Текст книги "Чертов дом в Останкино"

Андрей Добров
Чертов дом в Останкино

Художественное оформление Петра Петрова

© Добров А., 2018 © Оформление.

ООО «Издательство «Эксмо», 2018

1. Матушкин приказ

Петербург. 1844 г.

Иван Андреевич Крылов решил умирать в креслах. Два года назад замечательный доктор Гаевский сумел поставить эту тушу на ноги после удара, хотя весь Петербург уже собрался проводить баснописца в последний путь на Тихвинское кладбище. Но теперь этот тучный старик и сам понимал, что стоит у самых ворот царства Плутона.

Иван Андреевич сонно оглядел свой кабинет, служивший и спальней: широкая массивная кровать стояла в углу, под легким пологом, сохранявшим сон поэта от настырных посягательств комаров – окна в кабинете никогда не закрывались, иначе в комнате стояла бы плотная завеса сигарного дыма, и ее хозяин отошел бы в мир иной сам по себе, угорев.

– Курить при пневмонии совершенно не разрешается, – строго сказал доктор Галер, указывая на огромную фаянсовую пепельницу, полную сигарных окурков. – Вы не больной, а самоубийца.

– Брось, Федор Никитич, – сипло ответил Крылов. – Я выкину сигарку, только если ты честно ответишь, как вылечить мою болезнь.

Галер смахнул простым белым платком пыль с края стола и поставил туда свою сумку.

– Зачем вы спрашиваете? – спокойно ответил он. – Сами знаете, ваша болезнь не вылечивается. Она либо проходит сама, либо… Либо не проходит.

– Так ведь и я тебя позвал не лечить меня, – сказал Крылов.

Галер недоуменно вскинул на него свои серые глаза:

– Зачем же?

– Мне рекомендовали тебя как единственного эскулапа в столице, который не болтает направо и налево о болезнях своих пациентов. Ты умеешь хранить тайну.

Маленькие слезящиеся глаза больного вдруг зло сверкнули. Галер пожал плечами.

– Да-да, – продолжил Крылов, растирая пухлой рукою с обвисшей кожей свою обширную потную грудь белесого цвета. – Поэтому я заплачу тебе сверх обычного за то, что ты каждый день будешь приходить и записывать, что я расскажу. А потом, если Провидение позволит мне закончить раньше, чем я предстану перед Аидом, передашь эту рукопись человеку, которого я назову.

– Не проще вам было бы вызвать обычного переписчика? – спросил Галер. – Мои другие пациенты…

– Они подождут! – крикнул Крылов. При этом в груди у него явственно раздалось бульканье.

– Я не могу рисковать их жизнями, – твердо возразил Федор Никитич.

Крылов скривил свои толстые губы. Свирепость его лица совершенно не сочеталась с беспомощностью положения умирающего.

– Так уходи! – жестко сказал он. – Но только попомни, что я распущу слух о том, что лечение твое – чистое шарлатанство. И умер я по твоей вине. Убирайся, сукин сын!

Он откинул свою седую взлохмаченную голову на подушку и задышал натужно, с хрипом. Галер не сдвинулся с места. Невысокого роста, чисто выбритый, он обладал только двумя замечательными качествами – невыразительным остзейским лицом и прямодушием. Галер не любил врать, считал это унижением для себя. И оттого не стал модным доктором, как иные, – за Федором Никитичем закрепилась слава человека беспощадного к больному. «Скверный доктор, – говорили про него. – Давеча сказал мне, что если не брошу есть сладкое, то к Святкам помру, представляете»? И хотя прогнозы доктора Галера имели обыкновение сбываться, а говоривший приведенные выше слова действительно встречал Святки плотно укутанным в саван, самого Федора Никитича не любили. Он из-за этого жил очень скромно, снимал крохотную квартирку на втором этаже вместе с сестрой, больной чахоткой, и часто пользовал совсем бедных людей, которые расплачивались едой. Вызов к знаменитому литератору стал для доктора неожиданностью.

– Я буду вынужден попросить двойной гонорар, – сказал он наконец.

– Ага! – пробормотал баснописец. – Ага! Нет, любезный эскулап, не двойной. Я заплачу тебе за эту работу… скажем, пятьсот рублей.

Галер повернул голову к окну. Где-то там, в сырой темной комнате, сейчас куталась в одеяла сестра Лиза. Пятьсот рублей! Можно было не только купить аппарат доктора Шартуля, но даже подумать о переезде в Крым.

– Хорошо, – произнес он.

– Возьми на столе бумагу, чернила и перья. Сам я уже не способен записывать, слишком долго тянул…

– Сначала я сделаю вам кровопускание, – твердо заявил доктор. – Вы страдаете, необходимо выпустить дурную кровь и заставить вашу печень работать.

– Валяй, – сказал Иван Андреевич. – Но потом – за дело!

Через полчаса, когда доктор уже перебинтовал надрез и вынес в коридор тазик с темной кровью, бледный Крылов потребовал сигару и начал диктовать:

– Это случилось в самом конце прошлого века, когда императрице Екатерине оставалось царствовать всего два года, а мне только исполнилось тридцать или около того лет. В конце сентября меня вызвали во дворец. Впервые. Приехал курьер с письменным приказом, посадил меня в свою карету, и мы помчали. Императрица приняла меня в библиотеке, отослав всех слуг и придворных. Помните ее портрет в горностаевой мантии и с георгиевской орденской лентой? Впрочем, художник так щедро усыпал грудь императрицы бриллиантами, что и ленту, и само лицо этой благообразной старухи многие просто не замечали. На портрете она улыбалась мягкой материнской улыбкой… На всех портретах она улыбалась именно так – как будто художники сговорились срисовывать друг у друга эту улыбку. Но когда мы остались наедине, она вовсе не улыбалась. Она выглядела усталой и… равнодушной. Но только сначала.

Петербург. 1794 г.

Крылов потел, но не смел вытереть влажный лоб. Ему казалось, что он спит и видит кошмарный сон, будто его вызвали к императрице. Кому не снилось это во времена царствования Матушки! Но после сна можно было проснуться, а сейчас – нет.

– Что это, Иван Андреевич, – сказала Екатерина Алексеевна. – Никак растолстел? С чего бы это? Мне докладывали, что литературные твои дела плохи и дохода не приносят. Может, в карты везет? Нет, не везет особо – мне и об этом докладывали. А может, ты святым духом сыт? – Она коротко хохотнула. – Да как же! Ты же известный язычник, друг мой.

Крылов стоял, не смея разогнуть спину. В животе давило, воздуху не хватало. В библиотеке было жарко натоплено – царице по причине пожилого возраста хотелось тепла, которое она уже не могла получать от фаворитов – даже от нынешнего ее любимчика – Чернявого, Платона Зубова, недавно получившего титул графа и чин генерал-фельдцейхмейстера.

– Ну, хватит кланяться, – сказала Екатерина. – Спину-то разогни, дай мне полюбоваться на твое лицо.

Крылов с облегчением выпрямил спину и скривил полные свои губы в улыбке, которую почитал приятною.

– Да… – мрачно изрекла императрица. – С лица воду не пить. Впрочем, дело, которое я хочу тебе поручить, не требует красоты физической – только ума. А ум у тебя, возможно, есть. Возьми там скамейку и присядь рядом.

Иван Андреевич оглянулся и увидел изящную скамеечку с сиденьем, обитым синим бархатом с золотой вышивкой. Он робко уселся напротив Екатерины, дав себе обет говорить как можно реже, чтобы в запале не сказать что-то, что не понравится императрице. Но теперь он мог хотя бы без лишней дерзости рассмотреть ту, которую Дидро сравнивал с Цезарем и Солоном, а Вольтер называл «Северной Семирамидой» – впрочем, громогласные салюты этих просветителей начинялись русским золотом. Когда же после смерти Дидро под его подушкой нашли листки с резкими критическими заметками против императрицы, та велела изъять всю библиотеку, купленную у француза за пятнадцать тысяч рублей, и свалить ее в подвале.

– Что? – спросила Екатерина Алексеевна. – Онемел? Чего молчишь?

– Я… я с превеликим вниманием слушаю ваше императорское величество, стараясь не упустить ни одного слова из уст глубокоуважаемого мной Афиногена Перочинова! – пролепетал хрипло Крылов, ловко вворачивая псевдоним, под которым Екатерина писала в журнал «Всякая Всячина».

Императрица делано засмеялась, как будто отдавая дань то ли находчивости, то ли подобострастию Крылова. Он рискнул подробнее рассмотреть грозную, но просвещенную владычицу. Осмотр был произведен быстро, но с чувством хорошо спрятанного разочарования. Перед ним в широком позолоченном кресле сидела благообразная старуха в жемчужно-сером платье, поверх которого она накинула белую шаль, связанную из тончайшего гагачьего пуха. Седые волосы были убраны в гладкую прическу, украшенную только сверкающей бриллиантами веточкой.

Эта женщина почти ничем не напоминала ту императрицу, которую Крылов несколько раз видел издали – два раза в опере на премьере ее оперы «Горебогатырь Косометович» и на грандиозной постановке «Начальное управление Олега», а также случайно возле Кадетского корпуса, ею же основанного. Да еще раз Крылову передали от императрицы предложение уехать за границу на пять лет за счет казны, только чтобы он перестал выпускать свой журнал «Зритель». И тем не менее Иван Андреевич сейчас как будто физически ощущал ореол власти и мощи, по-прежнему исходящий от императрицы Екатерины. Крылов вдруг понял, что скамейку он поставил не просто так – а ровно на том расстоянии, где эта мощь, казалось, имела свою границу.

Рядом с креслом императрицы стоял столик с большой коробкой. Время от времени она поглаживала крышку, инкрустированную ромбами темно-красного и светлого дерева.

– Итак, – сказала Екатерина Алексеевна, – я буду говорить с тобой прямо и без утайки. Но если хоть одно слово, сказанное мной, выйдет за пределы этой комнаты… – Она замолчала и холодно взглянула на замершего, как кролик в дальнем углу клетки, Крылова. – Я выбрала тебя, Иван Андреевич, для важного и строго секретного дела, – сказала Екатерина. – Отказа я не приму, потому что в случае отказа ты отсюда прямиком отправишься в крепость, где проведешь остаток своих дней в полном молчании.

Крылов попытался сглотнуть, но не смог – пересохло в горле. Ивана Андреевича вдруг страшно потянуло в сон – такое с ним случалось в минуты высочайшего душевного волнения. Но он заставил себя даже не моргать.

– Сначала про мой выбор, – продолжила императрица. – Видишь ли, Иван Андреевич, ты своей литературной работой принес мне и России много вреда.

Она замолчала, наблюдая за произведенным эффектом.

– По… Помилуй, матушка, – просипел Крылов, чувствуя, как засаднило шею – в том самом месте, где мог бы затянуться узел петли. – Как такое может быть? Ведь я ни сном ни духом… Да и как я мог навредить тебе или России – ведь я…

Он хотел продолжить: «…писал смешные безделушки, только и всего», но вдруг смутился своим мгновенным падением перед ликом императрицы.

Екатерина кивнула.

– Я полжизни положила, чтобы внушить иностранцам мысль о великой и просвещенной России. Я платила им куда как больше, чем нашим литераторам – чтобы они везде, со всей мощью своего таланта и авторитета прославляли Россию, ставили ее выше других государств! Ты, Иван Андреевич, хоть и боек на язык, а дальше него ничего не видишь. Великий Петр заставил Европу бояться его с помощью штыков и картечи. Но штыки стоят дорого! Покупка французских философов обошлась мне в куда меньшую сумму, чем содержание даже одного корпуса Светлейшего во время Крымской кампании, а вот результат превзошел все его виктории! Штыки заставляют нас бояться. А перья – уважать. Перья зовут в Россию лучших европейских архитекторов, ученых, мыслителей, художников! А ты? Все это время ты писал, что наши вельможи только и делают, что гоняются за парижскими модами! Да мне плевать на их кареты, парики и камзолы! Мне главное, чтобы парижанин, приезжая в Петербург, чувствовал себя тут как дома. Ты понял меня?

Крылов чувствовал себя раздавленным. Он тихо просипел в ответ:

– Да, ваше императорское… величество… виноват…

– При дворе знают мое пренебрежительное отношение к тебе, Иван Андреевич, – продолжила императрица. – Тем лучше. Значит, никто даже не заподозрит, что я могла дать тебе серьезное поручение. Все, что ты будешь делать, ты будешь делать на свой страх и риск, совершенно не упоминая про меня. Не справишься – твоя вина. А вот справишься – будет тебе от меня награда, какой ты и не ожидаешь.

Крылов из осторожности решил не спрашивать, в чем же заключается эта награда, хотя его так и подмывало.

– Я знаю, ты куришь трубку, Иван Андреевич, – сказала вдруг императрица и откинула крышку коробки. – Вот, возьми-ка ты сигарку. Мне их теперь привозят из-за океана.

Крылов знал, что императрица усердно приучала двор к сигарам. Вероятно, кто-то из ее любимчиков Зубовых наладил поставки этой новинки с Кубы.

Иван Андреевич встал, сделал несколько шагов, как будто продавливая ауру величия, и протянул руку к сигарам.

– Бери несколько, – разрешила Екатерина. – Да только тут не кури, книги этого не любят.

Крылов не глядя захватил несколько шелковистых цилиндриков и сунул их в широкий карман своего темно-серого камзола.

– Вот-вот, – одобрительно кивнула императрица, – сразу спрятал. Это хорошо. Но не буду тянуть с делом, времени у меня осталось немного. Для исполнения моего задания тебе потребуются расходы. Однако денег я тебе не дам.

– Как вам будет угодно, ваше величество, – удивленно сказал Крылов, грузно опускаясь на бархат скамейки.

– Я приставлю к тебе одного из своих кучеров – Афанасия. Вместе с экипажем. Да-да, тебе предстоит поездить, не все же в Петербурге штаны протирать! Поверь мне, Иван Андреевич, для литератора долгое путешествие – лучший способ увидеть нашу любимую красавицу-Россию, ее прекрасных добрых людей… И потом все это описать. Вот, например, Карамзин! Если бы он сидел на одном месте, то смог бы написать свои «Записки путешественника»?

Крылов тут же вспомнил про Радищева, которого описание его путешествия по России привело прямиком в казематы Шлиссельбурга, но промолчал.

– Впрочем, как раз тебе ничего писать и не надо будет. Тебе надо будет искать.

– Искать, ваше величество?

Екатерина откинулась на спинку кресла и внимательно посмотрела на литератора.

– Это странная история. Ты знаешь, я трачу огромные деньги казны на разные богоугодные и праведные дела. На университет, на сиротские приюты, на издательское дело и так далее. Мои собственные расходы невелики – особенно по сравнению с Елизаветой. Я долгое время даже не проверяла счета моей канцелярии, пока… ну, это к делу не относится.

«Пока Чернявый не запустил руки в казну по самые плечи», – подумал Крылов.

– И вот однажды, просматривая отчеты о тратах, я обнаружила такую, которая делается ежегодно вот уже семьдесят с лишним лет! И причем никто не знает, на что идут эти деньги! Все, кто знал, уже давно умерли. Но существует личная записка Петра Алексеевича о том, что трату эту необходимо делать во что бы то ни стало. И никто не в силах ее отменить. По сути, это единственное завещание Великого императора. И оно касается дела, о котором никто не знает!

– Как такое может быть? – вырвалось у Крылова.

– Согласно распоряжению Петра, эти деньги в золотых монетах отвозятся в Москву, в Сухареву башню, где их надлежит оставлять в потайном месте. В прошлом году я послала особого человека с этими деньгами, дав ему строгий наказ – проследить, кто заберет их. Человек эти деньги положил и остался смотреть за ними. Но наутро денег в тайнике уже не было!

– Чародейство! – горячо сказал Крылов. – Ведь Сухареву башню построил Брюс. А Брюс был колдун.

– Вовсе не он, – возразила Екатерина. – Чоглоков ее построил по приказу Петра в честь стрельцов Лаврентия Сухарева, которые не изменили ему во время бунта Софьи. Но Брюс там и вправду живал – прямо над Навигацкой школой. Они с Лефортом в фехтовальной зале проводили заседания своего «Нептунового общества». И не они одни, да только… – Она задумалась. – Впрочем, сам все со временем узнаешь. Итак, не оставив этого дела просто так, я приказала провести тщательное исследование архивов. Не знаю, связано это или нет, но в отчетах за семнадцатый год есть расходы на сооружение некого дома, который строил князь Черкасский по чертежам юного Ганнибала, присланным из Франции. Он ведь был талантливый архитектор и механик, ты знаешь это?

Крылов пожал плечами.

– Да, да, – сказала Екатерина. – Была потрачена сумма, в десять раз превышающая расходы на постройки подобного размера. Но больше нигде про этот дом не упоминается. Никаких чертежей. Его нет нигде в описях. Ничего! И хотя я не могу связать таинственные расходы, пропадающие в Сухаревой башне, и постройку исчезнувшего дома, я чувствую, что связь эта есть. Поскольку приказ Петра о посылке золота в Москву, в Сухареву башню, совпадает с окончанием строительства Ганнибала.

Крылов сидел, раскрыв свои полные губы. Он так увлекся рассказом, что просто забыл, где находится и с кем разговаривает!

– Завтра подходит срок снова везти золото в Москву. Утром к тебе придет мой кучер. Золото будет у него, как и средства на твое расследование. Вот тебе мой приказ: поезжай для начала в Первопрестольную и выясни, куда исчезает золото. И помни про исчезнувший дом Ганнибала. А теперь иди и помни: разболтаешь – пеняй на себя! Отправишься вслед за Новиковым просвещать тюремщиков. Хотя, думаю, ты даже Неву пересечь не успеешь.

Петербург. 1844 г.

– Я вышел от императрицы в странном состоянии духа, – продолжил свой рассказ умирающий баснописец. – С одной стороны, мне льстило быть избранным ею. Да и сама история казалась увлекательной. С другой – почему именно я? Почему? Неужели не нашлось во всей России другого незаметного человека, даже и не литератора, которого не сводило бы, как меня, с ума повеление выехать из гостеприимного дома Бецкова на Миллионной. Бросить привычный образ жизни, прервать мои ленивые занятия, пусть даже и бесплодные, отказаться от необходимого мне питания пять раз в день и сна в тот момент, когда я пожелаю, – это было выше моих сил. Но и отказаться теперь было нельзя! Долгий и напряженный разговор вызвал у меня острую потребность курить, я полез в карман за сигарами и вытащил одну, прикидывая, что же с ней делать. Безусловно, я уже видал, как богатые вертопрахи дымили сигарами, но сам еще ни разу не обрезал ни одной. И в этот момент кто-то взял мена за руку. Я обернулся. Позади меня стоял тайный советник Александр Андреевич Безбородко. Прежде, до появления Чернявого, Безбородко был в большой силе, затмевая блеском даже своего начальника Остермана, но новый фаворит одним щелчком сбил звезду Безбородко с дворцового небосклона. И теперь поговаривали, что Безбородко перешел в партию наследника Павла, чье положение после женитьбы Александра стало шатким. Ждали, что Екатерина отменит свой указ о назначении наследником ненавистного Павла и передаст царство внуку Александру, теперь, после свадьбы, считавшегося совершенно взрослым.

– Крылов, паршивец! – прошептал Безбородко, увлекая меня к окну, подальше от дверей библиотеки. – О чем ты разговаривал с ее величеством?

Я с удивлением взглянул на тайного советника:

– Простите, Александр Андреевич, могу ли я передавать разговор с императрицей?

– А почему бы и нет, скотина? – спросил Безбородко, оглядываясь по сторонам. – Это всего лишь дело правильного выбора. Ты боишься гнева императрицы – и это совершенно правильно. Но, дорогой мой бумагомарака, ты же понимаешь, что между тобой и Матушкой есть еще много могущественных и сильных фигур, которых тоже необходимо бояться такому ничтожному человеку, как ты.

Этот излишне благообразный сановник был выше меня и почти той же комплекции, только одет не в пример богаче. На нем были коричневый бархатный придворный кафтан с золотым шитьем, бежевый камзол, изукрашенный не менее богато. Светло-русый парик венчал голову с красивым благообразным лицом. Безбородко распространял вокруг благоухание апельсиновых цветков – вероятно, выливая по утрам на себя не менее половины флакона парижских духов. Хотя, конечно, в этом ему было далеко до Бонапарта, который, говорили, лил на себя о-де колон по три-четыре флакона на дню.

Мне требовалось срочно придумать, что ответить Безбородко, которого, очевидно, очень тревожил сам факт разговора владычицы и простого опального журналиста. Думал я недолго.

– Государыня ругала меня, – сказал я как можно более печальней. – Она говорила, что я своими литературными трудами мешаю ей проповедовать величие России.

Это было только частью правды, но, как мне тогда казалось, вполне могло сойти. Но не сошло, потому что граф указал на сигару в моей руке.

– Ах, врун! Тогда это вот – что? – спросил он уязвленно. – Хочешь уверить меня, что наша Семирамида раздает свои сигары всем, кого решила высечь с глазу на глаз? Предупреждаю тебя в последний раз, дурья ты башка, надо бояться не только гнева Матушки, но и, например, моего!

Мимо прошла пара вельмож, постукивая своими тростями и разговаривая так тихо, что нельзя было уловить ни слова. Возле нас с Безбородко они остановились и небрежно поклонились, улыбаясь. Правда, в улыбках этих не было ничего веселого – скорее они были издевательскими. Граф поморщился и приподнял верхнюю маленькую губу – то ли ощерился, то ли улыбнулся в ответ.

«Черт возьми! – с досадой думал я тем временем. – Попался». Безбородко подождал, пока парочка дерзких вельмож не отойдет на достаточное расстояние, и снова обернулся ко мне. И тут в мою голову пришла удачная мысль. Граф считает меня ничтожеством, так это заблуждение поможет мне его обмануть!

– Помилуйте, ваше сиятельство! – взмолился я. – Я эти сигары… украл!

От неожиданности Безбородко даже выпустил мою руку.

– Украл? – переспросил он.

– Да. Грешен. Пока ждал императрицу, не выдержал, приоткрыл ящик – дай, думаю, попробую, каковы на вкус. Казните теперь, моя вина.

Мне казалось, что я соврал убедительно. Поверил Безбородко или нет, но он вдруг ухмыльнулся и погрозил пальцем:

– Ах ты плут! Мне плевать, Крылов, на твои мелкие пакости. Но знай: времена сейчас неровные, будущее сокрыто. Мне известно, что Матушка не любит Павла Петровича. И даже не запрещает распространению пасквилей о нем. Однако, по всему, именно он станет будущим императором. И если ты сегодня, паче чаяния, получил указание присоединиться к травле наследника, то трижды подумай, прежде чем браться за свое бойкое перо. Лучше бы тебе сказаться больным и уехать куда-нибудь… Ненадолго. Года на два, не больше, ты понял меня?

Я с готовностью кивнул.

– Вы дали мне прекрасный совет, ваше сиятельство, – сказал я. – Именно так и поступлю. Но только проблема в том, что путешествовать мне сейчас не позволяет скудость средств. И рад бы уехать, да не на что.

Я выразительно посмотрел на сановника. Тот кивнул и брезгливо предложил мне вечером зайти к нему, пообещав дать достаточно средств для путешествия.

Это небольшое происшествие слегка развеселило меня, я уже направился в сторону дверей, но тут снова произошла непредвиденная остановка. Недалеко от дверей меня задержал дежурный офицер-измайловец, приказавший идти за ним.

Мы поднялись на второй этаж, потом прошли гостиную залу, размером с большой бриг, и оказались в малой оружейной зале. Здесь офицер оставил меня, приказав ждать. Я стоял и гадал: кто из вельмож на этот раз переполошился неожиданным разговором императрицы с простым поэтом? Некоторое время я провел, разглядывая рыцарские доспехи и всевозможные орудия убийства, изящно расположенные на гобеленах. Наконец в зал вошли два человека схожей наружности. Один был совсем юн, но уже в генеральском мундире. Второй – в сиреневом английском фраке и розовых чулках, выглядел старше. На его холеном лице застыла маска пренебрежения. «Из огня да в полымя!» – подумал я, потому что это были братья Зубовы – Платон, фаворит императрицы, и Валериан, герой взятия Измаила, тогда еще ходивший на обеих ногах.

– Слушай, Крылов, – сказал Платон Зубов. – О чем ты сейчас шептался с этим жирдяем?

Плечи мои обмякли. Соврать фавориту было себе дороже. И я рассказал, как граф Безбородко предостерегал меня от написания памфлетов про наследника. Услышав это, Зубовы расхохотались.

– Вот дурак! – сказал Платон Александрович. – Он небось подумал, что Матушка наняла тебя пасквили сочинять про Курносого?

– Да, именно так, – кивнул я, умалчивая о приглашении вечером в дом графа.

Молодой Зубов, красивый как Аполлон, поднял густую бровь:

– Неймется Безголовке. Может, отправить его в Гатчину, пусть там сдохнет вместе со своим любимчиком?

Платон погрозил ему пальцем:

– Это плохой совет, Валя. Я его не слышал. – Потом он обернулся ко мне: – Я не буду тебя спрашивать, о чем ты говорил с Матушкой. Потому что она вызвала тебя по моему совету. Хочу только подтвердить – одно лишнее слово, и… – Он выразительно посмотрел на меня. – Теперь ты знаешь, – продолжил Платон Зубов, – кто на самом деле посылает тебя сыскать концы этой истории. И потому я буду ждать от тебя полного отчета – прежде, чем ты дашь его императрице. Если вдруг ты узнаешь что-то… что-то важное… – Он снова выразительно посмотрел мне в глаза: – Немедленно возвращайся в Петербург и бегом ко мне. Вся охрана предупреждена. Тебя проведут в любой час дня или ночи. Все ли понятно?

– Да, – сказал я.

Зубов достал из кармана маленький мешочек красной замши с золотой толстой тесемкой.

– Тут тебе на расходы, – сказал он. – Если твое предприятие окончится успешно, получишь намного больше. И не только в золоте.

Он передал мне деньги и развернулся, собираясь уйти. Но Валериан все еще оставался на месте.

– Ты умеешь стрелять из пистолета? – спросил он меня.

Я покачал головой.

– Зря, – сказал он. – Пистолет тебе может пригодиться.

Петербург. 1794 г.

Как только потешный толстяк Крылов вышел в сопровождении офицера, ожидавшего у дверей, Валериан Зубов повернулся к брату:

– Это смешно.

– Что? – спросил Платон, рассматривая свое отражение в хорошо отполированной кирасе доспеха.

– Чья была идея? Для чего этот злобный рохля?

Платон вздохнул:

– Матушкина фантазия. Я отговаривал ее, предлагал послать кого-то из более ловких людей, но ты же знаешь мою старуху – для нее эффект важней результата. Впрочем… кое-какие резоны она мне привела. Ты же видел, как Безбородко взял этого типчика в оборот, как только он вышел от Катьки. Она судит так: своих посылать нельзя, потому что за ними сейчас смотрят в десять глаз. Равно как и мы смотрим за людьми Курносого. А кто заподозрит придурочного писаку Крылова?

Валериан задумчиво расстегивал и застегивал пуговицу на кафтане.

– Может, отправить с ним пару толковых офицеров? Не гвардейских, боже упаси! Эти остолопы только и умеют, что пить и играть в карты. Нет, я подберу парочку армейских проныр, а? К тому же в случае крайней надобности они его прирежут, а?

Платон отрицательно покачал головой:

– Как только этот олух появится на улице в сопровождении офицеров…

– Да-да, – досадливо поморщился Валериан.

– Но и оставлять его совсем без присмотра – нехорошо, – сказал Платон. – В этом я с тобой согласен, братец. Кроме того, я уверен, что и Безбородко пошлет за ним своих соглядатаев. Поэтому сделаем вот что…

Санкт-Петербург. 1844 г.

Федор Никитич Галер замедлил шаг, а потом остановился перед аптекарской витриной. Вот он, за стеклом. Деревянный плоский ящик, на котором стояло что-то вроде подсвечника со стеклянной колбой. Рядом лежал предмет, похожий на курительную трубку. Тонкий стеклянный чубук причудливо изогнут, на конце – костяной мундштук. Из слоновой кости же сделаны остальные части прибора – на месте чашки отполированный цилиндр, заканчивающийся градуированной шкалой. В колбу следовало залить йод, укрепить в держателе свечку для нагрева колбы. А потом поместить градуированную часть цилиндра в колбу, чтобы йодные пары, охлаждаясь в стеклянном чубуке, попадали прямо в легкие чахоточного. Доктор Галер читал, что его французский коллега, изобретатель этого аппарата Шартуль, использовал его при лечении двадцати восьми больных. И добился значительного улучшения в семнадцати случаях. Да, одиннадцать пациентов так ничего и не почувствовали, но семнадцать против одиннадцати при чахотке! Этот метод уж куда лучше, чем искусственные язвы между ребрами, которые якобы способны вытянуть гной из легких, очистив таким образом внутренний нарыв – причину чахотки! А был ли нарыв причиной болезни? Еще больше доктора Галера раздражали те, кто говорил, что слишком маленькие язвы недостаточны, их нужно делать глубокими и обширными! Федор Никитич представил себе, как наносит ланцетом разрез между ребер сестры, и поморщился. Варварство! Нет, он больше верит в аппарат Шартуля, плод просвещенной французской мысли. Если верить этому толстому старику Крылову, скоро он заработает достаточно денег и сможет купить это чудо.

Федор Никитич еле заметно кивнул и пошел дальше, вдоль облупленных почти черных фасадов, стоявших сплошной стеной по обе стороны узкого проспекта. Свернув в арку, он прошел три глухих двора, подныривая под развешенное всюду застиранное белье, открыл дверь парадного и поднялся на второй этаж по темной лестнице, где чужаки могли передвигаться только на ощупь. Оказавшись перед старой коричневой дверью, Галер достал из жилетного кармана ключ и отпер.

– Лиза, – крикнул он. – Я вернулся.

Он знал, что она не станет тратить сил на ответ. Будет просто лежать и ждать, когда он войдет. Потом вытащит из-под одеяла тонкую руку и протянет. Тогда надо быстро подойти и взять ее руку, пока сестра не уронила ее на одеяло от сильного напряжения.

– У меня есть новости. Хорошие, – продолжал доктор, ставя свою сумку на пол и скидывая галоши.

Из комнаты послышался тихий кашель. Слава Богу, жива! Конечно, кашель был симптомом ее ужасного недуга. Но при этом доктор Галер всегда боялся, что однажды не услышит его.

Федор Никитич раскрыл сумку, достал четвертинку хлеба, купленную по дороге, и кулек с полуфунтом изюма.

– Послушай, что я тебе расскажу, – произнес он, входя в маленькую холодную комнату.