Текст книги "Библия: Что было «на самом деле»?"

2.6. Был ли Исайя один?

Итак, Ревнитель и Скептик не согласны насчет авторства Книги Исайи начиная с 40-й главы. Но, прежде чем говорить об этой самой главе, посмотрим, как начинается книга: «Видение об Иудее с Иерусалимом, которое было пророку Исайе, сыну Амоца, когда в Иудее царствовали Уззия, а затем Йотам, Ахаз и Хизкия». Правление упомянутых царей занимает бо́льшую часть VIII века до н. э., это очень разные исторические фигуры. Скажем, это похоже на упоминание периода правления Сталина, Хрущева, Брежнева и Горбачева в отечественной истории.

Даже приблизительные датировки конкретных пророчеств встречаются редко. Так, 7-я глава, где есть пророчество о рождении Эммануила, привязана к правлению Ахаза, третьего царя в списке – значит ли это, что предшествующие главы охватывают правление двух предыдущих царей? Едва ли. Главы явно выстроены не в строго хронологическом порядке, ведь предшествующая 6-я глава датирована «годом смерти царя Уззии», первого царя, это самое начало проповеди Исайи. Между Уззией и Ахазом был царь Йотам, он правил целых 16 лет, вряд ли Исайя хранил полное молчание все эти годы.

То есть Книга Исайи – это в любом случае не сборник проповедей в хронологическом порядке, и вряд ли она составлена им самим. Все же он не писал, а говорил – кто и как записывал его речи, собирал их, возможно, редактировал и составлял затем из них единую книгу, нам совершенно неизвестно.

Но самое интересное начинается именно с 40-й главы. Здесь уже нет никаких личных упоминаний об Исайе или современных ему царях. Ситуация, которая здесь описана, совершенно не такая, как в VIII в. до н. э.: Иерусалим уже давно разрушен, а народ находится в вавилонском пленении. «Утешайте, утешайте же Мой народ!» – так начинается эта глава, хотя до этого встречались почти исключительно обличения. Но теперь пророк говорит, что народ вскоре вернется из Вавилона в Иерусалим и отстроит его.

Здесь сразу меняются тональность и стиль, пророчества радостны и торжественны, они явно указывают на скорое возвращение из Вавилонии, которое на самом деле состоялось во второй половине VI в. до н. э., то есть спустя более полутора веков после смерти Исайи Иерусалимского (Хизкия, последний из упомянутых царей, умер в самом начале VII в. до н. э., и вряд ли Исайя мог его надолго пережить).

Вопрос не в том, мог или не мог Исайя предвидеть ход событий на полтора-два столетия вперед – христиане верят даже, что его мессианские пророчества сбылись через семь с лишним веков. Вопрос скорее в том, что возвращение из Вавилона было совершенно неактуально для слушателей задолго до того, как этот плен начался. Представим себе, что Пушкин пророчествовал о скором падении советской власти, причем не общими словами о «падении тирании», а вполне конкретно. Мы бы несомненно поняли, что эти строки не мог написать сам Пушкин, умерший задолго до установления этой власти, даже до того, как о ее наступлении можно было догадаться.

Так и здесь все предельно ясно: «Ступайте же прочь из Вавилона, подальше от халдеев!» (Исх. 48:20). Это именно время Вавилонского плена, причем ближе к его концу. Вот почему разумно предположить, что у этих глав был другой автор, которого иногда называют Второисайей или, на греческий манер, Девтеорисайей.

Что интересно, в книге есть еще один шов, хотя и не такой явный: с 56-й главы начинается третья часть. Здесь мы видим третью картину: по-видимому, народ вернулся на родину, отстроил Храм, возобновил богослужение. «Пророчество Владыки Господа, который собирает израильтян из рассеяния: “К тем, кого собрал, Я и других соберу!”» (Исх. 56:8). Это уже третья ситуация – и, по-видимому, третий автор, его называют Третьеисайя или Тритоисайя.

Но после того, что мы знаем о Книге Притчей Соломоновых, разве это должно нас удивить? Агура и Лемуэла добавили к Соломону, и это тем не менее называется Книгой Притчей Соломоновых. Авторы, которых мы называем Вторым и Третьим Исайей, пишут несколько иначе, чем собственно Исайя Иерусалимский, в другой обстановке и на другие темы, но пишут в том же духе. И, видимо, потому их пророчества были присоединены к уже существующей книге.

Впрочем, это не единственная причина. Пророчество разворачивается во времени, это не просто прогноз погоды, который сбылся или не сбылся на следующий день, – это своего рода взгляд на историю с высоты Божественного Откровения (или с высоты философского осмысления текущих и будущих событий, сформулируем так для неверующих). Поэтому трагедией Иерусалима, которую предсказывал собственно Исайя, история далеко не закончилась – и те, кто пророчествовал после него о восстановлении города и о новой жизни в его стенах, поставили эти события в контекст уже сбывшихся пророчеств.

Можно провести две параллели. Первая – это Псалтирь, где псалмы, как правило, не заканчиваются на трагической ноте. Да и если посмотреть на структуру самой книги, заканчивается она исключительно «оптимистическими» псалмами (и примерно то же можно сказать о пяти основных частях, из которых состоит эта библейская книга).

А другая, уже новозаветная, – Иоанн Креститель, в котором многие видели вернувшегося пророка Илию, в соответствии с пророчеством Мал. 4:5. Нет, никто не думал, что Илия спустился обратно с небес в огненной колеснице, и не случайно Лука так подробно описывает рождение Иоанна в самом начале своего повествования. Но Иоанн действовал «в духе и силе Илии» (Лк. 1:17), и «если хотите принять, он есть Илия» (Мф. 11:14, Син. пер.). Может быть, и последователи Исайи действовали в его духе и силе и были «Исайей нашего времени», так что их пророчества были добавлены к уже существовавшей книге? После всего, что мы говорили о Притчах, Иове и Бытии, это уже не кажется удивительным. Впрочем, разговор о НЗ – тема, как можно надеяться, следующей книги.

2.7. Откуда же берется авторитет?

Итак, для фундаменталистов авторитет Писания зиждется на буквальном понимании Откровения: Бог продиктовал эти строки великому пророку Моисею, и потому мы можем им доверять. Для консерватора и традиционалиста, не склонного к фундаментализму, все выглядит несколько иначе. Не авторство придает авторитет письменному тексту, а принятие его общиной верующих.

Более того, мы видим, как мало на самом деле знаем об истории этого текста. Почему же тогда об авторстве так много спорят сегодня? Видимо, по той причине, что понимание авторства библейских книг многое дает для понимания самой природы этого корпуса текстов. Если для фундаменталиста такой вопрос вообще не стоит: все книги были написаны теми апостолами и евангелистами, чьи имена они носят, притом написаны по внушению Святого Духа, – то для критического ума современного исследователя все было намного сложнее. Он выделяет разные стадии развития текста, от устного предания до окончательной редакции, старается датировать и атрибутировать свои реконструкции. Но они в любом случае остаются реконструкциями.

Впрочем, верующий читатель Библии обычно не задумывается над такими вопросами, как авторство или датировка отдельных книг. Первые пять книг, Пятикнижие Моисеево? Конечно, его написал пророк Моисей, ведь оно так и называется, ведь именно так учат Писание и Предание. А кто не согласен, тот нечестивый атеист.

А потом этот верующий читатель может столкнуться с аргументами другой стороны. Он их или отвергнет с порога, начиная прямо с выводов, и до аргументов уже не доберется, или… рассмотрит и с некоторыми согласится. Что же, значит, Писание и Предание недостоверны? Такой вывод некоторые и делают.

Показательна судьба самого Б. Эрмана, о котором мы тут уже не раз вспоминали. Свою книгу «Великий обман» он сам начинает с личных воспоминаний, поэтому мы не нарушим личной тайны, обсудив его историю. Эрман вырос в строгой протестантской семье и считал непреложной истиной все, что сказано в Библии, и все, что говорит о Библии церковь, – причем истиной в самом буквальном смысле слова.

Начав изучать библеистику как науку, он скоро пришел к выводу, что это просто невозможно совместить со строго научным подходом, и в результате отверг христианскую веру целиком и полностью. Ключевым вопросом для Эрмана стало, в частности, авторство новозаветных текстов: если Петр не писал своих посланий лично, то они подложны, а их составитель – наглый обманщик. И третьего не дано: либо это личное и непосредственное авторство в том же смысле, в каком должник лично подписывает расписку, либо подлог.

Но ведь никто не пришел в суд с распиской, и понятие авторства, как мы уже выяснили в самом начале этой главы, могло выглядеть в древности по-разному, как и сегодня выглядит по-разному. В конце концов, понятие «подлог» имеет смысл только в межличностных отношениях – а община или церковь как раз и есть место, где возникают такие отношения. И понять Библию в отрыве от этих отношений просто невозможно, она не просто документ, принятый по итогам официальной встречи, она – рассказ о том, как проходило это общение на протяжении многих веков. И персонажи, и авторы, и комментаторы, и читатели – участники этой истории.

И все же сомнения в авторстве, вроде тех, которые предлагает Эрман, очень полезны для самой этой общины. Они не дают ей уклониться в другую крайность – фундаментализм. Аргументы против буквального авторства показывают нам, каким сложным было становление библейских текстов: это далеко не полицейский протокол по осмотру места происшествия и не воспоминания очевидцев, записанные на следующий день. Скорее, это коллективная память общины о значимых для нее событиях, причем эти воспоминания могли быть отчасти переосмыслены.

Мы знаем, что помимо книг, вошедших в состав Библии, существовали и другие книги, на которые библейские периодически ссылаются. Если говорить о повествованиях ВЗ, это прежде всего «книга Праведного», «Летопись царей Израильских» и такая же книга о царях Иудеи. Мы не знаем, что это были за книги и почему в какой-то момент их перестали переписывать и сохранять, а в результате они до нас так и не дошли.

Очевидно, те книги, которые дошли, были сохранены именно потому, что община верующих, она же народ Израиля, видела в них изложение своей Священной истории. Эти книги во многих случаях составлялись постепенно (это, конечно, не относится к небольшим и очень цельным книгам вроде Ионы или Руфи), они могут восходить к некоторым авторитетным фигурам, об историчности которых судить бывает трудно, но авторство все же скорее остается за общиной – и она же наделяет книги авторитетом.

И тут можно задуматься уже над следующим вопросом: насколько исторична эта самая Священная история? Об этом – следующая глава.

Глава 3
Миф и история

3.1. Ревнитель и Скептик завершают свой спор

Ревнитель (Р): ВЗ излагает историю израильского народа.

Скептик (С): Это собрание мифов древних евреев. Интересное и поучительное чтение на свой лад. Но разве можно видеть в нем нечто достоверное? Со всеми этими чудесами?

Р.: Конечно. Почему вы считаете, что чудеса не случаются? Наука может объяснить далеко не все наблюдаемые явления.

С.: Давайте рассмотрим всего один пример. В 10-й главе Книги Иисуса Навина описано, как Господь по призыву Иисуса остановил в небе солнце. «И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим» (Нав. 10:13). Видите, с точки зрения автора Солнце вращается вокруг Земли и его можно вот так запросто остановить. Вы верите, что такое действительно произошло?

Р.: На самом деле, конечно, Земля вращается вокруг Солнца и вокруг своей оси. Но почему не предположить, что она на время остановила свое вращение?

С.: Как вы это себе представляете? Линейная скорость вращения Земли на поверхности и на экваторе – более полутора тысяч километров в час. Что произошло бы в случае мгновенной остановки на такой скорости? Да сила инерции снесла бы все с земной поверхности и выплеснула океаны! И как это остальные народы не заметили такой глобальной катастрофы?

Р.: Возможно, в данном случае имел место некий оптический эффект: солнечный свет был хорошо видим даже после заката. А может быть, для израильтян замедлилось время. Земля вращалась как обычно, просто для них минуты растягивались в часы.

С.: У вас остроумные гипотезы. Но самое простое объяснение, что это – просто вымысел. Сказка.

Р.: Самое простое объяснение не всегда самое правильное. Но, впрочем, я соглашусь, что иногда Библия использует образный язык, как и все мы. Например, мы привыкли говорить «солнце взошло», хотя знаем, что это Земля вращается вокруг своей оси.

С.: А сотворение мира в готовом виде за шесть календарных суток – это тоже такое образное выражение?

Р.: Ну… может быть…

С.: А Всемирный потоп был действительно всемирным?

Р.: Вот это точно так. Это ясно сказано в Библии!

С.: Как вы себе это представляете? Откуда взялась вся эта вода, как Ной мог взять на борт представителей всех биологических видов?

Р.: Не знаю, я не биолог.

С.: Вы не готовы признать, что хотя бы некоторые страницы Библии содержат полный вымысел?

Р.: Разумеется, нет. Иначе очень скоро у вас окажется, что и Бог – чей-то вымысел, детская сказка.

С.: Это вы сами и сказали!

Р.: Вообще, вы все время опровергаете какие-то выдуманные, карикатурные представления о Боге: старичок на облаке с волшебной палочкой!

С.: Это не мои представления. Это ваша Библия изображает его таким.

Р.: Да где же?

С.: Да взять хоть 32-ю главу Бытия: там Иаков с кем-то всю ночь дерется и вроде даже побеждает в драке, а утром оказывается, что его противником был Бог!

Р.: Но это же нельзя понимать буквально! Речь идет о духовных борениях праотца Иакова…

С.: Ого, мы поменялись ролями! Так значит, когда речь идет о Всемирном потопе, о немыслимо долгих сроках жизни или об огромном количестве воинов, библейский текст надо понимать строго буквально. А когда Бог описан как человек – то наоборот?

Р.: Ну да. Все зависит от контекста.

С.: Какое удобное понятие этот самый «контекст»! Вот сморозит знаменитый человек какую-нибудь глупость, а потом говорит: «Меня исказили, вырвали мои слова из контекста».

Р.: В некоторых местах библейские авторы говорят как историки, и такие страницы мы должны понимать буквально. А в некоторых случаях они явно рассказывают притчи, и это, конечно, надо воспринимать как поэтические образы, не впадая в примитивный буквализм.

С.: Удобно вы придумали. А я бы сказал, что Библия – сборник мифов. Записавшие воспринимали их во всех случаях буквально, но сегодня для нас просто невозможно рассматривать эти древние сказки как исторические повествования.

Р.: Миф, сказали вы? А что такое миф?

С.: Иначе говоря, сказка. Объяснение, как устроен мир, придуманное людьми, незнакомыми с наукой.

Р.: А не превращается ли в миф сама эта ваша современная наука, ставящая себя на место Бога? Она у вас и всеведуща, и всесильна, она преподает нам высшее благо…

С.: Нет. Она просто работает.

Р.: Как и моя вера!

С.: Вот видите, мы вернулись в ту точку, с которой начали разговор.

Р.: И каждый только укрепился в собственном мнении!

С.: Именно так. Прекрасный результат, не правда ли?

Р.: Да, благодарю вас за содержательную беседу.

С.: И я вас, многоуважаемый собеседник.

3.2. Миф и история: где граница?

Наши воображаемые друзья оставили нас разбираться с понятием «миф» и с тем, как к нему относится современная наука. Если в тексте описаны некие чудеса, означает ли это, как считает наш Скептик, что текст – сплошной вымысел? Совсем нет. Возьмем, к примеру, повествования о Сергии Радонежском или Жанне д’Арк. Там не просто описаны чудеса, они составляют основу того и другого повествования. Чудесное явление Богородицы или ангелов – едва ли не главная причина основать новый монастырь или вступить в войну с захватчиками, причем всем остальным участникам этих событий это тоже очевидно.

И в то же время ни один историк не сомневается, что Сергий и Жанна действительно существовали, что каждый из них сыграл огромную роль в истории своей страны. Историк может предполагать, что рассказ о чудесах отражает чей-то вымысел, но для современников событий, не говоря уж о потомках, он совершенно реален. Иными словами, ученый не может сказать, происходили ли эти чудеса на самом деле (чудеса вообще находятся вне компетенции науки), но он точно может утверждать, что вера в их реальность сыграла существенную роль в исторических событиях.

Но и логика Ревнителя обнаруживается постоянно: если что-то понимать не буквально, к примеру рассказ о чудесах, тогда все окажется метафорами и аллегориями. Здесь логическая ошибка, конечно: если среди яблок есть сорт «антоновка», это не значит, что все яблоки этого сорта. Но где граница буквального понимания?

Для христианской веры она давно проведена, и называется эта граница «Символ веры». В нем изложены те основные вероучительные положения, без которых христианин – не христианин. И про воплощение, распятие, воскресение и вознесение Христа там сказано очень ясно. А к примеру, про сотворение мира – только то, что Бог его сотворил. Про солнце, стоявшее в небе при Иисусе Навине, не сказано вообще ничего.

Кстати, в Символе веры, главном тексте, описывающем веру христиан, Христос сначала назван светом и только потом – Богом. Есть желающие понять эти слова буквально и объявить Христа разновидностью электромагнитного излучения, а научную дисциплину оптику – злой ересью? До сих пор мне такие не встречались.

Но это, разумеется, еще не ответ на все недоумения. И как в прошлой главе нам понадобилось понятие необходимой и достаточной точности, так в этой нам понадобится другое понятие: язык описания.

Каждому наверняка приходилось признаваться в любви. И в большинстве случаев мы говорили о сердце, о звездах и цветах и о прочих предметах, не имеющих никакого отношения к нашей влюбленности. И никто наверняка не говорил о выбросе гормонов в кровь, хотя именно такое описание было бы самым точным с точки зрения физиологии. О любви принято говорить поэтическим – или, если угодно, мифологическим – языком.

Миф – одно из тех слов, которые все употребляют, но, как правило, имеют при этом в виду разные вещи. В бытовой речи это синоним слов «вымысел», «сказка», и о мифах говорят в связи с первобытными народами, которые не причастны научному знанию и считают, что все явления окружающего мира объясняются поступками могущественных духов.

Впрочем, глядя на происходящее вокруг, то и дело замечаешь, что и сегодня многие люди куда охотнее живут в пространстве мифа, нежели в логике рационального мышления. Например, во многие времена и у многих народов был популярен миф о том, что именно наш народ самый древний и самый славный, что он издревле окружен врагами и должен бороться за свое существование. За такой миф люди идут умирать куда охотнее, чем за логически выверенные формулы… Но, пожалуй, не будем о политике.

Наиболее удачное определение мы находим у одного из самых известных отечественных исследователей Елеазара Моисеевича Мелетинского:

Миф является средством концептуализации мира – того, что находится вокруг человека и в нем самом. В известной степени миф – продукт первобытного мышления. Его ментальность связана с коллективными представлениями (термин Дюркгейма), бессознательными и сознательными скорей, чем с личным опытом. Первобытная мысль диффузивна, синкретична, неотделима от сферы эмоциональной, аффективной, двигательной, откуда происходят антропоморфизация природы, универсальная персонификация, анимизм, метафорическая идентификация объектов природных и культурных. Универсальное совпадает с конкретно-чувственным… В мифе отождествляются форма и содержание, символ и модель, часто не разделяются и не различаются субъект и объект, знак, вещь и слово, сущность и имя, объект и его атрибуты, а также единичное и множественное, пространство и время, происхождение и природа объекта. Мифологическая концептуализация не лишена логики, но она неуклюжа, действует при помощи медиации и бриколажа[32]32
  Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. – М.: РГГУ, 2000. C. 24–31.


[Закрыть].

Последние два слова требуют отдельного пояснения. Медиация – посредничество, когда одно понятие обязательно объясняется через другое, бриколаж, образно говоря, принцип игры в бильярд. Шар нельзя закатить в лузу сразу, прямым ударом, он должен сначала ударить по другому шару, и лишь в результате этого столкновения один из шаров может закатиться в лузу. Так и в мифологическом мышлении одно постоянно сталкивается с другим, и смысл рождается именно в этом столкновении, в ассоциациях, значимых совпадениях и т. д.

Как происходит мифологизация истории? Мы сами свидетели этому. Сегодня в России, к примеру, почитается князь Владимир как креститель Руси и основатель русского государства. Выбор религии воспринимается как «цивилизационный выбор», навсегда определивший судьбу нашего народа, и местом этого выбора называется Корсунь (она же Херсонес), греческий город на территории нынешнего Севастополя. А вот что пишет об этом событии самый древний источник, «Повесть временных лет»[33]33
  Цит. по: Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод и статьи Д. С. Лихачева. – М.: Наука, 2007.


[Закрыть]:

В 6496 (988) году пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: «Если не сдадитесь, то простою и три года». Они же не послушались его, Владимир же, изготовив войско свое, приказал присыпать насыпь к городским стенам. И когда насыпали, они, корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю, и носили ее себе в город, и ссыпали посреди города. Воины же присыпали еще больше, и Владимир стоял. И вот некий муж корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, написав на ней: «Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока». Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: «Если сбудется это, – сам крещусь!» И тотчас же повелел копать наперерез трубам и перенял воду. Люди изнемогли от жажды и сдались[34]34
  Цит. по: Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод и статьи Д. С. Лихачева. – М.: Наука, 2007.


[Закрыть].

Какой цивилизационный выбор, какое основание государства? Языческий варяжский конунг нападает на византийский город, подробнейшим образом описывается технология осады, предательство одного из осажденных и обет конунга принять другую религию в случае успешной осады.

Далее, кстати, следует еще одна мотивация: Владимир в качестве дани от побежденных требует себе в жены царевну, но византийский двор требует от него принять крещение, нельзя же выдавать православную царевну за язычника. Владимир принимает крещение, чтобы породниться с самым могущественным двором своего времени.

Разумеется, это лишь один из эпизодов жизни Владимира, далеко не первый, когда ему пришлось задуматься над своей религиозной принадлежностью, у его выбора были и иные причины, как рассказывает «Повесть временных лет» в других местах. О сомнениях Владимира и Крещении Руси, надо заметить, говорится развернуто и подробно. Но характерно, что этот самый корсунский эпизод в нашем общественном сознании проделал путь от еще одного взятия очередного города очередной варварской дружиной, каких много было в Средние века, до ключевого события всей российской истории.

А уж как мифологизировались в советские времена вполне реальные исторические персонажи вроде В. И. Чапаева, нечего и говорить. Все события из их жизни излагались в общем и целом верно, просто преподносились как события мифологические, объясняющие не столько историю, сколько настоящее. Какие именно события будут мифологизироваться в то время, когда вы будете читать эту книгу, вы легко можете определить сами.

Есть ли мифологический или, лучше сказать, мифопоэтический язык в Библии? Сколько угодно. И не всегда даже ясно, что надо понимать именно в этом ключе. Наверное, многие согласятся, что Эдемский сад во второй главе Бытия описывается именно этим языком – хотя бы потому, что там четыре реки вытекают из одного источника (Быт. 2:10), чего на земном шаре не случается.

Основная задача исторической науки была сформулирована прусским историком Леопольдом фон Ранке в начале XIX в.: «Показать, как это было на самом деле». Он имел в виду прежде всего примерно то же, что римский историк I–II вв. Тацит, который повествовал о прошедших событиях «без гнева и пристрастия», то есть не пытался оправдывать или обвинять исторических персонажей, не отбирал факты, которые подтверждают мнение историка о прошедших событиях. Собственно, это и отличает честную историческую науку от идеологической пропаганды, которую нередко пытались и пытаются выдавать за историю.

Однако за почти два столетия, прошедшие с тех пор, как Ранке высказал этот принцип, в гуманитарных науках изменилось очень многое, и эта цель уже не кажется такой достижимой, как прежде. А что, если фактов у нас недостаточно, свидетельства невозможно проверить, они противоречат друг другу и т. д.? А что, если каждый историк, несмотря на стремление к объективности, все же не может абстрагироваться от собственных мнений и оценок и неизбежно оказывается пристрастным, а порой и гневливым? Значит ли это, что в наше постмодернистское время невозможна вообще никакая объективная «всеобщая история», а возможен лишь набор разнообразных нарративов, из которых каждый выбирает себе подходящий, а при его отсутствии конструирует новый? Но в таком случае историю невозможно больше считать наукой.

Когда мы приступаем к историческому анализу повествований, изложенных в Библии, проблема субъективности становится особенно острой. Речь идет о событиях, которые произошли (если произошли) 2000 и более лет тому назад, от которых во множестве случаев не осталось, да и не могло остаться материальных подтверждений; а тексты, в которых эти события описаны, с момента своего появления на свет или вскоре после него были объявлены Священным Писанием, Божественным Откровением и сохраняют этот статус по сей день для разных религиозных групп.

Христиане разных конфессий и деноминаций составляют около трети населения мира, это самая многочисленная группа (разумеется, точные цифры зависят от методики подсчета, но в целом эту оценку никто не оспаривает). Иудеев гораздо меньше, но их вклад в мировую культуру трудно переоценить. Для тех и других библейские книги – Священное Писание.

Более того, библеистика как наука возникла и развивалась почти исключительно в религиозной среде, она у своих истоков была всего лишь вспомогательной дисциплиной, цель которой – помочь общине верующих правильно истолковать свое Священное Писание. И надо признать, что западная (а значит, и общемировая) гуманитарная наука в своем нынешнем виде возникла не в последнюю очередь как раз в процессе его истолкования и понимания.

Мы в общих чертах разобрались, что такое миф. А что такое история? Об этом много спорят[35]35
  См., например, Brettler M. Z. The Creation of History in Ancient Israel. New York: Routledge, 1995.


[Закрыть], но можно счесть общепринятым следующий взгляд.

История есть нечто большее, чем запись о произошедших событиях. История в широком смысле – это общественно значимое системное повествование о прошлом, в котором проанализированы различные источники, выделено главное и типичное, установлена хронология, проведены причинно-следственные связи между событиями, даны оценки событиям и их участникам и сделаны некоторые выводы на будущее. Этим история отличается от мифа – совокупности объясняющих прошлое легенд и преданий, в которых отсутствует критический анализ, а события, как правило, не приведены ни в какую систему, лишены абсолютной и относительной хронологии, связаны скорее по ассоциации и понимаются как постоянно воспроизводящиеся, причем их герои условны и одномерны (вот нам и понадобилось еще одно определение мифа).

Сказитель-мифограф повествует, что мир неизменен, им управляют высшие и неподвластные человеку силы, а историк объясняет, какие именно поступки каких именно людей привели к нынешнему положению вещей и какие рекомендации можно дать на будущее, чтобы мир менялся в желаемом направлении. При этом, разумеется, в рассказе историка точно так же могут действовать высшие силы, но они не являются единственным или даже главным волевым субъектом. Для историка ход событий определяет не судьба и не божество, но прежде всего сам человек.

При этом, как отмечает Барри Шварц, исследователь истории США, повествования о знаковых фигурах прошлого нужны не просто для того, чтобы узнать о них больше фактов. Прошлое, пишет он, «сопоставляется с настоящим как модель общества и модель для общества. Как модель общества, коллективная память отражает прошедшие события в соответствии с нуждами, интересами, опасениями и надеждами в настоящем. Как модель для общества, коллективная память исполняет две функции: она предлагает образец, формирующий и направляющий поведение, и рамки, в которых люди ищут и находят смысл своему нынешнему существованию. Коллективная память влияет на социальную реальность: отражает, формирует и ставит ее в определенные рамки»[36]36
  Schwartz B. Abraham Lincoln and the Forge of National Memory. Chicago: University of Chicago Press, 2000. P. 18.


[Закрыть] (курсив авторский).

Чтобы превратить повествование о произошедших событиях в связную историю, историку необходима идеология – общественно значимая система идей, воззрений, верований и критериев, которая отражает интересы определенной группы людей и которую ее носитель считает правильной и стремится распространить. В угоду своей идеологии недобросовестный историк может искажать, замалчивать или придумывать факты, проводить неправомерные связи и т. д., но даже самый добросовестный историк не вполне объективен, он исходит из собственных, а чаще групповых представлений. Давая оценки, даже совершенно однозначные (политика Гитлера привела ко Второй мировой войне и огромным бедствиям), историк неизбежно исходит из некоторых предпосылок о том, что есть добро и зло и как именно выстроены причинно-следственные связи.

Впрочем, когда в сознании автора сложилась некая историческая картина, процесс еще далеко не закончен. Перенося эту картину на бумагу, папирус, пергамен и так далее, автор создает историческую литературу – художественно выстроенный и оформленный текст со своими особенностями. Ни исторические события, ни идеология автора не переносятся в этот текст напрямую: «Давид глубоко и искренне верил в Бога, и я считаю, что это было хорошо, нам надо ему в этом подражать». Историк, создавая свой труд, широко пользуется разного рода литературными приемами, часть из которых универсальна, а часть – культурно обусловлена и при переводе на современные языки может быть понята неадекватно.

Довольно радикально сформулировал это Хейден Уайт: «Когда читатель понимает, что повествование представлено в виде исторического нарратива определенной формы, например как эпос, роман, трагедия, комедия или фарс, он, можно сказать, понял, какое значение порождает этот дискурс. Понимание есть не что иное, как признание формы нарратива»[37]37
  White H. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987. P. 43.


[Закрыть].