Текст книги "В поисках смысла (сборник)"

52. Кощунство в светском государстве?

Однажды и я совершил кощунство – или, по крайней мере, мне так сказали. Это был 1990-й год, я был студентом, а после занятий преподавал желающим латинский язык – деньги зарабатывал доступным мне способом. Клуб, при котором это делалось, арендовал подвальчик у местного совета ветеранов. На стене у ветеранов на самом видном месте висел портрет Ленина, который я в начале каждого занятия переворачивал лицом к стенке – ну не хотелось мне заниматься древними языками под хитрым прищуром Ильича! И однажды я забыл перевернуть портрет обратно после окончания занятий… Собравшись на свое очередное заседание, ветераны обнаружили свою святыню поруганной. Скандал был мощный, нас выгнали из помещения, обо мне грозились донести, куда следует – но времена были уже не те, хотя ветераны этого еще не заметили. Мы просто перебрались в университетские аудитории, что было даже и удобнее, а портреты Ленина очень скоро стали снимать со стен по всей стране. Скорее всего, теперь в этом подвальчике размещается какой-нибудь круглосуточный магазин, если не стрип-клуб, место уж больно бойкое было. И никто не называет это кощунством.

Кощунство возможно там, где есть официально признанная святыня, как и воровство возможно только там, где есть чья-то собственность. Невозможно ничего украсть на свалке, можно только взять, что приглянулось, ведь это уже ничье – так и кощунничать невозможно там, где нет государственной религии, говорят нам. Вот, например, в Российской империи такая религия была, потому Уложение о наказаниях определяло кощунство как «язвительные насмешки, доказывающие явное неуважение к правилам или обрядам церкви православной, или вообще христианства» (ст. 182). За такое полагалось от 4 до 8 месяцев тюрьмы, если же кто кощунничал «по неразумию, невежеству или пьянству», то получал от 3 недель до 3 месяцев ареста. Более суровому наказанию подлежали святотатство и богохульство (когда высмеивались не молитвы, но Тот, Кому молятся) – за такое давали до 15 лет каторги, если богохульство совершалось в церкви, а простолюдинам вдобавок полагалась порка плетьми.

Однако интересно, что далеко не все традиционные общества предусматривали наказание за кощунство – изначально такой нормы не было в римском праве. Римляне говорили: «deorum injuriae diis curae», «оскорбления богов – забота для богов». Право регулирует отношения между людьми в силу их ограниченность и слабости – но могучие и бессмертные боги не нуждались, с точки зрения римлян, в помощи земного правосудия для отмщения своих обид. К тому же кто их разберет, этих богов, кто на кого обижен? Вот, Гомер описывал, как одни помогали троянцам, другие – ахейцам, а Зевс вообще устроил «систему сдержек и противовесов». Лучше в такое не вмешиваться.

Совершенно иначе смотрел на это древний Израиль, где богохульство каралось смертью: «хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество» (Левит 24:16). Обратим внимание на эту деталь: богохульника не просто убивают, но делают это всем народом. В отличие от язычников с их запутанными отношениями между разными богами и людьми, Израиль был призван как единый народ предстоять своему Богу и немедленно изгонять из своей среды всё, что Его оскорбляет. Побивая камнями богохульника, израильтяне не просто мстили преступнику, не просто устрашали тех, кто мог бы решиться на подобное преступление – они свидетельствовали, что любой враг Бога точно такой же враг и для них. И когда сегодня происходит нечто подобное в мусульманских странах, это не просто варварство, а точно такая же ревность, такое же стремление к чистоте перед Всевышним, хотя в наши дни всё это смотрится уже как дикость.

И не удивительно, ведь две тысячи лет назад, как мы знаем, именно за богохульство Синедрион приговорил к смерти Иисуса. Сын Божий был казнен за то, что якобы хулил Бога… Это не случайный парадокс, а закономерность: там, где за Бога начинает говорить человек, рано или поздно у него возникает желание подставить на место Живого Бога (такого непредсказуемого!) свои устоявшиеся и проверенные представления о Нем и считать богохульством всё, что им не вполне соответствует. А Бог неизмеримо больше этих представлений, Он Сам никогда не впишется в них, как бы хороши и точны они ни были.

Христиане, получив в свои руки государственную власть, продолжили было израильскую традицию казней за кощунство и богохульство, но со временем и все же отказались от нее (хоть и очень нескоро!). Да и то была не столько их собственная инициатива, сколько естественное следствие секуляризации. Если у государства нет одной религии, оно в каком-то смысле возвращается к римской норме: право регулирует отношения между людьми, а в область божественного не вмешивается.

Собственно, так и понимается этот вопрос в законодательстве многих современных стран, не исключая и России: оскорбления высших сил в расчет не принимаются, а вот чувства других граждан вполне могут быть задеты, что подлежит суду. Но как нам понять, что гражданин А оскорбил религиозные чувства гражданина Б? Если он ворвался к нему в дом, выхватил у него из рук и растоптал некие священные предметы, смеясь ему в лицо – всё ясно. А если он проделал что-то подобное в общественном месте, где его увидел или только мог увидеть этот самый гражданин Б? А если даже и увидеть не мог, но просто услышал об этом событии? Особенно если гражданин А сделал нечто такое, что в принципе не осуждается законодательством и может быть теоретически классифицировано как искусство: вот устроил он выставку, нарисовал карикатуру, спел песенку? Гражданин Б считает это оскорбительным для своей религии, но ведь его, кажется, никто не принуждает посещать выставку и слушать песенку? И даже напротив, может быть, это религиозные обряды гражданина Б задевают какие-то струны в душе гражданина А, так что они, на самом деле, вполне друг друга стоят?

Я изложил, пусть и в довольно карикатурном виде, либертарианский взгляд на эту проблему. Согласно этому взгляду, общественное пространство – это такой огромный белый лист, на котором каждый как хочет, так и самовыражается. А государство должно лишь следить, чтобы самовыражение одного гражданина не мешало аналогичному творческому акту другого. Говоря простым языком, кто первым встал, того и тапки.

Но реальность не соответствует (пока?) этой логике. Давайте посмотрим на карту Москвы… Добрая половина улиц в центре носит «клерикальные» названия: Рождественка, Ильинка, Пречистенка, Петровка – всё по именам храмов или монастырей, которые стояли или стоят на этих улицах. Дело, конечно, не в названиях и не в каких-то иных привычных культурных символах (как, например, кресты на гербе или на орденах): сама русская культура возникла как часть христианской цивилизации, она разделяет ее базовые ценности и установки. Тот, кто хочет самовыражаться на антирелигиозные темы, видимо, ничуть не возражает против общеобязательности правил «не убей!» и «не укради!» – а ведь взяты они из Библии. Более того, сам принцип терпимости к инакомыслию и инаковерию возник в христианских странах и до сих пор распространен преимущественно в них. Когда нынешним любителям скандальных перформансов предлагают повторить их в центральной мечети Кабула или хотя бы Грозного, им ненавязчиво напоминают именно об этом обстоятельстве.

Если говорить о современном понимании кощунства, я бы определил его примерно так: это целенаправленное оскорбление того, что дорого и свято для многих, что признается обществом как нравственная, религиозная, культурная или историческая ценность.

Для христиан вполне естественно добиваться уважительного отношения к своим святыням, вплоть до внесения соответствующих норм в уголовное законодательство. Но при этом, мне кажется, надо очень четко понимать и проговаривать некоторые важные вещи. Мы можем, конечно, бороться за свой корпоративный интерес – но такая борьба не пойдет, на самом деле, нам на пользу, даже если будет выглядеть успешно. Тогда значительная часть публики увидит в нас просто еще одну группу лоббистов, которая добивается преференций у государства, и как всегда в таких случаях, на довольно спорных основаниях. Важнее показать, что мы стремимся защитить те основы, на которых держится наше общество и при этом никому ничего не навязываем, кроме уважения друг ко другу.

Кощунство – пакость. Но чтобы его победить, важно вывести эту борьбу из парадигмы «РПЦ против свободных художников» – она выгодна только самим кощунникам. Гораздо лучше будет сказать так: «мы – за сбережение нашего наследия и за уважение друг ко другу». Искать тут надо будет не врагов, а союзников.

Но это и от нас потребует такого же уважительного отношения к святыням иных религий и мировоззрений, по принципу «не участвовать, но и не препятствовать». В те же советские годы, как рассказывали, исключили из Университета студента, который в морозный день оказался на улице без перчаток и грел руки у вечного огня, горевшего в память о погибших на войне студентах и преподавателях. Вечный огонь, с христианской точки зрения, очень неудачный символ поминовения усопших – но он, несомненно, тоже принадлежит нашей современной культуре, для многих он неразрывно связан с памятью о погибших и относиться к нему как к большой газовой горелке недопустимо. Можно приносить к нему цветы, можно этого не делать – но нельзя демонстрировать свое неуважение к месту, куда приносят цветы другие люди.

Так что борьба с кощунством потребует от нас четче определить и назвать ту общую нравственную базу, которая может нас объединить с честными атеистами, мусульманами, буддистами, агностиками, да хотя бы для начала с христианами иных вероисповеданий. Не обойтись тут без доброжелательного диалога с теми, с кем вести этот диалог очень не хочется, и без решительного отказа от знаменитой «готтентотской этики»: когда наши что-то отняли у ненаших, это добро, а когда наоборот – зло. Надо, в конце концов, исключить и такую картину, когда человек, проявивший какой-то интерес к христианству, получает сразу выволочку за то, что проявил его не так, не тогда, и одет был не по форме. Ведь конечном счете, кощунство происходит и тогда, когда, по слову апостола, «ради вас хулится имя Божье у язычников».

53. Единственная Гражданская?

«Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной» – так некогда пел молодой Булат Окуджава о своем последнем часе. Но вышло так, что умер Булат Шалвович в Париже, столице белой эмиграции. Перед самой смертью он крестился под именем Иоанна – в честь Иоанна воина. И никаких тебе комиссаров.

Но тогда, полвека назад, душила его унылая советская серость и мелочность, хотелось чистоты смыслов, жертвенной борьбой за счастье людей. И всё это можно было найти на той единственной Гражданской, где одна из сторон была во всем заведомо права. Так казалось тогда… а уже в наши дни довелось мне услышать такую оценку: конечно же, молодой Окуджава хотел воевать за белых! Комиссары-то склонятся над ним, не снимая шлемов – значит, они на другой стороне! Но это уж надо совсем быть незнакомым с его песнями и с духом шестидесятых, чтобы так рассуждать.

Но надо признать: еще в советские времена, в семидесятые, в белых перестали видеть исключительно врагов. Заговорили о «трагическом непонимании», и вот сначала с киноэкрана пел пронзительную песню «Русское поле» белый офицер-эмигрант, а затем, уже в восьмидесятые, пели по студенческим компаниям про поручика Голицына и особо не скрывались. Состоялось если не полное примирение, то по крайней мере серьезная переоценка: в Гражданской перестали видеть борьбу сил света с силами тьмы и восприняли ее как национальную трагедию, как бойню, в которой погибли лучшие. И в других песнях Окуджавы звучит эта светлая память о мальчиках, ушедших умирать во имя Родины и чести. Он сам склонил голову в память о них.

Сегодня «единственная Гражданская» отчего-то снова вытаскивается из риторических запасников и пускается в ход. Только теперь на белом коне – белые. Снова на дворе унылая серость, хочется драйва и экшена? Или чистоты смыслов? Борьбы за христианские ценности, желательно с оружием в руках?

Только к христианству это имеет мало отношения. Да и к реальной истории тоже. Некогда монархист и убежденный противник всего красного Василий Шульгин сказал: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники». Может быть, это слишком резкая оценка… Но в самом деле, с чего началось это движение? С Ледового похода, когда горстка офицеров, студентов и гимназистов отказалась признать власть большевиков и почти без оружия и снабжения ушла в заснеженную степь. Ушла не за победой, невозможной по всем правилам военного искусства, а за достойной смертью в борьбе за правое дело… и победила!

Генерал Деникин впоследствии описывал это так: «Пока есть жизнь, пока есть силы, не все потеряно. Увидят светоч, слабо мерцающий, услышат голос, зовущий к борьбе – те, кто пока ещё не проснулись… Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором всё – в области духа и творимого подвига». А потом из области духа и подвига всё вернулось к расчетам и выгодам. Лучшие погибли, слишком много стало вороватых интендантов и тех, кто желал не Отечеству послужить, а вернуть отеческое имение да перевешать коммунистов на столбах. И такая армия проиграла Гражданскую.

Характерно, что в начальный период войны в Добровольческой армии не принято было награждать за подвиги Георгиевскими крестами. Ведь эта награда не просто свидетельствовала о подвиге на поле боя (за выслугу лет или к юбилею таких крестов не давали!). Крест оставался крестом, символом жертвенного служения, готовности отдать жизнь ради защиты ближних. Можно ли было его давать за убийство своих сограждан, пусть даже вынужденное и оправданное? Вот и не давали… сначала.

И как странно, как горько было видеть уже в недавние времена, после падения Советской власти, на улицах пузатых дяденек в опереточных каких-то обмундированиях, то казачьих, то белогвардейских, с богатой коллекцией крестов на груди у каждого… Какую они взяли неприятельскую батарею, какую крепость удержали перед многократно превосходящим противником? Или, точнее, на каком банкете выхлопотали себе этот «орден»? Что некогда было свидетельством исключительной храбрости и символом жертвенности, стало простой бижутерией. Такое, к сожалению, может происходить и со словами…

Другое важное историческое свидетельство о Гражданской – позиция Св. Патриарха Тихона, который не стеснялся высказывать открыто всё, что думает о большевиках, предавал их анафеме – но Белого движения не поддержал, своего благословения, пусть даже тайного, ему не преподал. Думаю, он тоже видел в этой войне колоссальную трагедию народного раскола, и прекрасно понимал, что на стороне белых, пока они одерживают победы, будет слишком много желающих отомстить, и что сдержать эту месть никто будет не в силах. Если такое и будет происходить, то никто, по крайней мере, не сможет прикрыться церковным благословением. Христос в такие моменты не идет, как в поэме Блока, ни перед красным, ни перед белым патрулем, Он всегда стоит у расстрельной стенки.

Сравнивая в 1919 году «красный террор» с избиением Вифлеемских младенцев, патриарх Тихон делал свой выбор: «Нам ли, христианам, идти по этому пути. О, да не будет! Даже если бы сердца наши разрывались от горя и утеснений, наносимым нашим религиозным чувствам, нашей любви к родной земле, нашему временному благополучию, даже если бы чувство наше безошибочно подсказывало нам, кто и где наш обидчик. Нет, пусть лучше нам наносят кровоточащие раны, чем нам обратиться к мщению, тем более погромному против наших врагов или тех, кто кажется нам источником наших бед. Следуйте за Христом! Не изменяйте Ему! Не поддавайтесь искушению. Не губите в крови отмщения свою душу. Не будьте побеждены злом. Побеждайте зло добром (Рим. 12:21)».

Поражение, капитулянство? Или мудрое предвидение: силой большевиков не побороть, значит, надо как-то иначе? Думаю, что прежде всего – стремление жить по Евангелию даже там и тогда, где и когда это не приносит выгод и смертельно опасно. И ясное понимание, что в такие переломные моменты, как говорил и Деникин, «всё – в области духа и творимого подвига». Это невероятно трудно, это с мирской точки зрения безумно, но… это и есть христианство, если всерьез.

Риторические призывы к новой Гражданской слышны сейчас с разных сторон, и от имени власти, и от имени оппозиции. Не думаю, что кто-то, кроме откровенных безумцев (а их немного), всерьез хочет такую войну развязать. Кажется, всем очевидно, что Россия в XX веке исчерпала свой лимит «великих потрясений» и еще одного ей, скорее всего, не пережить, вне зависимости от того, кто объявит себя победителем. Это просто такие слова… Очень легко увязываются они и с христианскими ценностями, без малейших сомнений.

Только у слов есть своя сила, свой цена. Вызывая из небытия духов «единственной Гражданской» ради риторических целей, можно их однажды и по-настоящему довызываться, и тогда никому мало не покажется, никто их тогда не сможет остановить. И дело не только в подборе слов, а скорее в этом духе непримиримости и монополии на правду, в стремлении дожать и раздавать врага любой ценой, пусть пока словесно, в отказе признать за ним право на частную правоту… Тогда всё тоже именно так начиналось.

В заключение – одно очень банальное замечание. Не вечна никакая война, никакая партия или организация, пусть даже церковная. Не вечны ни народ, ни страна, ни демократия: было время, когда всего этого не существовало, и однажды снова настанет такое время. Есть только одно в этом мире, что принадлежит и нам, и вечности – это наша душа. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (от Матфея 26:26). Тем более, тут даже не весь мир…

Призывая, пусть даже только на словах, к единственной Гражданской, очень легко устроить маленькую гражданскую в собственной душе, а из такой войны никому не удавалось выйти победителем.

54. Фальшивое средневековье

Есть такой замечательный французский фильм «Пришельцы». В нем рассказывается, как благородный граф Годфруа де Монмирай и его слуга Жакуй-пройдоха попали из начала двенадцатого века в конец двадцатого. Конечно, им пришлось трудно: они не понимали ни обычаев, ни законов, не умели обращаться с современной техникой. Но глядя на их забавные приключения, невольно начинаешь тосковать о том времени, когда жили на земле такие графы с их прямодушием и непоколебимыми представлениями о чести, достоинстве, благородстве. Каким все-таки мелочным и убогим кажется весь этот современный комфорт при одном взгляде на них…

Только не надо забывать, что на одного благородного графа на самом деле приходился не один вороватый и трусоватый слуга, а тысячи таких слуг. Собственно, фильм и начинается с эпизода, когда Годфруа заслужил свой графский титул: он спас в критической ситуации своего короля от врагов. Не всегда истории европейских знатных родов начинались с такого славного подвига, но в любом случае их основатели чем-то выделялись из серой массы: своей храбростью, или силой, или умом. Слово «аристократия» и значит в переводе с греческого «власть лучших». Пусть они далеко не всегда были лучшими с нравственной точки зрения, но какого-то рода естественный отбор они все же проходили. А дальше их грубость и невежество, кровожадность и дикость умерялись и преображались придворным этикетом, кодексом чести, но прежде всего – евангельской проповедью. Так возникло то, что мы сегодня называем «рыцарством».

Но шли века, поколение за поколением аристократов привыкало сладко есть и мягко спать, требовать от крестьян податей и вершить над ними суд – и чувствовать себя при этом свободными от всяких обязанностей. Дело в таких случаях рано или поздно заканчивалось восстанием, топором, гильотиной или подвалами ЧК, где отчего-то гибли самые честные и благородные, потому что все остальные успевали сбежать или нацепить кокарду революционного цвета. Так и возникло современное скучное общество, декларирующее «равные возможности». Зато это работает.

Средневековье было по-своему прекрасно (особенно если ты в нем граф, а не слуга), но современному уровню технологий и общественной жизни оно уже не соответствует никак. Кстати, очень интересно, что в том фильме благородный Годфруа стремился как можно скорее вернуться домой, а вот пройдоха Жакуй вполне нашел себя в новой эпохе.

Мы в России шагнули всего за столетие из феодального и сословного общества в урбанистическое и постиндустриальное. Это слишком быстро: многие общественные институты стараются, по меньшей мере, выглядеть современными, но функционируют вполне себе феодально. Самые острые конфликты возникают именно там, где одна модель сталкивается с другой: в отделении полиции годами пытают случайных задержанных, выбивая признание, районный суд, не обращая внимания на вердикт Верховного суда и постановления арбитражей, дает бизнесмену срок за хищение, которого не было, а школьных учителей заставляют фальсифицировать результаты выборов или сгоняют на митинг… Все эти случае объединяет один и тот же принцип: демократические по форме институты некий клан заставляет работать на свои частные интересы, и работать вполне феодальными методами. Жакуй-пройдоха разыгрывает из себя благородного графа.

Самое печальное – что так на сиюминутные политические или экономические выводы небольшой группы людей расходуется великая общественная драгоценность: доверие граждан. Да, посадили не ко двору пришедшегося бизнесмена, да, выбили из кого-то признание, да, провели митинг и подсчитали голоса – а что в результате? Общество перестает верить в суды, в полицию, в выборы. Все продажны, все они заботятся лишь о собственной шкуре – такой тотальный приговор оно выносит «гражданам начальникам», уже не желая верить, что среди них есть честные и бескорыстные люди. И вести себя начинает соответственно.

Если бы это была настоящая демократия, на жуликов быстро нашлась бы управа. Если бы настоящее средневековье – с этим было бы посложнее, но были бы свои бонусы. По крайней мере, можно было бы верить в то, что над всем этим безобразием стоит священная фигура монарха, которому престол достался по праву рождения, по выбору свыше, а не по чьим-то подтасовками и интригам. Можно было доверять благородству происхождения, если не поведения. Но у нас в подобных случаях выходит не средневековье, а подделка под него, это попытка взять всё самое удобное и приятное из одной и из другой модели. Так поступал в фильме Жакуй.

Институты православной Церкви, какими мы их знаем, тоже сложились в средневековье. Это не хорошо и не плохо, это естественно: церковь есть самый консервативный из всех наших общественных институтов, она сохраняет то устройство, которое унаследовала от отцов и дедов. Понятно, что в новых условиях многое меняется, ведь и основная масса прихожан сегодня – не неграмотные мужики и бабы, как сто лет назад, а вполне современные городские жители с образованием не ниже среднего. Отсюда возникает много вопросов и противоречий, прежде всего – как совместить достаточно жесткую епархиальную структуру с совершенно свободным статусом прихожан, которые могут сами решать, куда им ходить и с какой частотой? Как должны выглядеть сложные ритуалы епископского богослужения, позаимствованные отчасти из царских дворцов, в эпоху, когда выше пышности ценятся искренность и простота? И многое, многое иное.

Но я сейчас не об этом. Средневековые храмы и фрески, средневековые иконы и обряды, даже средневековые по сути своей отношения в иерархии – всё это величественно и прекрасно, пока служит своей основной цели, пока не затмевает главного, что есть в Церкви, а подчеркивает и охраняет его.

Но можно пойти и другим путем, широкой дорогой: оставаясь в рамках постмодернизма, играть в средневековье, но лишь когда тебе это приносит сиюминутные выгоды. Можно публиковать в христианских СМИ статьи о том, как сжигать «по хорошему» всяких нехороших женщин (кокетливо заменив при этом матерные слова звездочками), собирать в Крестопоклонную неделю подписи под письмом с требованием привлечь по 282-й статье всех, кто распространил информацию о кощунстве… Уже и выборы прошли, а страсти всё нагнетаются.

Страсти наигранного, фальшивого средневековья. Этим сжигателям не придется самим подкидывать хворост, обонять запах жаренного человеческого мяса и слышать душераздирающие вопли, и они сами об этом прекрасно знают. Они играют в средневековье, их мечи сделаны из папье-маше, а доспехи – из картона. Но вред они приносят настоящий. И даже не в том дело, что атеистам так нужны примеры мракобесности и жестокости христианства. Атеисты – это ведь внешнее, это не наша проблема.

А вот Церковь – наша. Всё уважение, которое осталось к ней в обществе, разменивается на какие-то летучие политические преференции и риторическую шелуху, как будто продается золотая утварь за медные гроши. Проповедь Евангелия становится не слышна за трескучими заявлениями. Да и как расслышать, если кроткое «прости им, ибо не ведают, что творят» не может о определению звучать так же громко, как «сжечь на костре» или «привлечь к уголовной ответственности»? И вот уже в ответ на «сжечь» звучит такое легкое «уйти из этой конфессии», ведь это и в самом деле так просто. С супругом развестись – так это надо имущество делить, из страны эмигрировать – надо визу въездную получать, а из конфессии выйти – всего-то дорогу перейти. Что, вы про преданность и верность мне говорите? Какое, право, средневековье!

А может быть, стоит вспомнить, что средневековье – это не единственная и даже не главная эпоха в жизни церкви? Эпоха священных войн, костров и дыб – она, пожалуй, и не самая христианская из всех, какие были в истории? И что если бережно принимать то великое и прекрасное, что действительно было создано в средние века, то костры уж не обязательно брать с собой в нагрузку? Или, отказываясь от костров – не обязательно выбрасывать на помойку всю церковную историю?

Обращаясь к римской общине в очень непростые для нее времена, апостол Павел писал: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте… никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь». Напомню, что это было сказано в эпоху начинавшихся гонений, когда действительно жгли и пытали ради Христа – только делали это язычники с христианами, а не христиане с кем-то еще. Церковь не могла быть тогда влиятельной и сильной в земном понимании этих слов, ей оставалось только быть святой – и так победить гонителей, привести их к вере. И ей это удалось.

Неужели об этом действительно сегодня надо напоминать?