью, двигалась внутри нее; звезды надвигались и проносились мимо, как сияющие многокрылые птицы (или ангелы?!), и в один из моментов Тексору показалось, что он умирает… Чувство безбрежного покоя и освобождения охватило его; впереди забрезжил вечный и неуничтожимый свет; чайка стала малой частью этого света, притягивающимся лучом, блудным ребенком, возвращающимся ко всепрощающей ласковой матери… Но это была еще не смерть.

Золотая тропа растворилась, и звезды превратились в трепещущие листья осеннего леса, сверкающие в лучах восходящего солнца. Тексор ударился о затвердевшую реальность и сразу же почувствовал боль в измученном теле.

Теперь, с расстояния в несколько тысяч шагов, замок Левиур выглядел совсем не зловеще. Это расстояние чайка преодолевала очень долго; Тексор знал, что блуждал в другом времени, но, в конце концов, вернулся, укоротив себе жизнь этим превращением еще на пару месяцев. Впрочем, в его положении было бы смешно торговаться с судьбой… Завидев вечный свет, он больше ни о чем не жалел и знал, на что потратит оставшиеся дни и ночи.

Дилгус, искалеченный колдовством, был его целью. Жалкий человечек, посмевший на свою беду прикоснуться к магическому артефакту…

В лесу Преподобный снова принял человеческий облик, оделся и вернулся в рыбацкий дом. Теперь он был спокоен. Что бы ни сделал шут, люди Ордена будут достаточно близко, чтобы завладеть Оракулом. Если не помогла сила, поможет коварство – Тексор не раз убеждался в этом.

Святой отец сел за стол, выглядевший более чем чужеродно в нищем доме, и вытащил из украшенной жемчугом шкатулки свою колоду. Это была весьма необычная колода. Общепринятым картам в ней соответствовали персонажи реально разыгрываемых драм. Тексор владел перьями не хуже рисовальщиков миниатюр, долгие годы совершенствовавших свое искусство в тишине монастырей.

Он заполнял пустые поля карт известными ему фигурами. В колоде имелись карты герцога, Дилгуса, Регины, белфурского короля и даже безликая до поры до времени карта Оракула Востока. Надпись на ней была сделана стилизованными буквами земмурского алфавита. Тексор гордился тем, что знал язык врага; язык являлся ключом к мышлению и отчасти – к манере плести интригу.

Преподобный извлек карту Шута. Лицо, которое он изобразил чересчур уродливым и насмешливым, теперь было злобным. Энергия, перетекавшая во внешнем мире, проецировалась в колоду; это приводило к постепенным микроскопическим изменениям в слоях краски.

Тексор сам не знал возможностей этого колдовства и не был уверен в том, что имеет дело с белой или хотя бы серой магией. Также он не был уверен в том, что генерал Ордена и совет ассистентов одобрили бы его увлечение. До сих пор он считал, что в изменениях карт могла содержаться подсказка – отражение происходящего или тайные помыслы персонажей…

Теперь все выглядело гораздо более загадочно. Его тонкие бледные руки с четко проступавшим рисунком вен перебирали карты. Преподобный не переворачивал их и выкладывал на стол рубашками вверх, попеременно чувствуя то тепло, то холод, исходившие от них… Наконец он прикоснулся к ледяной карте мгновенно заморозившей его пальцы. Тексор перевернул ее и бросил на стол.

Оракул Востока… Казалось, черный прямоугольник был окном в нескончаемую ночь. Где-то в этой ночи заблудилось какое-то существо. Еще неразличимое и потому – интригующее. Святому отцу привиделось, что из темноты проступает женское лицо в обрамлении паукообразной короны волос. В другое время он поиздевался бы над своим воображением, услужливо подсовывающим зловещие символы.

Он поднес руку к карте. Из нее исходил столб холода и поднимался вверх… Тексор почувствовал примерно то же самое, что чувствовал, лежа на крыше замка, и тотчас же накрыл Оракула другими картами. Несколько минут он сидел в оцепенении, раздумывая, не уничтожить ли творение собственных рук. Но отсутствие риска означало неведение. Пройдет немного времени – и, может быть, он увидит что-то более конкретное.

Тексор осторожно отыскал карту герцога. Она соответствовала карте Императора в обычной гадательной колоде. Глаза Левиура, которого он изобразил с прямым надменным взглядом, были закрыты. Что означали закрытые глаза?..

Раздраженный множеством загадок, Тексор отбросил колоду. Оставшейся жизни наверняка не хватит, чтобы разгадать их все. Преподобный понял, что тоска по той ясности, которая пронзила его на пороге вечности, навсегда поселилась в нем.

Охваченный этой тоской, он вышел из дома и велел своим людям сворачивать временный лагерь. Оставив несколько человек для наблюдения за замком, Тексор вернулся в свою резиденцию в Скел-Могде. Его отчет, написанный вскоре на тайном языке Ордена, был неутешительным, но Преподобный не слишком переживал об этом. Потому что знал: к тому времени, когда курьер доберется до Тегинского аббатства (если вообще доберется), в Белфуре произойдут необратимые перемены.