Текст книги "Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова"

6
Письмо с фотографией

Мы ехали вниз по Тверской в сторону Кремля. Уже давно стемнело, ветер немного стих, тротуары были освещены фонарями и витринами магазинов. Но прохожие в этот час уже не обращали на них внимания – основная волна народа, возвращавшегося со службы, уже схлынула и только последние пешеходы спорым шагом старались побыстрее добраться домой, к теплым печам, пледам и горячему ужину. Обычное плотное движение на главной улице города также утихло – нам даже не пришлось нигде стоять, пропуская встречный поток с бульваров и переулков, или дожидаться, пока разъедутся груженые ломовики. Я отдал полость Надежде Петровне, а сам плотнее запахнул пальто и пониже надвинул на самые брови папаху.

– Ну, хорошо, – сказал я Ламановой, – если вы не хотите до ужина говорить о письме, то хоть скажите, как прошло ваше дефиле, которое я проспал.

– А? – рассеянно произнесла она. – Дефиле? Да… Хорошо.

– Елизавета Федоровна осталась довольна?

– Конечно, – кивнула Надежда Петровна. – Конечно, довольна. Она, бедняжка, не очень хорошо разбирается в модных тенденциях. Все-таки провинциальное воспитание…

– А мне показалось, что одевается она совершенно в том духе, о котором вы рассказывали.

– Конечно! Ведь одевается она у меня! Вы заметили ее платье?

– А императрица?

– Что императрица?

– Вы же шили для нее. Императрица тоже плохо разбирается в этих… модных тенденциях?

– Ах, Александра Федоровна? – Ламанова покосилась на спину извозчика и потом продолжила доверительно тихо: – Императрица думает, что разбирается. Но на самом деле, как мне показалось, для нее это – скорее мука, чем удовольствие. Вы знаете, что обычно она ходит в простой блузке и юбке? И вообще – очень скромна. Настоящая протестантка. В их семье платья переходят от старших дочерей к младшим.

– Правда?

– Да. Их время от времени подновляют – причем не только воротники, но даже обшлага рукавов.

– Это скромность или скупость? – спросил я так же тихо.

Ламанова пожала плечами.

– Судите сами. Говорят, что за прошлый год императрица оплатила счет в «Модном доме Бризак» на девятнадцать тысяч рублей.

– Это много.

Ламанова укоризненно взглянула на меня.

– Что вы! Поверьте мне, это крохи. Просто Альберту Бризаку выгодно звание поставщика. И даже не ему – а его французской родне, которая кричит об этом на своей родине на каждом углу.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Тогда ответьте на один вопрос, который мне сейчас пришел в голову. Ваши примерки длятся по нескольку часов. Неужели так было и с Александрой Федоровной?

– Нет, конечно, – пожала плечами Надежда Петровна. – Кто бы мне дал? Мы встречались несколько раз, выбирали ткани и фасоны. А работала я с манекеном.

– Ну а как же соблюдение пропорций? Ламанова улыбнулась.

– Владимир Алексеевич, есть специальные манекены, сделанные с пропорциями императрицы-матери, Александры Федоровны и молодых царевен. Только вы их не увидите, потому что это – государственная тайна. И хранятся они только в двух местах. Первый комплект – в «Модном доме Бризак». Однако туда мне можно было даже не соваться. Мадам Бризак живо почувствовала во мне конкурента и просто откровенно запретила пускать меня на порог своего заведения. Пришлось идти к мадам Ольге.

– Кто это?

– Ольга Николаевна Бульбенкова. Она шьет придворные дамские мундиры.

– Мундиры?

– Это так официально называется. Платья особого утвержденного фасона. Мадам Ольга – просто душка, мы с ней быстро сговорились за небольшую арендную плату.

– Государственную тайну за арендную плату?

– У меня был допуск от министерства двора… – Ламанова резко повернулась ко мне и рассмеялась: – Владимир Алексеевич! Нехорошо! Как это вы быстро вытягиваете из меня секреты!

Наконец мы оказались на Никольской у подъезда гостиницы «Славянский базар» с одноименным рестораном. Метрдотель провел нас в один из отдельных кабинетов, которые располагались в коридоре, соединявшем ресторан и гостиницу – как тогда шутили, в кабинетах «Славянского базара» составилось немало брачных союзов. Иные обходились и без венчания. Этот прекрасный ресторан русской кухни был славен своими завтраками и обедами. А вот ужины тут были непопулярны – оттого и народу здесь по вечерам было сравнительно немного.

Наконец, сделав заказ, Ламанова откинулась на спинку стула и поставила свой ридикюль на колени.

– Итак? – спросил я.

Она открыла ридикюль, вытащила оттуда конверт без адреса и передала мне.

В конверте находился листок бумаги с несколькими строчками и фотография.

Да-да, та самая пропавшая фотография, которую мы недавно искали вместе с экстравагантным фотографом Леонидом в его полуподвальной мастерской. Письмо я отложил в сторону, а сам принялся разглядывать снимок. На нем было изображено четверо мужчин. Двое, как и в рассказе Ани, сидели на диване, а двое стояли сзади. Одним из сидевших был несчастный молодой поэт Юрий, тело которого я видел еще недавно в каморке, где он жил с сестрой. Его лицо выражало скорее недоумение, чем страх или осознание того, что происходит. Вероятно, он все еще никак не мог поверить в происходящее. Трое других, в масках, одетые в красивые женские туалеты, улыбались. Но если у того, кто сидел рядом с Юрием, улыбка была молодой и почти искренней, то двое, стоявшие сзади, скорее скалились. Причем тот, который стоял сзади Юрия, явно прижимал своей рукой его плечо к спинке дивана. Позади группы можно было разглядеть полосатые обои и справа – угол какой-то картины.

А слева – кусок гардины, вероятно, закрывавшей окно.

– Письмо! Письмо! – напомнила мне Надежда Петровна.

Я взял листок:

«Госпожа Ламанова! Если вы не хотите, чтобы в газетах появились статьи о том, что вы шьете платья для оргий извращенцев, подтвержденные этой фотографией, то приготовьте двадцать тысяч рублей для передачи мне. Сегодня вечером в шесть к вам постучится мальчик. Отдайте ему ваше письменное согласие передать мне деньги. При попытке связаться с полицией я немедленно направлю фотографии в газеты.

Ваш доброжелатель».

– Кто принес письмо? – спросил я.

– Мальчишка. Оборванец.

Я не стал уточнять, как он выглядел – скорее всего шантажист нашел какого-нибудь оборвыша, дал ему гривенник и велел снести письмо в ателье. Передать первой попавшейся девушке и тут же убежать. И ищи его как ветра в поле – во всей огромной Москве, где все мальчишки-оборванцы на одно лицо.

Я посмотрел на часы – было уже почти девять. Если мальчик и приходил за ответом, то вид охраны Елизаветы Федоровны его должен был отпугнуть.

Снова взял фотографию. Все это казалось очень странным. Если доктор Зиновьев прав и Юра не сам повесился, значит, мы имеем дело с убийством. Но кто мог убить юношу? Кто-то из масок? Сутенер, назвавшийся Аркадием Венедиктовичем Бромом? Фотограф Леонид, имеющий, вероятно, какие-то отношения с Бромом? Или это убийство совершенно не связано с «масками»? Но как тогда понимать клочок бумажки с рисунком из кармана мертвого Юры? Или это совпадение? Возможно, его смерть вообще имеет отношение к другим людям, связанным или не связанным с Юрой, – ведь я совершенно ничего о нем не знал.

Ну, и кроме того, одно дело – шантаж и совсем другое – убийство. В своей репортерской практике я пока не встречал преступников, которые бы занимались и тем и другим одновременно. Впрочем, я общался, как правило, с профессиональными преступниками, у которых был своеобразный кодекс правил и распределение по профессиям. А если тут действовал не профессиональный преступник? Тогда этот свод правил вовсе не мог ограничивать его.

Пожалуй, следует навестить еще раз фотографа Леонида и расспросить его строже.

– Что вы собираетесь делать? – повернулся я к Ламановой. – Будете платить?

– Ни в коем случае! – вскрикнула она. Но тут пришел официант с подносом и начал расставлять тарелки и блюда. Пока он не закончил свое дело и не скрылся за дверью, Ламанова молчала. Но потом продолжила с прежним жаром:

– Ни в коем случае! Во-первых, меня никогда еще не шантажировали, и я совершенно не хочу, чтобы кто-то подумал, что со мной этот фокус пройдет. Во-вторых, у меня просто нет сейчас таких денег! Только десять тысяч, полученные от Станиславского на костюмы для спектакля.

– Но мне показалось, что ваше ателье процветает, – осторожно заметил я.

– Ну и что? – ответила Надежда Петровна, беря нож и вилку. – Вся прибыль тут же вкладывается в дело. Кроме того – не забудьте – я строю дом. Мужу уже пришлось взять кредит. Да и я трачу огромные средства. Нет. Никаких денег у меня сейчас нет. А если бы и были – никому я их не отдам.

И Надежда Петровна вонзила вилку в кусочек рыбы так, что чуть не расколола тарелку.

– Простите, Владимир Алексеевич, – сказала она мягче. – Я устала и выведена из себя. Налейте мне немного вина.

Некоторое время мы молча ели. Наконец, отложив вилку в сторону, я вытер губы белоснежной салфеткой с вышитой монограммой ресторана и спросил:

– Вы узнаете платья на этой фотографии? Можете сказать, для кого они шились?

– Конечно. Это довольно… простая работа – мне тут даже не пришлось особо работать. Платья шились в основном по парижским и австрийским журналам. Я не все помню, кроме вот этого.

Она указала на мужчину в маске, сидящего на диване рядом с Юрой.

– Помните, я вам рассказывала про молодую даму, которая оказалась простой няней, но при этом имела деньги на то, чтобы сшить платье у меня в ателье? Я еще встретила ее на бульваре.

Я кивнул.

– Так вот. Она шила у меня именно вот это платье.

– Вы говорили, что было еще несколько таких же странных девушек.

– Да.

– Может так случиться, что и остальные платья на этой фотографии были пошиты для них?

Ламанова остро взглянула на меня.

– То есть вы считаете, что на самом деле девушки были просто?..

– Просто ходячими манекенами. Судите сами, – сказал я, – если вы мужчина, то вы не пойдете в ателье и не закажете себе вечернее платье. Но вы можете найти девушку или женщину, примерно равного с вами роста и комплекции, дать ей денег и тогда она сделает это для вас.

– Чепуха! – возразила Надежда Петровна. – Так может говорить только тот, кто совершенно не понимает разницы между мужской и женской фигурой. Да, я лично не занимаюсь подробными измерениями фигур клиентов, как это делают всякие там петербургские французы. Но это не значит, что я не знаю их системы снятия мерок. Вот вы, Владимир Алексеевич, скажите, какая бывает шея у женщин?

– Ну… белая… длинная, – растерялся я. В голове вдруг возникли строчки Козьмы Пруткова: «Шея девы – наслажденье…»

– Ха! Послушайте. В зависимости только от горизонтального сечения, милейший Владимир Алексеевич, шея женщины может быть круглой, горизонтально-эллиптической, конической, цилиндрической и так далее.

– Конической?

– Да-да! А плечи? Высокие, низкие, узкие, широкие и, кстати, нормальные. А грудь?

Я кашлянул.

– Ну, Владимир Алексеевич? – насмешливо посмотрела на меня Ламанова. – Что вы скажете о многообразии женской груди?

– Мнэ-э-э… – замялся я, чувствуя, что краснею все сильней. – Она… разнообразна.

– Точно! Даже не буду перечислять все профессиональные термины, чтобы вас не… утомлять. И вот – каждая часть женского тела имеет неповторимый объем, наклон, полноту, изгиб и так далее. А потому закройщик меряет и полуобхват шеи, и полуобхват груди первый, и полуобхват груди второй, третий, четвертый – каждый отличается от предыдущего по положению на теле. И это – только грудь, которая, как вы точно подметили, разнообразна по своей природе. Налейте мне еще вина, пожалуйста.

Я выполнил просьбу и подумал: как бы после нескольких бокалов Надежда Петровна не начала мне показывать все эти полуобхваты на себе – да еще и в отдельном кабинете. Не скажу, чтобы она была непривлекательной, однако я был женат… А кроме того, будучи сам крупным мужчиной, отдавал предпочтение женщинам чуть более изящного телосложения – скажем так.

– Десятки параметров, – выпив немного вина, сказала Ламанова. – И вы хотите мне сказать, что мужчина может послать вместо себя женщину, чтобы она сшила платье по своим меркам, а потом просто взять это платье и надеть его на себя, чтобы оно село? Такого просто не может быть.

– Но посмотрите, – сказал я, указав на фотографию мужчин на диване. – Они же одеты в платья, которые вы сшили для подставной женщины. Разве нельзя подложить что-то в районе груди, в районе бедер, чтобы платье село?

– Нет, оно не сядет хорошо – ответила Ламанова и уставилась в фотографию, – Впрочем, вы правы. Эти платья шились на женщин. Вот, смотрите сами! У этого господина на диване – тут, тут и тут в бедрах – слишком широко. Видите эти складки? А вот плечи, наоборот, в обтяжку. Потому что у женщины плечи более покатые, если только это не уроженка Риги, например, там часто встречаются дамы с прямой линией плеч. Да и этот господин, сзади – если он и подложил себе грудь, то слишком низко, отчего сборит в подмышках. Боже! Но что же мне делать? Я не могу отказывать клиенткам только потому, что не знаю их в лицо! Я не могу знать всю Москву! Что же мне делать?

Я пожал плечами:

– И вправду не знаю. Но попрошу вас для начала, Надежда Петровна, вспомнить, для кого именно вы шили вот эти два платья. Вы же ведете записи?

– Конечно.

– А я попробую зайти с другого боку.

7
Убийство маски

Как коварно хмурое ноябрьское утро, когда солнце нехотя, поздно вылезает из своей осенней постели! Открыв глаза, я подумал, что все еще ночь, и снова уснул, укутавшись теплым ватным одеялом. А ведь на самом деле было уже утро. Так что окончательно я проснулся, когда часы тихо отзвонили полдень – да и то за окном моей спальни было сумрачно, будто вечер уже наступил. Плотно позавтракав – так, чтобы уже и не обедать, я простился с женой и вышел на улицу. Была суббота, и Столешников переулок, в котором находилась наша с Машей квартира, казался совершенно пустынным. Я пешком дошел до Тверской, чтобы взять извозчика до Большой Ордынки, но на углу встретил знакомого судебного репортера Леню Андреева, работавшего тогда в «Курьере» и еще не ставшего знаменитым писателем. Молодой, с короткой бородкой и вьющимися каштановыми волосами под меховой шапочкой, он очень нравился дамам. Окликнув меня по имени-отчеству, Андреев быстро подошел и поздоровался за руку.

– На Петровку?

– Нет, – ответил я.

– А я думал, что туда. Или ты больше не балуешься криминальной хроникой?

– Ну, Леня, – улыбнувшись, сказал я, – видно, как давно мы не встречались! Я уж отошел от репортерской работы.

– И чем занимаешься?

Я чуть было не брякнул, что спасаю известную моделистку Ламанову от шантажиста, но прикусил язык и рассказал Андрееву, что мой роман с «Русскими ведомостями» почти закончен и я, скорее всего, расстанусь с этой «профессорской газетой», что договорился редактировать «Спортивный вестник» и что готовлю новые книги.

– А! – ответил Андреев, потерев озябший нос. – Жаль-жаль! Я проходил мимо и увидел полицейских возле 20-го дома – ну, того самого, который смотрит фасадом на Петровские линии, знаешь?

– Знаю.

– Подошел из чистого интереса и спрашиваю: что случилось? Оказывается – убийство. Но вот что интересно: мне сказали, что лицо убитого было закрыто маской, а сам он в красивом женском платье. Как ты думаешь – это убийство из ревности? Или какой-то ритуал?

Сначала я выслушал рассказ Андреева спокойно и даже иронично. Но потом вдруг что-то повернулось у меня в голове. Маска и платье!

– Где, ты говоришь, убили? Дом двадцать на Петровке?

– Да.

– Это там, где на первых этажах гостиница «Ампир»?

– Нет, «Ампир» – это соседний дом.

Я схватил его за руку и сжал – причем, вероятно, сильно, потому что Андреев скривился.

– Прости! Большущее тебе спасибо, что рассказал. Пойду-ка посмотрю.

– Ага! – торжествующе улыбнулся Андреев. – Есть еще порох в пороховницах!

Простившись с Андреевым, я вскочил в пролетку и велел ехать на Петровку. Извозчик, огромный детина, с меня ростом, не спеша сошел с облучка и поднял верх.

– Это, если дожж пойдет, – пояснил мне детина с совершенно серьезным лицом.

– Не надо, – сказал я. – Давай быстро, спешу я. Извозчик улыбнулся.

– Это вы, барин, по адресу сели. Не беспокойтесь, не поедем – полетим! Тута недалеко – не успеем взлететь, как уже сядем.

Он так же неторопливо взобрался на облучок, а дальше произошло нечто, что даже у меня захватило дух. Уж не знаю, что у него за пара была впряжена, но только детина тряхнул вожжами, как лошади чуть не наметом снялись с места и рванули вверх по Тверской.

Сам извозчик управлял как будто нехотя, немного отвалившись вбок. Но пролетка шла по улице как рыба – юркая и резвая. Мы доехали до Петровки, как я полагаю, не дольше чем в пять минут. Слева, у подъезда дома номер 20, действительно стояло несколько нижних полицейских чинов.

– Тпррррууу! – извозчик натянул вожжи, и лошади встали как вкопанные. – Пожалте полтинничек. Ехать-то недалеко.

– Слушай, – сказал я ему, рассчитавшись. – Тебя как звать?

– А вам зачем? Что не так? Или медленно вез?

– Да нет! Интерес у меня есть к тебе.

– Иваном Дунаевым.

Дело в том, что я давно уже хотел взять на кошт какого-нибудь хорошего извозчика, чтобы он возил только меня. Мои нынешние сбережения и доходы вполне позволяли это сделать.

– А что, Иван Дунаев, не хочешь ли ты работать только на меня?

– Это как?

Я быстро объяснил, одним глазком поглядывая в сторону подъезда. Сторговались быстро. Ванька извозом зарабатывал до девяти рублей в месяц. Да плюс еще платил в артель полтора рубля за место под навесом и лавку в артельной избе. Я же предложил ему пятнадцать рублей да еще пообещал надбавлять к праздникам. Но предупредил, что хоть разъездов будет меньше, однако иногда придется ездить туда, куда обычные извозчики предпочитают не соваться. На что этот детина только ухмыльнулся и кивнул.

Велев ему подождать меня неподалеку, я, наконец, пошел к подъезду, радуясь, что решил один из своих личных вопросов.

Поздоровавшись с полицейскими, я предъявил им репортерский билет и спросил, в какой квартире произошло убийство. Один из полицейских – самый молодой попытался было дать мне от ворот поворот, но его старший и более опытный товарищ вежливо козырнул, назвал номер и даже придержал для меня дверь подъезда. Уже поднимаясь по лестнице, я услышал, как он говорит молодому:

– Ну, ты, Князькин, и дурень. Это же Гиляровский! Не скрою, я расправил плечи и поиграл бровями – пока меня никто не видел.

Квартира находилась на третьем этаже. Как же сильно отличалось это место от того дома, где еще недавно мы вынимали из петли несчастного начинающего поэта Юрия Фигуркина! Широкая лестница с медными прутьями для ковра, который убрали по причине осенней грязи. Стены, крашенные в два цвета – светло-коричневый и бежевый. И на каждой лестничной площадке – люстра. Пусть и не с хрустальными подвесками, а из обычного стекла, но все же электрическая люстра!

На третьем этаже дверь справа была неплотно прикрыта и изнутри доносились голоса. Пахло жженым магнием – вероятно, из Сыскного прибыл фотограф. Я вошел.

– Да уж! Городок у нас такой маленький, что двум людям в нем и разойтись негде! – услышал я веселый голос справа. Повернувшись, я увидел доктора Зиновьева – он застегивал свой кожаный саквояж с инструментами.

– Павел Семенович! Опять вас позвали? – спросил я, здороваясь.

– Да! В наказание, как я думаю!

– За что же вас наказывать? – спросил я.

– А вот за тот случай в Палашевском – помните? Где юноша как бы повесился. – Конечно, помню.

– Так я протокол о самоубийстве не подписал-с! Да-с! Не подписал! А представил особое мнение – о характере повреждения черепа, которое указывает скорей на убийство и последующее повешение. Очень это не понравилось следователю. И он на меня нажаловался. – А что же такое он про вас сказал?

– Что я, мол, ставлю следствию палки в колеса, а еще общаюсь с посторонними лицами, находясь при исполнении.

– И с какими такими лицами посторонними вы общаетесь при исполнении? – спросил я, хотя уже и сам догадался. – Уж не со мной ли?

– С вами, с вами, дорогой мой Владимир Алексеевич!

– Но это же чушь!

Доктор наконец справился с саквояжем и начал наматывать длинный вязаный шарф.

– А, ерунда! Начальство все равно его жалобу под зеленое сукно сунет. Он в Сыскном недавно, его из Костромы сюда перевели. Не пообтесался еще в Первопрестольной. Порядков наших либеральных не знает. Это я все шучу, Владимир Алексеевич! Пришли взглянуть на покойника?

– Да. Что с ним?

Зиновьев подмигнул мне, пригладил свою черную бороду, а потом сказал тихо:

– То же самое, что и в Палашевском.

– То есть?

– Удар сзади по черепу. Правда, вешать его потом не стали, а просто придушили руками. Но размер вмятины, как мне кажется, должен совпадать. Я сейчас в морг, где дождусь, когда привезут это тело. И сравню. Если интересно – приезжайте ко мне. Попьем чайку и поговорим. А не будет времени, так пришлите кого – я вам все запиской опишу. – Спасибо вам, Павел Семенович. Из комнаты донесся голос:

– Костя, посмотри, кто там в прихожей болтает?

В дверях, ведущих внутрь квартиры, появилась голова молодого человека. Он внимательно меня осмотрел, а потом крикнул через плечо:

– Это репортер, Захар Борисович!

– Гони его!

– Это Гиляровский! – крикнул я в сторону комнаты. – Захар Борисович, пустите посмотреть!

Послышались шаги, и дверь распахнулась. В проеме стоял невысокий сухопарый человек в сером костюме. Коротко стриженный, с небольшими колючими усиками над верхней губой. Это был инспектор Сыскного отделения, знакомый мне еще с прошлого года, когда в цирке Саламонского на Цветном бульваре началась эпидемия «смертельных номеров». Сталкивался я с ним и в этом году, в Пасху, когда описывал события, связанные с авантюрой актера Мамонта Дальского, чуть было не завершившейся большой трагедией для русского драматического искусства.

– Господин Гиляровский, – резко сказал Архипов, – вы что, решили следить за мной?

– Ни в коем случае.

– Так откуда вы тут взялись?

– Оттуда, – указал я на окно. – С улицы. Архипов недовольно выдохнул.

– Владимир Алексеевич. Попробую еще раз. Откуда вы узнали об этом? – Он мотнул головой назад, видимо, в сторону трупа.

– Встретил знакомого корреспондента, который здесь недавно проезжал. Архипов вздохнул.

– Н-да… Квидквид латет аппаребид.[2]2
  Quidquid latet apparebit (лат.) – Все тайное становится явным.


[Закрыть] Потому-то многое и остается без возмездия. Ну что же, входите. Скрывать от вас что-то в этом городе все равно бесполезно. Но… Давайте уж и договоримся, как раньше, пока следствие не закончено – ни строчки в газете.

– Хорошо, договорились, – легко согласился я, тем более что писать о происходящем я и так не собирался, помня настойчивые просьбы Ламановой.

Мы прошли в просторную гостиную с высокими окнами, по бокам которых были красиво собраны темно-изумрудные гардины с золотой полосой. Несмотря на то, что из-за открытых окон в комнате было светло, люстру все же включили. Мебель, обитая тканью того же цвета, что и гардины. Небольшой столик коричневого дерева с бутылкой вина и двумя бокалами. И у столика, лицом вниз – человек в женском платье светло-зеленого цвета, с неестественно вывернутыми руками и с маской на лице.

Убитого я узнал. На фотографии он стоял за спинкой дивана слева. Я узнал его по платью. Из-под юбки торчали серые пижамные штаны с босыми ногами. Домашние туфли валялись неподалеку. Отчего-то большинство мертвецов, которых я видел, были без обуви – как будто в загробную жизнь, как в мечеть, нельзя входить обутым…

– Ковалевский Иван Иванович, сахарозаводчик, – сказал Архипов, кивая в сторону тела. – Убит ночью. – Чем его?

– Оглушили тупым предметом, ударив по затылку, а потом зарезали вот этим. – Архипов указал на небольшой персидский кинжал, лежавший на столике за бутылкой. – Горничная говорит, это местная вещичка, хозяйская. Похоже, он им бутылки открывал. – Как это? – удивился я. – Штопором удобнее.

– Штопор спрятан в ручке. На вид – кинжал древний, а на самом деле – подделка под старину. Скорее сувенир, чем оружие.

– Зарезали сувениром…

– Да ладно, Владимир Алексеевич, – дернул скулой Архипов. – Вот что я вам скажу, у меня тут труп купца с маской на лице. И вы заявляетесь. Что это значит?

– И правда, что? – Я постарался сделать самое невинное лицо.

– Это значит, что у меня проблема, – печально сказал Архипов. – Дело, по-видимому, не из простых. – Ну…

– Бросьте нукать. Каждый раз, когда я с вами встречаюсь, речь идет о делах непростых. Но… – сказал он, вдруг ухмыльнувшись, – интересных. Быстро выкладывайте, почему вы явились именно на это убийство. Но только не морочьте мне голову своей репортерской работой. Я-то знаю, что как репортер вы уже давно не занимаетесь криминальными темами. Вам бы все больше подрывать основы, клеймить власти и звать на баррикады.

– Помилуйте, Захар Борисович! Кого это и когда я звал на баррикады?

– Звали, звали. Мы хоть и не из жандармского корпуса, однако и до нас кое-какая информация доходит. – Никого не звал! – возмутился я. Архипов вздохнул.

– Владимир Алексеевич! Ну, шучу я. Может, еще и не звали. Вот только мне странно – вы человек уважаемый, с огромными связями в артистическом и литературном мире. Солдат, прошедший войну. Знаменитый журналист. А чита ешь вас – так иногда кажется, что так до сих пор в бурлаках и подвизаетесь. Что это за мода, простите, без передышки ратовать за счастие народное?

Я подошел к телу и снял с убитого маску. Лицо мужчины было гладко выбритым, типично русским. И нос, и рот, и скулы – все черты были русскими. На улице за такого взгляд бы даже не зацепился – настолько физиономия была обыкновенной.

– Я понимаю, студенты, – продолжал Архипов, который, видимо, уже осматривал покойного. – Они молоды, опыта жизни не имеют, подвержены в силу возраста разным ярким идеям. Но вы?

– А как вы думаете, Захар Борисович, платье он сам надел или его уже мертвого в него облачили?

– Уже мертвого, – сказал Архипов, совершенно не меняя интонации. – Можете сами убедиться, если перевернете. Теперь можно – мы тут все сфотографировали и описали в протоколе. Корсет не затянут. Пуговицы не застегнуты.

– Интересно… Что-нибудь пропало?

– Да.

– Что?

– Кабинет весь перерыт. Похоже, что в ящике стола были деньги, но сколько – никто не знает. Еще мы нашли коробочку из-под запонок. – Золотых? – спросил я.

– Коробочка пуста, значит, скорее всего – да. Впрочем, сейф не взломан. Так что, думаю, убийца не был обыкновенным грабителем. Взял то, до чего смог быстро дотянуться. Если вообще в этой коробке были запонки. Может, и не было давно, просто коробку покойный оставил.

– Странно. Архипов кивнул.

– Да. Странный преступник. Зачем было убивать, если потом взял мало? – Спугнули?

– Нет. Покойный отпускал прислугу на ночь. Судя по письмам, которые мы нашли, он был… – Мужеложцем, – дополнил я.

– Именно. Поэтому мы сразу подумали об убийстве на почве ревности. Это вполне рабочая версия. Привычно отпустил прислугу, привел домой какого-нибудь… проститутку мужеского пола. А тот решил – раз никто не знает, что он тут – пристукнуть хозяина и обокрасть. Пристукнул и начал рыться в столе. А Ковалевский очнулся. Ну и получил кинжалом в спину. Кстати, в среде извращенцев такие преступления вовсе не редкость. Только в нынешнем году это уже третий похожий случай. Я вынул свою старую, еще дедовскую табакерку, наполненную хорошим табаком, который обычно покупал у одного бывшего пономаря возле Страстного, щелкнул по крышке, где вместо монограммы уже давно чернели три дырочки, и заправил по щепоти в обе ноздри. Чихнув пару раз, я, наконец, спросил:

– То есть будете искать студента, который сегодня станет продавать золотые запонки на Сухаревке?

Архипов прищурился.

– Владимир Алексеевич. Мне кажется, вы меня достаточно знаете, чтобы понять – я не такой уж и дурак. Не так ли? Я кивнул. Архипов и вправду был умен. Для Сыскного отделения того времени, еще до появления Кошко, Архипов был умен просто на удивление.

– Вся проблема в платье и маске. Зачем убийце было трудиться и одевать мертвеца в это платье? Зачем он надел на лицо маску? Ну, для меня это было совершенно понятно, однако я не собирался рассказывать сыщику все, что знал – в конце концов я был связан клятвой с Ламановой. И все же я решил подкинуть ему один факт:

– Вам доктор Зиновьев ничего не рассказывал про молодого человека Юрия Фигуркина, повешенного недавно в Палашевском?

– Нееет…

Конечно, Павел Семенович выполнил, что от него требовалось: то есть осмотрел покойника и составил свидетельство о смерти. Подавать идеи для расследования в его дела не входило.

– Там было кое-что схожее. Юношу сначала оглушили ударом по голове, а потом подвесили на балке, инсценируя самоубийство.

– Вот как?.. – задумчиво промолвил Архипов, взявшись за подбородок. – Но это может быть совпадением.

– Может. Тем более что убийца в Палашевском ничего не взял. Впрочем, там и брать было нечего.

– Однако вы это совпадением не считаете. Почему? Я подумал, что придется еще немного приоткрыть карты, тем более что рассказ Ани все равно был запротоколирован.

– Потому что этот убитый одет в платье. Потому что он – мужеложец. Поднимите записи следователя, который вел то дело. Вы и сами все поймете.

– Спасибо, – сказал Архипов. – Хотя вы мне ничего подробно и не рассказываете, однако хоть за такую подсказку спасибо.

Мне было достаточно того, что я увидел. Архипов не хотел меня отпускать, пока не возьмет своего обычного обещания – в случае если я нападу на след убийцы, я должен сообщить ему. Такое обещание я дал и спустился на улицу, где меня поджидал мой новый личный извозчик. Сев в пролетку, я приказал везти меня на Большую Дмитровку, 23, к ателье Ламановой. И всю дорогу думал – этот покойник появился неспроста.

Я был совершенно прав. К сожалению.