Текст книги "Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова"

Пригладив волосы, все так же не глядя в зеркала, Юрий прошел в зал и остановился, ошарашенный запахами еды, звоном столовых приборов, да и всем видом этой залы, со всеми сидящими тут людьми.

– Добрый вечер, молодой человек, – раздался над его ухом голос метрдотеля. – Заказывали столик? Или вас кто-нибудь ждет?

– Ждет, – сказал юноша, отчаянно ища глазами своего нового знакомца и с ужасом понимая, что может и не узнать его без верхней одежды среди всей этой толпы.

– Позвольте узнать, к кому?

Юра повернулся к метрдотелю, сохранявшему совершенно отрешенное лицо.

– Меня должен ждать господин Бром.

– А! – Брови метрдотеля вздернулись, и Юра позволил себе наконец расслабиться. – Аркадий Венедиктович! Да-с. Он предупреждал. Ждут-с в кабинете. Прошу за мной.

Юра пошел вслед за метрдотелем мимо столиков, за которыми сидели люди, совершенно не обращавшие на него внимания. Юра хотел быстрее миновать зал, проскочить сквозь него, но метрдотель не торопился, время от времени кивая с улыбкой знакомым посетителям.

Наконец эта пытка кончилась – они вошли в узкий коридор и остановились у двери с номером «5». Метрдотель распахнул дверь:

– Прошу вас!

Аркадий Бром сидел за столом, накрытым к ужину. Увидев Юру, он встал, обогнул стол и снова долго держал его руку в своей, а потом усадил на стул и отослал метрдотеля. Он налил Юре вина и положил на его тарелку тонко нарезанный расстегай, пригласив сначала угоститься и согреться и при этом просил чувствовать себя совершенно свободно. Юра при одном взгляде на тонкие ломтики расстегая с рассыпчатой рыбной начинкой почувствовал, как сжимается от голода желудок. Он взял вилку и стал есть, поначалу стараясь отламывать небольшие кусочки. Бром между тем снова завел речь о том, что обыватель не понимает ни образов, ни ритма его стихов. Когда Аркадий Венедиктович поднял свой бокал и предложил выпить за поэзию, Юра, до этого пивший вино по редким праздникам и то только дома, схватил свой бокал и выпил вино как воду – одним духом. Бром засмеялся одобрительно и снова подлил из бутылки.

Так и пошло: расстегай сменился другими закусками, бокал следовал за бокалом – скоро Юра захмелел, осмелел и даже начал иногда спорить с Бромом. Правда, не совсем понимая, зачем и о чем. Он жаловался на жизнь, а вернее, на сестру. Жаловался на квартирную хозяйку, на соседей, на родителей. Наконец Аркадий Бром подсел рядом и крепко взял его за руку.

– Послушайте, Юра, – сказал он ласково. – Сейчас мы с вами поедем к людям, которые примут в вас самое искреннее участие. Они, возможно, покажутся вам немного… – он снова засмеялся, – странноватыми. Но это ничего. Вот, выпейте еще вина. На улице холодно.

Юра плохо помнил, как они прошли через зал, как оделись в гардеробе. Снаружи действительно было холодно и уже темно – фонари светили пока вполнакала. Бром поймал извозчика. По дороге он все время давал кучеру указание повернуть то направо, то налево – как будто они ехали не по знакомым московским улицам, а по какому-то критскому лабиринту. И часто брал Юру за руку – впрочем, всегда так непринужденно, как будто с дружеским участием.

Наконец Бром остановил извозчика, и они с Юрой сошли у черного входа большого трехэтажного здания.

– Сюда, Юра, идите сюда, – позвал Бром, открывая перед ним дверь.

Они поднялись на второй этаж по темной лестнице и вошли в пустую кухню. Потом через другую дверь попали в гостиную. Здесь Аркадий Венедиктович усадил Юру на кушетку и велел подождать.

3
«Сестры»

Сначала он старался сидеть прямо, но тепло, исходившее от большой голландской печи в углу гостиной и выпитое вино наконец сделали свое дело. Юра снял бушлат, положив его рядом, а потом облокотился на спинку кушетки и вяло начал рассматривать помещение. «Странное место для посвящения в члены ложи», – подумал он. Большая хрустальная люстра под лепным белым потолком не горела – только несколько изящных бра погружали всю гостиную в мягкий полумрак. На стенах, оклеенных персиковыми полосатыми обоями, висело несколько картин совершенно вакхического содержания в тяжелых рамах с потемневшей от времени позолотой. Кроме кушетки, на которой он сидел, здесь стояли еще один мягкий большой диван и несколько кресел. Были и два окна, закрытых тяжелыми коричневыми гардинами. В дальнем углу Юра разглядел стол, на котором стояло несколько бутылок с шампанским.

Долгое ожидание совсем разморило молодого поэта, и он задремал.

Разбудили его тихие голоса и шелест ткани. Он открыл глаза и от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял Аркадий Венедиктович с бокалом шампанского в руках, а позади него – три странные фигуры. Сначала Юра подумал, что это женщины. Но секундой позже с ужасом понял – нет, это были трое мужчин, одетых в платья. Хотя прикрытые полумасками лица их были накрашены, как у женщин, однако скрыть мужские черты косметика была не в состоянии. Одна из «женщин» – ее изображал мужчина помоложе, – шурша платьем с искусной вышивкой, подошла и села рядом с юношей.

– Здравствуй, красавец. Выспался?

Мозг Юры все еще отказывался сделать логический вывод о месте, в которое он попал. Ему все еще казалось, что этот карнавал – всего лишь часть испытания для неофита. Он кивнул, даже не попытавшись отстраниться.

– Дайте ему шампанского, – приказала вторая «женщина» – платье на ней сидело в обтяжку, и фигура выдавала мужчину коренастого. – А то он оробел!

«Дамы» и Бром засмеялись. Третий ряженый в полумаске подошел к столу и налил бокал. Потом приблизился к кушетке и небрежно протянул шампанское Юре – несколько капель пролились на его пиджак.

– Держи, – приказал он.

Юноша, не смея взглянуть в его глаза, взял бокал, но пить не стал. Он чувствовал себя как кролик перед тремя удавами. Реальность происходящего постепенно начала прорываться сквозь опьянение и ту защитную стену, которую пытался выстроить мозг.

Попался! Теперь он ясно понимал, что Бром вовсе не хотел ввести его в масонский орден. Что его целью было сначала завлечь Юру, а потом отдать в руки извращенцев-мужеложцев. И он, поддавшись, позволил себя напоить и отвезти в это гнездо разврата, которое находилось непонятно где. Надо было бежать, но как? Как прорваться через руки четверых мужчин, желавших явно поразвлечься с юношей.

– Что вы хотите? – испуганно спросил Юра.

Мужчины переглянулись и начали улыбаться.

– Ничего такого, – просто ответил молодой, сидевший рядом. – Ничего необычного. Перестань дичиться, красавчик. Аркадий Венедиктович рассказал нам, что ты поэт. Вот, выпей и прочти нам стишок. – Он повернулся к Брому. – Аркаша, позови…

Бром кивнул, поставил бокал на столик и вышел.

– Это для нашего архива, – сказал молодой, снова поворачиваясь к Юре. – Ты ведь не против?

В комнату вошел человек с треногой и ящиком фотографического аппарата.

– Любишь фотографироваться? – спросил молодой, пока двое остальных занимали места позади кушетки для общей фотографии.

– Нет.

– Зря! Эти фотографии… – Молодой щелкнул пальцами.

Юра почувствовал, как на его плечо легла рука коренастого. Толстые пальцы впились в пиджак, придавливая юношу к спинке кушетки. Он дернулся, стараясь вырваться, но тут же чужая рука придавила и второе его плечо.

– Сиди смирно, – послышался голос. – Иначе фотография не получится.

– Да уж, – сказал молодой, придвигаясь ближе настолько, что Юра мог рассмотреть мелкие бусинки, пришитые по краям полумаски. – Зря мы, что ли, одевались специально для тебя? Посмотри на мое платье. Нравится? Хочешь такое?

Фотограф быстро расставил треногу, нырнул внутрь полога и поднял руку, в которой держал вспышку.

– Улыбайся! – послышался голос сзади, и пальцы еще больнее впились в плечи Юры.

«Пропал!» – с ужасом подумал юноша.

Вспыхнул магний вспышки.

– Прекрасно, – сказал молодой. – Для начала очень хорошо.

– Для начала? – простонал Юра.

– Конечно! Вечер только начался.

Молодой повернулся назад – к остальным ряженым.

– Ну что, сестры, кто сорвет первый цветок с этих поэтических уст?

– Так-так, – сказал следователь. – Видите, доктор, все понятно. Юношу обесчестили. Он не выдержал и повесился. А рана на голове – следствие какой-нибудь старой травмы. Яснее ясного.

– Нет, – помотал головой доктор, – не старой. Я что, не могу отличить старую от новой?

Аня вдруг напряглась.

– Никто его не обесчестил! – выкрикнула она. – Они этого не сделали!

– Как так? – спросил следователь.

– Юра сказал, что он начал сопротивляться. И тогда эти люди, поняв, что ошиблись в нем, что он – не такой, как они, очень разозлились, позвали этого Брома и сказали, чтобы он выбросил Юру вон. Так что никто его не бесчестил!

– Но вы же сказали, что ваш братец пришел домой очень расстроенный, – возразил следователь.

– Не этим! А тем, что его приняли за мужеложца! Да и вообще – представьте, что это произошло с вами! – сердито сказала Аня. Эта маленькая худенькая девушка была похожа на ощетинившегося зверька, защищающего свое потомство.

– А может, он вам просто не сознался от стыда? – начал спорить с девушкой следователь.

– Погодите, – прервал их доктор Зиновьев. – Если юноша до сих пор не имел гомосексуального опыта, то такой групповой акт насилия должен был повредить ему… да-с… простите, барышня, задний проход. И он как минимум должен был испытывать чувство неудобства при сидении. Вы заметили что-то такое?

– Нет! – резко ответила Аня. – Я же говорю вам, никто его не насиловал – все закончилось так, как я сказала.

– Отчего же он тогда повесился?

Тут не выдержал и я.

– Так ведь доктор уже сказал, он не повесился. Его повесили. И это очевидно! Эти самые «сестры» не хотели, чтобы человек, который видел их лица, гулял на воле. Они либо подослали к нему своего прислужника – того же Брома, либо сделали это сами.

– Да? – повернулся ко мне следователь. – И оставили улику? – Он протянул бумажку, вынутую доктором из кармана юноши. – Не слишком ли странно?

Я пожал плечами.

– Нет, дело тут ясное – это самоубийство. И значение записки очевидно – юноша сам написал ее, положил в карман и повесился.

– Можно сличить почерки, которыми написаны стихи и записка, – предложил я.

Следователь досадливо скривился.

– Не вижу особого смысла. Мы и так потеряли много времени. Семенов! Давай сюда протокол.

Взяв у пристава бумагу, следователь передал ее на подпись Ане. Девушка вопросительно взглянула на меня. Я мог бы ей посоветовать не подписывать протокол, требуя более тщательного расследования, однако не сомневался, что оно будет проведено спустя рукава и результата не даст. Поэтому просто отделался пожатием плеч. Так что Аня протокол подписала.

Когда следователь, доктор и пристав ушли, Аня снова повернулась ко мне. В глазах у нее стояли слезы.

– Это нечестно, – сказала Аня обиженно. – Мой брат… он не заслужил этого.

Я вздохнул.

– Как я напишу маме с папой? Как я им все это скажу?

Нижняя губка у нее задрожала. Мне было жаль ее, однако поделать я тут уже ничего не мог.

– Есть ли у вас деньги на похороны? – спросил я, доставая бумажник.

Она помотала головой.

– Вот, примите от меня. Здесь немного, но хоть что-то. – Я положил несколько кредиток на стол.

– Нужна ли вам еще какая-то помощь?

Аня беспомощно взглянула на меня.

– Спасибо. Только одно. Вы не могли бы передать Надежде Петровне, что я сегодня уже не приду?

– Конечно! Прямо сейчас схожу и передам.

Аня заколебалась, а потом, шмыгнув носиком, продолжила:

– Я сказала им не все.

– Да?

– Есть кое-что, о чем я не сказала. Это касается Надежды Петровны.

Я удивился. Каким образом Ламанова оказалась впутана в это дело?

– Когда Юра рассказывал про этих мужчин… тот – молодой – похвастался, что их платья шились на заказ у Надежды Петровны.

– Вот так так?

– Ведь это теперь не важно? Я правильно сделала, что не рассказала об этом?

– Совершенно правильно.

– Хорошо… – Ее плечи совершенно поникли.

Я так и оставил ее – маленькую, поникшую, сидящую на табурете, с которого ее брат шагнул в мир иной. Наедине с телом несчастного поэта, имя которого мир так никогда и не узнает.

Решив не брать извозчика, я пошел пешком, раздумывая. Кажется, загадка, о которой давеча мне говорила Надежда Петровна, разгадана, хотя сама разгадка ей явно не понравится. Понятно, что некие мужчины для своих развратных игрищ заказывали Ламановой платья через подставных женщин. Впрочем, таких извращенцев не должно быть много – чтобы заказывать у Надежды Петровны платья, надо не только иметь туго набитый кошелек, но и обладать неким извращенным чувством прекрасного.

За всеми этими размышлениями я совершенно забыл о том, что час-то уже поздний. И потому сначала несколько раз дернул дверь ателье, прежде чем сообразил: оно уже закрылось. Но тут за стеклами появилась физиономия ночного сторожа. Он отпер дверь и приоткрыл створку.

– Чего надо? – строго спросил сторож.

– Надежда Петровна уже уехала?

– Нет еще. Собирается.

– Я к ней.

– Закрыто уже. Поздно пришли. Завтра теперь.

– Передай ей, что пришел Гиляровский. Я тут подожду.

Сторож кивнул, запер дверь, оставив меня на холодном ветру, и удалился. Впрочем, ждать мне пришлось недолго. Скоро появилась сама Ламанова. Отперев дверь, она пустила меня внутрь, помогла раздеться и через темный зал провела в свой кабинет.

– Рассказывайте скорей, как Аня? Что там случилось?

Я огляделся. Кабинет был небольшой, но выдавал хороший вкус хозяйки. Французское кресло, в которое посадила меня Ламанова, казалось изящным – я думал, оно развалится под моим весом, но оно меня вполне выдержало.

– Вы замерзли, – сказала Ламанова и достала из небольшого шкафчика бутылку рома и две изящные рюмки. – Вот, держу на всякий случай. Нет, я сама не пью – так, для гостей.

Я кивнул и принял из ее рук рюмку. От рома по телу пошло тепло.

Мой рассказ получился недолгим – щадя Надежду Петровну, я рассказал все довольно коротко, без подробностей. Она слушала очень внимательно, сидя за столом, на котором, кроме небольшой лаликовой[1]1
  Лампа фирмы «Лалик» (Lalique) (примеч. ред.).


[Закрыть] электрической лампы, ничего не было.

– Бедная девочка! – вздохнула Ламанова. – Хорошо, что вы с ней сходили, не оставили одну. Такое потрясение! Боже мой! И она там сейчас наедине с покойником! Что же делать? Может, съездить к ней?

– Тело, наверное, уже забрали в полицейский морг, – сказал я.

– Да почему же? Ведь все бумаги они оформили!

– Нет. Я знаю доктора Зиновьева. Этот, если уж сказал, что не верит в самоубийство, значит, никаких свидетельств не подпишет, прежде чем не будет проведено настоящее расследование. Я уверен, что он уже побывал в Сыскном.

– И все же я поеду к Ане, посмотрю, как она там. К тому же ей ведь нужны деньги на похороны.

Меня тронула эта забота Ламановой о своей работнице. Обычно хозяева предпочитали вообще не замечать проблем у своих подчиненных. Хотя, конечно, бывали и исключения – такие, как Елисеев, который строил для своих престарелых работников особые дома призрения.

– Погодите, Надежда Петровна, есть и еще кое-что. И оно касается непосредственно вас.

– Меня?

Я рассказал ей про платья и выложил свои догадки насчет тех гувернанток и бонн, которые заказывали у Надежды Петровны роскошные наряды. Ламанова была поражена.

– Бог ты мой! – воскликнула она. – Этого еще не хватало! Какой ужас!

– Почему ужас? – поинтересовался я.

– Моя репутация! Вы представляете, Владимир Алексеевич, что если эта история всплывет в газетах? Меня могут обвинить, что я шью платья для мужеложцев!

– Да что вы! Кому придет в голову?..

Тут я осекся. Зная нравы современных газетчиков, можно было совершенно не сомневаться в том, что одна-две газеты сделают именно так, как говорила Надежда Петровна.

– Моей работе придет конец! – Ламанова вскочила из-за стола и начала ходить по небольшому кабинету. – Вывеску придется снять! «Поставщик Ея Императорского Величества»! Надо же – шьет для извращенцев, для участников подпольных оргий! Кошмар! А МХТ? Станиславский больше никогда не даст мне заказа на костюмы для спектаклей. Я так об этом мечтала! Боже! Теперь все – конец.

Она остановилась, задумавшись, а потом резко повернулась ко мне.

– Владимир Алексеевич! Родной! Вы же король репортеров. Вы всех знаете, все можете. Помогите. На вас только надежда. Что мне сделать, чтобы вы мне помогли?

Я вздохнул:

– Мне ничего не надо, Надежда Петровна. Честно говоря, я совершенно не понимаю, как вам помочь в этом деле.

– Нет! – крикнула Ламанова. – Не может такого быть! Вы умный, сильный. Хотя бы попробуйте.

«Из огня да в полымя, – мелькнула у меня мысль. – Придется оставить все дела и заняться поиском этих «сестер». Притом что даже написать об этом деле я не смогу – чтобы не повредить Ламановой».

– Ну, хорошо, я подумаю над этим. Однако мне понадобится и ваша помощь.

– Все что хотите! – быстро ответила Ламанова.

– Тогда завтра я вернусь, чтобы поговорить подробней.

– Я буду весь день завтра здесь, – кивнула Ламанова. – Предупрежу всех о том, что вы придете.

Она проводила меня к дверям. Уходя, я оглянулся и увидел, что Надежда Петровна все еще стоит по ту сторону двери и смотрит мне вслед. Махнув ей, я зашагал к своему дому. «Может, удастся договориться о новом платье для Маши?» – вдруг пришла мне в голову мысль.

4
Фотограф с Ордынки

И снова, уже в который раз я поехал за советом на Остоженку, где за дверью с неприметной табличкой существовала частная охранная контора «Ваш ангел-хранитель». Ни часов приема, ни имени владельца конторы на табличке указано не было. Впрочем, люди, пользующиеся услугами «ангелов», и так знали, что хозяином тут бывший цирковой борец Петр Петрович Арцаков, а принимают круглосуточно. Тем более что некоторые из клиентов предпочитали приходить в контору как раз ночью. Услуги «ангелов» были востребованы многими. Купцы нанимали тут охрану при перевозке ценных предметов. Кредиторы обращались, когда надо было сделать должника чуть сговорчивей. Жены охотились за неверными мужьями, равно как мужья выслеживали с помощью «ангелов» своих ветреных жен. Московский градоначальник – высшее полицейское начальство – закрывал глаза на эту не всегда законопослушную деятельность, лишь потому что Арцаков не допускал среди своих сотрудников жестокости и своеволия. Также он внимательно следил, чтобы деятельность конторы не попадала в поле зрения газетчиков, предпочитая в наш век торжества рекламы оставаться известным только тем, кто в нем действительно нуждался. И, конечно, кто мог оплатить его недешевые услуги.

Среди клиентов Арцакова оказался и я. Причем совершенно для себя неожиданно. Суровая, но интересная газетная школа в «Московском листке», где я начинал, научила меня самостоятельной работе. Но два года назад, став невольным участником дела об украденных голосах, я понял, что в одиночку мне невозможно справиться, особенно если речь идет о недостатке времени. Тогда я впервые обратился за помощью к Петру Петровичу Арцакову и его «ангелам». Второй раз мне пришлось приехать к нему год назад, когда в цирке Саламонского на Цветном начали гибнуть артисты в таинственных «смертельных номерах» – страшном тотализаторе, организованном шайкой Демки Тихого с помощью очаровательной Лили Марсель – Лизы Макаровой. И вот сегодня я опять приехал на Остоженку к конторе «Ваш ангел-хранитель» за помощью. В репортерской работе мне частенько приходилось сталкиваться с дном Москвы – с ее преступным миром. Однако, сознаюсь, была область, которой я не касался, потому что слишком далеко от моих интересов она находилась. Именно в нее теперь мне и предстояло вторгнуться.

Итак, пройдя мимо небольшой комнатки с вечно открытой дверью, за которой неизменно находился пожилой мужчина в обычном для «ангелов» черном костюме, я прошел по коридору и нашел кабинет Арцакова. Тот, уже предупрежденный о моем визите, развалился в своем кресле, попыхивая сигаркой. Он никогда не вставал, чтобы поприветствовать входивших – создавалось даже впечатление, что, подобно охраннику у двери, он врос в это кресло и никогда не покидал кабинета, все время находясь за столом, обитым зеленым сукном. Бывший цирковой борец, он был небольшого роста, мощный, хотя в последние годы заметно располнел.

– Владимир Алексеевич! – кивнул мне Арцаков. – Здорово! Опять вляпался в какую-нибудь ерунду?

– Опять! – весело ответил я, раздеваясь и вешая пальто с папахой на крючки за дверью.

– Неуемная ты душа! Нет чтобы сидеть дома с женой, кропать книжки, пить водочку с литераторами и артистами.

– Так одно другому не мешает, Петр Петрович, – ответил я, садясь на указанный мне стул.

– Ну и хорошо, – хлопнул ладонью по столу Арцаков. – Чай будешь?

– Просто чай?

– Зачем просто? – Арцаков надавил кнопку звонка. Почти сразу в дверь вошел один из его сотрудников. – Боря, принеси нам пару чая.

Потом он ловко вынул из-под стола початую бутылку «Курвуазье».

– У тебя вкусы не меняются, – заметил я.

– И слава богу, – хмыкнул он. – Знаешь, как англичане говорят? Мужчина, который не пьет, – то ли болен, то ли замыслил недоброе. Ты в Лондоне бывал?

– Нет. Все хочу съездить, но не получается.

– И не надо. Нечего там делать. Городишко мрачный, сырой и неприветливый. Как и все англичане. Не то что у нас тут, в Первопрестольной. Здесь жизнь, веселье. А там – возня и деньги. Вот и все.

Вернулся сотрудник, поставивший перед нами стаканы с черным чаем, от которого шел пар. Арцаков щедро плеснул в каждый стакан из бутылки и снова убрал ее под стол.

– Ну вот, теперь можно и о твоем деле. Рассказывай.

Я подробно изложил Арцакову историю с Юрой, поведал о просьбе Ламановой и задал интересующий меня вопрос. Арцаков аж крякнул и задумчиво посмотрел на меня.

– Ну ты даешь, Владимир Алексеевич! Охота тебе с этим связываться?

– Неохота. Но что поделаешь – дама попросила.

– Про великого князя Сергея Александровича знаешь?

Я кивнул.

– Ну так и что тут удивляться? 995-я статья все еще есть, однако кого по ней судили в последний раз? Выйди вечером на Никитский бульвар – сплошь «красные галстуки»! Да многие еще и красятся, как барышни.

Это было совершенной правдой. В Москве Никитский бульвар был особым местом, где собирались те, кого влекли не женщины, а представители своего же пола. Они носили красные галстуки и красные платки в карманах. Здесь назначались свидания, отсюда расходились по баням и квартирам парочки мужчин. Слыхал я и об оргиях, которые устраивали влиятельные гомосексуалисты, и о банщиках, которые оказывали сексуальные услуги клиентам, однако то были слухи – сам я, как говорил, никогда не интересовался этим параллельным московским миром. Хотя порок проник и в среду богемы – многие поэты и художники вдруг совершенно открыто стали признавать себя сторонниками однополой любви, совершенно при этом не стесняясь!

– Может, тебе «Артель» нужна? – размышлял тем временем Арцаков. – Хотя и не похоже на то. Эти действуют почти открыто, без экивоков.

– Что за «Артель»?

– А вроде клуба.

– Ну, – сказал я, отпивая обжигающий чай. – Мне бы сначала узнать, кто таков Аркадий Бром.

– Бром? Давай-ка посмотрим…

Кряхтя он поднялся наконец из-за стола, подошел к картотеке и быстро нашел нужную карточку.

– Бром. Ага. Аркадий Венедиктович. Сутенер. Специализируется на студентиках. Все. Больше ничего нет.

Он снова вернулся в кресло и затянулся сигаркой.

– Студенты нынче все думают не об учебе, а о революции. Совсем с ума посходили. Что за поколение растет! Жизни не знает, а уже считает ее никчемной и несправедливой. А пока революции нет и не предвидится, готовы на все – и ради денег, кстати, тоже. Многие приезжают в Москву учиться – нищие, как церковные крысы. И тут – бах! – голова идет кругом, и – во все тяжкие. Доходят и до того… До этого то есть.

Тут он вскинул голову.

– Кстати! Ты говорил про фотографа. Говорил?

– Да.

Арцаков снова нажал на кнопку звонка. Явившемуся сотруднику он приказал позвать какого-то Березкина. Пока за вызванным ходили, Петр Петрович пояснил мне:

– Есть у меня паренек. Очень головастый. Митя Березкин. Он сам замоскворецкий и про всех там знает. Сейчас его спросим.

Наконец Березкин явился. Худой и высокий, с выступающим кадыком, одет в такой же черный костюм, который, однако, сидел на нем кургузо. Немытые редкие волосы прилипли ко лбу – как будто он только что снял шапку, в которой чуть ли не спал. Парень сел на табурет в углу, засунул сложенные ладони между колен и бросил на меня быстрый оценивающий взгляд.

– Березкин, слушай, – обратился к нему Арцаков, – у тебя в Замоскворечье ведь есть какое-то фотоателье хитрое. Где эти… мужеложцы снимаются на карточки. Точно?

– Есть такое, – кивнул парень. – Ателье Миллера.

– Адресочек подскажи.

– Большая Ордынка, семьдесят один. Перед Серпуховской. Там два ателье. Покровского – это то, которое с фасада. А вот если со двора зайти, то Миллера.

– Кто таков Миллер?

– Нету там никакого Миллера давно, – ответил юноша. – Разорился немец, когда Покровский свое ателье открыл. Перебил у него всю клиентуру. Только вывеска и осталась. Выкупил какой-то дядька у Миллера это ателье еще семь лет назад. Ну, и начал там снимать только специальных клиентов, Петр Петрович.

Арцаков повернулся ко мне и поднял бровь.

– Слыхал, Владимир Алексеевич? Может, тот фотограф твой как раз этот не-Миллер и есть?

– Может быть, а может, и нет, – покачал я головой. – В Москве сотни фотографов, если не тысячи.

– Так-то так, – согласился Арцаков. – Но тут, как я понимаю, дело щекотливое. Фотограф должен быть доверенным лицом. Ведь «сестры» твои – люди, по всему видно, не бедные. Их такими снимками шантажировать – милое дело.

Я допил свой чай и поставил стакан на стол.

– Ну, ладно, поеду, поговорю с этим фотографом.

– Вот, возьми с собой Березкина, он тебе покажет место.

– Спасибо. Сколько я тебе должен?

Арцаков затянулся снова своей сигаркой.

– Да погоди пока. Чую я, что вляпался ты, Владимир Алексеевич, по самое то. Давай так – если мы тебе еще понадобимся, я включу в общий счет. А если сам справишься – то и хорошо. Если вот только Березкину на калач дашь, чтобы он перекусил в дороге, – и то хорошо.

– Дам, дам и на калач, и на водку, – улыбнулся я.

– Но-но! Березкин! Никакой водки! Понял меня?

– Точно так! – быстро кивнул паренек и нервно облизнулся.

– Не спаивай мне Березкина, Владимир Алексеевич. Не дорос он пока до того.

С тем мы и расстались.

На улице моросил противный холодный дождь, грозивший при нынешней температуре скоро превратиться в снежную крупу. Я взял извозчика, и мы поехали на Большую Ордынку. Березкин сидел рядом, не глядя по сторонам, как будто дремал. Но когда мы почти доехали до Серпуховской, распрямился и ткнул пальцем в четырехэтажный дом с лавками на первом этаже и большой вывеской «Фотография Покровского».

– Тут.

Расплатившись с извозчиком, я вышел.

– Спасибо тебе, Березкин, – сказал я юноше. – Дальше мне твоя помощь не потребуется.

– Как скажете, – пожал он плечами. – Только я тут подежурю, на углу. Если что – свистните. Вы вот тут обойдите, справа, там вторая дверь – зеленая. Вам туда.

– Хорошо.

Я обошел здание с торца и увидел нужную дверь. Она и вправду была выкрашена зеленым – только давно, может быть, еще во времена Московского пожара. Краска облупилась и пошла черными пятнами. Никаких табличек или вывесок над ней не было, но рядом на стене красной краской был нарисован небольшой петушок. Наверное, опознавательный знак для своих.

Толкнул дверь, разбудив подвешенный над ней внутри медный колокольчик на проволоке. Я думал, что окажусь сразу в ателье, однако попал сначала в короткий темный коридор – сырой, с потускневшими бумажными обоями. Пришлось даже зажечь спичку, чтобы обнаружить в конце него еще одну дверь. Но она была заперта. Понятно, что колокольчик должен был предупредить хозяев, что кто-то пришел. А закрытая дверь позволяла убрать все, что не полагалось видеть чужим глазам.

Я постучал.

– Одну минуточку! – раздался голос из-за двери.

Послышался звук отодвигаемого шпингалета, и в проеме возникла чья-то фигура.

– Что угодно? – фигура говорила сипловатым голосом с едва уловимым южным говором.

– Хочу сделать фотокарточку.

– Верно, вы ошиблись дверью. Фотоателье Покровского с другой стороны дома.

– Нет, – ответил я твердо, – дверью я не ошибся.

– Но тут не делают фотографий.

– А мне сказали, что делают.

– Кто сказал?

– Не важно.

– Довольно важно-с.

– Дайте мне войти, и я, может быть, скажу вам.

Человек сделал два шага назад, пропуская меня.

Это было все же определенно фотоателье. Противоположная стена задрапирована синей тяжелой тканью. В правом углу составлено несколько старых кресел, за которыми помещался диван. Аппарат на треноге стоял чуть слева. Несколько фонарей, также на треногах, стояли позади аппарата. Я вошел и снял папаху, оглядывая обстановку. Потом посмотрел на самого фотографа. Это был небольшого роста мужчина, которого для краткости можно было бы описать словом «изящный», однако в этой «изящности» была какая-то потрепанность. Близко посаженные глаза были обведены темными кругами, свидетельствовавшими то ли о бессонной ночи, то ли о внутренней болезни. Усы и бородка все еще оставались аккуратно постриженными, однако на щеках уже проросла довольно заметная щетина. Короткие волосы были всклокочены, и он, заметив направление моего взгляда, попытался их пригладить рукой.

– Так кто вам дал мой адрес? – спросил фотограф.

– Вы его все равно не знаете, – ответил я.

В глазах фотографа мелькнула тревога.

– Кто вы? И что вам тут надо? – спросил он.

Я молча, сделав самое угрожающее лицо, медленно полез во внутренний карман и достал визитную карточку.

– Вот.

Фотограф взял карточку. Я приметил, что пальцы у него немного подрагивают.

– Гиляровский Владимир Алексеевич, – прочитал он и поднял на меня глаза. – Я, кажется, слышал вашу фамилию. Вы писатель? Драматург?

– Репортер.

Лицо фотографа окаменело. Желваки на щеках начали буквально прыгать.

– Прошу прощения, но у меня приватное предприятие, только для друзей и знакомых. Прошу вас уйти, иначе я позову полицию.

Не отвечая, я прошел к стульям, выбрал тот, который мне показался покрепче, и сел на него, закинув ногу за ногу.

– Зовите. Но я никуда не уйду, пока не получу ответы на несколько вопросов.

– Я сейчас позову полицию! – выкрикнул фотограф, ломая пальцы.

– Не говорите глупостей, – отрезал я. – Никого вы не позовете. Вам это так же не нужно, как и мне.

– Но я вовсе не хочу попасть в газеты!

– Вы и не попадете, – ответил я. – Я здесь, скажем так, с частным визитом.

– С частным?

– Да.

Он нервно заходил из стороны в сторону, видимо, соображая, как ему теперь себя вести в этой странной ситуации. Наконец, остановился и повернулся ко мне.

– Что вам нужно?

– Простите, не знаю, как вас по имени-отчеству.