Текст книги "Библия: Что было «на самом деле»?"

Впрочем, Эрман писал о НЗ, а мы в этой книге мы говорим о ВЗ, или Танахе, как и наши Ревнитель со Скептиком. В этой части Библии авторская индивидуальность менее заметна, чем в НЗ, да и датировка бывает очень сомнительной, с диапазоном в столетия. С другой стороны, страсти кипят куда меньше, и потому можно относительно спокойно разобраться с тем, что вообще есть авторство и как мы можем о нем судить. И, может быть, потом, в следующей книге, мы порассуждаем об авторстве книг НЗ.

2.3. Притчи Соломоновы и не только

Притчи Соломоновы – кристально ясный случай, когда сама книга недвусмысленно указывает на автора: «Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израиля» (Притч. 1:1). Можно соглашаться, можно нет, но однозначных свидетельств ни в поддержку, ни против такого авторства просто не существует, и вряд ли они могут быть найдены в будущем.

Да, но что он говорит о себе сам? Что автор – Соломон, но не только он. В 24:23 есть еще подзаголовок: «Вот другие слова мудрецов». Даже если Соломон был одним из этих мудрецов, сами эти слова написал не он, а кто-то другой.

Дальше еще интереснее. 25-я глава начинается с подзаголовка: «Вот другие притчи Соломона, сохраненные людьми Хизкии, царя Иудеи». Как бы мы посмотрели на сборник произведений Державина или Ломоносова, записанный впервые нашими современниками? А тут как раз примерно такая дистанция. Точные даты правления царей всегда вызывают споры, но по традиционным датировкам Соломон – это середина Х в. до н. э., Хизкия – конец VIII в. до н. э., разница составляет более двух столетий. Вероятнее всего, эти изречения были известны лишь в устной форме, а «людям Хизкии» пришлось их собирать и записывать. Впрочем, это мог быть и письменный текст, но ясно одно: сам Соломон никак не мог держать в руках ту книгу, которую мы сегодня видим перед собой, – как минимум начиная с 25-й главы идет добавление более позднего времени.

Впрочем, «люди Хизкии» не ограничились теми изречениями, которые приписывались Соломону. 30-я глава содержит изречения Агура, 31-я – матери Лемуэла, причем об этих мудрецах совершенно ничего не известно. Учитывая, что эти главы стоят в самом конце книги, даже трудно представить себе, что их включил в свое произведение сам Соломон в качестве пространной цитаты – скорее всего, составитель книги просто присоединил их в самом конце, не считая Соломона автором, но видя явное смысловое и тематическое сходство этих глав с собственно Соломоновым сборником.

Итак, название книги «Притчи Соломона» никак не означает, что вся эта книга была целиком и полностью написана царем Соломоном или в нынешнем виде завершена лично им. Сам текст книги явно опровергает такую точку зрения, и никто не считает эту книгу подлогом. Судя по всему, это сборник изречений, автором которых считался Соломон, к которым позднее был добавлен другой подобный сборник, а еще позднее – просто «изречения мудрецов», в том числе изречения Агура и Лемуэла, которые были близки Соломоновым по форме и содержанию.

Тут можно провести параллель с Псалтирью, автором которой традиционно считается Давид, отец Соломона. Давид как великий поэт и Соломон как великий мудрец могли быть своего рода основателями определенной традиции, которая продолжалась и после их смерти. Ключевую роль здесь играла община, которая собирала и сохраняла эти тексты и ничуть не стеснялась того обстоятельства, что книга в любом случае написана не полностью тем человеком, чье имя носит.

Более того, если вдруг окажется, что Соломон скорее собирательный образ идеального царя (к этому предположению нам еще предстоит вернуться в 5-й главе нашей книги), от этого изменится немногое. Он – идеальный рассказчик, мудрый и верный Богу человек на троне, а Соломонова традиция (как гомеровская или пифагорейская, если проводить греческие параллели) явно развивалась после его жизни, она была живой, она редактировала и расширяла этот текст, оглядываясь на образ мудреца и праведника на израильском престоле – царя Соломона.

2.4. Многослойный Иов

Книгу Иова, как можно было понять по реплике Ревнителя, традиционно приписывают Моисею по простому принципу: Иов – история очень древняя, в ней не упомянуты ни Израиль, ни иудеи (единственная такая книга в ВЗ), так что ее должен был написать еще до их появления первый великий пророк, который жил после описанных в ней событий. А это явно Моисей.

Однако Скептик считал, что эту книгу по языку следует отнести к самым поздним книгам ВЗ. Начнем с внешних признаков: в ней есть следы влияния арамейского, а возможно, даже персидского языка. Примеров не так уж много, зато они яркие: например, слово מַעֲבָד ма‘бад «работа» (Иов 34:25) или выражение אַחֲרֵי־זֹאת ахаре-зот «после этого» (Иов 42:16). Скажем, встретить их в книге, написанной Моисеем, настолько же странно, как наткнуться на французские слова и выражения где-нибудь в «Повести временных лет» – они бы явно свидетельствовали, что эта книга написана не раньше XVIII в., когда русские писатели стали массово знакомиться с французской литературой. Точно так же и евреи вряд ли познакомились с персидским языком прежде возникновения великой Персидской империи, в которой арамейский был языком межнационального общения.

Ревнитель, правда, мог бы возразить, что это просто иноземный акцент, ведь Иов жил в земле Уц, расположенной в Эдоме (хотя есть и другие версии). Да мало ли где употребляются арамеизмы, этот язык не моложе древнееврейского! В Притчах, к примеру, сын называется по-арамейски בַּר бар вместо еврейского בֵּן бен (Притч. 31:2). Впрочем, как раз это арамейское слово в начале 31-й главы Притчей может указывать на позднее происхождение данной конкретной главы и вложено в уста матери загадочного Лемуэла, неизраильтянина, там оно как раз может быть цитатой из какого-нибудь арамейскоязычного мудреца с сохранением соответствующего колорита. То есть употребление отдельных слов может подсказывать, что книга написана после Вавилонского плена, но не может этого однозначно доказать.

Правда, в книге есть и некоторые архаичные черты, например местоименный суффикс 3-го лица -мо (Притч. 27:23): עָלֵימוֹ ‘алемо «на него», и тут же рядом находим форму כַפֵּימוֹ каппемо «руки его». Но это может быть свойством поэтического языка, который по определению архаичен. К тому же в этом стихе получается хорошее созвучие со словом מִמְּקֹמוֹ миммекомо «с места его», где последний согласный м относится уже к корню. Но подобные архаичные формы вроде «отче» или «старче» встречаются в русском языке и по сей день (кстати, местоимение «сей» – тоже архаизм).

Но главное лингвистическое свидетельство не в отдельных словах, а в грамматике, прежде всего в использовании глагольных форм. Употребить отдельное слово или выражение на чужом языке может всякий автор, но последовательные и систематические изменения в грамматике свидетельствуют о более позднем времени написания. В Книге Иова мы постоянно встречаем последовательность глагольных форм yiqtol weyiqtol вместо классической yiqtol weqatal (например, Иов 3:13). Объяснять здесь подробно, что это такое, вряд ли стоит, просто пусть читатель, незнакомый с древнееврейской грамматикой, поверит, что это явный признак послебиблейского иврита.

Но есть и другие причины считать, что эта книга была написана вовсе не Моисеем. Его имя, по сути, связано с одним, но глобальным событием: рождением народа Израиля и заключением Завета. Как уже было сказано, в Книге Иова даже не упомянуты ни Израиль, ни Завет, да и вся эта история не нуждается в таком упоминании. Если бы не существовало такого народа и такого Завета, в судьбе Иова ничего бы не изменилось. Именно поэтому крайне трудно представить, что Моисей мог написать этот текст.

Проблематика книги совершенно иная, чем в Пятикнижии. Там мы видим народ, который ищет, как жить перед Богом благочестиво, чтобы все вышло хорошо. Здесь – человек, который заведомо благочестив, практически безгрешен, при этом все выходит очень плохо и он не может понять почему. Это антитезис едва ли не ко всему, что сказано в Пятикнижии. И возникает ощущение, что автор и читатели либо не знали ничего о Законе и Израиле (что крайне маловероятно), либо что с вопросом «как Израилю жить по Закону» они в общем и целом разобрались и пытаются понять что-то другое. Книга Иова – про нагого, страдающего, одинокого человека перед Богом, с которым он страстно желает поспорить, как бы оставляя в стороне все вопросы практического благочестия.

Так кто же написал эту книгу? Мы не имеем об этом ни малейшего представления, и подсказок взять неоткуда. Но мы можем представить себе, как она писалась, тут поможет текст самой книги, особенно если мы вспомним те выводы, которые сделали о Книге Притчей. Если мы посмотрим на то, как устроена Книга Иова, то увидим в ней несколько слоев. Причем каждый следующий слой совершенно самостоятелен – если бы его не было, никто бы не заметил его отсутствия.

Самый первый слой – это прозаическая история о праведнике, который остался верным среди испытаний и был награжден за это Богом. Собственно, именно эта версия рассказана в Коране, где Иов носит арабское имя Айюб, а в библейской книге она занимает главы 1–2 и 42-ю.

Но самое для нас интересное в книге – это, конечно, диалоги Иова с тремя его друзьями, которые написаны совсем иначе; это яркие поэтические главы с 3-й по 31-ю, за вычетом 28-й, где неожиданно появляется гимн Премудрости, очень похожий на Книгу Притчей. Он формально вставлен в середину речи Иова, но к аргументации Иова совершенно никакого отношения не имеет, да и вообще после него Иов продолжает свои речи, словно гимна нет. Этот гимн как будто партия хора в античной трагедии: вот Иов, протагонист, выходит, беседует со своими оппонентами, а на заднем плане хор поет гимн Премудрости, который напрямую не связан с действием, но скорее служит фоном.

А в главах 32–37 абсолютно ниоткуда появляется новый персонаж – Элигу, которого там раньше не было, и ничего не сказано о том, кто он и в какой момент присоединился к четырем основным героям. Элигу произносит длинную речь, на которую никто не отвечает, которую никто даже не замечает. Сразу возникает ощущение, что эта речь добавлена позднее как комментарий на все предшествующее – потому герои и не заметили комментатора. Далее, в гла-вах 38–41, Господь, не обращая никакого внимания на Элигу, отвечает Иову, упоминая в самом конце речи вскользь и его друзей.

Можно представить себе, что эти слои возникали не сразу, а постепенно. Первой была краткая история про невинного страдальца, который все претерпел, и Господь его наградил. Затем добавился напряженный поэтический диалог с друзьями, отдельно дополненный гимном Премудрости, и заключительная беседа Господа с Иовом (трудно сказать, в какой последовательности).

Самый последний элемент, очевидно, речь Элигу, полностью выпадающая из повествования, своего рода комментарий благочестивого читателя, который не может согласиться ни с Иовом, ни с друзьями и вкратце излагает свое понимание всех обсуждавшихся вопросов.

И что интересно: если мы открываем русский Синодальный перевод, то видим, что этот слоеный пирог продолжал печься и после того, как возникла окончательная версия еврейского текста (именно с него и делался Синодальный перевод). В примечании к Синодальному переводу мы читаем следующую информацию:

В Славянской Библии к книге Иова имеется следующее добавление: «Написано, что он восстанет с теми, коих воскресит Господь. О нем толкуется в Сирской книге, что жил он в земле Авситидийской на пределах Идумеи и Аравии; прежде же было имя ему Иовав. Взяв жену Аравитянку, родил сына, которому имя Еннон. Происходил он от отца Зарефа, сынов Исавовых сын, матери же Воссоры, так что был он пятым от Авраама. И сии цари, царствовавшие в Едоме, какою страною и он обладал: первый Валак, сын Веора, и имя городу его Деннава; после же Валака Иовав, называемый Иовом; после сего Ассом, игемон из Феманитской страны; после него Адад, сын Варада, поразивший Мадиама на поле Моава, – и имя городу его Гефем. Пришедшие же к нему друзья, Елифаз (сын Софона) от сынов Исавовых, царь Феманский, Валдад (сын Амнона Ховарского) савхейский властитель, Софар Минейский царь. (Феман, сын Елифаза, игемон Идумеи. О нем говорится в книге Сирской, что жил в земле Авситидийский, около берегов Евфрата; прежде имя его было Иовав, отец же его был Зареф, от востока солнца.)»

Русский перевод ссылается на славянский текст, который, в свою очередь, пересказывает некую «сирскую» (сирийскую) книгу, и в этой книге мы находим как раз то, чего начисто лишен еврейский текст: точную привязку главного героя к месту, времени и, самое главное, генеалогии. Иов еврейского текста наг и одинок перед Богом, он буквально никто, просто страдающий праведник, а вот Иов Сирской книги уже оброс всевозможными «паспортными данными» и прочно вписан в контекст Священной истории.

И создатели Синодального перевода очень четко это ощущали: они вынесли это более позднее добавление в примечание и снабдили его указанием, где именно данный вариант текста встречается.

Но что тогда мешает нам предположить, что и еврейский текст сложился не сразу, что он тоже развивался от краткой истории о невинном страдальце до сложно устроенной драматической поэмы и, может быть, имел несколько авторов? Впрочем, всего этого мы не можем теперь ни доказать, ни опровергнуть и вряд ли когда-нибудь сможем.

2.5. А теперь Пятикнижие

В предыдущем разделе мы говорили о Пятикнижии так, словно Моисей – его несомненный и общепризнанный автор. Для нашего Ревнителя это действительно так… но только для него и для людей, полностью доверяющих традиционным датировкам. Да, первые пять книг Библии традиционно называются Моисеевыми. Но с давних времен в них замечали детали, которые Моисей написать никак не мог.

Еще в XI в. в исламской (тогда) Испании еврейский врач Исаак ибн Яшуш указал, что в 36-й главе Бытия перечислены цари Эдома, жившие после Моисея. А в XV в. уже в христианском мире Альфонс Тостат, епископ Авильский, отметил, что повествование о смерти Моисея в самом конце книги Второзакония писал явно не Моисей. Можно, конечно, сослаться на то, что он был пророком и мог все предвидеть заранее, или даже предположить, что конкретно эти отрывки добавлены к его тексту в последующие времена, но подозрения оставались.

Дальше – больше. В XVII в. британец Томас Хоббс и француз Исаак де Пейрер обратили внимание на множество других, менее очевидных проблем. Например, выражение «до сего дня» (Быт. 26:33, 35:20 и др.) явно относится к тем временам, когда Израиль уже жил в Ханаане, – а Моисей так ни разу и не ступил на его территорию. Когда эти книги объясняют происхождение некоторых географических названий или местонахождение памятника Рахили, верить в авторство Моисея становится еще труднее.

Наконец, книга Второзакония вообще начинается так: «Вот слова, с которыми Моисей обратился ко всему народу Израиля; это было за Иорданом» (пер. РБО). За Иорданом, по ту сторону реки – это где? Контекст не оставляет никаких сомнений: на восточном берегу, еще до того, как израильтяне переправились через реку. Но «за Иорданом» может говорить в таком случае только тот, кто сам живет на запад от реки! Так, если кто-то напишет, что «Сибирь находится за Уралом», мы поймем, что автор живет в Европе. Так и начало Второзакония не могло быть написано до пересечения израильтянами Иордана.

Наконец, Бенедикт (Барух) Спиноза, которого гнали и из синагоги, и из католической церкви, обращал особое внимание вот на какую цитату: «С тех пор не было среди сынов Израилевых пророка, равного Моисею» (Втор. 34:10, пер. РБО). Дело даже не в том, что Моисею так было бы писать о себе нескромно, – автор этих строк явно знал дальнейшую историю Израиля, ему было с кем сравнивать Моисея. Если бы некий автор написал, что со времен Петра I не бывало в России подобного царя, логично будет предположить, что жил он сам не в петровские времена и знает царей более позднего времени.

О том, какие возникли гипотезы насчет авторства Пятикнижия, на русском языке написано или переведено на русский язык достаточно, здесь стоит назвать только самые основные теории. Уже в XVIII в. Хеннинг Бернхард Виттер и затем Жан Астрюк независимо друг от друга предложили выделить в Пятикнижии различные источники в зависимости от того, как называется в тексте Творец. Они отметили, что в этих книгах много параллельных рассказов об одних и тех же событиях, самый известный пример – два повествования о сотворении мира и человека в книге Бытия (граница проходит между 3-м и 4-м стихом 1-й главы). При этом в первом рассказе Творец называется просто Богом, по-еврейски אֱלֹהִים элохим, а во втором носит более сложное именование יְהוָה אֱלֹהִים, которое обычно переводится как «Господь Бог».

Поэтому «авторы» этих источников получили условные имена: Элохист (иногда пишут Элогист) и Яхвист (или Ягвист), а весь текст Пятикнижия был поделен между ними. Впрочем, к этим двум источникам были добавлены еще два: цельное и вполне самостоятельное Второзаконие и отдельно Священнический кодекс, который прежде считался частью традиции Элохиста. В классический вид «теорию четырех источников» привел в последней четверти XIX в. Юлиус Велльгаузен. С тех пор четыре источника традиционно обозначаются четырьмя заглавными буквами: E (Элохист), J (Яхвист), D (от латинского Deuteronomium, «Второзаконие»), P (от немецкого Priestercodex, «Священнический кодекс»). Эта теория получила название документальной гипотезы.

Когда она впервые была предложена, то казалась скандальной. К середине XX в. она стала мейнстримом и с ней мало кто спорил из серьезных исследователей, из гипотезы она превратилась в общепринятую теорию. Но, как это часто бывает с такими теориями, к концу века она стала выглядеть устаревшей. Представление о том, что было четыре независимых источника, которые в дальнейшем соединили тем или иным способом в единый текст, кажется, слабо или совсем не учитывает устную природу подобного рода традиций в Древнем мире. Недостатка в новых моделях нет, на русском языке они подробно описаны в книге «Введение в Ветхий Завет» и занимают в ней почти четверть объема[30]30
  Введение в Ветхий Завет / Под ред. Э. Ценгера. – М.: ББИ, 2008. С. 79–243.


[Закрыть], так что здесь можно подробнее на них не останавливаться. Общая тенденция – отказ от представления о четырех источниках в пользу представления о разнообразии устных преданий, которые постепенно включались в письменный текст (или, скорее, тексты) и впоследствии были сведены воедино.

И, как видим, анализ различных теорий происхождения Пятикнижия выглядит ключевым вопросом для исследований ВЗ вообще: что это за текст, какова его природа, как он появился на свет? От этого зависит многое и в отношении остальных ветхозаветных книг.

Сам знаменитый труд Ю. Велльгаузена, опубликованный в 1882 г., носил название «Пролегомена (предварительные соображения) к истории Израиля». Ему теория источников была нужна для реконструкции истории Израиля. Он хотел найти самую «сердцевину» Откровения, впоследствии погребенную под пластами законнической традиции. Так гипотезы об авторстве стали основой для реконструкции истории народа, в котором Библия написана, – собственно, именно с точки зрения этой реконструкции они и были интересны.

Впрочем, стоит перейти к конкретным примерам. Итак, есть два рассказа о сотворении мира. Они совсем не одинаковы в деталях: например, в первом рассказе Бог творит человека в самом конце, одновременно мужчину и женщину, а во втором – сначала мужчину, потом растения и животных и лишь в самом конце – женщину. Те, кто видит в Библии текст, напрямую продиктованный Богом и излагающий вечные истины в некоем готовом и законченном виде, обычно стараются не замечать подобных расхождений.

А если просто предположить, что перед нами не катехизис и не учебник всех естественных наук, а поэтическое повествование о Боге и человеке? Оно рассказывает не о технологии творения мира за шесть суток, а о том, откуда мир возник и почему существует и что надо знать человеку об этом мире, чтобы исполнить свое предназначение.

И вот Элохист, а еще точнее, традиция, предание, зафиксированное в первой главе, дает нам самый крупный план: мир устроен иерархично и сложно, человек – главная, но не первая его деталь. А вот предание, отраженное во второй главе, показывает крупным планом именно человека, его роль, значение и – внимание! – отношения между полами. В первой главе мы уже прочитали, что по сути своей мужчина и женщина равны, а вторая глава подчеркивает главенство мужчины в обществе и семье, в те времена для всех очевидное. Это не два разных варианта творения мира, это две разных перспективы.

Но ведь и о Боге две традиции повествуют неодинаково. В первой главе Бог надмирен, Он лишь управляет рождением этого мира, но сам не присутствует в нем. Скажем на богословском языке современности: Бог трансцендентен. А вот во второй главе Бог буквально спускается к Адаму, чтобы показать ему зверей, потом наводит на него сон, творит жену-Еву, знакомит первых супругов, объясняет им правила пользования Эдемским садом. Он участвует в жизни этого мира самым прямым и непосредственным образом. Кто же из двух сказителей прав? Оба. Просто каждый раскрывает свою грань этой истории.

Самое удивительное повествование в Бытии с этой точки зрения – рассказ о Ноевом потопе в главах с 6-й по 8-ю. Тут два предания соединились воедино, одно из них относится к источнику J, другое – к P. Источник J повествует, как «раскаялся Господь, что создал человека на земле», а затем, после жертвоприношения Ноя, обещал никогда более не губить человека. Это предание содержит красочные детали об отношениях между полами (как и рассказ Яхвиста о творении мира): именно в нем рассказывается о таинственных браках сынов Божиих с дочерьми человеческими. Впрочем, это отдельная тема[31]31
  Десницкий А. С. «Сыны Божьи» – люди или духи? История толкований на Бытие 6:1–4 // Экзегетика и герменевтика Священного Писания. Вып. 1. – Сергиев посад: МДА, 2007. С. 112–125; Его же. Введение в библейскую экзегетику. – М.: ПСТГУ, 2011. С. 289–311.


[Закрыть].

А вот предания, объединенные названием «Священнический кодекс», строги и немного суховаты. Везде, где мы видим в этой истории слово «Бог», следуют подробные инструкции для Ноя, но о сфере божественного не говорится практически ничего. Этот сказитель любит порядок и размеренность, любит точность: «И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских. Вода постоянно убывала до десятого месяца; в первый день десятого месяца показались верхи гор… Все звери, и все гады, и все птицы – все движущееся по земле, по родам своим, вышли из ковчега» (Быт. 8:4–19, Син. пер.). Так и видишь перед собой строгого священника, следящего за календарем и распорядком богослужения…

При этом между версиями есть расхождения. J сообщает, что в ковчег Господь повелел взять по семь пар чистых животных и по одной паре нечистых. А P говорит, что в ковчег вошло только по одной паре всех живых существ. Тем, кто верит в буквальную диктовку, придется сделать вывод, что повеление Бога оказалось грубо нарушенным. По-разному указаны промежутки времени, в течение которых прибывала вода (40 и 150 дней), и птицы, которых Ной выпускал, чтобы проверить, высохла ли земля: голубь и ворон.

Впрочем, разве это принципиально? Вполне вероятно, что мелкие детали действительно сохранились в разных версиях по-разному, и никто уже не сможет точно сказать, был ли то голубь, или ворон, или обе птицы сразу, как выглядит текст сегодня. Но для понимания общего смысла повествования это совершенно неважно.

Зато такие детали могут помочь нам увидеть авторов или, точнее, сказителей. Почему священнический источник не упоминает «семь пар чистых»? Да потому, что он ничего не говорит о жертвоприношении Ноя после потопа! Зачем еще было брать дополнительное количество чистых животных, как не для того, чтобы принести их в жертву? А вот священнику, по-видимому, показалось неправильным рассказывать о каком-то жертвоприношении «на горах Араратских». Жертвы должны приноситься только в главном святилище (Скинии или Храме), и незачем тут создавать лишние прецеденты!

Да и образ Бога тоже в двух источниках не вполне одинаков. Сказитель-священник подчеркивает справедливость Бога, который объявляет людям Свою волю и строго наказывает за ее нарушение. А предание J подчеркивает Его готовность к милосердию и снисхождению: «Не буду больше проклинать землю за человека… и не буду больше поражать всего живущего» (Быт. 8:21, Син. пер.).

С самых древних времен о Едином Боге говорят, что Он одновременно справедлив и милосерден. Если бы был только справедлив, людям не на что было бы надеяться; если бы только милосерден – для зла не оказалось бы преград. Библейские авторы и составители библейских книг тоже говорили об этом, и не всегда в виде чеканных догматических формулировок – об этом, как о многом другом, рассказывают библейские повествования. Два предания о потопе были сведены воедино не механически, но в значительной мере потому, что описывают Бога с двух разных сторон: как непреклонного и справедливого и как милостивого и склонного к прощению.

Можно сказать, что текст, который мы читаем сегодня, сложился постепенно, в стремлении народа-общины понять своего Творца и рассказать о нем полнее и разностороннее. И так, пожалуй, намного интереснее.